* * *

Год мой - грозою изорванный, раненый, похоронный -
Кленово-жёлтые марки лепит на ветровое стекло:
Оплачено (авиапочта) дорога. Всем посторонним
Занять места, пристегнуться, провериться на излом...
.. И даже когда мы рядом, зверьком осторожным не вздрогнет
В груди - то, что грело, пело, приплясывало, вело.

Мы дышим серою тучей - беззвучной, отёчной, ватной;
И лепестки-поцелуи прозрачны, словно слюда.
Мы - тени, плоские листья в осенней толпе невнятной:
Не отразимся и в лужах, не оставим следа.
И слово "люблю" таблеткою - округлою, белой, мятной -
Скользнёт под язык: жемчужина, боль, перламутр, беда.

* * *

С каждой смертью - мне хочется жить всё пронзительнее, всё осенней,
Вслед листам улетевшим - цвести, зеленеть, зеленеть;
И стрелою из лука ли, луковицы - но пробиться сквозь слой невезенья,
И друзей уберечь, и забыть о кровавой луне.

Мне оплакивать смерти - горчащей искристой росой ледяной:
Будет ветер играть этим бисером, роскошь сугробов сшивая
С той травой, что ещё зеленеет, живая, живая...
Ту, что выдержит всё, иногда называют весной.

_____________________________________________
Взято из LiveJournal -  http://www.livejournal.com/users/lugovskaya/

Слово "люблю" - лепетанье младенца: только не уходи!
Мне без тебя не прожить и часа, в крайнем случае, дня.
Только б уткнуться, только б угреться, важно ли, что впереди?
Буду я тёплым, буду я мягким - не уходи от меня!

Слово "люблю" - упоение властью: нет, не уйдёшь, моё!
Вот и ошейник лёгкий, узорный, вот поводок в руке.
Кроме меня, ты кому-то нужен? Кто говорит? Враньё!
Отгорожу стенами: я - рядом, прочие - вдалеке.

Слово "люблю" - увесистой гирей: дети, стабильность, дом.
Дом - моя крепость, градусов сорок; впрочем, стены прямы.
Песен не будет - только мешают преумножать трудом...
А соловьям и прочим стрекозам не пережить зимы.

Слово "люблю" - захлебнуться взглядом и глаза отвести,
И не окликнуть, не прикоснуться, даже боясь дышать;
Стих бормотать неуклюже, неловко: лишь бы не встать на пути,
И обессмертить - так, ненароком: лишь бы не помешать...

Привычно зардели клёны - стыдом октябрьским старым,
И дым - не Отечества, мусора - и мягок, и можжевелов.
А вот - кому аналитика? Я всё расскажу задаром,
Кивните лишь с благодарностью. И вправду - подешевело.

Я - кот Баюн, что засахарен в меду рахат-лукоморья
И славен уже не сказками - воздушными пузырями.
Прохожие! Кто поможет мне, водою шёрстку промоет -
Те станут счастливыми, мудрыми, диковинными зверями.

Коснитесь, дайте опору, хотя б на миг будьте ласковы,
На пень геоидный встаньте, узрите нездешните виды:
Зюйд-вест - там Ассоль к "Британии" несёт ожившая ласточка,
Норд-ост - Мандельштама спасают изысканные нереиды;

Карл Маркс побрился, порезавшись, резным Ойкумены краем,
Из рук, со стола, с картины прочь подгнивший скатился персик...
А осень берёт за горло. А ветер равно играет
И прядью волос любимых, и рваным флагом имперским.

* * *
То, что было - уплыло, хвостом на прощанье махнуло,
Растворившись в рекламой подсвеченной тьме городской.
И заложены уши - от слёз? От привычного гула
Расторопных машин над густой маслянистой рекой.
* * *
Нету дома. Не будет. Рюкзак да плацкартная полка.
Потому что не верю равно ни в себя, ни в страну.
Неуютно? Привычно. Зато собираться недолго.
От всего отобьюсь - да тоску за собой утяну.
* * *
Так бывает - когда через край и печаль, и усталость,
Что потом застывают сукровичной коркой сырой.
Не хочу - только просится рифма бездарная, "старость":
Тридцать лет, дорогие мои, это много порой.
* * *
Редко-редко когда посвящаем мы стихотворенья -
Всё скупимся, всё цедим, по капельке, наперечёт:
Вот - нелюбящим, да; вот - открыткою ко дню рожденья;
И, губу закусив, пишем тем, кто уже не прочтёт...
* * *
И пока тихий вечер струится над тёмной рекою,
И ни горы, ни город, ни горечь пока - не беда,
Откликайтесь - улыбкою, прикосновеньем, строкою,
Отзывайтесь, друзья, отзывайтесь же хоть иногда...

Это спазм, воспаление, лихорадка - ох, как больно...
Даже скалы плавятся в яростно-белом огне.
Разодрать грудную клетку - лети! - не довольно ли, не довольно?
Видно, нет. Мне
В тошнотворно-сладком мороке,
В обессиливающем отчаяньи,
Захлёбываясь, тонуть...
Послушай, прошу:
Хоть вскользь, хоть случайно -
Дай на себя взглянуть.

Как же хочется забиться куда-нибудь - осенним листом в перекрестие водостока,
Закладкой в библиотечную книгу, актёром в театр теней...
И чудовище-любовь - пламеннолапо, тысячезубо, стооко -
С каждым кромешным шагом неизбежней. Но уже не страшней.
В карточном домике
Литературной речи -
Что сберегу, что утаю?
Послушай, прошу
Хоть минутной встречи -
Увидеть улыбку твою.

Как же зябко, как ознобно мне, укутанной серыми облаками,
Равнодушной небесной мякотью, прокисшею синевой...
Не цветами усыпан путь - кровоточащими стихами.
Не оборачиваюсь - иначе смоет их поток дождевой.
Не оборачиваюсь.
Никакую боль не считаю уроком.
Ничего не числю среди потерь.
Но, пожалуйста,
Не убей меня ненароком -
Я редко прошу, поверь...

Люди северо-восточного ветра
Узнаются в толпе -
Они точно знают, как выжить в давке
(Руки - в жёсткий замок вокруг рёбер,
Не прижиматься к ограждениям и стенам,
Ни в коем случае не падать);
Потом они будут оказывать
Первую медицинскую помощь,
А затем вторую и третью -
Не удивляйтесь, у них всегда с собой
Спирт, анальгетики, нитроглицерин;
Они сорвут ремень и перетянут рану,
А из сломанного бушевавшей людской стихией деревца
Получится вполне приличная шина
("Доставьте в больницу -
Хотя бы это вы можете?").

Люди северо-восточного ветра
Живут налегке в непрочном зыбком мире:
Нет фамильного фарфора и столового серебра
(Пластиковые тарелки, железная кружка,
Котелок, где крышка становится сковородкой,
Раскладной многоножка, выпускающий в мир
Щупальца-пилы, ножницы и отвёртки);
Нет многочасовых вычурных причёсок,
Расшитых бриллиантами вечерних платьев
И платиновых заколок к галстукам,
Равно как и сумочек от Версаче
(Волосы убраны в хвост, а чаще - коротко подстрижены,
Чтобы сложнее было схватить в драке,
И легче - пролезть между рядами колючей проволоки;
Куртка выбирается по непромокаемости,
Теплоизоляции и количеству карманов;
Свитер с большим, прилегающим к горлу воротом;
Обувь повышенной проходимости на толстой подошве;
Всё это неброских цветов:
Привлекающий излишнее внимание - потенциальная мишень;
А в альпинистский рюкзак-столитровку
Войдёт всё, что нужно в автономке,
Остальное будет безжалостно унесено
Северо-восточным ветром).

Люди северо-восточного ветра
Сидят у костра, задумчиво глядя в багрово-рыжий уют.
Передышка, короткий штиль, систола-диастола,
Утихомирившиеся кроны деревьев,
И можно поверить, что ты не просто нужен - любим.
Хотя бы на время выдоха.
Хоть кем-то.
До выстрела, до сминаемого металла,
До рушащихся зданий и скал -
Ну ведь может быть,
Да, хоть по статистике, по теории вероятности,
Потому, что очень хочется.
Горькая строчка, горячий чай,
Дым.

Время расплавленным янтарём течёт сквозь пальцы в пески –
Кварцевый материковый щит, что может плыть по огню.
Здравствуй, ожог мой, горечь, любовь – не отвести руки.
Слоем за слоем – булатная сталь – я о тебе звеню.

Слоем за слоем, ржавчину прочь, снова в багровый стон,
И с головою – в гулкий рассвет, льдистый, ознобный, злой...
Я – заготовка, и звон мой слаб, несовершенен он –
Значит, опять ожидать удар. Ковка – за слоем слой.

Вот имя твоё, что слишком похоже на молитву для слабых,
Что губы колет до жаркой дрожи, мешая плести силлабо-
Тонический стих; что - вместо крови - сердце заполнит собою
И будет биться во вдохе и слове - зимним густым прибоем.

Вот жизнь моя, что утюжу, итожу. Вот небо - темно, бездонно.
Вот крылья взрезали тонкую кожу - плавниками кархародона.
Вот стих, который прочтёшь едва ли - что за словами пустыми?
Любовь, что приходит, когда не звали - твоё повторяет имя...

Затерялась в беззвучном сумраке, сероглазой твоей зиме,
В Панталассе любви сияющей, соразмерной лишь для подростков -
Позабыв, что осьминог, завязавшийся в макраме,
Выглядит ещё нелепей, чем тушка и восемь приляпанных к ней отростков.

Ужасайся ли, смейся - всемогущ здесь тот, кто любим;
Подожди, постой хоть миг, ведь потом - ни коснуться тебя, ни окликнуть.
Я смотрю на тебя, я, уродливая тварь из морских глубин -
В Панталассе даже лучам надежды не всюду дано проникнуть.

Выдохнуть, выдохнуть - ведь нечёт, не любит, дорога ранняя, дом чужой -
Затаиться, покрыться пеплом, инеем, запрокинуть голову, горло прополоскать,
Отодвинуться, не писать стихов, не звонить, не стоять безрадостно над душой
И постигнуть с первого раза, что tabula rasa - лишь гробовая доска.

Выдохнуть, выдохнуть, всё уже осознав, продумав, решив - а потом не суметь вдохнуть.
Сердце мелко трепещет - бабочка, нанизанная на взгляд; пробит хитин.
Улыбаюсь взахлёб, удержав от судорог губы, смаргиваю пелену -
Ну и что, что мне не отойти от тебя, подумаешь, ну вот да, конечно же, не уйти.

Акварельной любовью,
         беличьей кисточкою
                 влажно коснуться ресниц.
Тайна,
     тающая чеширской улыбкой-легато,
                 проблеск, ласковый луч -
Не прошу: "Прикоснись".
           Произнесу: "Приснись".
И слова -
     прозрачный след, дождевые капли -
                 скользят, скользят по стеклу...

- Погляди, как плёнкою нефтяною вспыхивают слова,
И пространство плачет, словно снежинка, сжатая в кулаке.
Эта птица - лёгкие крылья - оттого и синяя, что мертва.
Осторожнее, слышишь! Это имя её подрагивает на языке.
- Каждым слогом - окликаешь погибших, ушедших в плоть:
Говори, говори же, не бойся, дай им вдохнуть!
Нефть притянет солнце и протает сквозь смертный лёд,
И форель с бриллиантовой чешуёй уцепится за блесну.

...А в сплетении солнечном - густой, потаённый ад,
Прорывающийся внезапно - сквозь траву пожар торфяной.
Снишься, снишься - мягкий голос, лукавый взгляд -
Сказка-судорога, дверь, закрытая передо мной.

Снишься, снишься - я круги наматываю по золотой цепи,
Заговариваю зубы тоске: отстань, отвяжись, замри,
Но не спи - ты его увидишь, будет только хуже, не спи,
Спрячься - да хоть в клетку грудную, выжженную изнутри...

Только я не сказочник, и слова мои плавятся зря.
И не цепь золотая - а к артерии сонной прижата прочная нить.
Хоть сейчас на поезд, в ночь, свинцовый холод, мрак ноября,
А потом - гореть, ходить кругами и вновь не сметь позвонить.

Стихотворение - растворенье
В синей морозной мгле,
Треск, проводов трамвайных искренье,
Рыжий просвет в золе.

Стихотворенье - повиновенье
Строчки, пойманной влёт,
Крыл дуновенье - лишь на мгновенье,
Шелуха позолот.

Стихотворенье - снега взвихренья,
Губ ошаленье, "люблю" - повторенье
С кровью, до синевы...

Тлеющее пониманьем прозренье,
Наискось - взгляд, и горенье, горенье...
Ветер, ветер с Невы...

                 
                              Босиком по белым иглам ходят зимы,
                              Чтоб кровило сердце изнутри.
                              Одиночество порой невыносимо.
                              Зеркало, со мной поговори...
       
От того, что ты умеешь соединять слова,
Ты ничуть не менее смешон, нелеп, неуклюж.
Спотыкаясь, на ногах удерживаясь едва,
Ты скользишь по чёрной полировке - памяти луж.

Лёгкость эта стихотворная - в пакетиках чай,
Суррогат, распознаваемый в момент, в полглотка.
Ах, какая романтичная в сонетах печаль!
...А из зеркала - прогорклая тупая тоска.

Да, при взгляде на тебя не кружится голова,
И пространства не сгустить в любовь - багровую нить.
Ну и что, ну ты умеешь соединять слова -
А водопроводчик может трубы соединить.

Оботри лицо горстями зимнего серебра,
Если в горле ком - запей горячим чаем хандру,
Потому что всё равно тебе дожить до утра.
Собирая искру к искорке и перо к перу,

Зябко возрождаться в серой, горькой, тусклой золе.
Но ознобно вздрагивать, в сухой усмешке кривясь -
Всё же лучше, чем висеть пустым коконом в петле,
Разорвавши между шейными позвонками связь.

Три страховочных троса моих - здравый смысл, паранойя, гордыня -
Что теперь меня выручит, даст выдохнуть и уснуть?
Нервный срыв, лихорадка, ночная тахикардия -
А хотела в прошлое безнаказанно заглянуть?

Нет надежд расслабиться температурящей производной злака,
Аппарат Гальвани - напрямую к мышцам - дела, дела, дела...
Не расспрашивай, что со мной - потому что я буду плакать,
А вот это незачем, потеря времени, не за тем пришла;

Потому что тянутся к боли стихи, к чернозёму корни,
Потому что об иные осколки ранишься сквозь года...
И алеют чернила в ручке шариковой, а из сферы горней
Всё заглядывает через плечо, любопытства не скрыв, звезда.

---

Угрюмою, неозаримой
Запомнюсь - не годной в полёт.
Сочится из слова "любимый"
Душистый отравленный мёд,
Прохлада двуцветной камеи,
Далёкой звезды молоко...
К тебе прикоснуться не смею,
Зато обессмертить - легко.
И в сумерках гулких, сгущённых,
От часа к минуте темней,
Останься строкою смущённой,
Орфеем средь рыбьих теней.
Смотри: проступает основа,
И рифма крови, и родство -
И лёгкого шага лесного
Стремительное колдовство.

---

Чёрт возьми, не курила с лета - а теперь опять начала.
Вязнет в воздухе сигарета. Здравствуй, пепельная пчела,
Здравствуй (нет, тебя не дозваться - лишь сухое горло саднит)...
Зыбким дымом дышать, не сдаваться - не соломинке, флейте сродни -
Саламандра.exe, соната, исполняемая темнотой,
Поперечна и полосата - незаметной подмогой той
Мышце, бьющейся в парапеты рёбер, словно в колокола...
Чёрт возьми, не курила с лета. На губах немеет смола.

---

Исчезновенье лихорадочной потребности
Рифмованные строки пить взахлёб
Нам тяжело вообразить в подробностях,
Как тяжело забыть на ощупь хлеб
Слепцу, реальность неустанно лепящему;
И как друиду невозможно знать
(Приникнув к ясеню, осенне всхлипывающему),
Что роще - даже не сгореть, а сгнить.

Не потревожу - имя - не прикоснусь, не побеспокою,
Останусь пренебрежённым трением, погрешностью измеренья.
Выпало - единицей на D-двадцатом - дышать тобою:
Униженье - пусть унижение, презрение - пусть презренье.
Стыд уже не обжигает - имя: тебя не вдохнуть - не выжить.
Любви подчиняясь, ломаются кости, кипящая кровь разрывает вены,
Горечь разъедает глазницы: слёзы могут в алмазе - имя - выжечь.
Добьёшь ли меня - недосягаемый, равнодушный, благословенный?

Не умру, не умру, отставить, прочь, не верю тебе, темнота,
Это тело (его и били, и резали) ждёт, желает ласки, прикосновений
Тёплого ветра, прохладного шёлка - и в праве своём, и победна его правота:
Выживу, выживу, прорвусь сквозь паутину обессиливающих мгновений!
Словно губка, вбираю, друзья, ваших рук тепло
(И отблагодарить не сумею, разве только стихами) -
Всё нормально, это так, случайная судорога, голова закружилась, слегка повело.
...Солнце моё, почему ты всё время за свинцовыми облаками?..

Это привычка плохая -
Как курить или ручку грызть; да не поделать тут ничего.
Зову тебя, задыхаясь:
Имя - одними губами, а после - в чёрную ночь головой;
Имя - таянием снегов, и болью,
И тайною, и свободой - да мало ли можно созвучьями наколдовать?
Имя - которое уже стало тобою,
Потому что в итоге - даже от любимых - остаются только слова.

Желающий жить говорит о смерти.

– Эй, смерть, я хорошо тебя знаю. Я знаю твоё имя и не боюсь произносить его. Ты не знаешь моего – и я сильнее тебя.

– Нет проблем, – пожимает плечами смерть и делает шаг вперёд.

– Эй, смерть, я ведь серьёзно. Я изучил тебя, и знаю, с кем имею дело, во что бы ты ни обернулась – от таблиц статистиков до набора "Сделай сам" из отполированных костей. Я вижу тебя – и ненавижу тебя.

– Конечно, – кивает смерть и делает шаг вперёд.

– Ты заигрываешься, смерть. Ты отбирала у меня друзей, и я шёл за гробом, оплакивая их. И возвращаясь с кладбища, я горел яростью ограбленной жизни. Она в костяшках кулаков – я буду драться с тобой, а драться я умею.

– Кто бы возражал, – разводит руками смерть и делает шаг вперёд.

– Всё то, что я создал, чем дышу, чего жажду – против тебя. Любовь дала мне крылья – ты же ползаешь в пыли! Дружба, что выручает из любой кромеши, злобы, колючей проволоки – неизвестна тебе, ты всегда одна и всегда отвергнута! Творчество, демиургия, переход из бессмысленного хаоса к сиянию, к вершинам – что перед ним ты, ты распад, тлен?!

– Ты прав, – подтверждает смерть и делает шаг вперёд.

И оборачивается человек, и отпускает в мир всё созданное, и смотрит вслед белоснежным крыльям.

– Не надо, – говорят ему. – Не надо говорить о смерти. Мы боимся, что ты её накличешь. А так она далеко. Зачем это – тяжелое, давящее, недоброе? Мы хотим жить.

– Вы не знаете, что такое хотеть жить, – думает человек. – Вы не знаете, каким звёздным всесожигающим огнём пылает гнев – против безликого, посмевшего отобрать жизнь. Вы не знаете лихорадочного озноба, перехватывающего горло – при одной мысли о любимом. Вы не знаете слёз – о хрупкости заката и цветка. А я знаю – и только я знаю, как же испепеляюще я хочу жить!

И он делает шаг вперёд.

Февраль-14 - лунный отблеск на лезвии -
Взрезает ночь и сообщает любящим:
- А вот и я, ваш сегодняшний праздник.
Извольте радоваться.
- Точно-точно, - спохватываются любящие.
- Как же это мы забыли?
А ну-ка, радоваться, мать-перемать, срочно,
Сиречь немедленно.
Вот клавиатура, набираем:
"Поздравляю с днём...".
Сердце, а ну сидеть смирно!
Сегодня можно.
Все говорят, что сегодня можно.
Сказать.
Да, и так в курсе.
Ничего не изменить.

(Метель за окном.
Фотография.
Озноб.
Закрой альбом.
Письмо останется без ответа)

Итак, дописываем:
"Я тебя люблю".
Это всего десять букв.
Эй, не зависай на второй!
Всего десять касаний.
Быстро отправить.
Нет, не вернуть, уже ушло.
Точно ушло.
Ну, может, ещё затеряется.

Нет, в зеркало смотреть не надо.
Там ничего нового не показывают.

- Ничего, любимый, успокойся,
Я выкуплю тебя у смерти
(В сторону: "Хрен я без тебя выживу"),
Ну, подумаешь, судьба -
Как-нибудь справимся.
- Хорошо, мамочка.
("Какая я тебе мамочка, идиот?!")
Мысль не успеть додумать.
- Что ты ему сказала?
- Э... Для начала я хотела его успокоить...
- Предполагаю, что тебе это удалось.
- Всё так плохо?
- Хуже, чем ты думала -
Кстати, чем ты думала?!
- Я. Хотела. Его. Успокоить.
- А что, он волновался?
- В общем, да.
- Странно. Это нехарактерно для мёртвых.
- Он жив.
- Да, конечно.
- Я тоже была живее, чем ты думал.
Кстати, чем ты думал?
- Ладно, квиты.
Цветы такие.
Называются ещё иммортели.
- Поможешь?
(А горло саднит и лоб горяч)
- Вряд ли сумею.
- Хорошо, нет проблем.
(Он, в сторону: "Пока есть... но скоро не будет")
Ну, а просто подумать вместе?
- Хочешь от меня той же фразы?
(Руки дрожат, всё плывёт перед глазами)
- Ты умнее.
Тяжёлый вздох:
- Я такой же дурак,
И мне без тебя не жить.
Ладно, как-нибудь справимся.

Я форель, хвостом разбиваю лёд уже сколько лет
(В общем, помесь форели с дятлом, У. Б. Йейтсу большой привет!);
Не удастся разбить - перестукиваюсь с небесами.
Так случилось: радужный отсвет, трещины, толща льда,
Для дыханья тяжёлая, каменеющая вода...
Голова сжимается висками, как полюсами:
Вы не в курсе, кстати, зачем сумасшедшей рыбе виски?
Ведь они созвучны тискам, и по смыслу тоже близки:
Есть контакт, просверкнёт искра, запахнет озоном,
Здравствуй, жизнь-сестра, я гляжу в глаза, я иду на взлёт -
Только так, устремившись в космос, ломают лёд
И вдыхают морозную боль, что привычна жабрам сожжённым.

За какой надеждой вжимаюсь в изморозь на стекле?
Ну, разбить, сорваться, истерика, недостойно,
Да и холодно будет друзьям – в раскрывшемся феврале,
Сквозняке игольчатом, снежном густом настое.

Недовольство ночной метели слышу виском.
Оплывает оттаявший иней, звёздный свет открывая.
Да конечно, вновь не увидимся, извини, что побеспоко...
Всё нормально. Всё хорошо. Я вполне живая.

Извини, извини, любимый, что ты любим.
Да, конечно, тебя не спросили – так получилось,
Так срослось, так взорвалось, пепел мой, горький дым,
Я сдаюсь на милость твою – уповаю на милость,

Хоть случайную встречу, послушай, совсем пустяк,
Переброситься парой слов, что забудешь мгновенно:
Я впитаю эти секунды – увижу, как
Растворяются, проблёскивают по венам.

Я шёл сквозь лес напрямик, как хотел –
Нетронутой белизной,
И тонкий наст под ногами хрустел,
И след оставался за мной.
Смолистые ветви роняли снег,
Будто они – облака,
Был ветер свеж, и радостен бег,
И розов – ранний закат.

А лес был чёрен и страшен.

Надеялся вечером выйти к жилью –
Посёлку невдалеке.
Да правой лыжей влетел в полынью –
Непрочен лёд на реке.
Речушка лесная – о чём говорить,
Шириною в плевок –
А ногу изрядно сумел повредить,
И дальше идти не смог.

Ну, злюсь на себя – идиот, урод! –
Да толку воздух саднить.
Мобильник, конечно, же, не берёт
(И было б кому звонить!).
Делов-то всего – километров пять,
Ну, в крайнем случае, шесть;
Да сломана лыжа, на ногу не встать,
И что тут делать – бог весть.

Темнеет. По лесу ночью ползти –
Идея совсем дурна.
А я как чувствовал – захватил
С собою флягу вина.
Понятно, что надо рассвета ждать
И греться ночь у костра...
Не двигаясь, можно хворост собрать?
Ага. Сучка полтора.

Какой-то всё ж сделал я костерок:
Чуть света, чуть-чуть тепла,
Но, в общем, решенье так – на часок.
Нога совсем отекла.
С ближайшей ели лапник содрал,
Уселся спиной к стволу.
Что спать нельзя – это твёрдо знал.
Ну что ж – таращусь во мглу.

Увидел рядом гибкую тень
И рдеющий отсвет глаз.
Похоже, дела унылы совсем:
Вот волки здесь – в самый раз!
Ни сдвинуться, ни рукой шевельнуть –
Замёрз, как помойный кот.
Так вот какой он, последний путь…
Ну, жду, что произойдёт.

Обнюхивает. «Я вполне еда!» –
Докладываю – что терять?
Глядит заинтересованно: да,
Сейчас меня будут жрать.
Глядит. Белеют клыки над лицом.
Ложится рядом. Тепло.
Обнял. Словно в снег, провалился в сон –
Неужто впрямь повезло?

Проснулся. Сизый дым от костра,
Рядом – волчьи следы.
Смотрю на часы – дожил до утра.
Хочется пить. Воды!
Женщина в сером – а взгляд ночной,
Не ошибиться никак –
«Вот тебе чай. Пей быстрей, не ной –
Капает с туеска».

Пью и невнятно благодарю.
Чай. Горячо в груди.
Пью. Ошалевший, смотрю, смотрю…
«Дырку не прогляди!
А за такое не благодарят».
(Легка улыбка её).
«Я ведь не убиваю зря –
Я просто беру своё».

«Я стану оборотнем?». «С чего?
Будешь таким, как был.
То, что со мною – лишь колдовство.
Правда, хватило сил –
Кровью за кровь – проклятье убрать.
Нынче – воля моя:
Зверем лесным к полуночи стать
Иль не покинуть жилья».

Как же глаза её глубоки –
Бархатное вино...
Я, осмелев, коснулся руки:
«Расскажи». «Всё равно
Больше не свидимся, всё равно
Сказками люди сочтут –
Ладно уж, слушай: дело давно
Было. Года идут…

Раньше любила, была женой –
Жизнь рекою текла.
Муж мой меж тем приглянулся иной –
Ему она стала мила.
И вот, в подполе меня заперев
(А там темно, как в гробу),
Подруга – я помню этот напев –
Стала творить волшбу.

Их план был ясен: волка убить
Легко, законно вполне.
Пропавшую тоже просто забыть:
Кто вспомнит-то обо мне?
Как я копала свод земляной –
Лапы стерев до кости...
И знаешь – они не успели за мной:
Мне удалось уйти.

По следу – по крови – потом гнались,
Но лес не отдаст своих:
Не алые капли – осенний лист
И бурая россыпь хвои.
А я привыкала. И я ждала.
И дождалась через год –
Когда в лесу её подстерегла,
Из брюха выгрызла плод.

Что дёрнулся? Правда. Она жива
Была ещё где-то с час,
И были бессильны её слова,
И не было больше чар.
А я свободна. В придачу к тому ж –
Теперь человек и зверь.
А как по счетам заплатил мой муж –
Тебе знать не стоит, поверь».

Смотрел я в глаза ей. Рвали ветра
Небесную синеву.
«Ну ладно, ты здесь полежи у костра,
А я людей позову.
Прощай. Считай, что тебе повезло.
А лучше – ты мне не верь».
И долго пламя её волос
Виднелось среди ветвей.

А лес был чёрен и страшен.

А вскоре послышались голоса.
Я выжил. И стал сильней.
Но часто с тех пор ухожу в леса,
Брожу, не считая дней.
И с каждым костром – огонь в небосвод –
Я сам сгораю дотла:
Она ведь вправду своё берёт.
И душу мою – взяла.

А дыханье - дыханье нужно отдать зиме,
Молоку фонарей, чешуйчатому серебру,
Остроглазой и острозубой, свисающей с крыш кайме
И сугробам, нестерпимо розовым поутру.

А твоя зима - чёрно-белая, контур, срез,
Отпечаток крупнозернистый, пунктир, узор.
Я жива. И войти не могу в ледяной дворец.
И рисунок ветвей отчётлив, как приговор.

Минск-Питер

В купейных вагонах редко знакомишься – рассечённость пространства
Панибратству противоречит. Тем паче – верхняя полка в билете:
Всегда претило «не-уступите-ли-даме-место» – а порой разговор минутный
Воспринимают как провокацию вежливые джентльмены. Потом же
И не объяснишь, что не напрашивалась. Третий
В нашем купе был из таких: грустней и тоньше,

Чем положено людям в костюмах. Кожаный портфель оставил в углу,
И ушёл в тамбур, с мобильником и сигаретами.
Не было его долго, почти до следующей станции.
Наверное, изрядно замёрз.
Проводник уже закончил возиться с билетами
И дребезжащий чай разнёс.

Потом попутчик вернулся (подъезжали к Борисову),
Почему-то извинился перед нами,
Сказал, что срочно вызвали по работе, надо вернуться,
Вот ведь, не получилось прокатиться в Питер.
Развёл руками, то ли оправдываясь временами,
То ли жалея, что не надел свитер.

Он, улыбнувшись смущённо («так уж вышло, вот как бывает»),
На ходу завязывал шарф, уже направляясь к вокзалу.
«Лишь бы какая-то ерунда, лишь бы не арестовали», –
Вдруг подумалось зябко и колко.
Посмотрела вслед. Подошла к проводнику и сказала:
«Можно я перелягу на нижнюю полку?».

Вновь город каменной дрожи,
Куда особо не звали.
С тобой увижусь едва ли –
Привыкла уже, похоже.
Спокойная горечь выше
Того, что прежде узнала.
Сквозь медленный пульс канала
Легко дыханье услышу.
Прореха в небесной сини –
Метель мостовые лижет,
А ты не подходишь ближе,
Поскольку я некрасива.
Молчу, рассыпаю бисер –
И звёзды звенят над крышей,
Над Крымом и над Парижем –
Неотправляемых писем
Две пригоршни. Засеваю
Твой город осенним лесом.
Деревья вслед – с интересом:
И что я тут затеваю?
У клёна ветки краснеют –
Похоже, уже теплеет.
А сосны молча жалеют,
Что жизнь моя всё яснее.

Эй, не зарься на потом –
Есть к любой верёвке крюк.
Позабыв про отчий дом,
За спиной оставив юг,
Поезда летят на свет,
Поезда летят туда,
Где замёрзшая вода
И единственный ответ.
Сколько минуло минут?
Тут угробят, там вздохнут.
К жерновам приник сонет –
Есть мука, да муки нет.
Скоро кончится блокнот.
Поезд-поезд, жизнь идёт.

Я плохая хозяйка – пирогов не пеку;
Точной рифмой гостей не накормишь.
По стиху на тарелку – по большому куску.
Ты бокалы водою наполнишь.

Три звезды за окном. Три глубоких глотка.
Зябкий холод крадётся по телу.
Вот тарелка пуста. Вот и ночь коротка.
Вот и спела, о чём не хотела.

Я когда-нибудь стану старой,
Буду всюду бродить с гитарой,
Склочно жалуясь на суставы;
Поделю весь мир на октавы:
Вот октава будет зелёной –
И влюблённой, и окрылённой
(Пан Галчинский – туда, конечно.
Будет стих серебрить неспешно);
Вот октава – пламенно-рыжей,
Чтобы выжечь, а после – выжить
(В той октаве быть, что не странно,
Императору Юлиану);
Вот октава – синею волною,
Обжигающе ледяною
(Маринистам и астрономам
Там гулять по сопкам сосновым);
Вот октава, как чёрный бархат –
Завяжу театральным бантом;
Вот октава – загаром медным:
Ювелирам, принцам наследным...
Вот октава и вот октава –
А вот мне её не хватало,
А вот мне октав не досталось...
Бестолковая штука – старость.

Тень твоя в Неве и камнях,
Растворённая в воздухе тень.
Я уже запуталась в серых днях,
Я касаюсь пальцами стен:
Но, похоже, неведом шершавый
И прожилочный алфавит.
Без тебя ведь и солнце ржаво,
И на вдохе сердце сбоит.
Не увижу вновь, не услышу –
Заколдованный ведьмин круг.
Дождь уходит к югу по крышам,
Мне дороги нету на юг.
В лабиринте питерском зимнем
Отзовись хоть парою слов!..
Небосвод становится синим,
И от взгляда крошится стекло.

Credo

История учит – и видно в любое мгновенье,
Хоть в справке архивной, хоть в сбивчивом ритме стиха –
Что есть палачам лишь одно наказанье – забвенье,
А к этике тёмная Лета слепа и глуха.

Большому таланту запомнится подлость как данность:
Ни ложью итог не подделать, ни горькой виной.
В истории будет, конечно, Эразм Роттердамский –
Да Ульрих фон Гуттен, как призрак, стоит за спиной.

Кто хочет, рукою махнёт – ну и пусть, ну и ладно,
Успею прославиться, дальше – не всё ли равно?
Но трусость и подлость, как ржа, разъедают таланты –
Дыханию чистому вслед вдохновенье дано.

...А порою у горла такая тоска, что и помнить не стоит -
Например, если взглянешь на карту метро, с пересадки притом.
Никогда не поверишь, что в эти минуты сдаётся мечтою:
До Приморской доехать, и - ломано, наискось, кратким путём;

У подъезда застыть, и не стряхивать пыли холодной и млечной,
Ждать тебя, не дождаться, и в сумрак смотреть всё равно,
И замёрзнуть - конечно же, насмерть - уродливым сфинксом крылечным:
И колечко в носу, и загадки забыты давно.

А за левым плечом развлекается, скалясь, ехидное что-то,
Краем вьюги батистовой ломтик луны шевеля:
- Умирать на Васильевском - право, в том есть элемент анекдота:
Уж сначала в Венеции стоит пожить, равновесия для.

Постмодерна хитин - ненадёжны, наивны картонные латы,
Но немного прикроют, немного смягчат - я и тем дорожу.
И над чем усмехнуться, найду, и придумаю с ходу цитату...
Вот, уже улыбаюсь. Не делаю глупостей. Всё. Ухожу. Ухожу.

Заболею, умру – ему-то какое дело?
На весеннем ветру провода натянуты до предела.
Вот земля пробуждается, вот серебрится верба,
И любое слово пронзительно и неверно.

Заболею, умру. Не умру – хотя б заболею.
Холодает к утру. Ветер тычется носом в просвет аллеи,
А потом наползает туман и снег почерневший гложет.
Каждый здесь умнее тебя, что совсем несложно.

Подростковые бредни, романтика суицида...
Уходи последней, растворяя в крови обиду.
Равнодушье спасает многих. С тобой не вышло.
Ты достаточно взрослая, чтоб не ждать спасения свыше,

Потому что тренье бумаги у ручки – сердца не плавит,
Потому что и в слёзной влаге вольным стилем – не плавать,
Потому что горячей коже не омертветь корою...
... И Нева впадает в мелкое море разбавленной крови.

Снова снег за окном. Снова сердце в горсти.
Ночь горька, холодна и колюча.
Я неловко спрошу: можно в гости прийти?
Как-нибудь? Если выпадет случай?

Много дней без тебя. Тёмно-серые дни -
Не вдыхай, захлебнёшься, утонешь...
И в усмешке кривой: "Ты меня не гони -
Ведь не выживу, если прогонишь".

А вьюга поёт-завораживает не хуже ночного костра,
Морочит, дорогу выглаживает: вот скатерть, накрой же, сестра,
Столы для роскошнейшей трапезы, оркестру сыграть прикажи -
Хрустальные скрипки настраиваются и светятся витражи.

А вьюга поёт-замораживает: замри и останься навек!
В густой застывающей радужке, исснеженной синеве
Никто не увидит сокрытого - лица, и любви, и строки;
А вихри - огромными рыбами - всё плещутся, хлёстки, легки.

Чертежи.

                                               Завертелась твоя мясокрутка...
                                                       А. и Б. Стругацкие "Трудно быть богом"

                                               За мною придёт Строитель,
                                               Скажите ему - я знал!
                                                     Р. Киплинг "Каменщик"

Я в курсе, что плохи наши дела. Но не оборву строки.
Я вижу, что в воздухе гарь и зола, а реки черны и горьки.
Да, высоко поднялась волна безумья и пена лжи.
Я знаю о том, что идёт война. Но не трогай мои чертежи.

Мне скажут: "Речь о Добре и Зле. Пустяками не дорожи!".
Но зло и добро истлеют в земле. Останутся чертежи.
И жизнь моя - лишь отраженье строк, с каждой формулой всё ясней.
Я знаю: беда пришла на порог. Но чертежи важней.

Пускай они и войне важны, пускай опасны вдвойне,
Но разум всегда превыше войны - и должен выжить в войне.
Когда убивают забавы для, когда расплавлен гранит -
Пусть кровь мою впитает земля, но чертежи сохранит.

Тому же, кто выживет - выдюжи, прочти, что сохранено;
Будь твёрд, одиночество выдержи - тебе вдохновенье дано.
Пусть будет твоя голова ясна. Улыбнись, спокойно скажи:
"Я знаю о том, что идёт война. Но не трогай мои чертежи".

Тони Лустбергу

Постоять у подъезда, густо сдобренный снегом ветер пережидая,
Не дождаться, идти по колено в сугробах. Говорят – треть месячной нормы
За два дня. Ну что ж, похоже. Поверю. Да и
Как-то верится нынче во многое. Жизнь светла и минорна.

Говорю, говорю, алхимик, и в тигель себя бросаю по горстке;
Удивлюсь – на выходе будет искристый ихор, сплав Абалкина и Сикорски.
Пистолет бы к виску, чтоб контрольный, для верности, только вот жить охота –
Хоть в чужом дому, хоть где, хоть на чердаке холодном, хоть на краю болота.

Потому за меня не бойся: да, корней не выросло – зато парусов хватает,
На таких штормах даже уши воском залепливать не придётся.
Извини, что грущу. Похоже, привычка. Конечно же, снег растает.
И бронхит слегка недолечен. Но это уж – как поведётся.

* * *
Мы слабее любимых - силу им отдаём, и за них принимаем удар.
Вряд ли что-то ненужнее любящих существует на белом свете.
Мы не спим, а ждём, всё время настроены на приём, и, увы, бездар-
нее не придумать времяпрепровожденья на этой планете.

Да, пусть задыхаюсь, плачу, тебя зову в темноте:
Только ночь вокруг, которой неважно, кто жив, а кто, забыв про всё, отворяет вены.
Как же холодно здесь. И насквозь, навылет простреливаемой высоте
Всё твержу: "Я тебя люблю". Имя с губ соскальзывает, благословенно и незабвенно.

* * *
Я тебя люблю. Я тебя и вправду люблю кромешно.
Никуда не деться, повторять, головой о стену, выдохом на стекло.
А зима отступает, вновь зима уходит с достоинством и неспешно.
На метель засмотревшись, убедить себя пытаюсь, что ещё повезло,
Что ещё жива, от слёз не заложены уши, словно в детстве, в убогой больнице,
Что ещё жива (ну, а что за жизнь без тебя - подумаю завтра, дождусь рассвета, розовой, золотой зари),
Что ещё жива - ибо только живым трепещущее, заветное может присниться;
Что ещё жива... Ну пожалуйста, ну хоть пару минут со мною поговори...

* * *
С этой клетки - ну видно же! - хода вперёд нет:
Тупиковая ветвь, аппендикс, свинцово-глухая стена.
Я иду по воде - а вослед полыхает нефть,
Оставляя средь волн расплывчатые письмена.
Выгораю без копоти - посмотри, за мной ни следа
На поверхностной плёнке, гладком водомерочьем льду.
Я иду к тебе. Вослед горят мои города.
Шаг за шагом над чёрной бездной. И неважно, что не дойду.

Медсестра моя, жизнь, черно-белое фортепьяно,
Точка-точка-тире, затираем ластиком след заточки,
А по клавишам лупит дождь, пусть не в склад, не в лад, но с душою, рьяно,
Расплываясь пятнами Роршаха на каждой девятой строчке
И дотягиваясь до четырнадцатой; прорастая корнем, аксоном,
Мета-стасисом: МДП по звучанию на ДТП похоже -
Кувырком полететь с обрыва, очнуться, осознать, что жив, с удивлённым стоном,
И, насилу высвободившись, подниматься по склону, холодея от утренней дрожи.

Говорят, что судьба ножом зазубренным из мира людей
Вырезает любящих - и верно, господа живут не по средствам.
Ухожу на кухню, мою посуду, грею руки в мыльной воде
И никак, ну совсем никак не могу согреться.

Сквозняки, суженье сосудов, пороги, лодку не обнести,
И Гребубль с Гребиблей здесь - Филемон и Бавкида.
От камней отталкивайся, дыркой в левом боку свисти,
Ну, и вымирай потом чего-то ради - скажем, существованья вида.

Кто же знал, что теперь у Амура не стрелы - упаковки с циклоном-Б,
И пространство не отзовётся (помни, после выдоха - вдох, ещё раз)...
Я морозному, чёрно-звёздному небу всё дышу о тебе,
А оно глядит сверху вниз, молчаливо, недобро щурясь.

Это небо волнуется, раз на холмах
Проступают скользящие тени.
Это соль на губах, и полёты во снах,
Капиллярные переплетенья.

Это море волнуется, раз, два и три,
На висках седина и в прибое.
Ты монетку дари, ты стихи говори,
И умри, и останься собою.

Изумрудной травой, изумрудной волной,
Ковылём серебристым, морской сединой
И неистовою синевою

Надышись и напейся, раскройся, цветок!
Этот ласковый мир будет вправду жесток:
Ты сумеешь проснуться живою.

Спасибо, спасибо, что били, что не жалели,
А то б не выжила нынче (ветер всё злее);

Спасибо за то, что сдаваться не научилась
На чью-то милость - неведомо слово "милость";

Спасибо, что нелюбовью не добивали -
Как было плохо, теперь и вспомню едва ли;

Спасибо за одиночество (холод не отпускает)...
Что ждёт меня впереди, зачем наука такая?

Слушай, ты же помнишь - когда диагноз был приговором,
За любую жизнь, не раздумывая, ты отдала бы счастье.
Что теперь изменилось, почему не считаешь вздором
Размышленья, как все проблемы решить в одночасье,
Как уйти за край, за грань (романтических бантиков понавешано -
Плюнуть некуда), да, так вот, блин, какие сны, так что ляг, поспи,
За закрытыми веками любовь твоя с правдою перемешана,
Днём и ночью бредёт котяра по ДНК-цепи.

- Умирай, умирай! - кричу я. - Попал, попал!
Вместо пуль разноцветные шарики, понарошку да не всерьёз.
Разве жжёт тебя вычитанный из книг проливной напалм?
Прорастай сквозь асфальт, зелёный побег, дитя бензиновых рос.
Что под нефтяною радугой закопано, какой там клад и расклад,
Бормотанье какого скворца, не приемлющего гонорар?
Я иду, неловко танцуя, по мостику из чужих рулад,
Потому что город, где ты живёшь - он и вправду стар,
Он и вправду - звёзды под ноги, расколотые, ранящие небеса,
Нет, Русалочка, это витрина разбита - надеюсь, что не погром;
Через полчаса рассветёт, прояснится жизнь, всего полчаса -
Наступившее утро, по традиции, назовётся добром.

Вотздесь есть песни Танды: http://qopt.phys.msu.su/pasha/songs.htm#5

Пораженье отложено до поры. Вот теперь пора.
Наступает сюжет - ещё не развязка, но ограниченье свобод
Несомненно. Скелет в шкаф, ружьё на стене - мура,
Потому что берданка всегда висела здесь, и сквозь трещину на восход
Пялились глазницы, но кто об этом знал? Только ты? Не в счёт,
Ведь сюжет - не Йегова с листовок, и не лжёт, что заботится о тебе.
И подходит Шрёдингер к ящику, и глядит, близоруко ещё,
Как живая кошка Мёбиуса гуляет сама по себе.

Вот апрельская капель, что замирает на виске -
Перезвон, и пересвист, и перелив...
Я выгуливаю сердце на коротком поводке
И в ошейнике, что строг, но справедлив.
Снег сползает к краю крыши - вдруг удержится ещё,
Вдруг не рухнет - невоздушен, сер и тускл?
Воробьи взахлёб скандалят, кот изрядно увлечён...
Шаг за шагом - потихонечку плетусь,
Шаг за шагом, выдох, выдох - да, болела, не спала,
Но работай - вот и кровь, и кислород;
Выдох, выдох - и отступит слабость, и растает мгла.
Ослепительно сияет небосвод.

Польской речью обжечься - волна, на песок накатив, удивится костру.
Если предков и слышу, то там - не в фамилии, в гоноре горьком.
И Варшаву, и Краков - иголкою, наискосок, мятым фантиком на ветру:
Это Висла, а это мечта, кувырком по холмам и пригоркам,
По зелёным эльфийским холмам - нет, в Ирландии я не была,
Рабинович напел или вдруг накислила кислица...
Путешествую по зеркалам, акколадам, колоколам -
И сквозь трещину в потолке Амазонка приснится,
Захлестнёт, закружит: то ли Скифия, то ли сельва, левый приток,
Это корни, это судьбы сплетения. По цитате
Опознаю своих, хоть на малую толику, хоть на чуткий чуток -
И обрушится штукатурка, и вновь окажусь некстати.

Вот апреля тени, проседание белого мира, оттаиванье земли,
Вот шевелит ветками разумное-доброе (вечного не встречала),
Вот стремятся к люкам, толпясь, толкаясь, мусорные корабли,
Посрывавшись в поход с насиженных зимних причалов.

Вот пожить ещё, земляники поесть, костры на песке пожечь,
Покататься по миру от Аргентин до Латвий,
И смотреть, как питерский дождь по стеклу вплетается в речь
И впадает в реку, свинцовую, словно клятва;

До последнего вдоха не признать аксиомою "все умрём",
Потому что пока ускользаю - относится не ко мне;
И вертеть на пальце кольцо - серебро с сияющим янтарём -
И не видеть написанного на внутренней стороне.

А ведь только и музы - огонь по жилам,
А ведь только и боли - рывок струны,
Остальное не в счёт, остальное лживо,
Лизергиновый морок, тепло луны.

Рядом пропасти взгляд, и тленная сладость,
И дорога, что изовьётся в ночь...
Этот мир никогда не поможет слабым,
Потому что мёртвым уже не помочь.

Так ли важно, что оставлю за собой,
Уходя солёной, хрусткою зимой?
Вот с компакта льётся лазерный прибой -
Белый шум там или голос мой?
Так ли важно - единица или ноль,
Информация, дробящаяся влёт...
Вот и пой перед щербатою стеной,
Еле слышный и ненужный полиглот.
Не любовью, не любовью, не любо...
Захлебнусь. Сорвутся лёгкие навзрыд.
Так ли важно, что оставлю за собой?
Ничего не спеть. И ничего не скрыть.

Это - солнечная сторона,
Чисто вымытое стекло,
Не любима и здесь, не нужна -
Но тепло, хотя бы тепло.
Посижу до заката, а чей
Луч коснётся потом - скажу.
Скоро время белых ночей -
Невесома сладкая жуть.
Город твой и время твоё,
И от взгляда вновь каменеть,
Лихорадка, незабытьё -
И молчу, и спасенья нет.

Как пронзительно мало я знаю о мире,
Не касаясь губами людей и созвездий!
Горький влажный рассвет, сотворение мифа -
Ничего не должна, никому не известна,
Но уже известняк сквозь траву проступает,
Из жемчужниц колонны, солёная память:
Артемида-полынь, и Фемида слепая,
И сандали крылатые наземь упали;
Фаэтонова дерзость, Икарова дерзость,
Ниобеи, Арахны глубинная гордость...
Вот весна, запах йода, песчаное детство,
В катакомбы веков проседающий город,
Вот что в жилах вскипает, морочит, пророчит,
Заставляет смеяться, поёт, заклинает...
...Вот что, может быть, выручит белою ночью,
Где и море иное, и гибель иная.

Дайте шанс Аристотелю поколдовать над мухой:
Прирастить ей две лишних лапки, ушки бантиком, нос трубою;
Пусть поёт колыбельную ей - махните рукой, сочтите обманом слуха,
Не карайте насмешкой, презреньем, забвеньем, сердечным сбоем.

Дайте шанс Архимеду забыть, что он в Сиракузах:
Пусть рисует веточкой на песке - воевать иначе он не умеет,
И в кругах молочно-опаловых, текучих медузах,
Пусть плывёт, шевеля хвостом трилобитьим, рельефен, словно камея.

Дайте шанс Вавилову: колосом осторожным
Он пробьётся сквозь стены, сквозь проволоку и решётки,
И зелёный побег отзовётся весенней дрожью,
И тугие зёрна на землю выскользнут, словно чётки.

Вот закат, янтарь, сердолик, калёное лето,
Время горлом ещё не идёт, прошедшего не итожит...
Дайте шанс учёным - вспомнить о том, что они поэты.
Развенчать их ещё успеете. Убить успеете тоже.

Мандельштамовы искры, пожар торфяной,
Перебор, полубред, полуропот,
Вот созвездья, созвучья, и стон за стеной,
Натяжение, строфы и стропы.
И дорогу тропить, и беду торопить,
И растрёпанной птицей осенней
Улетать, лепетать, воду стылую пить -
Нелюбовь, холода, невезенье.

Дар сопричастности, честности, частности,
Чётности боли, любви и свободы,
Холод хрустальной, звенящей опасности,
Росчёрком рунным - разлом небосвода.

Так и идти по колючим созвездиям -
Вот полынья, незастывшее крошево,
Не удержаться, безмолвье, безвестие:
Время - солёный песок - позаброшено.

Пальцем ли по стеклу,
                   карандашом на листе -
Имя твоё не приблизит тебя,
                   магия здесь иная,
Не приблизит ни боль в подреберье,
                   ни искры звёзд в темноте -
Заклинаю тебя на выдохе,
                   ничего о тебе не зная,
Только имя - иглою сквозь позвоночник,
                   не можешь идти - лети,
Вот свинцовая гладь Невы
                   и домов холодные стены,
Вот твой город, белые ночи,
                   слепой Ариадны пути,
В каждой тени увижу тебя
                   и сама здесь останусь тенью.

Уходи, низким дымом стелись,
Убегай по ступеням, по нотам,
Оператор, фотограф, стилист.
Амальгама расплещется. Что там
Под ногами - булыжник, трава,
Доски палубы и эшафота,
Сиракузы, Помпеи, Москва?
Лишь разбитое зеркало. Вроде
Пустяки - ты и сам рисовал
Лунный профиль при ясной погоде.

Винноцветный витраж солоней
И отчётливей привкус металла.
Исчезай. Я бессильна во сне,
Тёмной меди, ветвях краснотала.
Осторожней. Окликну: "Постой!" -
И, вздохнув, подчинишься устало.
А покуда кажусь пустотой,
Черноглинной фигурой наскальной -
Уходи. Я ещё за чертой
И не вышла из рамы зеркальной.

Красная рыба.

Она ещё оставалась на поверхности сна,
В его мелкой зыби, попутном ветре,
Когда увидела свои похороны.

В её квартире собирались друзья,
А также просто знакомые,
А также как-же-его-зовут и где-же-я-её-видела,
А также те, чьи лица скользили вниз,
Словно монеты, брошенные в фонтан -
Нелепой взяткой Нептуну в клетке из мрамора.

Собравшиеся говорили - как жаль, что она умерла,
И об успехах в работе, отмеченных чем-то,
И о том, что каждый человек есть вселенная,
И о том, что она любила красную рыбу.

Сначала она удивилась.
Кто же не любит красную рыбу,
Нежную с перламутринкой сёмгу или лосося
(Ах, да, лосось где-то там считается бросовой рыбой -
Вроде бы в Японии, воспоминание связано с суши -
Ну и что, к рису, напротив, она была равнодушна),
Особенно славно, если к солёной податливой мякоти
Добавить сияющий, брызжущий соком лимон,
А можно запечь со специями,
А ещё с ананасом или, допустим, брусникой...
Она ведь многое любит и кроме красной рыбы,
Честное слово.

А собравшиеся всё продолжали говорить,
Какой она была верный друг и как жаль, что случилось,
Как с ней было ходить в походы (да, кстати, где фотографии?),
И о том, что она любила красную рыбу.

Она начала злиться.
Сто миллионов людей в мире любят красную рыбу.
Это не самое интересное, что можно сказать.
Это не заслуга и не особая примета.
Это ещё никому не помогло (правда, никому и не помешало).
В конце концов, можно обойтись и без рыбы -
Жалко вам, что ли?

А собравшиеся плакали, курили, цитировали стихи и политиков,
И всё говорили о чём-то неважном,
Например, о сломанной ветке берёзы, что бьёт сейчас в стенку дома,
И о том, что ветер восточный - а значит, похолодает,
И о том, что написали на таком-то сайте, и как это здорово,
И о том, что на даче надо покрасить забор - там тоже что-то написано,
Но сквозь морок, и дым, и покрасневшие глаза, и грязные тарелки
Она всё слышала - "красная рыба", "красная рыба", "красная рыба".

Когда она ослабела и больше не могла держаться на поверхности,
Перед ней стали расступаться глубинные пласты сна.
Больше уже нечего скрывать - ей не выплыть.

Она это поняла. Но происходящее видела ясно,
И ещё могла иронично кривить губы,
Оценивая обстановку.

И когда она увидела огромную красную рыбу -
Драккар, ладью Ра, скалярию из кошмаров капитана Немо -
Она смогла усмехнуться: "Да, одного лимона не хватит".

А брат говорит, что сердце устало,
             лекарство на сахар да мятный чай,
А брат – большая умница, медик
             и токсиколог, ему видней
(Вообще я внимательней слушаю тех,
             у кого смерть смотрит из-за плеча:
Обычно они холодней, честнее,
             рука у них твёрже и взгляд верней).

А брат говорит, что мотор не тянет,
             кислорода мало, вот и сбоит,
Да нет, не вокруг, а качает плохо,
             кардиограмму сделай, а там
Начнём разбираться, пока белладонной
             и валерьянкой пои
Вот этот комочек с левого бока,
             где тянущая пустота.

А друг говорит: чему удивляться,
             сердце – рабочий твой инструмент,
Износ оборудования заложен,
             проси у начальства комплект ещё,
Ну, правда, тебе с начальством сложнее,
             это да, деликатный момент,
Но, впрочем, спроси, авось не откажут,
             работник ты ценный...
                           И – взгляд за плечо.

Город-город, Мальстрём, воспаленье в крови, не вырваться, разве вены перекусив,
Да и то не факт, что туманом не истечёшь, откуда знаешь диагноз,
Приговор, маршрут изумрудного болотного огонька такси,
Что влечёт тебя за шкирку по Невскому, взъерошенный отпущенья агнец,
Говоря же без экивоков - просто баран, и ворота - с иголочки, адмиралтейской да золотой,
Словно осень чья-то, кажется, диктора, репродуктора-медовоточца,
Ты ведёшься на голос, телефонное воркование, усиленное пустотой,
Да не выйти в Зазеркалье, как ни крути; а до дёсен кровящих хочется,
До крошащегося гранита набережных, трещин в фасадах, взрывающихся тойот
И лендроверов, до влёт захлёбывающихся болью чаек...
Выходи на берег залива, выплакивай яд, вдыхай сероводород и йод,
Разжигай костёр из плавника, ставь котелок на огонь, запивай отчаянье мятным чаем.

Увязаю в подробностях, частностях, мелочах,
Что ни делай, а всё неловко, надо лучше, да лучше нету,
И от сырости питерской куртка всё тяжелей на плечах,
Середина мая, пар изо рта - такое хреновое лето.

И по самую шляпку - капли, срывающиеся с балконов, крыш, козырьков,
Издырявлен череп, и кожа чешуйчатей и прочнее;
Перекись любви высветляет волосы у висков,
Вспоминаю о тебе, врастаю в набережную, каменею,

Разноцветным солёным бисером рассыпаюсь по мостовой,
Возвращаюсь эхом из подворотен - сгусток тумана, тень изломанная стенная,
Исчезаю в ночных зрачках прохожих - большой усталой совой,
И всплываю со дна, и будущего не знаю,

Огибаю лужи, дроблюсь в витринах, забываю Москву,
И в кафе случайном пишу стихи, и живу, живу.

Ставить первое слово
             предложенья в конце строки,
Подражая Иосиф Санычу;
             наблюдая, как от реки
Отплывает бронхитный воздух
             Пальмиры Северной, где
Отродясь не произрастали пальмы;
             и как в воде
Отражаются здания
             Венеции Северной, той,
Где так тонки вены,
             и металлической остротой
Каждый шпиль проблёскивает;
             и где розочка - это не
Раскрывающийся бутон, а горлышко
             бутылки; и на стене
Вдруг наткнёшься взглядом на надпись
             Соломонову, и, пройдя
Мимо, как и всё, исчезнешь
             в броуновской взвеси дождя.

К окончанию тюбика паста становится мятней,
Разменявши тридцатник – мы горче, пронзительней, тише.
Проявляются записи молоком, ярче день ото дня. Дней
Не сказать, чтоб прибавилось, но хоть путь яснее. Идти же
Будем, как и прежде – разбита коленка, оцарапаны вены
Дворовою кошкою, неумелой бритвой, колючей веткой;
И влюблённость – мгновенна, синекрыла, самозабвенна –
Замирает, глядя в многозвёздное небо, кусая губы, ожидая ответа.

Отдала Нептуну монету – Нептуну, не Харону пока –
Неужели бессмертные тоже играют в орла и решку?
Очень хочется в лес, и чтобы солнце, и чтоб от тёплого ветерка
Трепетала неприкаянная осина и пружинил орешник,
Чтобы мох под ногами, иглы сосновые, сыроежками пахнущая земля;
Или вот ещё – в дорогу на юг, где в асфальт впечатываются следы,
Где кровавят небо вишни, и "ни пуха" вослед говорят тополя,
Где известняковые прибежища мидий прорывают плёнку воды,
Вырастают, служат прыжковой вышкой, дослуживаются до приставки "Ай",
А потом крошатся под пальцами – тщательнее страхуйся, осторожней с веками! –
И где стаи летучих мышей дожидаются звёздных стай,
Чтобы вместе мерцать между перистыми облаками.

Я, всего лишь начинка телесного пирожка,
Наблюдаю чуть удивлённо - вот ведь луковица, а вот рука,
Рассекающая слои мироздания, где жила,
Не успев шелуху раздвинуть, зелёная отчётливая стрела.
Так же в детской больнице хирург надо мной стоял,
Поворачивая скальпель, кроя бракованный матерьял,
Багровеющий на разрезах; извлекая неправильность ту,
Что тащила меня в избавленье от боли - бессмысленную черноту.
Я была в клинической смерти - там точно нет ничего,
Что упоминанья бы заслужило, существующего, своего:
Воплощённое отрицание, отсутствие, сгущёнка из "никогда",
Прогибающаяся под шестом водомерки-Харона вода.

Из Вселенной не должен прийти ответ. Одиночество - дар,
До которого человечество медленно дорастает.
Вместо выдоха - кашель, вместо стекла - слюда,
На любом гадании - джокер, монета ребром да руна пустая.

Из Вселенной должен прийти ответ: корабли - на взлёт,
Телескопы ввинчиваются в небо, локаторы расправляют крылья.
Нам опять покидать океан, чешую терять, проламывать лёд,
И рассказывать сказки детям - о том, что вчера открыли.

Если ты убьёшь меня, сделай, чтоб это было зачем-то -
Не случайно, не походя, как крошки смахивают со стола.
Что не нравлюсь - бывает, привыкла, не билет казначейский,
Что для всех и всегда желанен. Я просто живу дотла.
Неспособная мир украсить - раскрашиваю построчно,
Как умею - пою, как умею - дарю тепло,
Всё навзрыв, навылет, тахикардийная трескотня сорочья...
А ведь впрямь повезло мне с жизнью.
                            И с любовью мне повезло.

кто прожёг тебя; отвечаю - да нет же, сама, сама;
головою качает, не верит - вот он ведь, а вот она,
по опалинам видно; срываюсь на крик - да не твоего ума
дело, только глянь, кошелёк раскрыт, и за всё я плачу одна,
заплачу сполна, Харон Кощеем станет с таким добром;
не положено, отвечает, кто прожёг тебя, раскрыт протокол;
ухожу в несознанку - за всё плачу одна, хрусталём солёным да серебром,
а захочешь, возьми рубинами, артерию с лезвием совместить легко;
не берёт, глядит внимательно; кричу - тут я демиург, а значит, моя вина,
да пойми, они не вынесут этой горечи, ведь для меня спасением стих,
а они...; обрывает фразу - договорились, будешь платить сполна,
демиург, говоришь, хорошо, значит, страхом за любимых своих плати.

Что за строкой? Стрела,
Лёгкий плот на стремнине,
Стоп, автострада, мгла...
Страха нет и в помине.

Что за строкой? Струна,
Стрекозиные крылья,
Стриж над рекой, луна...
Страх - всего лишь бессилье.

Что за строкой? Страсть,
Жар костра и восторга,
Устремиться, упасть...
Розовый звон с востока.

Осторожно к вискам
Подбирается холод.
За строкою - строка.
Череп - глобус - надколот.

Уходи, уходи - так примятая шинами лебеда
Распрямится ли, заплачет - но останется в сереющем позади,
Так стекает с вёсел вода, и по жести за окнами бьёт вода,
И по каждому жесту читается - уходи.

На изломе бархат темней, чем угли по краю костра,
Ненадёжный, под пальцами расползается, обнажая дыру,
Где изломаны рейки, пружины ржавы, и трухой вытекает вчера -
Уходи, уходи. Да неважно - всё равно погасну к утру,

Всё равно ведь вспомню, раны коснусь, с облегченьем почувствую, что кровит,
Опадает роса - с металлическим привкусом - по берегам реки,
Где и зелень нетронута, и пламя руку лизнуть норовит,
И не надо, уходя, оборачиваться, беззвучно переламывать позвонки.

Снова морок, ночь - глубокая, грозовая,
Гром над самым домом - точно над головой.
Я сижу неслышно, по строкам ямбы-амфибрахии разливаю,
Выпиваю, не чокаясь, не морщусь от горечи - не впервой,
Всё равно не вышло, не выйдет, дозваться тебя не сумела...

Не смотри на фотографии, вынырни из заворожённых вод -
За работу возьмись, найди в сети учебник HTML'а,
Список тем для статей составь, французский начни перевод,
Ну хоть ляг поспи, валерьяновый чай горячий,
Не ходи кругами, не лезь на стену - и стене, и тебе ни к чему...

Повторение имени, одними губами - и потухший, незрячий,
Неподвижный взгляд - куда-то во тьму, во тьму, во тьму.

Перестану ли вздрагивать,
          в каждой тени тебя узнавая,
И в строке ICQ,
          и в строке, что писал Овидий?
Чёрная дыра,
          нет, не точка - Галактика болевая,
Где по звёздам ступать,
          от слёз ничего не видя,
Где разорвано небо
          и ветер клочки разносит построчно,
Где от взгляда -
          серебром расплавленным истекаю,
Где друзья до крови кусают губы,
          чтоб беды не пророчить,
И Нева многолезвийно
          под серым солнцем сверкает.

Вот и болью живём, и без горечи воздух - не воздух;
Всё, что классики нам напророчили, стало судьбой.
Мы ушли из пространства меж Оперой, морем, Привозом -
Цвет акации, бризом снесённый в весенний прибой.

Нам рассказывать после легенды - легенды, конечно -
О дворах проходных, о булыжной реке мостовой,
О вокзале, о морге, о море, любой остановке конечной -
В бесконечность ныряя с разбегу, без брызг, с головой.

Нам рассказывать мягкий асфальт, раскалённое лето,
И вино "Изабелла", и мидии хруст под ногой,
И вишнёвые брызги на небе, и ветер рассвета -
Всё в другой нашей жизни, и нашей, и всё же другой.

По Приморскому бродим не мы - благодарные тени:
Речь неслышна, улыбка прозрачна, походка легка...
И друзья-одесситы, вздохнув, нас считают не теми,
И глядят нам вослед - иронично и чуть свысока.

"Будь весёлой, весёлой - авось повезёт,
В полглотка наборматывай строки;
Что вдыхаешь, неважно - озон ли, азот -
Становись на крыло, пусть все видят полёт
Жизнерадостной драной сороки!"

Это маска, не маска, скорее, кевлар,
Перламутровый створ сердцевидный,
В три штриха, словно смайлик, и держит удар,
И улыбчиво дверь закрывает туда,
Где так холодно, дико, совино.

- Полюблю, не сожгу, не сожгу,
Это пламя - оно ручное,
Еле теплится на снегу...
- Торфяное оно, торфяное.

- Полюблю, промолчу, не коснусь,
Буду призрачной, незаметной,
Разве эхом от стен вернусь...
- Станешь медной строкой сонетной.

- Полюблю, полюблю всё равно,
Стань бедою моей жемчужной,
Рваной раной, маковым сном...
- Будь, кем хочешь. Будешь ненужной.

Новгород.

После прогулки - Новгород - волосы пахнут солнцем,
Сквозь тюльпаны, налитые алостью, одуванчики проступают.
Церкви здесь белы и ободранны, как берёзы, и так же сонны,
И разлита в воздухе лечебная лень, густая, сладкая и слепая.

Так глаза слипаются - Карфаген ли, Неаполь - отголосок тысячелетний,
Что-то плещется сквозь стены, и вода хоть низкая, да живая.
Мир деталями держится, и мы здесь - как штрих последний
И случайный - изгладимся через час, уже другие пространства собой сшивая.

---

Этот город вымечтан, обкатан
                и заворожён рекой,
Сверзу впаян в стыло-голубое,
                с облаками, стекло.
Тёмно плещет Волхов,
                остальное хранит покой.
Здесь когда-то было время,
                да, похоже, по жемчужине утекло.
Улицы в честь Велеса, Добрыни,
                ещё-не-помню-кого,
Чайки по газонам, как по водорослям,
                ходят, не торопясь.
Разве город? Сон речной,
                волхвование, волшебство.
Гамлет здесь сойдёт с ума:
                нет времён - не нужна и связь.
Да какая связь, смеётесь?
                Вы давно затонули здесь.
Тишина густа, медова.
                Маслянист, упруг небосвод.
Не руками - плавниками взмахни.
                Не дойдёт сюда никакая весть.
Вот и чайки улетели.
                Ничего не произойдёт.

---

Тёмные своды, узкие окна, русская старина.
Время мелеет уже у истока, выпитое до дна.
Разве порой задержится в глине, кирпиче, черепке -
Паводок смоет, оползень сдвинет, дрогнет перо в руке.
Прошлое прячется под одуванчик, несчастливый билет,
Нору мышиную, ценник от "Фанты", просто дыру в земле.
Жили когда-то, делали что-то, с кем-то - за что? - дрались.
Оклик вбирают в себя пустоты. Ластиком стёртый лист.
Лес зеленел и солнце светило - снова солнце и лес;
Кровь не прожгла, любовь не пронзила, нету следа в золе...
...Сквозь бересту проступают раны. Сквозь овраги - века.
Узки бойницы. Белены храмы. Непрозрачна река.

Здрасьте, здрасьте, я колобок,
Рот, глаза и румяный бок.
Съесть хотели - не получилось,
Убежал быстрей за порог.

Съесть хотели - а я живой,
Я качусь зелёной травой.
Ни ударить, ни защититься...
Ладно, выкручусь, не впервой.

Не слезами ж сладить с людьми...
Разнотравье, ты не шуми!
Я съедобен и безобиден -
Отвратительно, чёрт возьми!

Всюду пропасть и всюду пасть.
Жить же хочется - просто страсть!
Может, песенка - мда, оружье... -
Мне и нынче не даст пропасть?

Если выжил - то день удач.
Значит, снова пускаюсь вскачь,
Ярок, дерзок, смешлив, нахален...
Как же муторно мне. Хоть плачь.

Когда душа сожжена,
Она никому не нужна.

Гори же, огонь, гори,
Вари, горшочек, вари
Рифмованное забытьё!
И перца - щедрой рукой,
И соли - щедрой тоской,
И пламя - живой строкой,
Куда уж мне до неё!

А коль душа сожжена,
Погибшего в том вина.

Пылай, пламеней, гори,
Твори, всё равно твори -
Тебе не узнать итог.
Пиши, разрывай навзрыд,
Покуда кипит, искрит,
Покуда в груди болит,
Покуда чист кровосток.

Когда душа сожжена,
Ни слова уже, ни сна.

Ни оклика, ни стиха,
Не угли уже - труха,
Изнаночный шов пролёг
В глазницах, за пустотой..
Не надо, держись, постой,
Раздуй - смотри - золотой,
Рубиновый уголёк!

Когда душа сожжена...
Тишина.

Ветка противится ветру: нет, не сломаешь, нет,
Я оттолкнусь, изогнусь, вот видишь, нет же, не удалось,
Из меня не вытечет сладкая кровь, я всё так же ловлю ладонями свет,
Я сильнее, выиграла, ну да, пока что, но вот это "пока что" будем поврозь!

Ветер ветку берёт в ладони, баюкает: маленькая, хороша,
Листья клейки, трепетны, каждый поворот изящен и каждый взмах,
И не знаешь - конечно, откуда бы - что тобой любуюсь, едва дыша...
Всё равно сломаешься, уж прости - я ведь тоже бреду впотьмах.

У желанного одиночества аромат и вкус хорошего кофе -
И за столик никто не подсядет, и пирожное с вишней,
Из кафе не виден ни дождь, ни dance macabre во властных верховьях,
И живу, за собой не чуя ни страны, ни боли привычной:

Ни страны чужой, где я - водомерка, слегка прогибаю плёнку,
Даже если гневаюсь добела - всё равно слегка отстранённо,
Потому что успею уйти, потому что живучее камнеломки,
Потому что дома нет и быть не должно по всем канонам и органонам;

И ни боли, ироничной, имеющей имя - губам привычнее, чем усмешка -
И туманом обволакивает, и иглой серебряной пронизывает позвоночник:
Отражайся в Неве - нелепой, неловкой, неприкаянной, меченой,
Пусть крылатой, но уродливой - горгульей, призраком белой ночи,

Ну же кыш, лети, лети, пусть намокли, окаменели перья,
Разобьёшься о булыжную мостовую – невелика потеря...
Я душистый кофе пью, повторяю стихи, возрождаюсь из пепла
И сквозь кожу вижу проблески искр в лабиринте вен и артерий.

...А в последний момент Крысолов вдруг вспомнил, что не умеет плавать,
И что чёрт бы с теми деньгами (долго, что ли, подбросить десяток крыс -
За полгода городишко бы этот никчёмный опять захватили, залили бы серой лавой) -
А теперь, видать, не выйдет - романтический будет конец у дурацкой, в общем, игры.

Дети шли за ним - послушные, тихие, заворожённые флейтой -
Оловянные глаза, рахитичные ноги, матерями-отцами биты не раз и не два,
Лица оспинами изрыты, походка спотыкающаяся нелепа...
Крысолов играл, и от каждой ноты взрывалась болью седеющая голова.

Крысолов отводил детей вдоль берега, по колено в воде (следов волна не оставит) -
Вряд ли город их примет обратно, объявят нечистой силой, пособниками дьявола нарекут,
Значит, надо выжить иначе, вот в этом лесу нормальный лагерь поставить,
Но сперва отдохнуть чуток...
                     И, бессильный, головою приник к песку.

Сладкий морок медленно опадал, в глазах ещё плесневел, застоявшись,
Но уже оживала кожа - не просто бледность, но утренняя, приводящая в чувство дрожь:
Вот тростник, вот зимородок, туман и сосны - мир прохладный, но настоящий...
И стекала - прозрачными каплями по щекам - чародейская ложь.

И один из старших ребят, захлебнувшись обидой, от гнева нахлынувшего алея,
Выломал покрепче ветку, и ударил Крысолова в висок,
И ещё с десяток раз, хрустко череп дробя, да и рук своих не жалея,
А потом аккуратно флейту поднял, и сдул осторожно песок.

Волны озера расступались пред ним, улыбающимся счастливо,
И ведущим за собою воинство веры в неуничтоженную мечту,
А потом смыкались вновь.
                     Наступала пора прилива,
Подводящего волнистую окончательную черту.

* * *
Уходи, уходи – так примятая шинами лебеда
Распрямится ли, заплачет – но останется в сереющем позади,
Так стекает с вёсел вода, и по жести за окнами бьёт вода,
И по каждому жесту читается – уходи.

На изломе бархат темней, чем угли по краю костра,
Ненадёжный, под пальцами расползается, обнажая дыру,
Где изломаны рейки, пружины ржавы, и трухой вытекает вчера –
Уходи, уходи. Да неважно – всё равно погасну к утру,

Всё равно ведь вспомню, раны коснусь, с облегченьем почувствую, что кровит,
Опадает роса – с металлическим привкусом – по берегам реки,
Где и зелень нетронута, и пламя руку лизнуть норовит,
И не надо, уходя, оборачиваться, беззвучно переламывать позвонки.

           * * *
У желанного одиночества аромат и вкус хорошего кофе –
И за столик никто не подсядет, и пирожное с вишней,
Из кафе не виден ни дождь, ни dance macabre во властных верховьях,
И живу, за собой не чуя ни страны, ни боли привычной:

Ни страны чужой, где я – водомерка, слегка прогибаю плёнку,
Даже если гневаюсь добела – всё равно слегка отстранённо,
Потому что успею уйти, потому что живучее камнеломки,
Потому что дома нет и быть не должно по всем канонам и органонам;

И ни боли, ироничной, имеющей имя – губам привычнее, чем усмешка –
И туманом обволакивает, и иглой серебряной пронизывает позвоночник:
Отражайся в Неве – нелепой, неловкой, неприкаянной, меченой,
Пусть крылатой, но уродливой – горгульей, призраком белой ночи,

Ну же кыш, лети, лети, пусть намокли, окаменели перья,
Разобьёшься о булыжную мостовую – невелика потеря...
Я душистый кофе пью, повторяю стихи, возрождаюсь из пепла
И сквозь кожу вижу проблески искр в лабиринте вен и артерий.

           * * *
Совершенство окружности, каолиновой белизны,
Припорошенной корицей и перцем пены –
Посмотри на то, чему отчаянно мы нужны,
Проведи губами по краю чашки – услышишь пенье
Обретённой цели, сформированного бытия,
Сопряжённого с тобою, тоже происходящей,
Прорастающей сквозь время, конечно же, настоящей,
Но ещё не снизошедшей до сократова густого питья.

           * * *
Холодно, холодно, город холодный,
Счастье моё близоруко.
Антибиотики, эхинацея,
Градусник, чай с аспирином.
Волос совьётся да голос сорвётся.
Капли стекают без звука.
Книги вокруг, шелестящие птицы,
Словно я в замке старинном.

Холодно, холодно, морок ознобный,
Свитер и два одеяла.
Пальцы уже не дрожат – леденеют,
Белым страницам соцветны.
В пачке заварка да в банке малина,
Температура не спала,
Шрифт расплывается, это не слёзы,
Может, усну незаметно.

Холодно, холодно, горблюсь, сжимаюсь,
Снова "люблю" повторяю,
Словно поддельны мои документы
Перед последним контролем,
Словно бы слышу одну только ноту,
По камертону сверяю,
Словно, сердца не прожегши глаголом,
Всё ж увернусь от глаголи.

Элине и Хенрику, у которых я сожрала всю морскую капусту

           When the "Baltic" ran from the "Northern Light"
           And the "Stralsund" fought the two.
                       Rudyard Kipling
Вот зелень – остра, салатна,
И йодиста, и мелка,
А сквозь неё – безвозвратно
Растаявшие века,
Где скалы темны, суровы,
Отчаян чаек полёт,
И стеллерова корова
Морскую капусту жуёт.

Здесь день наступает рано.
Вода тягучей, теплей
На отмелях океана.
И нет ещё кораблей.
Рассветное солнце рыжит
Солёную синеву.
Капуста без кочерыжек.
Корова жуёт траву.

Она спокойна, округла,
Задумчива, как всегда.
Качает волна упруго
И пастбища, и стада.
Покой сберегая в теле,
Корова молчит. Она
Не знает, кто такой Стеллер,
Отнюдь не желает знать.

Она – добродушный зритель,
Пейзажный штрих этих мест –
Не хочет в определитель,
Гербарий, опись, реестр.
Опасная, право, склонность –
Жить средь названий и дат:
Ведь имя – определённость,
Судьба, она же – беда.

Что в детстве было игрою –
В слова улавливать свет –
На отмелях станет кровью
И мёртвым взглядом вослед.
Вот имя принято мною.
Сама имена даю.
Не знаю, что за спиною.
Морскую капусту жую.

           * * *
Вдохновенье – всегда на вдохе:
Вот и холодно, и рисково,
Гаснут, гаснут звёздные крохи...
Можно плакать, но – бестолково.

Вдохновенье – всегда на взлёте:
Нет опоры – упругий ветер
Высекает искры из плоти,
Высекает дождь на рассвете.

Вдохновенье, горькая жажда:
Над любовью, как над волною,
Проскользить, лишь крылом коснуться,
Ошибиться – чуть-чуть, однажды –
И, не веря ещё, захлебнуться
Синевой её ледяною.

           Песенка

Сердце моё оставь,
Радужный дай покой.
Капли скользят с листа,
Звонкие над рекой.

Город прохладен, чист,
Розовы облака.
Птичий влюблённый свист
Болью дрожит в висках.

Болью, листом, струной –
Но отзовусь: "Услышь!";
Серой невской волной,
Лишь отголоском, лишь

Спугнутым эхом – здесь,
В арках, дворах, на ветру...
Я, дождевая взвесь,
Таю, таю к утру.

           * * *
...А Питер не отпускает, и белой ночью морочит,
И от твоей улыбки небеса акварельны.
Не вижу, не вижу – помню, проверяю построчно
Случайные, редкие встречи, серебристо-ртутное время.

Куда же отсюда вырваться? И мёд прозрачный вдыхаю,
И сны мои в этом городе осваиваются быстрее:
Взлетают, скользят над крышами, и облака ласкают,
И улыбаются солнцу – что радует, но не греет.

           * * *
Белый лист, белый снег, крахмальная белизна – мой незаметен след:
Что пою, что таю, от кого леденею и замираю,
Превращаясь в эхо, тень, царапину на стекле –
Колкая песчинка, досадинка, хорошо, что по краю.

Я придумаю миф, я придумаю мир, не один и не два
(Счастья и там создать не получится – это будет неправдою),
Поплыву по реке, разветвляющейся на бесчисленные рукава,
И во все протоки буду пускать по воде венки сонетов – да тебя не обрадую.

Да и впрямь не диво – плывущие одуванчики и в море впадающая строка.
Ты и сам создаёшь чёрно-белые, в небо врезанные миры.
У меня же и карта нелепа, и роса на листьях горька,
И прибрежные травы речные иззубрены и остры.

                       Соловей

Снежная Королева, жемчужина-льдинка в сердце моём,
Не растопить прозрачную дробь, да кровь ещё горяча.
Я поплыву на север – медовогорлым Орфеем, солнечным соловьём –
И не обернусь любопытствовать, кто там смотрит из-за плеча.

Снежная Королева, я ведь правды не утаю.
Я – уроженец краёв, где вовсе нету зимы.
Я спою об алых розах (не о жёлтых же петь соловью) –
И запылают алым небеса вековечной тьмы.

Снежная Королева, там реки лотосами расцвечены, а не скованы льдом,
Изумрудами море вспыхивает, только коснись рукой.
И пусть холод мне губы сводит, пусть уже говорю с трудом,
Но сугробы ручьями набухли, и капель услышать легко.

Снежная Королева, похоже, я эту песню не допою,
Нету сил вдохнуть, и в горле инеем оседают слова.
Я разрушу твою страну, и погибну во славу твою,
Я люблю тебя, Королева, но я не жертва – и не позволю более убивать.

Снежная Королева, я не смог бы стать твоим королём.
Я любуюсь тобою (зрение гаснет) – но больше люблю свободу.
И южане, напоённые солнцем, поплывут за моим кораблём:
У тебя не хватит льда – я ведь знаю сердца моего народа.

Снежная Королева (упал на одно колено, и в висках пульсирует: "Удержись!"),
Я бы всё отдал за твой поцелуй, да правителя недостойно
Забывать про то, что сюзерен всегда защищает жизнь –
Слишком много крови и чести за истиной этой простою.

Снежная Королева, неужели ты плачешь, и губы искусаны до крови,
А изящные пальцы изранено ледяные буквы перебирают?
Понимаешь, Королева, соловьи всегда поют о любви,
И всегда за собой приводят лето. Даже когда умирают.

           * * *
По душным плацкартам, да кухням чужим,
Да зябким скамейкам рассветным –
Мне тридцать второй, и бездомная жизнь,
Влюблённость и горечь по венам.
Отрезанный ломоть, ознобная дрожь,
Да изредка – строки с искрою.
Ни в чём не сфальшивишь, ни в чём не соврёшь –
Лишь кровью, и кровью, и кровью...

           * * *
Когда соловьи затихнут, можно чайник поставить
И заварить повторно раскрывшиеся лепестки,
Обдумывать новую строчку, и верить, что ночь растает,
И разминать затёкшие, хрустящие позвонки.
И жизни другой не надо: в три ночи варить пельмени,
И через окно самолётики отпускать в облака,
И встречи бояться до судорог, сказать "люблю" не умея...
...И на бумаге мелованной проступает строка.

           * * *
Как же хочется порою пить изысканное вино,
Соблюдая все тонкости этикета!
Кто бы им научил...
           Вот детство больничное за спиной,
Да учёт в милиции за драки,
           да Высоцкого переписанная кассета,
Вот лицей,
           эсдековские митинги,
                       серебряная медаль,
Криминальное репортёрство,
                       юрфак и практика в прокуратуре,
Эсперанто-лагеря,
           фестивали "Что? Где? Когда?",
Вечные тусовки,
           куча времени, уходящего втуне,
Вот начало новой жизни,
           учитель,
                       мне двадцать лет,
Поднимаю голову,
           расправляю крылья
                       или хотя бы плечи,
Медленно осознаю,
           кто я и что я делаю на Земле,
И дорога становится ясней,
           но очевидно не легче.
Что там дальше? Несколько рывков,
                       итоги неясны,
                                   но прорастают брошенные семена,
Раскрывают клейкие листья
           и доверчиво тянутся к свету...
Слушайте, друзья,
           серебряные нити жизни моей,
                       давайте выпьем вина,
А потом, быть может, кто и научит тонкостям этикета.

                       Песня юнги "Летучего голландца"

Забери меня обратно в изумрудный морок, волна,
Чтобы лишь померещился здесь, чтобы ни следа на тёмном песке.
Не стремлюсь я больше к земле, и могила мне не нужна,
Стану кормом для рыб стеклянноглазых - но от этого берега вдалеке.

Как я раньше хотел домой, и во сне повторял: "Домой!",
И не водоросли видел с борта - виноградные лозы да алый осенний хмель.
Я почти вернулся. И каштаны белым цветом озарены. И дом над обрывом - мой.
Но не подняться по каменной лестнице. Унеси, волна, подальше от этих земель.

Я могу сойти по полусгнившему трапу - как те, покинувшие корабли, -
И окоченевшим телом услышать музыку литорали,
Чтоб нашли, убедились в беде, и оплакать меня смогли...
Но не выйду из тьмы - чтоб любящие надежды не потеряли.

Не хочу быть свершившимся фактом, второю датою на граните - лучше останусь тут,
Не смогу ведь ничем помочь - ни слёз осушить, ни успокоить сердце;
Не хочу, чтоб в гроб срезали розы - мне собственной доли достаточно, пусть хотя бы они цветут...
А года горизонт затянут спасительной пеленою серой.

Сквозь прорехи во всех парусах туман сочится. Подтолкни наш корабль, волна!
Будем ветер ловить под чаячьи крики да пройденного пути не мерять...
А ведь я сегодня стал взрослым. В волосах - не соль морская, а седина.
Кто бы мог подумать, что и такое случается после смерти?

           Русалка

           1
Тысяча игл - на каждый шаг.
До затылка пронзает боль.
Изволь улыбаться, едва дыша,
Радоваться изволь.
Забудь, что вне привычной среды
Неуклюжа, нехороша.
Возьми бокал, коль хочешь воды.
Улыбайся, едва дыша.

Тебе не обещано ничего
Ни взглядом, ни взмахом руки.
Надейся на чудо, на волшебство,
На рифму в конце строки,
На глаз сиянье, отблеск огня,
На серое вещество,
На то, что сойдутся, тебя храня,
И чудо, и волшебство.

           2
За шагом шаг, по иглам, клинкам,
Впивающемуся стеклу.
Страшнее крови и боли - тоска,
Что молча ведёт во мглу.
Одну лишь улыбку - пробьюсь ручьём,
Прожилкою у виска...
Но только иглы в сердце моём,
Бессолнечная тоска.

Прощай! Умру - не твоей виной,
Выдержу - волей моей.
... А предок твой тоже ждал жизни иной,
Когда ушёл из морей.
От тёплой волны и колкого льда
Он оградился стеной,
Но в венах твоих с той поры навсегда
Солёно-горькая плещет вода
Обо мне, о любви иной!

           * * *
И не выучить, и не выдумать,
И улыбка прозрачней сна,
Только тень холодна, невидима:
"Влюблена. Молчи. Влюблена".

Я молчу. Я изрядно занята:
Водосточной ржавой трубой,
Воспалённым рассветным заревом -
Не тобою, нет, не тобой.

                       Домовой

Собираю книги – и чувствую, как сиротеет дом,
Покрываясь ещё невидимым, но уже твердеющим льдом,
И, озябнув в жару июньскую, глядит домовой с тоской
И обидой – даже не на меня – на род непостоянный людской.
“А ведь вроде ж с тобой душа в душу, и друзья приходили, уютно было им и тепло,
Песни пели, чаи гоняли... И куда тебя, непутёвую, понесло?
Умирала ты здесь, да выжила – а сумеешь ли выжить там?
Ведь сама себе обрываешь корни – не дивись, что плохо листам.
Холоднее там и неласковей, злее ветер, горше зима...
На какую мечту летишь сгореть – и о чём ты плачешь сама?”.

И глядит с укоризной, и в кофту кутается, и губу закусил:
Мол, сказал, что думал, а вот не зря ли, не лишнее ли спросил?

Ну, а мне и горько, и совестно – будто впрямь обманула да подвела,
Развожу руками, оправдываюсь: “Слушай, ты же знаешь, какие дела,
И квартире не хозяйка, и чужая в городе, и страна не моя,
С первых дней здесь – временно, лист сухой, подует ветер – исчезну я.
Славно было с тобой, хороший, пусть же будет тебе теплей,
И прости, что больно, что расстаёмся – а меня не жалей:
Я заточена под холода такие, что не всякий выдержал бы и треть;
Столько дел впереди, что никак нельзя расслабиться, сдаться и умереть;
Ну, а что лечу на свет мечты – так ведь как прожить без огня:
Да, ожоги потом зализывать буду – но искру в себе храня;
А друзья придут – и будут песни, и будет чай шиповниковый да травяной...
Не горюй, ну правда... А то – поехали вместе со мной?”.

Но печально качает он головой, и сквозь слёзы – слышно едва-едва –
Что-то шепчет вослед, но, как ни стараюсь, не разобрать слова.

Песенка

...И не из дома в дом,
А в огонь из огня...
Будешь со мной знаком -
Убереги меня.

Боль разведи на треть:
Сверить - вот аметист -
Чтоб и не умереть,
Чтоб и не белый лист.

Боль разведи рекой,
Радугой разведи -
Просто взмахни рукой,
Зная, что впереди.

Россыпи алых строк -
Приходи, забирай!
Встречу тебя в метро
В восемь часов утра,

Вспомню... не вспомню, нет,
В память не соскользну.
Хочешь - бери сонет.
Хочешь - бери весну.

Жаркий чай травяной,
Коржики на меду...
Будешь знаком со мной -
Вечером в гости жду.

           Взгляд в зеркало

Чайник на спину
Вылей - станешь сам себе
Тестом Роршаха.
Вылил бы кофе - гадать
Смог по кофейной гуще.

           * * *
В слове "ненависть" корень навий,
Пахнет ненависть сентябрём:
"Мы тебя всё равно узнаем,
Мы тебя всё равно сотрём
Мокрой тряпкой, пропахшей мелом -
Лишь движение, взмах крыла:
Нарисованная неумело,
Ты исчезнешь, как не была.
Ты исчезнешь - в море, в больнице,
В городской мороке дневной...".
Ну, а в ночь бессмертие снится
И за мною встаёт стеной.

           * * *
Шекспир не столько Гамлету обязан -
Скорей Офелии да тёмным водам,
А Гамлет - и соавтор, и кинжал.
Творец с сюжетом слишком тесно связан -
А у героя более свободы,
Хотя и меньше жизни, как ни жаль.

А в рамках - и сценарных, и построчных -
Мы можем жить гербарными листками,
А можем раздвигать и плавить воск
Тюремных перекрытий многоточных:
На перепутье там могильный камень,
А человек для человека - Босх.

           Потёк бессознания

У меня есть крабовая волшебная палочка -
Вон она побежала, заплетаясь в десяти лапках,
Быстрее, быстрее, чтобы не опоздать,
И улечься на диван, и исчезнуть в расщелине Подушек.
В Подушках живут прекрасные порывы,
Временами до сильного,
Слабых они не любят,
Поэтому миноры плавают лишь в аквариумах,
И не допускаются в нотный изящный стан.
Ноты дипломатичны, одеты в смокинги,
И дым их сигарилл настолько глаголен,
Что хочется бутерброда с тунцом, и становится ясно,
Откуда взялся Че со своим Фиделькой:
Цыплята табачных фабрик, свита Кармен,
И дела их должны были идти не лучшим образом.
Си-га-рил-ла - герильерос переступают по ксилофону джунглей,
Где каждая лиана отзывается стаккато,
И скользящие по стволам медовые капли растворяют йотирование -
Эрос станет росой, манной, маной...
И марой, мороком, душным обручем на висках.
Сельва, Сильва, Salve! -
Это я говорю с тобой из-под пепла Помпей,
Невзрачный ночной мотылёк, Золушка, прорастающий злак качества,
Переводящего через Майдан на латинский
"May day" как "carpe diem",
Потому что день ещё может быть,
Три точки три тире три точки,
Carpe diem quam minimum credula postero,
Убирайся на постамент, Гораций, не верю, не верю,
Это мои пальцы застыли на заветном ключе,
Тортилла опять напутала, он не золотой, а Кастальский.
Взмах, ещё взмах, радужные искры,
Дай мне руку, Ирида, тебе понравится кольцо,
Эш назг тоже пройдёт, прокатится по небосводу
И даже не сожжёт колесницы.
Закрой глаза -
На мягкий влажный песок выползают крабовые палочки,
И мир таласстится к ним,
И волны приникают к частицам.

           * * *
Пан Деймос, уха, как обычно, выше всяких похвал,
Щедро вы отсыпали в тарелку мне золотых,
Вот привядший лавровый лист на душу, нет, в кастрюлю упал,
И кружится вслед за половником, да нет же, уже затих.
Пан Деймос, половины порции бы хватило, право же, не в обиду вам,
Голова наваристая такая, толстолобик, нет, бедный Йорик Ланкастер,
Благодарствуйте, Саломея, вино прекрасно, куда до него словам,
Да, конечно же, тост с меня, что вы, я никудышный кастер,
Но, пан Деймос, всё это сбудется, морковь, петрушка, репчатый лук,
Чёрный перец, горошины мирозданья горстью,
Прикоснётся ложка к губам, как флейта - пробуй на звук
И замри благоговейно, как положено восхищённому гостю.

           * * *
Будь тем, кто в вышине, а обо мне
Не вспоминай, не надо - я на дне

Колодца, где одна звезда видна:
Под сердцем ледяной осколок сна.

Прекрасный сон. На выдох, с кровью - сон.
Будь в вышине. И будь произнесён.

           Они читают стихи в метро

Они не спят ночами, забираясь на крыши домов, приговорённых под снос,
Они прикуривают сигарету от сигареты и плывут сквозь тоску переулков сонных,
Они читают стихи в метро (кажется, что кричат, а на деле - бормочут под нос),
Они подстраивают сердце под ритм эскалаторов и гудков телефонных,

Они посмотреть боятся на тех, от кого бы вечность взгляда не отвести,
Он не то, чтобы плачут - просто ветер в лицо, ну знаете, так бывает,
Они читают стихи в метро, перед ними стальные, до блеска выглаженные пути,
И не скатертью дорога - иглой хирургической сердце перешивает,

Они заметнее в сумерках (когда город, словно крупный хищник в засаде, притих),
Они идут по лужам, глотая воздух - холодный, туберкулёзный, влажный,
Они читают стихи в метро. Встретите их - убивайте их
(Начните с меня) или выслушайте, впрочем, это неважно, это неважно...

Письмо Дюймовочке

Знаешь, милая, как же я благодарен за то, что со мной была,
А теперь лети, конечно, весна, ручьи, гроза там в начале мая,
Хорошо, не раньше, а то залётная эта поморозила бы крыла,
Да и ты бы не выжила, хрупкая, прощай же, не обнимаю,

Я вообще прикоснуться к тебе боялся, дыханьем грел,
И в глазах стояли сладкие слёзы нежности и смущенья,
Улетай, любимая, да, конечно, уже апрель,
Не противься зову свободы, весна, как всегда, священна,

Жаль, запасов в дорогу нет, я бы дал, да ведь ты побоишься взять,
Ничего ты так и не поняла, да это неважно, впрочем,
Ты запомни хотя бы, маленькая, что зимой без тепла нельзя,
Пусть же будет горяч твой очаг, а дом - уютен и прочен.

Провожать, извини, не выйду - здесь себя ещё смогу убедить,
Что в соседней комнате ты, в этот миг примеряешь платье,
Нет, конечно, ты его шьёшь, и сейчас в иголку вдеваешь нить...
И не смейся над стариком - ну да, надолго обмана не хватит,

Но я всё же останусь здесь - понимаешь ли, так верней
И зажмуриться, и увидеть, как в синеве исчезаешь ты безвозвратно...
Да, возможно, тебе сгодится кротовий мех. Прилетай через пару дней.
Прихвати с собою того, кто сумеет шкуру снять аккуратно.

            * * *
...не подачек ведь ждать, в самом деле,
            не просить: "Отпусти, не мучай!",
кто же держит тебя, свободна,
            Штирлиц, вас ещё не хватало,
погружайся в уличный сумрак,
            проклинай ироничный случай,
понимай, что уже не вырваться,
            запуталась, заплутала,
паутина слегка подрагивает:
            вот трепещет клочок газеты,
вот хвоинка, и ты здесь тоже,
            и ещё чешуя сухая,
нет, не трепет, озноб, согреться,
            продержаться бы до рассвета,
и вдохнуть лучистого золота,
            нет, конечно, не отпускает...

            Шестое июля

День был не бездарен, звонок, ёмок;
В синий свет ныряешь с головой:
Корректура, подготовка съёмок,
Сами съёмки, небо над Невой.

День был славный, солнечный и длинный;
В сумерках вдохнуть закатный шёлк,
Ночером же - к Хенрику с Элиной:
Знаете, там очень хорошо!

День был жарок, ярок, беспечален:
Мёд, янтарь, пшеничное зерно...
...Прошлое приходит к нам ночами
И глядит серьёзно и темно.

Капля в переполненную чашу,
Календарь на выжженной стене:
Да, шестое. Год, как нету Саши.
Нету. Нету. Нету. Нету. Нет...

            * * *
Озари, озари, не прошу даже: "Поговори!",
Что ни сделаешь - захлебнусь виной, в неоплатном буду долгу,
Без тебя - ни лунных отблесков, ни рассветной воспалённой зари,
Ничего у тебя не прошу, да, прошу, конечно же, себе поминутно лгу,
Улыбнись, да хотя бы не мне, но рядом побудь, недолго, пару минут,
Лишь глядеть на тебя, хоть издали, не помешаю ведь, не порву никакую нить,
И стихи напишу украдкой, сбивчиво, когда уже все уснут,
Не могу без этого, прости, пожалуйста, если сможешь меня извинить,
Но позволь любоваться тонкой жилкою у виска,
И улыбка тающа, движенья легки, изящна застывшая на мгновенье рука...
Разрываю горло, выпускаю с кровью восход - иначе уже не вдохнуть никак,
И на землю стекает, прожигая дёрн, бесполезная болезненная строка.

            * * *
Ночью мысли темны. От работы – да нет же, от жизни устану,
Вот и выдохну, чтобы навыплеск погасла свеча.
Но глядят мне вослед укоризненно: что же, мол, Танда,
Обещала держаться – ну нет уж, теперь за слова отвечай.
Отвечаю за каждое слово, от стона до стынущей стали.
Не хватает ордалий? Пройду от огней до студёной воды.
Кто Грааль так искал, как люблю – находил с полдесятка Граалей,
Ну а мне лишь кровить и кровить – мостовые запомнят следы.
Ну хоть слово, хоть взгляд – мне без этого просто не выжить,
И хоть с крыши в полёт, хоть с разбега в Неву головой...
И ответа, конечно же, нет. Путь мой мертвен, оплавлен и выжжен.
Равнодушное солнце встаёт над тяжёлой спокойной Невой.

            Звезда

- Любовь - стрекозой над озером сонным,
Любовь - летучей мышью над крышей,
Любовь - голубкой над старым парком;
Где же твоя любовь?
Любая крылата, легка любая:
Взгляни вослед, назови своею,
И, сделав круг, она обернётся.
Где же твоя любовь?

- Не стрекозою средь мхов болотных,
Ни мышью летучей среди развалин,
Ни серой голубкою на асфальте
Не будет моя любовь.
Звезда серебряными лучами
Коснулась, выжгла сладкою болью
Предначертанное. Иною
Не будет моя любовь.

- Звезда высоко, посмотри, опомнись,
Звезда лишь манит обманным светом,
Звезда не согреет и не поможет,
Ты погибнешь, постой!
Звезда за пределами атмосферы,
Там нечем дышать, нет опоры крыльям,
Там только холод, немыслимый холод,
Ты погибнешь, постой!

- Неважно - я высоко летаю,
Неважно - лучистым светом любуюсь,
Неважно - я сам небеса согрею,
Я отправляюсь в путь.
А коль погибну - на землю не рухну,
Не будут плакать друзья над могилой,
Лишь тёплый ветер развеет пепел.
Я отправляюсь в путь.

- Не плачу (в глазах серебрятся слёзы),
Не плачу (тебя убедить не сумею),
Не плачу (знаю - ты не вернёшься).
Темнеет. Ну что ж, лети!
А мог бы землю обнять крылами,
А мог бы радоваться рассветам,
А мог бы выждать до звездопада...
Темнеет. Ну что ж, лети!

- Прости за боль - отголосок боли,
Прости, что слушаю - да не слышу,
Прости, что сжигаем пламенем звёздным.
Это моя любовь.
А если вдруг звезда покачнётся,
Покуда жив - удержу в ладонях,
Потом отпущу, и меня забудет
Эта моя любовь.

            Поколение

Мы, поколение перестройки,
Входим в тот возраст,
Когда уже сдруживаешься с детьми своих ровесников,
И в разговоре с ними то и дело отматываешь жизнь назад.

Сейчас видно, как нам повезло.

Только что разломавшие младенческую скорлупу - уа-уа! -
Мы получили сбалансированное питание:
Кислородный коктейль свободы с горчинкой памяти,
Пласты стихов (слегка приперчить цинизмом),
Витамины улыбок и поцелуев в подъездах и на крышах
(Трамвайные рельсы - мы там тоже гуляли,
И ветер был тёплым. Очень тёплым. Прощай).

Унижения
("Выбросили сахар - но по талонам",
"По предварительной записи и со всеми справками")
Были лишь прививкой;
Мы учились брезгливости, обходя очереди,
И не боялись смотреть в глаза носившим серую форму.

Шаламов стал нашим Вергилием
(В сердца стучит не пепел - колымская вьюга),
Бродский показал кристаллическую структуру стиха
(И Васильевский остров - там, где мы не умрём),
Пригожин проводил нас по Хаосу,
Амбарцумян - по Времени,
И мы находили силы не резать вены,
Читая Камю - вкатывая очередной камень
Ближе к солнцу (туда стрелял Гумилёв -
Где потом оказалась эта стрела?),
Или к Ородруину,
Или к баррикадам.
Неважно.

Наши родители тайком переписывали Галича,
А мы пели его на площадях.
Это для нас писал редакционные статьи Коротич,
Для нас открывались архивы гениев и КГБ,
И на подстраховке стояли Оруэлл, Фромм и Канетти.

Мы выбирались из скорлупы, щурились, глядя на солнце,
И, не дождавшись, пока обсохнут перья, чешуя или панцирь,
Пробовали воздух на вкус и на крыло.

Нам было дано много,
Похоже, больше, чем получилось взять,
Об этом остаётся помнить, приближаясь к точке, промаркированной Дантом,
И говорить тем, кому сейчас пятнадцать:
"Мы отличаемся от вас лишь умением обращаться с собой.
Сугубо технические навыки.
Ничего более".

            * * *
А в полнолуние Питер меня отпускает легче,
Обводный - уже не на горле капроновою верёвкой.
А может, просто - отравлена, уже ничто не излечит,
Врачу ведь судьба доподлинно известна из дозировки.

Здесь всё известно доподлинно, случайны редкие встречи,
Где я захлебнусь молчаньем, а ты лишь пожмёшь плечами;
И нет избавленья в письменной пустопорожней речи:
Неважно, кем стану, что сделаю - не сдвинуть расклад изначальный.

Луна исчезнет в тумане, и к рельсам вагон приникнет,
И невскую горечь из лёгких не вытеснить сигаретой,
И слёзы мои янтарны, и кровь моя - земляника,
И я могу улыбаться, покуда в Питере лето.

            * * *
                    Тоше Снятковскому

В родниковой воде - прошлогодний лист,
Чуть подальше - кусок смолистой коры.
Будет с травами чай, соловьиный свист
До рассветной росы, до глухой поры.

Вот крапивный укол, вода холодна,
Удержись на мостках верней.
Водомерка вскользь, и пескарь у дна,
Свет волною поверх камней.

Мимолётная рябь - между стопок книг.
За окном болбочет Москва.
В городской квартире - студёный родник.
Слово за слово, кружева.

Будет свет волною да мятный чай...
И останусь снова в долгу.
Вот отходит - слева - тень от плеча.
"Будь счастливой!". Жаль, не смогу.

            * * *
Фортепьянной дробью, лазурной тьмой,
Где мосты распахнуты в небосвод, -
Питер, Питер, сумрак и морок мой,
Лабиринт асфальтовый, летний лёд.
Не врасту в гранит, кружевную вязь,
Не из тех, кто гнёзда ажурно вьёт, -
Но уйду, строкою в Неве дробясь,
Ибо здесь никто меня не убьёт:
Ни в дворе сыром - кулаком в висок,
Ни случайной пулею - рикошет,
Ни, тем паче, власти.

Сырой песок,
Облака (густая серая шерсть),
Крепкий кофе - вот что осталось мне,
Ожидать зимы и сквозь дождь смотреть,
И слеза становится солоней,
И пора учиться - не умереть,
Но глаза зажмурить, потом открыть,
Взгляд не отводить от Невы рябой,
Ветер поутру, и стихи навзрыд
О дожде, любви, о тебе...

            * * *
Этой ночи никто не узнает,
Растворится она, пропадёт -
Лишь вагонная лунная наледь,
Не анапест, скорей, антидот,
Только тремор колёсный по шпалам,
Только кардиограмма лесов...
Будет вечер, и утро в опалах,
И заросшее луком сельцо
По дороге. Смотрю, не устану -
Что там тлеет, алеет, горит...
Отозваться б сейчас Мандельштаму -
Да звезда со звездой говорит.

            * * *
Не змея серебристая, нет, скорее подобье реки, ручья,
Но воды проточной - дорога железная, беспечная Саломея...
А попутчицы всё чирикают радостно, и, похоже, я
Тут не то, что стихи писать - читать Кенжеева не сумею.

Удираю к окну раскрытому, в многодверчатый коридор,
Где все звуки сливаются в зуд мушиный да стук печатный,
И скольжу вдоль лесного бархата, и на небо гляжу в упор,
Чтоб дождём не прорвалось, хоть и набухло, словно сетчатка.

            Яд

Я - бокал, которого не существовало.
Во мне - яд, и его тоже никогда не было.
Но меня протягивает Сальери,
Имеющий непосредственное отношение к реальности,
Своему коллеге Моцарту,
Также, несомненно, жившему.
Ваше здоровье!

Кто же я, кто же?
Венецианское ли стекло превращает воду в вино?
Матовый ли узор охлаждает запёкшиеся губы?
Хрусталь ли благодарно отвечает прикосновению -
Музыка, музыка, как ни в чём не бывало,
Огонь мерцающий в сосуде,
Судьбы скрещенья,
Слова, слова, слова...

Но я точно знаю - кто бы я ни был! -
Что несу в себе, и боюсь расплескать,
И прозрачная капля дрожит на краю:
Животный ужас гения перед тем, что он умрёт - как все.
Что угодно - пуля, петля, отрава - но не это.

На белом шарфе - под колесницей Истории - несозданное.
Персефонино зёрнышко отсвечивает кровью,
И сквозь дёрн прорастает осколочный плод.

Нелюбимый идёт по берегу, кличет в ночи:
"Приходи, приходи!". Отвечает ему лишь ветер,
Да и то не всегда, раз на раз не приходится, это да.
Лихорадочно ищет к замурованной двери ключи,
Не глядит вокруг; при фотографическом красном свете
Видно, как по венам его течёт отрава - Леты вода.

Нелюбимый бьётся в небо: всё равно сломаю решётку, пусти!
Синева становится твёрдой, молнии сыплются вперемешку
С хлёстким градом - слёзы созрели, погляди, какой урожай,
Ты ещё успеешь сказать "прощай", ну хоть пару стихов прочти...
И - внезапный штиль. И дорожка солнечная на воде кромешной
Чуть рябит, схоже с дрожью воткнувшегося метательного ножа.

            * * *
Подбираю боль навырост:
Вот фасончик, вот размер.
Бога нету - и не выдаст.
На свинье гарцует смерть.
Захлебнувшихся любовью
С чувством материт ОСВОД,
Из кровавого прибоя
Извлекая яд и мёд.

С каждой каплей - через край. И
Снова встану на краю.
Что вы, я не умираю,
Просто песенку пою.
Ночью - рвать стихи и вены,
Крик втрамбовывать в гортань
И смеяться откровенно:
"Слушай, дурень, перестань!".

Этой старенькой цитатой,
Что из детства забрела,
Не лечу - кладу заплаты:
Не кровят колокола.
И стихает дрожь ночная,
Лунный росчерк, звёздный сор.
Маска, я тебя не знаю!
Я тебя совсем не знаю...
Продолжаем разговор.

            * * *
Посмотри: нависает Левкадской скалы тень
Над любою любовью, над любою крылатой.
И сжимаю зубы до судороги, и не жду новостей,
И ещё удерживаюсь - не стать своею расплатой.

Понимаю, что сделаю шаг, облепляю воском крыла
(Хорошо бы и в уши воск, только поздно – вглубь проникла отрава),
Ночь сегодня прохладна, поборюсь с тобою, скала,
Хоть не на любовь - так на жизнь отвоюю право.

            * * *
Ни шаг, ни полшага: любой полумеры
Душа не приемлет - лети!
Я - книжная крыса, ожог стратосферы,
Мне белую косу плести,
След инверсионный, инферно в ослышке,
Парнас - Шереметьево-два...
Я буду желанной, я буду не лишней,
Не вычеркнутой, как слова!

И взять карандаш, и по строчкам вплотную,
Чернее, чернее, черне...
Возьми на ладонь мою жизнь ледяную,
Конечно, забудь обо мне.
Вдоль взлётных полос, где трава у бетона,
Зноящийся воздух поёт.
Судьбу выверяю до рифмы, до тона,
Люблю, ухожу в забытьё.

И страшно до боли, и жадно до дрожи -
Холодную пить синеву.
Сначала парить, а потом подытожить,
И вспомнить, что не позовут,
Что встречи случайны, звонков не дождаться -
Глаза опустив, уходи! -
Сквозь клетку из рёбер ломиться, не сдаться,
И петь - пустотою в груди.

            Каменная тема

...Как от первого удара по колено в камень ушёл,
От второго от удара да по пояс в камень ушёл,
А от третьего удара с головою в камень ушёл,
С головою...

В этом тёмном камне - город из камня,
Он туманами укутан, обласкан,
И течёт в нём молчаливо река Не,
И в холодную впадает талассу.

Здесь, куда б ни шёл - пути не измерить,
Только следом не идут за рекою,
Ибо море здесь считается смертью,
И не нужно смерть зазря беспокоить.

Синевы не будет за облаками:
Ватой выстелено дно небосвода.
Ворожит, колдует, манит река Не,
И не перейти текущую воду.

Ощущаешь необычную робость?
Видишь ход за потемневшею дверью?
Этот город - благодарная пропасть:
Если выживешь, скажи - не поверю.

Если выдержишь, сжимаем висками,
Эту магию, и муку, и морок...
Не смотри, как волны катит река Не.
На закате доберёшься до моря.

...И тогда злая колдунья Гингема расставила камни, мимо которых нельзя было пройти: они притягивали к себе всё живое и неживое...

- Знаешь, в глазах твоих свет
Падающей звезды.
Воздух вокруг тебя -
Горький миндальный дым...
- Не вынуждай сказать
Напрямик: "Уходи!".
Я плечами пожму.
Я останусь один.

- Будет день без тебя -
Беспросветная ночь.
Каждый шаг в темноту:
Больше нету пути.
И не воздух вдохну,
А иззубренный нож.
Промолчу, захлебнусь -
Не вели мне уйти!

Я прильну к тем камням,
Средь которых живёшь.
Стану камень-магнит -
Больше нету меня.
И пойму: сам не знал ты,
Кого позовёшь.
Для кого буду слёзы,
Кому - западня?

...прямо пойдёшь - о камень ударишься, а кем обернёшься - то мне неведомо...

Взрослею: уже приучена боль не считать потерей -
Любая история пишется чернилами из артерий.

Что в дар получу от города, каменного лабиринта,
Кого повстречаю в сумерках, что было от взгляда скрыто?

И чем отдариться в силах я? Мой жемчуг горек и солон.
Тобой, как кровью, пропитан стих - до жилочки прорисован.

Прозрачный воздух, судьба моя, гранитна твоя граница...
Сама ворожу здесь - и чью-то жизнь удержу на ресницах.

            Helsinki

Гречневая земля здесь, рассыпчатая на ложке,
Ветер с набережной бережно касается кожи,
По щекам стекает прохладно, и прощает оплошки -
Три на пять, полагаю, да и четыре, похоже.
Видно, Хельсинки с Питером отражаются зеркалами:
Углубись в любой - уйдёшь по бесконечному коридору
К акварельному солнцу, размазанному клёнами и тополями
По слоистому небу, пирогу, струящемуся простору.

            Последняя песня Алисии Гарсиа Альварес

Кастаньеты, браслеты, рубаху яркую узлом на груди
Завяжи потуже, и по земле ступай, словно чётки перебирая,
Протяни руку смерти, пригласи на танец и властно её веди,
И притягивай к себе влюблённо, шаг за шагом всё ближе к краю,
Шаг за шагом, солоноватая корочка на потрескавшихся губах,
Так танцуют страницы - мотыльки распахнутой библиотеки,
Прикоснись ко мне, воробей темноглазый, я ведь твоя судьба,
Да, конечно, узнал, и эта дрожь - отзвук чуткой гитарной деки,
Шаг, и снова шаг - по корням, лианам, покуда не по телам:
Там споткнусь, не ношу бантов цвета крови, запёкшейся или алой,
Нас сначала сочтут погибшими, потом сочтут по делам,
Помянут строкою, эпиграфом, цитатою запоздалой,
Скажут: сломаны лучшие ветви, рассыпана соль земли...
Воробей родной, мы останемся в слове, сами связаны словом.
Разве в сельве могли исчезнуть мы, крылатые? Конечно же, не могли.
Набирай новый курс, декан - или лучше звать тебя птицеловом?

            Testament

Когда я сойду с ума
Внутри стремительно выгорающего времени
(Слышишь треск, с которым лопаются пружины
И взрываются корпуса часов?
Искалеченный, изорванный острыми клочьями металл
Впивается в глазные яблоки -
Как больно меркнет мир!
Не слышишь... Не слышишь... Неважно),

Когда я сойду с ума,
Не выросши до гения, Люцифера, Эвереста,
Нахлебавшись холодом высот и навсегда высушив слёзы
(горек ветер мой, потому что честен,
И нет опоры крыльям - прозрачен.
Не просите у меня хлеба, чайки,
Исполосуйте небо криками -
Мой голос сорван),

Когда я сойду с ума,
И внутри алых лабиринтов заплещется равнодушие -
Привезите меня в город у моря,
Где валуны покаты, и длинной латиницей - названия улиц,
Где в облака всматриваются пижма и тысячелистник,
Где пригоршни дождя летят в лицо и смывают прошлое.

Помогите устроиться на работу в зоомагазин,
В отдел аквариумных рыб,
Плавниково-чешуйчатую невесомость.

Я пропахну водорослями,
И глаза медленно начнут зеленеть.

Не беспокойтесь:
Даже когда я сойду с ума,
С такой работой справлюсь -
Поэту внятен безмолвный язык,
Поэт вообще знает куда больше, чем хотел бы.

Приходите навещать меня раз в неделю,
Например, в четверг -
День хрустящего в кляре жертвоприношения
(Можно и в сметане -
Вкус мягче, но придётся обойтись
Застывшими пузырями кисломолочной лавы).

Подопечные будут рады -
Вильни хвостом, вот так, умница, плыви дальше,
Выворачивайся наизнанку и выпускай мальков,
Почти незаметных в тени поверхностной плёнки.

Только приходите обязательно -
Я заработаю на зелёный чай с жасмином
И вишнёвый торт, в котором, правда, попадаются косточки -
Осторожно, косточки!

Потом, придя однажды в гости,
Вы увидите на столе бутылку красного вина,
А в сковородке будет шкворчать мясо,
Конечно, по-французски, с помидорами и сыром -
Привет Колумбу!

Это значит - я выздоравливаю.
Теперь можно навещать чаще.

А потом я исчезну.
Это не страшно - так и должно быть.
Не оставлять же завещания ещё и по этому поводу.

            * * *
...потому что отзвука нет, раскалывается голова,
мир пульсирует, сердце сбоит, попробуй откорректируй,
ты по сути своей неправа, всё равно, что уже мертва,
и извилисто разламывается небо, нет, потолок квартиры...

...потому что отзвука нет, планеты срываются прочь с орбит,
разрываются на куски и ночь расчерчивают на клетки,
исчезает воздух из бронхов, смотри, небосвод пробит,
хлопья чёрного снега собой устилают лето...

...потому что отзвука нет, понимаешь, отзвука нет,
в лёгкой жизни ли дело, малина с крапивою вперемешку,
это пляшет пламя во взгляде, пляшет тень на стене,
и багров закат, и легка строка, и любовь кромешна.

            Третий год

Третий год пошёл -
Через сердце шов,
Каждый вдох - стежок:
Выживай!
Выживай!
Выживай!
Хорошо.

Третий год - имени твоего:
Вновь сомкнуться губам двусложно.
Третий год - желтеющею листвой:
Снова август костёр из хвороста сложит,
Мне одной там гореть,
Третий год, треть...

Третий год - в сказке чужой,
Где не нужна.
Третий год тобою прожжён.
Тишина.

Третий год бессмысленен и неистов.
Тёмен ночи створ.
Вечная беда атеистов -
Одиночество.

Третий год я тебя люблю,
И без боли, дрожи, пенья струны - ни часа.
Ничего.
Ведь большому суждено кораблю
С соразмерным айсбергом повстречаться,
И пробоиной рваною встретить ночь
Суждено...

            * * *
Выберу мелодию такую,
Чтоб струною у виска,
И не нарисую - нарискую
Жизнь сквозь облака.
Сквозь прорехи, муть, тоску, разрывы
Видно иногда:
По теченью вверх взлетает рыба,
А вокруг кипит вода.
Это видно изредка, в просветах -
Дышит небосвод:
Вдох прохладен, взгляд подвластен ветру,
Боль к себе зовёт -
Рыба бьётся. Счастья не просила -
Да ясны пути.
Пеньем мир заворожить не в силах -
Что ж, лети!
Против ветра, против всех законов;
Сорваны, как голос, плавники...
Знаешь, так рождаются драконы.
И стихи.

            Летучая рыба

Вижу твоими глазами - и что ни взгляд, то символ -
Тех, от кого в восхищённой улыбке губы немеют.
Я никогда не смогу быть настолько красивой -
Даже и рядом с ними не проявлюсь, не сумею.

Я ведь лишь рыба летучая, чешуйчатое подобье
Тех, кто на самом деле просторы воздушные покоряет.
По недоразуменью жива - на такое жалко и дроби,
Пусть её: так забавно корячится, копирует, повторяет.

И раздвигать плавниками теченье горькой настойки,
Биться - пока не прорвёшься - в сети, губительно-тесной...
Я никогда не смогу быть красивой настолько,
Да и вообще красоты не досталось мне, если честно.

Крылья - не крылья: перепонки, по живому взрезаемые ветрами -
Каждую косточку на излом, на разрыв проверят,
Холодом по глазам плеснут, солёной влагой на раны,
Хватит всего: и вокзальных ночей, и больничной тоски, и захлопнутой двери.

Сколько помню себя - смотрю вокруг, не ожидая чуда:
Если сумею мир изменить, то поживу, наверно.
Я никогда не буду красивой. Я никогда не буду... -
Как не случится лёгкой судьбы и смерти мгновенной.

            * * *
Спаси меня от призраков моих,
Что в стих вплелись и сами стали стих.

Спаси от тех, кому навзрыд - река.
Вискозный шёлк струится у виска:

Вот мост ажурный, радуга, рассвет -
Иди, танцуй, исчезни в синеве!

Да в горле ком, походка тяжела,
Мертвы полёт забывшие крыла;

А призраки смеются свысока,
И вновь перо скользит поверх листка.

            * * *
- Доктор, дай мне лекарство!
- Да нет для тебя лекарства!
- Доктор, плещется боль в глазах, и я срываюсь во тьму...
- Даже мог бы - не дал: не по рангу да не по касте,
Не по роду-племени твоему, в общем, не быть тому.

- Погадай мне, цыганка, обмани за пятак, за грошик,
Всё приму я за истину, только слово скажи!
- Убери свои деньги, гадать не буду, посиди на дорожку,
А потом уходи туда, где равно нужды нет ни в серебре, ни во лжи.

- Расскажи мне, могильщик, о мертвецах восставших:
Можно к жизни вернуться ведь, тлен отряхнуть, я читал, а книги не врут!
- Вот и вновь сама приходит работа. Значит, завтра буду уставшим,
И за ужином вдруг услышу - это ставня хлопает на ветру...

            * * *
А боюсь - не боюсь, в самом деле, чего тут бояться:
Красной ветки боярышника за чужим, в стиле югенд, окном,
Или неба, где хищная птица - канюк ли, неясыть,
Не увидеть, а впрочем, они на закате сольются в одно,
Или сумеречных городских переулков, проёмов, провалов,
И каналов, где звёзды застыли, а небо течёт,
Где я слушала речь незнакомую, в нужных моментах кивала,
Впрочем, я здесь чужая, а значит, неважно, не в счёт,
Или тех, с кем встречалась в кафе, у метро, на аллеях -
Вот рябина алеет, вот ива роняет листву...
Просто с миром друг друга мы, честно сказать, не жалеем.
Ничего не боюсь. Да неправдой - сказать "не зову".

            * * *
Есть западня чужого языка:
Он прост в употребленьи - bitte, sorry -
Примерно как "привет" или "пока",
Но не "прощай"; и там, где ближе к соли
И к смыслу, к сердцевине и к душе, -
Не чиркнуть крыльями над глубиною,
Там скажешь - и раскроешься, уже
Не обойти больное - стороною;
Там те оттенки, что не углядеть,
Там ноты для другого инструмента...
Оставим наши угли молча рдеть:
Быть может, ждать удачного момента
(Когда пройдёт созвучный невзначай),
Быть может, гаснуть (не случилось чуда)...
В переводных цветах течёт печаль -
Горчащий млечный сок из ниоткуда.

            * * *
По текучей воде, и подсвеченной синим воде,
По булыжникам старым, проулкам, прожилкам, просветам
Нам не выбраться в детство, к тем сказкам немыслимым, где
Лист кленовый становится бригом, и парусом белым, и ветром;
Где глотком изгоняется смерть, а любовью меняется мир,
И цветы расцветают под снегом от доброго слова,
Нам не выбраться в детство, хотя мы остались детьми,
Даже если пойдём за призывною дудочкою Крысолова,
Даже если по улицам... В каждом окошке - свеча,
Леденцами витражными свет рассыпается дробный:
Не зевай, налетай, успевай, подбирай, хохоча,
И, мороча других, убегай по дороге неровной,
В рот запихивай сладость ванильную, мятную... Острый надкол,
А солёной волной захлестнёт - лишь потом, в отложеньях придонных
Вспомнишь музыку ту, что манила, дразнила, звенела легко,
Собирая детей: невзрослеющих, глупых, бездомных.

Люди делятся на тех, у кого есть дом,
И тех, кто плачет: "Нет у меня дома".
Те-у-кого-есть-дом выращивают георгины,
Выдувают из обжигающего пузыря переливчатую вазу,
Вяжут салфетки и накрывают на стол
(Нож справа, вилка слева, посредине белое безмолвие).
Иногда они угощают вином тех-у-кого-нет-дома:
Сердолик, топаз, рубин, гранат -
Пригуби из хрустальной оправы!
Иногда они угощают теплом -
И те-у-кого-нет-дома смотрят перед собой неверяще:
Так не бывает.
Нет, точно так не бывает.
Вот и нет уже.
И уходят из дома,
Построенного теми-у-кого-есть-дом.
Вослед им смотрят с опаской:
Может, напишут стихи,
А может, разожгут мировую войну -
Кто знает, что на уме у них?
Те-у-кого-нет-дома снимают квартиры
Или покупают особняки,
И всё ходят по ним, вглядываясь, вслушиваясь, надеясь:
Ну где же ты, дом, ну вот уже почти отозвался,
В изгибе ли ручки дверной, в отраженьи зеркальном,
В кактусе на окне, в медитативном паркетном узоре,
В сквозняке с балкона, в солнечном зайчике под ногами...
Всё не то и не так, не складывается мозаика,
Рассыпается мусором цветным, разбитым калейдоскопом.
Те-у-кого-нет-дома бродят, держась за голову,
Ищут пятый угол в круглой комнате,
В чёрной-чёрной комнате с чёрными-чёрными стенами.
Те-у-кого-есть-дом откроют окна и переклеют обои.
Те-у-кого-нет-дома увидят за окнами звёздную россыпь,
Каждый луч - игла:
Почувствуй себя предметом спора средневековых схоластов!
Всё бродят туда-сюда бесцельно, виски сжимают,
Вытекают из форточек сизым табачным дымом,
Целуют края кофейных чашек, смотрят печально -
Пристрелите их кто-нибудь, чтоб не мучались, что ли.

Вот все-таки чего-то в стихах не хватает - персонификации что-ли? Хотя она-то вроде и есть. Ну вроде все есть, а как-то отстраненно-холодно от них, хочется пробежать взглядом до конца и перевернуть страницу?

Уважаемый Mayakorkskiy, прочитайте, будьте добры, правила раздела. Здесь не ведется обсуждение стихов; хотите высказать критику - в "Литкафе", пожалуйста.

Annabel,
в модераторском маскхалате

* * *

В мире, здесь, где бессмертья нет,
Переливчатом, словно нефть -
Радость, радужный блеск снаружи,
Чернота молчит в глубине -
Удержусь ли в воде живой,
Просверкну серебром-плотвой
Или тьма из слоёв придонных
Захлестнёт меня с головой?

В этом мире, где есть сюжет,
Каждый взгляд твой и каждый жест
Лунным светом втекают в небо,
Ароматом кофе из джезв -
И над городом льётся свет,
И сияет лёд на Неве:
Здравствуй, холод неощутимый,
Штрих гравюрный, укол, ответ.

* * *

Свеча облизнётся змеиным трепещущим языком,
Неслышно вздохнёт паутина под выцветшим потолком,
И ветер плеснёт несолёной волной, постороннему рад.
Здесь годы проходят колонной. Здесь я не хочу умирать.

Тэйлкиллер, не знаю о чуде, на проигрыш карты сданы,
Любви не случится, не будет - но разве не будет весны?
Пусть в мир красоты не добавлю - но я выдыхаю тепло,
Не знаю, что грею, что плавлю - и, может быть, в том повезло,

Быть может, не зря, не бездарно, не в ноль, не сквозь пальцы - песком?
А как начиналось янтарно, и яблочно, и легко:
Собою сшивать расстоянья, в спираль горизонты свернув...
И всмерть захлебнуться сияньем - в глаза тебе заглянув.

* * *

Стихи не выплакать, и не заснуть потом -
Всё та же судорога выдоха и взлёта,
Брусничная короста на губах:

Вот это дым, вот это чей-то дом,
Вот золото, вот топкое болото,
Изгрызенная сторона гриба.

Распробовать, катать по языку
И утреннюю горечь, и кислинку,
Созвучие, созвездье, перелив -

И соскользнуть в иззубренность, тоску,
К судьбе, сурепке, сумеркам, суглинку,
И всё отталкиваться от земли...

14-е

День святого затаиться, подбрюшье спрятать, закопаться в песок,
В тень, под камень, в трещину фундамента, да куда угодно - уйти,
Я деталь иного конструктора, пчела не из этих сот,
Нет, не трогайте, я обрывок текста, недописанный стих,
Я не то, что воспалено, что слова сказать не может, глаза отвела,
Головой о камень, змеится трещина, дайте морфию, нет, не то,
Этот жар переносим, третий год, а ещё не выжег дотла,
И волна скользнёт поверх, и день уйдёт в кровосток,
Оттого и сплетенье солнечное, температуру в справочнике посмотреть,
Что там плавится, превращаясь, по колонкам таблиц читай,
Да, пространство взорвать могу, но не смогу согреть,
Только переливчатой саламандровой вязью: "Я люблю тебя..."

Ночное

Муравьиное "нужен ли я" читай как "нужен ли я другим",
О себе не спрашивают, дальнозорка моя заря,
Искрам гаснущим не положена страховка и не написан гимн,
Что останется в памяти, если исчезну, любимых не одаря-
Я, если этим звуком не зафиксирую на плёнке ноль и один,
Неслучившейся любовью с пометкой "ч\б", гравировальной иглой,
Не сумею сладить с губами, шепчущими: "Уходи",
Что же скажет кардиограмма, когда объект наблюденья станет золой,
Всё держусь, раздуваю тлеющий огонёк, говорю-творю,
Пропускаю буквы в словах, аритмия, последний Рим,
Ровно-ровно ползи, кардиограмма, на высотках встретишь зарю,
Повтори ей набормотанное в ночи, а вдруг получится, подари...

Детство и немножко о кулинарии

В детстве было совершенно особое время:
Когда заболевала, но меня ещё не сдавали в больницу.

Постель, слабость, обмякшее одеяло,
Градусник, голосом Жванецкого говорящий: "Скока-скока?",
Акация, что деликатно стучит веточкой в окно,
На табуретке у кровати - тарелка с путешествием.

У меня были любимые маршруты.

По свекольно-бордовому морю вдоль картофельного архипелага
На триреме-петрушке с укропными вёслами,
Опасаясь пиратов - их драккар легко узнать,
Алый полумесяц помидора или перца виден издалека,
Особенно если заморозки и море заиндевело сметаной.
Но можно затаиться за капустным мысом,
А потом доблестно атаковать!
Волнение успокоит предусмотрительно вылитый жир -
Вот мы несёмся на гребнях прирученных волн, и ветер всегда попутный,
И лоцман проведёт нас между рифами,
И мясные акулы лишь встопорщат плавники вдогонку.

Или вот: каменистая осыпь, кое-где поросшая зеленью,
Хрустящий едкий мрамор-лук, томатной зернистости гранит,
Основная порода - базальт-баклажан, чуть проскальзывает под ногами.
Геологическая партия, мы ищем месторождения чего-то... ну, что подвернётся:
Вот крупинка соли - это селитра, вот перчинка - каменный уголь,
Мало ли что ещё может найтись, если вглядеться,
Вот тёмно-бурый кусок кожуры, свившийся спиралью -
Ставим вышки, бурим скважины, кипит работа...

Или ещё: манные полярные просторы,
Озеро незастывшей масляной лавы, привет, Эребус,
Но какие скалы скрываются под слоем вековечного льда?
Может, это развалины древних городов?
И точно: вот явные руины малинового дворца,
Ореховой крепости, зловещего черничного монастыря,
Археологи, будьте осторожны - движется лавовый поток!
Шипя, испаряется белый панцирь Антарктиды,
Странные скелеты видны на оттаявших сопках -
Динозавры ли это, инопланетяне, гигантские мокрицы,
Лёд стекает, его всё меньше, глобальное потепление,
Здравствуй, терра инкогнита, открывающаяся книга...

В больнице же ожидали лишь серо-картофельные дюны -
И никакого спайса.

* * *

... Потому что подкорка - лишь корочка крови подсохшей,
Дальнозоркость увязшего в тысячелетиях плезиозавра,
(Применяем корректности ради эпитет "усопший" -
И сопенье это довольное будет услышано завтра):

Мы в болотах асфальтовых тонем, хвощи разрываем на части,
Одиночки, сбиваемся в стаю, потом нападаем на стадо...
И в кроссворде допишем мы "участь", а было задумано "счастье" -
Не увидели буквы в конце. Не жалейте. Не надо.

Не пора

Хороший урок жизнелюбия дал мне знакомый пёс Бим.
Он был из мелких терьеров. Очень старый -
За двадцать лет. Собаки столько не живут. Он этого не знал.

Большую часть времени спал на выцветшей подстилке.
Бельма почти поглотили глаза, шерсть где выпала, где свалялась -
Старость по большей части неприглядна, тем и страшна.

Бим любил шоколад. Вредная привычка, но этого он тоже не знал.
Когда я приходила в гости к его хозяйке и разворачивала принесённую плитку,
Бим просыпался. Всегда. Демонстрировал заинтересованность:
"Я - вот. Не забыли, надеюсь? А то с вас станется!".
Хозяйка, смеясь, приговаривала:
"Куда тебе шоколад? Тебе уже пора в кулёк, Бим!".

Тут он преображался - прыгал, вилял облезшим хвостом,
Даже подтявкивал глуховато: "Нет, не пора в кулёк, не пора!
Я живой, я ещё молодой, ну дайте же, дайте шоколадку!".
Конечно, кусочек он получал,
И хвост благодарно молотил по подстилке.

Потом Бим умер.
В конце всегда кулёк, чёрный шуршащий полиэтилен,
Непроглядный, прилипающий к коже, не дающий вдохнуть.

Но каждый раз, когда чернота подходит слишком близко,
Я вспоминаю старенького полуслепого терьера.
Не пора в кулёк, нет, не пора.

* * *

И замедлилось время на первом взгляде – словно перед ударом,
А на первый вдох – как лицом в подушку – перехватило горло.
Может, волосы ветер гладил – да всё забыла бездарно,
И волною сладкою шло удушье, нет, миндальная горечь.
И походка твоя легка, и не шелохнутся травы,
И улыбка твоя лукава, и взгляд отточен,
Нет, не шаг – металлический блеск, это скальпель скользит вдоль раны,
Что могу, сшиваю иглою рифм, смеющимся многоточьем,
Что могу... Но выпасть игле из рук, литься нити вольно.
Без хрустального шара заворожена – разве враг тебе я?
И иду по Питеру, как по костру, и плачу с лихвою,
Бестолково кружу, не нужна, не нужна, ухожу, слабею...

Колобок очередной

Беззаботный скок да поскок,
Катится, катится Колобок,
Мимо пляжа, влюблённых пар,
Мимо города - там толпа,
Мимо...

Говорили Колобку: за ворота не ходи,
Некрасив ты, Колобок, и неловок,
И замешан ты тяп-ляп, шмат припёка впереди,
И вообще не стоишь доброго слова,
И вещей не понимаешь простых...
Впрочем, стерпим мы тебя - подостынь!".

С кочки на кочку - прыг да прыг -
Дорога сама проверит ложь.
Я укатился из этой игры,
Я лёгок, и впереди светло,
Светло...

Говорили Колобку: "Ты не выдержишь в пути,
Для таких - не буераки, а стол у печки.
Быть бродягой пирожку неумно, и не в чести
Ты у кондизделий будешь, беспечный.
Ну а сила, как всегда - коллектив,
Так что лучше никуда не катись".

С кем разойдусь, кто меня убьёт -
Мы поиграем, попозже глянем,
Но не унылой скуки враньё,
И не сиропный приторный глянец.
Кто меня убьёт...

Говорили Колобку, да только шорох лесной,
Только листья позади шелестят осенне.
Отдаётся болью каждый прыжок, но свобода за мной,
Хоть сквозь каменное сито - до последней крохи просеян.
Встретимся - так песню спою (что умею ещё?),
А погибну - не было меня, и закрою счёт.

Не было силы - а я ушёл,
Не было защиты - а я ушёл,
Не было рук-ног, зубов-когтей - а я ушёл,
Не было проторенной дороги, общественного одобрения, социальных гарантий - а я ушёл, ушёл, куда глаза глядят, за моря, леса, кудыкину гору, тридевятое царство, край ойкумены, грань здравого смысла...

Хочешь, песенку спою?

* * *

С раздражением отмечаю, что стала зависима от вещей.
Не от каждой конкретной, нет - обойдусь почти без всего,
Мир не рухнет от отсутствия тарелок, будильников, пледов, плащей,
Разве много мне надо на самом деле, да не о том разговор;

Это нервное скорее, как желание штукатурку грызть и пуговицу крутить:
В каждой вещи - прикосновенье, акт создания оставляет тепло,
Это труд, это чьей-то жизни долька, время связанное грустит,
Хочется дотронуться, сказать: "Не зря", - и ему свобода, и мне повезло.

Что с изъяном - стала отталкивать от себя, словно в трещину эту вправду, всерьёз
Кровь моя сочится, алой бисерной нитью - что сумеешь сплести?
(Только в зеркало не стоит смотреть: разве так не ясно до слёз,
Почему тебя - ближе, чем на вытянутую руку, - не хочется подпустить?)

Не хватает не то, что стабильности - воплощённого бытия,
Подтверждения реальности - в первую очередь, конечно, меня самой...

Мир зияет открытой раной. Я игла, я сшиваю края,
Я мотаюсь по городам, я пишу стихи, я иду домой.

* * *

Всё идёт, как надо. Жизнь, расцвет, тридцать два,
И душа компании, и ещё ни разу не корифей,
Безнадёжна любовь, немеют губы, кружится голова,
И под утро Морфея, как правило, побеждает Орфей.
Нету дома. Ночами - гитара и прочее AD&D,
Калебаса с бомбильей, третьей заварки чай...
И такое счастье - что мир вокруг, что ещё не ушла в нигде,
Есть кому сказать: "Выручай!", а чаще - сказать: "Встречай!".

* * *

Феликсу

... И в этой боли непрерывной,
Что от судьбы срезает долю,
Мы обретаем голос рыбий.
Он внятен тем, кто под водою,
Он внятен тем, кто дышит ночью -
И звёздный свет сквозь позвоночник
Проламывается, живучий.
Мы здесь плывём, в плену созвучий,
Где руки обращаем в камень,
Светло киваем небосводу -
И смерть холодными глотками
Стремится вниз по пищеводу.

Кристаллик соли

Здравствуйте, неужели вы, проходите, господин Ланцелот,
Осторожно, ступеньки, сюда, поудобней садитесь, вот мягкие кресла,
Я сейчас заварю вам чаю, ну что вы, конечно, не тяжело,
До чего же это славно, что вы наконец решили воскреснуть!

Пирожков? Хотите с вишнями? Нет, вы правда узнали вкус?
Да, мои. Я и подумать не мог, что вы запомните после боя.
Я тогда не пошёл, печь нельзя оставлять, но решил - пирожков испеку,
Мы ведь вас так ждали, господин Ланцелот, мы так долго дышали болью.

Это кресло... Вам нравится? Сработал его мой сосед,
Рыжий Ульрих - он был прекрасный краснодеревщик.
Дочь была. Мария. Красавица. Любила жизнь, как и все.
Эта чёртова ящерица... простите, я до сих пор не умею резче.

Ульрих с Бертой, женою, умерли в тот же год.
Я тогда сказал Хелене (мы были просто знакомы),
Что своих детей - не отдам. Она не ответила ничего.
Поженились мы через месяц. Бездетны. Не дарили этой потехи дракону.

Господин Ланцелот, простите, я ничем не смог тогда вам помочь,
Я не то чтобы даже труслив - скорее, мелок донельзя.
Я смотрел на Ульриха, и на его уходящую дочь,
И вослед Шарлеманю - и готовил дрожжи для булочек "Бедная Эльза".

Каплевидная форма, тесто с корицей, поверх - голубая глазурь,
В основании капли - крупинки соли, это не всем по нраву,
Но хотя бы кристаллик - нужен, нельзя же сладкой оставить слезу,
Да, конечно, мелочь, но всё-таки смерть, но всё-таки траур.

Господин Ланцелот, я всего лишь пекарь, сайки-бублики-каравай,
С тмином, маком, сахарной пудрой, сделаем в наилучшем виде...
Не боец. Не оратор. Только и умею - не забывать.
Господин Ланцелот, вы не уходите от нас, вы ещё поживите...

Заговор в пути

                     Феликсу

От болезни уйти, от войны уйти,
Паттеран оставь – кто сможет, прочтёт,
Ветер, дуй в лицо, трава, шелести –
Будет вздох не слышен, слеза не стечёт.

По камням, по отсвету рыжих глин,
По осенней выкрученной листве,
По теням, что выжить здесь не смогли,
По костям, что здесь остались навек,

По садовой доброй сырой земле,
По горам, где пропасть легче лёгкого,
По кострищам, тёплой ещё золе –
Тут варили суп или жгли кого –

От войны уйти, от беды уйти
По кошачьей колыбели дорог,
Прихотливый ритм да небрежный стих,
Пустошь ли, столица ли, хуторок,

Перестук копыт, колокольцев звон,
Оберег находишь на берегу,
Если шишел-мышел – то выйдешь вон,
Лунный луч совьётся в прозрачный жгут,

По верёвочной лестнице – в нижний мир,
За той искоркой, без которой крах,
За той крохой, что забыта людьми,
Не забыта, нет – рядом, у костра.

От беды уйти, от смерти уйти,
Оставляя клад – на радужный мост,
Говори взахлёб, глаз не опусти,
Огненным пером напиши письмо.

Баллада о пригоршне земли

В ком лёгкие кости птицы, тот будет недоле лаком:
До хруста она скрутит крылья, проведёт под конвоем...
По ICQ беседуя, как-то не принято плакать -
И друг рассказал историю, нависшую над головою:

За что, почему - неважно, плюс-минус в рамках закона
(Того, что эпохой вспоен, а после зубами стиснут),
Один неглупый епископ решил отомстить Вийону -
И привели поэта в угрюмый двор монастырский.

Считая смерть облегченьем, незаслуженной волей,
Желая увидеть ужас, а не минутную слабость,
Епископ сказал монахам вырыть яму поболе,
И там приковать Вийона, семя зловредного злака.

В неволе и ночь беззвёздна, и день бесконечно длинный...
Епископ являлся к часу, когда уже тени пали,
И в рот, разорванный жаждой, горсть кладбищенской глины
Швырял, повторяя сладко: "Я тебя закопаю".

Так сотню дней продолжалось - да вдруг скончался епископ.
Монахам не нужен узник, что корчится в яме рыжей.
Освободили Вийона - иной указ не подписан.
С волос земли не стряхнувши, поэт зашагал к Парижу.

И тем, кто спрашивал позже: "Как выжил ты, что ты делал,
Когда от вкуса могилы на вдохе гортань застывала,
Когда закованы руки, когда беззащитно тело?" -
Он отвечал: "Я смеялся. А что ещё оставалось?".

...Скользят по экрану буквы - над нутряною болью;
И в нашем прилизанном веке - айтишном, гламурном, мобильном -
"Смеюсь, - повторяет друг мой, что изувечен любовью, -
Но как же горька порою пайка земли могильной..."

Рождение Венеры

Ах, Венера, Венера, тяжёлые золотистые волосы на ветру
(Нет, конечно же, на подушке - присмотритесь, ветер так не играет),
Проведу рукой по скулам, Паоло, черты мужские сотру
(Эти веки припухшие, покорно-ласковый взгляд - после жаркого рая),

Ты богиней станешь, Паоло, флорентийских дворов прибой
(Ренессансная живопись, составитель был не без юмора),
Отдавайся, Паоло, в вечность уведу за собой!
(На одном развороте с "Венерой" - "Боттичелли. Портрет юноши".

Никакой экспертизы не надо, сравните очертания лиц,
На руках - чуть скривлённый мизинец, увеличенные суставы...)
Середина восьмидесятых. Жить спокойно ещё могли.
И на город ещё не рухнули ни беда, ни усталость.

Ах, Паоло, Паоло, смазливый мальчик для сладких ночей,
Живописец восьмого ряда, мимолётное счастье,
Мало ли капризных губ во Флоренции, не отмечен ничем...
Но приходит Савонарола к багрово тлеющей власти.

Даже в полдень - удушье ночное, стылый ужас в глазах стоит,
Чем прорвётся гнойник - безумьем горестным или подлостью?
Как же мечется Боттичелли, как сжигает картины свои:
Осознал, раскаиваюсь, благомыслящий, верноподданный...

Не получится. Скорость стука высока во все времена.
Обвинения (не последним - в разврате) муторны и смертельны.
Понапрасну холсты корёжились в пламени, пузырилась многоцветная пелена -
Нет спасения уязвимому, беззащитному телу.

О тебе забыли, Паоло, дороги манящи и мир широк,
Упорхни с ладони - бесполезною, беспечною птицей!
Но изящная худощавая фигурка уже у страшных ворот:
"Это я во всём виноват - а учителя отпустите".

Рокировка: Паоло в тюрьме, маэстро - на свободе гуляй,
Всё равно под подозрением, правда, но тем не менее.
Приговора недолго ждать: содомит, простые дела,
По тогдашним просвещённым понятьям - забить каменьями.

И стоял Паоло на площади. А потом умирал.
Смерть не из приятных, зато хоть приходит скоро.
Флорентийцы швыряли камни. Боттичелли тоже швырял,
Только тканью лицо прикрыв - ненадёжною защитою от позора...

...А Венера сияет, всплывая сквозь медовый морок и сон,
Улыбается и благодарно, и чуть смущённо...
Да, Паоло, у богини любви - навеки твоё лицо.
Даже если время вновь окрасится чёрным.

* * *

Отчего ты всё дуешь в трубу? - Мандельштама прочти,
С чем попало рифмуя судьбу; и, замёрзнув, почти
Перестав понимать, где тут явь, где скрещенье цитат,
Не уходишь сама - да слова исчезают с листа.

Взгляд внимателен - только слеза с той секунды, когда он возник:
На стекле ледяная лоза, прихотливой форели плавник,
Бледный блеск на волне, перелив, белой ночи перо...
Вот и выхода нет, и расплавленное серебро -

Через горло, вдохни - и прибой закипает в висках,
Слышишь: рокот, стремнина, воронка, порог, перекат -
И нахлынувший день вдруг укроет тебя с головой
В этой невской воде, безнадёжной, слепой, дождевой...

Снежная пыль

А что пела она псалмы - это Андерсен позже придумал.
До слащавой ли чуши было тогда, ведь помнишь: на вдохе льдом
Порастает гортань, и белая злая боль без устали дует,
Всё в глаза, и плакать не смей, не смей, не думай о том.

Не просил о помощи, сам пошёл, слепою куклой безвольной,
Тут махнуть бы рукой, завалиться спать да жизнь перезимовать,
Но кровавы следы, многорадужно небеса горят, ветер воет,
И никак такого позволить нельзя - живых друзей убивать!

Шаг за шагом, только б успеть, застывает время,
Что разбойники, что король-королева, что лихое зверьё -
И расскажет она взаправду беду, и будет честна со всеми,
Ей посмотрят вслед, и опустят взгляд, и никто не тронет её.

...И в арктическом, наркотическом том дворце, где пропуск - слова, слова,
Проплавляя дыханием восковую корочку на его губах,
Вдруг поймёт она: прогорела дотла. До пепла. Уже мертва.
Он у выхода не обернётся, лишь плечами пожмёт: "Судьба".

* * *

А можно, я не умру? Роятся мухи под треснувшим потолком.
Хоть мышцы сорвать, да выгрести - из беды, из тёмной воды,
В чужих глазах отразиться, увидеть того, кто не близок и не знаком,
И руку себе прокусить, и вдыхать вместо ветра дым.

А можно, я не умру, и друзья мои, вопреки всему, не умрут?
За это - всё, что я есть, и упрямство сверху, с горкой, с походом, и чтобы не
Показалось мало, ну что ещё, оглянуться, выжиганье по нервам, труд
Вышивания хуже да июньского - от зноя изнывшего - неба синей.

Не умру, не умрут, не хочу, я знаю, что хватит сил,
Даже если хором "нельзя" - позволенья ль испрашивать тут, когда
И такая горькая зелень вокруг, и такая синь,
И болотная, застоявшаяся, манящая, в полторы кувшинки вода...

Жасмин

Там слаще пахнет жасмином, где прорывается смерть.
Неважно - рыхлая глина, гранит, зелёная медь,
Другие цветы - неважно, жасмин сияет, жасмин,
Сквозь листья плавится солнце и утекает мир.

Гранит, разрытая глина, оградок колющий край,
Когда осыплется краска, когда прервётся игра,
Искусственный цвет увянет и камень сойдёт водой -
Настанет время жасмина, кладбищенской пряди седой.

Волной его аромата глаза промоет от слёз,
Он встал кружевными стенами и арками над землёй,
Он всех ото всех укроет, и будет прочтён людьми
Вслепую, прикосновеньями - жасмин, повтори, жасмин,

И произноси наощупь, и не отведи руки,
Зелёная азбука Брайля, индейские узелки,
Иероглифы, клинопись, руны, невнятные письмена -
Что над землёй трепещет, что остаётся нам...

______________________________________________________________________________________
Вот так. А то обленилась я.
Всё отсюда: http://lugovskaya.livejournal.com/
Там еще есть. Я тащу только то, что мне под настроение.

"Гордость паче разума", "С сильным ссориться не резон",
"Начертали Валар пределы, и больше не можем сметь"...
На рассвете выходит к морю великий Ар-Фаразон -
Посягнувший на Смерть.

"Человек - всегда нарушенье запретов и взлом границ,
До последнего вдоха, покуда сердце в груди не застынет.
Впрочем, я-то вас не неволю,хотите - падайте ниц,
Коль самим не постыдно".

"Кто трусливей, считает - это страх оттого, что умру.
Кто со мной, понимает - воистину славной битвы пришла пора.
Если смерть победить не сможем, выцарапывать крохи - не по нутру.
На большие ставки игра".

Позже вдосталь напишут хроник; умелая чья-то рука
Всё живое и дерзкое тщательно позакрасит чёрным...
Но спокоен Ар-Фаразон, ибо знает: обречённый наверняка -
Лишь признавший себя обречённым.

На рассвете розово небо и сладок сон,
Не поднялся ещё ни утренний бриз, ни чаячий гам...
И выходит, чуть улыбаясь, на берег Ар-Фаразон,
И ложится небо к его ногам.

http://lugovskaya.livejournal.com/649183.html

Волошин

Субтропики модерном изогнутся,
Повеет дух степной, прибой утихнет -
И нету ни смертей, ни революций,
И ткёт паук на балке паутину,
И леониды небо расчертили,
И от луны муаровые тени,
И золотисто-кожано застыли
Французские тома в библиотеке.
На берегу и колко, и пустынно.
В деревне далеко собака лает.

...А кто на антресоли за картиной -
Неважно. Не найдут. Не расстреляют.
И будет жизнь - из рук его подарок.
Он не судья. И все в условьях равных.
Хоть ненадолго средь суровых Парок
Окажется четвёртою - Арахна,
И нить скользнёт, и ножницы впустую
Сомкнутся. И под звёздным небосводом
Подумает он: "В дом пора - продует.
И кашель - астма - выпить мяты с мёдом"...

Карп

После рыбалки карпа надо о камень бить головой -
Карп вследствие этого становится неживой.
Ободрать чешую, вытащить жабры, покопаться в нутре -
Карп становится "ну-вот-этой-здоровой-рыбиной-что-в-ведре".
Куски обваляны в кляре, пузырь поджарен на спичке и сдут -
Карп переведён в категорию "продукт".
На тарелке, с гарниром, салатом, каждому по куску -
"Марь Иванна, какой изумительный вкус".
Горкою кости, а от иного нет и следа -
Это уже не карп, а закончившаяся еда,
Плоть его становится плотью моей, волокно к волокну,
И с рыбаком схлестнуться я тоже не премину,
Но это потом, когда-нибудь, в будущем, а пока
Я плыву, помахиваю хвостом, и солнце сияет на плавниках,
И ожерелье, вросшее в горло, - оборванные крючки,
И с каждой чешуйки следят внимательно отточенные зрачки.

Стиш
"Можешь не писать стихи - не пиши", - говорят одни.
"Ни дня без строчки", - возражают другие.
Правота и за теми, и за другими, но исходят они из разных посылок.

Первые думают об авторе.
Время, что досуха выпивается сотворением
(И ещё неизвестно, что получится в результате),
Можно занять другими делами:
Например, пожарить оладьи с яблоками,
Или заверить свидетельство о разводе в нотариальной конторе,
Или искупаться в Тихом океане,
Или превысить скорость и разбить машину о старый тополь,
Или пойти в редакцию и напечататься,
Позаботившись о соблюдении авторских прав.

Кто же не любит оладьев с яблоками!

Вторые исходят из первичности текста
(Специалисты скажут: "Из примата текста",
И сразу проглянет желтозубый оскал):
Чего стоит пишущий - чего стоит археолог,
Обметающий кисточкой развалины стен,
До обжигающих мозолей привитый к лопате,
Если потом за музейным стеклом
На случайных посетителей взглянет Нефертити,
Или лисица скифских степей,
Или мальчик из гимнасия -
И досужий зевака застынет, не в силах вдохнуть.
Мастерство смогут оценить коллеги,
Находку - вечность.

И никакие пятачки копирайтов,
Подписи, печати, параграфы
Не уберегут ни Лорку, ни Мандельштама.

Готика - это потемневшее, уцелевшее после бомбёжек,
Потом застроенное вокруг и отреставрированное, если не повезло.
История дождевыми каплями скатывается с гламурных обложек
И тыкает рыбной мордой в харю: не разевай хайло.
История выкусывает блох. Те прыгают - три точки, потом три тире, три точки,
Взрывается майский день, июньский, январский ли, всё одно -
Аварийная цепь сработала, рубильник повёрнут, объект уже обесточен -
А бьётся серая бабочка в заклеенное окно,
Психея, золушка, пепел, невыросшая заря,
Послушай, но ведь не зря же (глаза бы закрыть), не зря...