Уважаемый Mayakorkskiy, прочитайте, будьте добры, правила раздела. Здесь не ведется обсуждение стихов; хотите высказать критику - в "Литкафе", пожалуйста.

Annabel,
в модераторском маскхалате

Ночное

Муравьиное "нужен ли я" читай как "нужен ли я другим",
О себе не спрашивают, дальнозорка моя заря,
Искрам гаснущим не положена страховка и не написан гимн,
Что останется в памяти, если исчезну, любимых не одаря-
Я, если этим звуком не зафиксирую на плёнке ноль и один,
Неслучившейся любовью с пометкой "ч\б", гравировальной иглой,
Не сумею сладить с губами, шепчущими: "Уходи",
Что же скажет кардиограмма, когда объект наблюденья станет золой,
Всё держусь, раздуваю тлеющий огонёк, говорю-творю,
Пропускаю буквы в словах, аритмия, последний Рим,
Ровно-ровно ползи, кардиограмма, на высотках встретишь зарю,
Повтори ей набормотанное в ночи, а вдруг получится, подари...

Детство и немножко о кулинарии

В детстве было совершенно особое время:
Когда заболевала, но меня ещё не сдавали в больницу.

Постель, слабость, обмякшее одеяло,
Градусник, голосом Жванецкого говорящий: "Скока-скока?",
Акация, что деликатно стучит веточкой в окно,
На табуретке у кровати - тарелка с путешествием.

У меня были любимые маршруты.

По свекольно-бордовому морю вдоль картофельного архипелага
На триреме-петрушке с укропными вёслами,
Опасаясь пиратов - их драккар легко узнать,
Алый полумесяц помидора или перца виден издалека,
Особенно если заморозки и море заиндевело сметаной.
Но можно затаиться за капустным мысом,
А потом доблестно атаковать!
Волнение успокоит предусмотрительно вылитый жир -
Вот мы несёмся на гребнях прирученных волн, и ветер всегда попутный,
И лоцман проведёт нас между рифами,
И мясные акулы лишь встопорщат плавники вдогонку.

Или вот: каменистая осыпь, кое-где поросшая зеленью,
Хрустящий едкий мрамор-лук, томатной зернистости гранит,
Основная порода - базальт-баклажан, чуть проскальзывает под ногами.
Геологическая партия, мы ищем месторождения чего-то... ну, что подвернётся:
Вот крупинка соли - это селитра, вот перчинка - каменный уголь,
Мало ли что ещё может найтись, если вглядеться,
Вот тёмно-бурый кусок кожуры, свившийся спиралью -
Ставим вышки, бурим скважины, кипит работа...

Или ещё: манные полярные просторы,
Озеро незастывшей масляной лавы, привет, Эребус,
Но какие скалы скрываются под слоем вековечного льда?
Может, это развалины древних городов?
И точно: вот явные руины малинового дворца,
Ореховой крепости, зловещего черничного монастыря,
Археологи, будьте осторожны - движется лавовый поток!
Шипя, испаряется белый панцирь Антарктиды,
Странные скелеты видны на оттаявших сопках -
Динозавры ли это, инопланетяне, гигантские мокрицы,
Лёд стекает, его всё меньше, глобальное потепление,
Здравствуй, терра инкогнита, открывающаяся книга...

В больнице же ожидали лишь серо-картофельные дюны -
И никакого спайса.

Колобок очередной

Беззаботный скок да поскок,
Катится, катится Колобок,
Мимо пляжа, влюблённых пар,
Мимо города - там толпа,
Мимо...

Говорили Колобку: за ворота не ходи,
Некрасив ты, Колобок, и неловок,
И замешан ты тяп-ляп, шмат припёка впереди,
И вообще не стоишь доброго слова,
И вещей не понимаешь простых...
Впрочем, стерпим мы тебя - подостынь!".

С кочки на кочку - прыг да прыг -
Дорога сама проверит ложь.
Я укатился из этой игры,
Я лёгок, и впереди светло,
Светло...

Говорили Колобку: "Ты не выдержишь в пути,
Для таких - не буераки, а стол у печки.
Быть бродягой пирожку неумно, и не в чести
Ты у кондизделий будешь, беспечный.
Ну а сила, как всегда - коллектив,
Так что лучше никуда не катись".

С кем разойдусь, кто меня убьёт -
Мы поиграем, попозже глянем,
Но не унылой скуки враньё,
И не сиропный приторный глянец.
Кто меня убьёт...

Говорили Колобку, да только шорох лесной,
Только листья позади шелестят осенне.
Отдаётся болью каждый прыжок, но свобода за мной,
Хоть сквозь каменное сито - до последней крохи просеян.
Встретимся - так песню спою (что умею ещё?),
А погибну - не было меня, и закрою счёт.

Не было силы - а я ушёл,
Не было защиты - а я ушёл,
Не было рук-ног, зубов-когтей - а я ушёл,
Не было проторенной дороги, общественного одобрения, социальных гарантий - а я ушёл, ушёл, куда глаза глядят, за моря, леса, кудыкину гору, тридевятое царство, край ойкумены, грань здравого смысла...

Хочешь, песенку спою?

* * *

С раздражением отмечаю, что стала зависима от вещей.
Не от каждой конкретной, нет - обойдусь почти без всего,
Мир не рухнет от отсутствия тарелок, будильников, пледов, плащей,
Разве много мне надо на самом деле, да не о том разговор;

Это нервное скорее, как желание штукатурку грызть и пуговицу крутить:
В каждой вещи - прикосновенье, акт создания оставляет тепло,
Это труд, это чьей-то жизни долька, время связанное грустит,
Хочется дотронуться, сказать: "Не зря", - и ему свобода, и мне повезло.

Что с изъяном - стала отталкивать от себя, словно в трещину эту вправду, всерьёз
Кровь моя сочится, алой бисерной нитью - что сумеешь сплести?
(Только в зеркало не стоит смотреть: разве так не ясно до слёз,
Почему тебя - ближе, чем на вытянутую руку, - не хочется подпустить?)

Не хватает не то, что стабильности - воплощённого бытия,
Подтверждения реальности - в первую очередь, конечно, меня самой...

Мир зияет открытой раной. Я игла, я сшиваю края,
Я мотаюсь по городам, я пишу стихи, я иду домой.

* * *

Всё идёт, как надо. Жизнь, расцвет, тридцать два,
И душа компании, и ещё ни разу не корифей,
Безнадёжна любовь, немеют губы, кружится голова,
И под утро Морфея, как правило, побеждает Орфей.
Нету дома. Ночами - гитара и прочее AD&D,
Калебаса с бомбильей, третьей заварки чай...
И такое счастье - что мир вокруг, что ещё не ушла в нигде,
Есть кому сказать: "Выручай!", а чаще - сказать: "Встречай!".

* * *

Феликсу

... И в этой боли непрерывной,
Что от судьбы срезает долю,
Мы обретаем голос рыбий.
Он внятен тем, кто под водою,
Он внятен тем, кто дышит ночью -
И звёздный свет сквозь позвоночник
Проламывается, живучий.
Мы здесь плывём, в плену созвучий,
Где руки обращаем в камень,
Светло киваем небосводу -
И смерть холодными глотками
Стремится вниз по пищеводу.

Баллада о пригоршне земли

В ком лёгкие кости птицы, тот будет недоле лаком:
До хруста она скрутит крылья, проведёт под конвоем...
По ICQ беседуя, как-то не принято плакать -
И друг рассказал историю, нависшую над головою:

За что, почему - неважно, плюс-минус в рамках закона
(Того, что эпохой вспоен, а после зубами стиснут),
Один неглупый епископ решил отомстить Вийону -
И привели поэта в угрюмый двор монастырский.

Считая смерть облегченьем, незаслуженной волей,
Желая увидеть ужас, а не минутную слабость,
Епископ сказал монахам вырыть яму поболе,
И там приковать Вийона, семя зловредного злака.

В неволе и ночь беззвёздна, и день бесконечно длинный...
Епископ являлся к часу, когда уже тени пали,
И в рот, разорванный жаждой, горсть кладбищенской глины
Швырял, повторяя сладко: "Я тебя закопаю".

Так сотню дней продолжалось - да вдруг скончался епископ.
Монахам не нужен узник, что корчится в яме рыжей.
Освободили Вийона - иной указ не подписан.
С волос земли не стряхнувши, поэт зашагал к Парижу.

И тем, кто спрашивал позже: "Как выжил ты, что ты делал,
Когда от вкуса могилы на вдохе гортань застывала,
Когда закованы руки, когда беззащитно тело?" -
Он отвечал: "Я смеялся. А что ещё оставалось?".

...Скользят по экрану буквы - над нутряною болью;
И в нашем прилизанном веке - айтишном, гламурном, мобильном -
"Смеюсь, - повторяет друг мой, что изувечен любовью, -
Но как же горька порою пайка земли могильной..."

Рождение Венеры

Ах, Венера, Венера, тяжёлые золотистые волосы на ветру
(Нет, конечно же, на подушке - присмотритесь, ветер так не играет),
Проведу рукой по скулам, Паоло, черты мужские сотру
(Эти веки припухшие, покорно-ласковый взгляд - после жаркого рая),

Ты богиней станешь, Паоло, флорентийских дворов прибой
(Ренессансная живопись, составитель был не без юмора),
Отдавайся, Паоло, в вечность уведу за собой!
(На одном развороте с "Венерой" - "Боттичелли. Портрет юноши".

Никакой экспертизы не надо, сравните очертания лиц,
На руках - чуть скривлённый мизинец, увеличенные суставы...)
Середина восьмидесятых. Жить спокойно ещё могли.
И на город ещё не рухнули ни беда, ни усталость.

Ах, Паоло, Паоло, смазливый мальчик для сладких ночей,
Живописец восьмого ряда, мимолётное счастье,
Мало ли капризных губ во Флоренции, не отмечен ничем...
Но приходит Савонарола к багрово тлеющей власти.

Даже в полдень - удушье ночное, стылый ужас в глазах стоит,
Чем прорвётся гнойник - безумьем горестным или подлостью?
Как же мечется Боттичелли, как сжигает картины свои:
Осознал, раскаиваюсь, благомыслящий, верноподданный...

Не получится. Скорость стука высока во все времена.
Обвинения (не последним - в разврате) муторны и смертельны.
Понапрасну холсты корёжились в пламени, пузырилась многоцветная пелена -
Нет спасения уязвимому, беззащитному телу.

О тебе забыли, Паоло, дороги манящи и мир широк,
Упорхни с ладони - бесполезною, беспечною птицей!
Но изящная худощавая фигурка уже у страшных ворот:
"Это я во всём виноват - а учителя отпустите".

Рокировка: Паоло в тюрьме, маэстро - на свободе гуляй,
Всё равно под подозрением, правда, но тем не менее.
Приговора недолго ждать: содомит, простые дела,
По тогдашним просвещённым понятьям - забить каменьями.

И стоял Паоло на площади. А потом умирал.
Смерть не из приятных, зато хоть приходит скоро.
Флорентийцы швыряли камни. Боттичелли тоже швырял,
Только тканью лицо прикрыв - ненадёжною защитою от позора...

...А Венера сияет, всплывая сквозь медовый морок и сон,
Улыбается и благодарно, и чуть смущённо...
Да, Паоло, у богини любви - навеки твоё лицо.
Даже если время вновь окрасится чёрным.

"Гордость паче разума", "С сильным ссориться не резон",
"Начертали Валар пределы, и больше не можем сметь"...
На рассвете выходит к морю великий Ар-Фаразон -
Посягнувший на Смерть.

"Человек - всегда нарушенье запретов и взлом границ,
До последнего вдоха, покуда сердце в груди не застынет.
Впрочем, я-то вас не неволю,хотите - падайте ниц,
Коль самим не постыдно".

"Кто трусливей, считает - это страх оттого, что умру.
Кто со мной, понимает - воистину славной битвы пришла пора.
Если смерть победить не сможем, выцарапывать крохи - не по нутру.
На большие ставки игра".

Позже вдосталь напишут хроник; умелая чья-то рука
Всё живое и дерзкое тщательно позакрасит чёрным...
Но спокоен Ар-Фаразон, ибо знает: обречённый наверняка -
Лишь признавший себя обречённым.

На рассвете розово небо и сладок сон,
Не поднялся ещё ни утренний бриз, ни чаячий гам...
И выходит, чуть улыбаясь, на берег Ар-Фаразон,
И ложится небо к его ногам.

http://lugovskaya.livejournal.com/649183.html

Карп

После рыбалки карпа надо о камень бить головой -
Карп вследствие этого становится неживой.
Ободрать чешую, вытащить жабры, покопаться в нутре -
Карп становится "ну-вот-этой-здоровой-рыбиной-что-в-ведре".
Куски обваляны в кляре, пузырь поджарен на спичке и сдут -
Карп переведён в категорию "продукт".
На тарелке, с гарниром, салатом, каждому по куску -
"Марь Иванна, какой изумительный вкус".
Горкою кости, а от иного нет и следа -
Это уже не карп, а закончившаяся еда,
Плоть его становится плотью моей, волокно к волокну,
И с рыбаком схлестнуться я тоже не премину,
Но это потом, когда-нибудь, в будущем, а пока
Я плыву, помахиваю хвостом, и солнце сияет на плавниках,
И ожерелье, вросшее в горло, - оборванные крючки,
И с каждой чешуйки следят внимательно отточенные зрачки.

Готика - это потемневшее, уцелевшее после бомбёжек,
Потом застроенное вокруг и отреставрированное, если не повезло.
История дождевыми каплями скатывается с гламурных обложек
И тыкает рыбной мордой в харю: не разевай хайло.
История выкусывает блох. Те прыгают - три точки, потом три тире, три точки,
Взрывается майский день, июньский, январский ли, всё одно -
Аварийная цепь сработала, рубильник повёрнут, объект уже обесточен -
А бьётся серая бабочка в заклеенное окно,
Психея, золушка, пепел, невыросшая заря,
Послушай, но ведь не зря же (глаза бы закрыть), не зря...