Я уверен, что надо мне учредить ещё одну олимпиаду. Если теперешние олимпиады демонстрируют с помощью реклам и каких-то ритуалов свою преемственность античности, то я хочу создать нормальную варварскую всемирную оргию спорта военно-прикладного назначения. Два спортивных праздника можно совместить. Пусть они, извините, струятся, не смешиваясь, а как бы, не знаю, дополняя друг друга.

Вот биатлон. Сам по себе он прекрасен. Но ведь можно совместить его с соревнованиям по облавам. Бегут биатлонисты, с винтовочками своими, на лыжах, в высокотехнологичных костюмах. Лыжи смазаны всей органической химией. Допинг мощными толчками стучится в висках. Скрипит синтетика! А тут и мы! Дети природы и разума! На собачьих упряжках, наперерез. С сетями, боевыми двузубцами типа "ухват". На б0шках шапки из волка поверх шапок из войлока, бабьи платки, кастрюли, каски. Бубны гудят. Крутятся волчками в экстазе на углях бабки-оленухи. Часть босиком, часть - в трофейных коньках. Вой, лай. Полозья в сале визжат на снегу. Арканы. Я, как капитан сборной варварских народов, на лосе верхом мчусь за каким-то юрким норвежцем, не давая ему перезарядить ружбайку. Лось безумно косит глазами, на рогах у него ленты семи цветов и двенадцати оттенков. Покрыт лось ковром с узором в виде "Похищения из сераля". А у меня в руках головня горящая. Рот оскален. На груди значки, кисточки, театральный бинокль с перламутром и лапки горностая. Косы мои в медвежьем жире. Нна!

Того поволокли, сдёрнув с лыжни. Этот бьётся в сетях и в него тычут лыжными палками сосредоточенные удмурты. Этого, посиневшего, тащут на аркане к шатру учёта. Вон те, позабыв про конкуренцию флагов, сбились в каре у сосен и залпами шебашат усыпляющими зарядами. Первая волна в рваных кухлянках с хриплыми криками отшатывается, оставляя уснувших по сугробам эскимосов. Я ввожу в соревнование последнюю замену - свежих манси с боевыми клюшками. Свистят дудки из берцовых костей. Я поднимаю над головой череп росомахи и свет пламени пробивается из пустых глазниц символа наших игр. "Коряки! Эвены! Эвенки! Лавой! Жги!" Сиу-томагавочники, кашляя волками, начинают свой губящих всё живое разбег. Цель -не дать ни одному белому дьяволу дойти до финиша. Цель у биатлонистов при этом обогащается допзаданием и другая. Зрелищность повышается в разы. Спасение автохтонов лесо-тундры, тайги и Арктики выходит на качественно новый уровень.
http://gilliland.livejournal.com/380862.html

Опять уведу у Феликса текст.



Это фрагмент фрески Луки Синьорелли. Проклятые.
В детстве я видел их только черно-белыми на плохой репродукции в советском альбоме, но открывал именно на этом развороте и смотрел - какие они. Будто навещал. Хотелось этим чертям морды за них бить. И мне кажется, что Лука Синьорелли знал, кого пишет на фреске.

Закрываю постепенно для себя тему о посмертном милосердии, праведниках и грешниках. Год назад я начал больно линять, наконец-то вчитался в догматы, внимательно, как только мог.

Специально искал изложение строгих официальных доктрин, как православия, так и католичества, двух конфессий, к которым некогда принадлежали мои родители.

Нигде я не нашел внятного ответа на вопрос, который мучил меня с малолетства. Вопрос этот не оригинален. Допустим на минутку, что все так, как учат отцы церкви. Плохиши низвергаются в ад, хорошисты долго мыкаются, но вроде потом ничего, а отличники-кибальчиши взлетают в рай, как перышки. Пусть будут даже воздушные мытарства: салтыковско-щедринская загробная бюрократия, с тошными паспортными столами, чиновными бесами, унылыми взятками на каждом этапе, справками-хартиями и ангелами-конвоирами, которые смахивают на румяных кудрявых городовых с ремнями портупеи крест-накрест на груди. Пусть все будет так. В аду холерные бараки, все места — у параши и все миски и ложки с дырками, в раю чистый санаторий ВЦСПС с белыми панамками, диетическим столом (на полдник — золотые яблоки) тихим часом и танцевальными вечерами для тех кому за. И сопрано Гелены Великановой из раструба черного репродуктора:

«Ландыши, ландыши,
Светлого мая привет,
Ландыши, ландыши
Белый букет"

Вас понял, приём. Там не женятся и не выходят замуж. Там нет братьев и матерей. И еще много чего нет. Но все-таки, если человек остается собой, личностью, а не сферическим золотистым праведником в вакууме, как он там, в своем раю, зная все это, живет и блаженствует, если там внизу, кричит, смердит в пролежнях, матерится, страдает от голодной пеллагры - свое, родное, живое. Если они этого не знают, то значит в раю врут. Если знают и радуются все равно, то на кой он такой рай?

Читал традиционалистов - но там только лязг ржавых капканов: нечего об этом думать. Тайна. Не думай. Верь. Бойся.

Не могу не думать. Бояться устал.

Мягкие и гибкие батюшки всех конфессий начинают вилять и от этого елейного двуличия еще тошнее "ад заперт изнутри, это они сами не хотят, это они сами себя мучают", "не надо буквально понимать метафоры", "это не физические муки, а психологические", почитай Льюиса.
Читал.

Только вся словесная эквилибристика хорошего английского писателя с комплексом неофита для меня не стоит одного мазка Босха или штриха Гойи.

Но я дикий человек. Как уже говорил - тысячелетиями никто не тряс перед паствой ювелирной психологией, а рисовали простые, как мычание мясницкие крюки, котлы и застенки, обрыдлое мучительство и государственное восторженное трупоедство.

Мне куда проще понять именно живую муку - ожог, холод, голод, смазь тюремную по морде. Цингу, говно по колено, газовую камеру, изнасилование, ночные сборы за 10 минут и вой жены и ребенка, когда увозят навсегда в фургоне с надписью "хлеб". И свои и чужие муки ближе, чем эти благостные беседы салонных миссионеров о душевной оставленности и "психологии". Это субьективное мнение и к чужой реальности никакого отношения не имеет.

Попробуйте рассуждать о тонких материях бытия, к примеру о поэтике Аристотеля или добродетели во время почечной колики или гнойного перитонита, а как уютно беседовать о высоком, когда вам добрые люди на грудь поставили утюг или прижгли гениталии паяльником в стиле старых добрых девяностых.

Томмазо Кампанелла мог. Он три круга пытки выдержал. Я бы не вытерпел даже предварительную стадию, когда демонстрируют инструменты. Вот этот стоматологический звяк хирургической стали в кюветке.

Да, для меня понятнее и честнее ад со сковородками и крюками в подбородок. Потому что там есть Фарината дельи Уберти в огненной могиле, презритель преисподней. Человек, оставшийся человеком даже там.
Поэтому мне ближе флорентийские гуманисты - Мирандола с трактатом о достоинстве человека" и Лоренцо Валла с его сочинением об "Истинном и ложном благе".
Странно, почему каждый схоласт пишет о том, что именно его точка зрения верная. Если после смерти не просто "перегорает лампочка", почему не допустить, что кто то может просто пойти своей дорогой. И пострадать и запутаться, и ошибиться, и упасть и встать. Но не так как положено в уставе караульной службы. И в расписании элитного санатория.

Общее место: неужели Творцу столь важно, с кем ты спишь и ешь ли ты колбасу в пятницу. Я не понимаю, как можно всерьез верить в то, что ребенок рожденный вне церковного брака недостойное существо, как можно швырнуть навозом в женщину, зачавшую без законного мужа, об остальном я просто молчу - потому что все это уже банальность и столько раз переговорено, что и не стоит взбалтывать старую болотину, а то забулькает.

Я слишком привязан к своему и чужому телу, к земле, к запахам вкусу, осязанию, смене часов и времен года, даже к физиологическим процессам тела.

Если бы можно было выбирать, я стал бы Кентервильским привидением. "Смотрите, зацвело сухое миндальное дерево".
Только, прости меня, малышка Вирджиния - я не уйду. Я пугать не буду. Я просто останусь, чтобы трогать, нюхать, пробовать, слушать, смотреть.
Остался бы запросто, чтобы чувствовать горький клейкий дух тополиных почек и нагретых солнцем рельсов, первого снега, краски на новой двери подъезда. Чтобы можно было откусить сосульку, отломить горбушку черного хлеба, выйдя из магазина, услышать в апреле блямканье пианино из вымытого окна музыкальной школы, звонок первого трамвая в шесть утра, ощутить, как щиплет нёбо газировка, как смеются и секретничают девчонки, как текут на запад быстрые стаи перистых облаков.

Чтобы можно было набрать телефонный номер. Послушать гудки. Встретиться на вокзале и поцеловать.
Даже если у меня больше не будет губ. И зубов. И горла, чтобы глотать и языка, чтобы трепаться, и пальцев, чтобы тыкать в божий свет, как в копеечку.

Радует, что бы там ни было потом - через сто или триста лет. Трамваев наверное уже не будет. Но останутся тополя. И годовой круг повернется к весне, солнце станет греть щеки и шею и скоро уберут на антресоли тяжелую зимнюю одежду. Девочки все равно будут смеяться и шептать друг дружке на ухо. И еще останутся игрушечные лошадки, формочки, ведерки и лопатки. Городские сосульки будут слегка солоноватыми, с хрустом песчинок на зубах и звонкими, ломкими на откусе.

Пусть все это будет всегда.
Больше ничего не хочу.

Отсюда: https://www.facebook.com/felix.maximov/posts/578786008874574:0

За бабушкой моей ухаживал какой-то дедок посторонний. Опасный такой дедуся, подполковник. Пробор, усы щёточкой, пальто из шевро, трость. Постоянно вывешивал на доске у бабушкиного подъезда строгие объявления. Острый карандаш, трафарет, гуашь, рамка. Кратко, доступно, по пунктам. Помню осенью 91 приезжаю к бабушке. У подъезда объявление знакомой руки и родного стиля. Весь подъезд крепкий, партийный, из отставников, сталинские соколы, цигейковые воротники, на ГКЧП-шные денёчки чуть меня не повесили за утерю бдительности, разложение и просто для куражу. А тут ГКЧП сдулся, стали поговаривать о втором нюренбергском процессе, подъезд вешать меня передумал, а надумал продолжить борьбу в подполье. Потому как на объявлении подполковника плакатным пером с подводом:

ВСТРЕЧА СТАРЫХ ДРУЗЕЙ!!!
18.10.1991. 18.00.
Тема: "Вспомним дни боевые!"
Комната актива дома.
Повестка встречи:
1. Обсуждение текущего момента.
2. Доклад о международном положении майора В.П. Вахмянина.
3. Разбор персонального дела Батурика К.Ф. (семейные конфликты, дебош).
4. Танцы. Чай.

Явка строго обязательна.

П/полковник Фруге В.А.

Прихожу к бабушке, говорю: "Александра Ивановна! Ваш кавалер в безумство впал, собирает наше вороньё на тризну по КПСС, видимо".
Бабушка мне, как всегда, сощурясь и хладнокровно: "Маразматик решил стать конспиратором. Вчера спрашивал, а не знаю ли я рецепта невидимых чернил. Пропал офицерик". Она всех ниже по званию называла офицерики или матросики. Накрасила бабушка губы у зеркала, что я видел ровно три раза в жизни, спустилась вниз, подошла к объявлению милого своего и отпечаток губ прямо на фамилию. "Собьём, Джон, охранку со следа...Борделить - так на всю трёшницу! Зря ты приписал пункт "подготовка покушения (отравление, подрыв) на Горбачёва". Это дешевит комедию, Джон, дешевит..."

Это я написал не про Крым. Распрягайте, хлопцы, коней.
http://gilliland.livejournal.com/386182.html

Саша (осенняя история одной кошки)

За окном лениво покачивались ветки деревьев, усыпанные жёлтыми листьями, сквозь которые пробивалось робкое осеннее солнце. День был по-осеннему прохладный, и уже чувствовалось приближение слякоти и холодов. В ординаторской шла утренняя конференция, не совсем обычная по причине нового заведующего, который знакомился с коллективом и обозначал свои взгляды на различные вопросы происходящего в отделении. Знакомство было очень осторожным с обеих сторон. Коллектив прежнего начальника любил и уважал, и после 20 лет совместной работы его уход ощущался как потеря любимого человека. Ушедшего провожали дружно, тепло, по семейному, под конец старик даже чуть не расплакался и видно было, что уходить он не хотел, но здоровье, сильно пошатнувшееся за последнее время уже не позволяло ему продолжать работать. После долгих прощаний наставник отбыл на дачу, дабы начать вести, как он сам сказал, «стариковскую жизнь», предварительно взяв клятвенное обещание со всех заезжать в гости, а доктора стали готовиться к встрече с новым начальством, все выходные пребывая в задумчивости и настороженном ожидании.
И вот, в прохладное понедельничное утро в большой ординаторской старого больничного корпуса происходило осторожное знакомство. Новый завотделением был достаточно зрелого возраста, с несколько округлым лицом, какое можно увидеть на портретах старых князей, довольно высокого роста, а среди его густых тёмных волос уже начала пробиваться благородная седина. С первых его слов стало понятно, что человек он умный, с грамотно поставленной речью и с сильным, властным характером авторитарного правителя. Он ещё никак не обозначил желание внести перемены в привычный уклад жизни отделения, но всем стало ясно, что вскорости это произойдёт. Доклады шли в непривычно академичной манере, так разительно отличавшейся от прежних конференций, которые протекали как дружеская беседа – с непременным чаепитием и мягкими шутками. Закончили в напряжённом согласии и разошлись по своим делам – начальство к себе в кабинет, а коллектив на улицу, покурить и обсудить нового начальника.
День шёл своим чередом, текла обычная рутинная работа, и в воздухе разлилось какое-то томлённое ожидание чего-то непонятного. Ожидаемое случилось ближе к концу рабочего дня, когда на глаза заведующему попалась кошка Саша. Коллектив мысленно застонал, укорив себя за то, что совсем забыли про возможность данной проблемы, потому что проблемой её не считали и относились к ней как к само собой разумеющемуся. Дело в том, что кошка давно уже стала частью коллектива и воспринималась как рядовое событие. Когда и как она появилась никто толком сказать не мог, знали только что много лет назад, но она плавно и очень органично влилась в жизнь коллектива, который привязался к ней, принял к себе и с тех пор это милое нарушение санэпидрежима по полному праву считало отделение своим домом, не без попустительства прежнего шефа. Приходила она в совершенно различное время и занималась тем, что лениво бродила по ординаторской, сладко спала на диване, блаженно щурилась в лучах солнца на широком подоконнике или же тихо урчала на коленях того или иного сотрудника. Будучи среднего размера обычной серой кошкой, каких много ходит по улицам, она имела довольно тихий нрав и никогда не доставляла беспокойства ни криком, ни делом, ни нарушением чистоты помещения. Особую же ценность она представляла холодными ночами, потому что неизменно спала рядом с дежурным врачом, успокаивая того урчанием и согревая теплом своего тела. Когда кто-либо уходил в отпуск она заметно грустила, и большую часть времени проводила на его стуле или столе и с нескрываемой радостью встречала его возвращение, получая традиционный подарок в виде парного мяса или свежей рыбы.
Именно поэтому требование немедленно удалить кошку коллектив встретил таким слаженным и мощным отпором, что заведующий поначалу даже испугался и на некоторое время ушёл в глухую оборону. Однако сила воли и явно ощущаемая сила властителя в конечном итоге одержали верх, оставив подчинённых в обиженном молчании. Ничего не понимающее животное мягко вынесли на улицу, а в атмосфере повисло настолько сильное напряжение, что оно стало практически материальным, так что даже самые скандальные больные явственно его ощутили и молча сидели по своим местам, не проронив ни слова из тех, которые они сегодня желали сказать врачам.
Когда заведующий ушёл домой, напоследок строго осмотрев всех сотрудников, коллектив собрался в ординаторской и стал держать военный совет. Поначалу протекающий эмоционально и бессистемно, через час он стал уже конструктивным. Разошлись все под вечер, когда была выработана чёткая система действий. Так в отделении началась партизанская жизнь.
Весь следующий день завотделением вёл себя подчёркнуто вежливо, делая вид что не замечает некоторой отстранённости коллектива, коллектив же поступал аналогично. Практически каждый час начальник заходил в ординаторскую под различными благовидными предлогами и незаметно осматривал помещение – кошки не было. Не было её и когда он уходил домой. И на следующий день. И через неделю тоже. Заходы в ординаторскую прекратились, и шеф, удостоверившийся в своей власти, даже стал несколько лояльнее к подчинённым, порой выказывая намёк на отеческие чувства. Обстановка в коллективе стала спокойнее и уже не ощущалось то напряжение и отчуждённость, которые довлели в день конфликта. Работа шла своим чередом, начальство и коллектив притирались друг к другу, взаимно влияя и незаметно меняя друг друга. Осень вступала в свои права, и во время утренних конференций за окном всё чаще было серое небо, всё меньше листьев на деревьях, уже стало видно старое здание склада, построенное ещё до революции – из красного кирпича, с декоративными кирпичными арочками и карнизами, когда-то бывшее лечебным корпусом - со временем оно потемнело, осунулось и одним своим видом навевало тоску.
Но это всё было днём, когда же наступал вечер и все уходили домой и в отделении оставался только дежурный доктор, он подходил к окну, приоткрывал его и впускал в ординаторскую кошку. Умное животное довольно быстро поняло новые правила игры и чётко им следовала – приходила вечером, пробравшись в окно, а засветло так же тихо уходила. Система оповещения в отделении была налажена такая, что позавидовать ей могли некоторые спецслужбы. Участвовали в ней все – и врач, и сёстры, и санитарки. Никогда ординаторская не оставлялась без присмотра, чтобы в случае прихода начальства быстро выпустить кошку. Подходы к корпусу и входная дверь в отделение всегда были под наблюдением, и первые признаки появления на горизонте шефа проявлялись звонком мобильника у того, кто находился в ординаторской. По вечерам и ночью кошка всё так же грелась на подоконнике, бродила по комнате, сладко спала на диване или в обнимку с дежурным врачом. Выходные были самыми счастливыми днями – можно было находиться в отделении весь день, не скрываясь на улице под холодным дождём в ожидании вечера, а смотреть на этот дождь через окно и довольно урчать, ощущая под брюхом сладкое тепло батареи, пробивающееся через старый широкий подоконник.
Так проходили недели, дни становились всё короче, всё холоднее и отвратительнее становилось на улице. Жизнь в отделении мерно текла своим чередом, подойдя к некоему состоянию равновесия и сдержанного спокойствия. Первоначальный лёд стал несколько стаивать, конференции стали уже не такими строго академичными, как раньше, но определённая степень сдержанности и отчуждённости продолжала соблюдаться. Установилась атмосфера взаимного уважения и дистанцированной дружественности.
Тем грязным осенним утром заведующий не пришёл. Конечно, он предупредил, что будет лишь к обеду, но его интонация, тембр из телефонной трубки, да и общий вид из окна посеяли в коллективе мрачные мысли. Появился он ближе к обеду, и внешний вид его был сер и тосклив. После краткого расспроса о состоянии дел он удалился в кабинет, где и заперся. Доктора прибывали в растерянности и смятении. Были запущены информационные сети, активированы все осведомители, и через некоторое время дурные новости стали известны – у начальника неожиданно заболела жена. Диагноз был не смертельный, но и приятности не обещал. Тоску подкрепляло тёмно-серое небо, промозглый дождь, пятые сутки стучащий по карнизу и чёрные ветви, без единого листочка, похожие на скорченные ведьмины руки, мерно раскачивающиеся в такт ветру и периодически скребущие окно. А через два дня второе событие ударило по всему коллективу, и особенно тяжело – по начальнику. Скончался пациент, которого заведующий долго и даже с положительной динамикой лечил. Смерть была тем более нелепой, что такое заболевание в таком возрасте быть не должно. В этот день шеф впервые собрал всех в своём кабинете и впервые выпил со всеми коньяка. Беседа шла тихо, и такой степенью доверительности, которая уже была забыта всеми докторами.
День плавно потемнел и перешёл в ночь. На улице монотонно шуршал дождь, стуча каплями о подоконник, вдалеке вырисовывалось тоскливое здание старого склада, над входом в который светил тусклый фонарь, в свете которого пляшущие голые ветви выглядели особо заунывно. Из под двери кабинета заведующего пробивалась полоска света – сегодня он ответственный по больнице, а значит, всю ночь будет дежурить. В ординаторской доктор открыл окно и привычно впустил кошку – боятся нечего, потому что дверь заперта. В воздухе витала грусть и уныние. Дежурный врач мерно писал в истории болезни, дождь мерно стучал по карнизу, так же мерно бубнил что-то приёмник. Писалось тяжело, мысли не ложились на бумагу, вдобавок тянуло в сон. Наконец доктор дописал последнюю историю и взял телефон – позвонить на пост чтобы забрали всю стопку. Но номер он набирать не стал, прикованный взглядом в двери – она была полуоткрыта. Он точно помнил, что её запирал. Подойдя к двери, он тихо выругался – старый замок опять не вошёл в паз, а он забыл проверить. Кошки нигде не было. Пришлось идти в коридор искать её. Отделение, располагавшееся на первом этаже старого здания, с высокими потолками, гулкими полами и массивными старыми дверьми опустело, погрузилось в полумрак и оттого выглядело заброшенно. Тихо прошёл в один конец, осторожно ступая – двери в палаты закрыты, в сестринской тихое чаепитие. Кошки нигде не было. Путь в другой конец напоминал путешествие по старинному замку, погружённому в вечный сон. Единственный источник света – тусклое пятнышко света, выходящее из полуоткрытой двери кабинета заведующего. Едва ступая и стараясь не дышать, доктор подошёл и заглянул внутрь.
Кабинет был освещён одной единственной лампой, которая стояла в дальнем углу и оттого в помещении царил полумрак. В старом массивном кресле сидел заведующий. На коленях у него лежала кошка, тихо урча. Правой рукой он задумчиво гладил её по шее и тихо читал ей Есенина. Про осень.

Отсюда: http://homo-medicus.livejournal.com/55921.html
via dok_zlo

Нате вам скоромного на поржать.

О гинекологических зеркалах и пользе изучения иностранных языков

   На прошлых выходных сходила я в аптеку. Стою в очереди, жду пока покупатели озвучат свои километровые списки, витрину созерцаю. И тут вспоминаю, что мне уже давно пора посетить гинеколога с профилактическим визитом. Уже месяц как пора. Ну, думаю, удачно вспомнила, надо теперь купить и набор для осмотра.
  Для тех, кто не знает, в набор этот входит гинекологическое зеркало, а у них есть номера - 1, 2, 3 или на западный манер S, M и L. Условно - первый для нерожавших, второй, соответственно, для рожавших, ну и третий... Я не знаю для кого третий, может для бегемотов или для каких-то манипуляций специальных, но видом этого зеркала можно пугать до обморока юных девочек.
   Я всегда в аптеках о размерах этих зеркал спрашиваю, потому что второй в продаже есть всегда, а вот первый не в каждой аптеке. А я, со своим кесаревым, во вторую лигу так и не перешла.
    Подходит моя очередь, я и спрашиваю у девушки "У вас зеркала первого размера есть?"
  А девушка на меня непонимающе смотрит - "А у нас зеркала не по номерам идут, а только по буквам"
  "Ну хорошо, у вас есть зеркала маленького размера?"
  "Да, у нас все размеры есть".
  "Ну так дайте мне самое маленькое".
Мужская часть очереди начала на меня заинтересованно смотреть. Вот, думаю, где популярность, в аптеке. А если еще и презервативы самого большого размера попросить, то они решат, что "мадам знает толк в извращениях" и приставать начнут поди.
   Тут приносят мне пресловутое зеркало, я уже деньги протягиваю и вдруг...
- Девушка, вы, кажется, ошиблись и дали мне не тот размер.
- Я все вам правильно принесла, - отвечает мне провизор.
- Вы дали мне размер М, а мне надо S.
- Так вы же сказали, что вам надо маленький.
- Ну так S и есть маленький.
Очередь притихла и начала прислушиваться.
Провизор начала тоненько повизгивать - Девушка, если вы не разбираетесь, то я вам покажу. Вот, смотрите, - она вывалила передо мной весь ассортимент. - Буква М означает маленький размер, S - средний, а этот, это ... Запнулась она о не пользующийся популярностью размер L.
   - А это, наверное, любимый, - не удержалась я.
Очередь начала сползать под прилавок и сдавленно хрюкать.
Потом мы с очередью учили девушку английскому языку и особенностям вражеской маркировки, потом девушка стыдливо извинялась, а мы с очередью вместе утешали ее и говорили, что ничего, бывает, только давайте уже быстрее.
  И только потом меня наконец-то отпустили с моими лекарствами и гинекологическим зеркалом размера S.
http://corrosia.livejournal.com/57801.html

Феликс Максимов опять.

Много лет назад, в 1995 году (long long time ago). Меня, девятнадцатилетнего, понесло в далекий путь по трассе. Это был второй раз в жизни, когда меня понесло пешедралом за кордон и когда я не оглядывался назад вообще и ничего не боялся, как лунатик на узком карнизе. И тогда я был прав. Бояться мне по молодости было ничего, ни в частных лесах, ни на пустых дорогах. Это с годами я стал чернобыльской крысой Чучундрой, которая боится выйти на середину комнаты. А тогда - гуляй рванина, свобода, беги, дитя. Посвистывай в два пальца. И главное, не оглядывайся. Меня толкало вперед через границы, поселки и города банальное любопытство. Не было интернета, а был в загашнике томик советского атласа исчерканный красным карандашом, бутылка чайного рома и палка подозрительной колбасы (шкурка, сало и много красного перца), купленная в магазинчике на границе. Черти на легких крыльях донесли меня до Венгрии, и начался сплошной Кустурица, потому что я не знал языка, и как булгаковский Шарик вкатывался в магазин промтоваров, вместо булочной. Я пытался балакать по латышски по польски и по французски, но это встречали жизнерадостным хохотом. Но я не унывал. В Будапеште меня почему то понесло искать могилу Имре Надя ( или Надьо) и как ни странно я ее все таки нашел - меня довел кондуктор трамвая и бабушка-цветочница с которой я объяснялся жестами, беканьем и меканьем. И дальше меня понесло из Будапешта черти куда, я сам толком не знал куда. Мне было все равно. Я насвистел матери, что купил турпоездку, она до смерти не узнала, что я ушел второй раз просто так пешком на попутках. А может быть и знала. Но молчала.
Потому что у меня была мировая мать. Моя Дама, мой друг. Я еще вспомню о ней.
Вот только маленькая ремарка. В 1941 году ее, маленькую совсем увезли в Уфу в эвакуацию и чтобы она не кричала в поезде прабабка виленская полька Мария дала ей спутанную золотую пряжу. И сказала: вот распутаешь, закончится война. И маленькая, пятилетняя мама распутывала и распутывала пряжу под бомбежками, на долгих стоянках, во вшах, а потом в подвале в Уфе, в скарлатиновом бреду.
Никто не верил, что она выживет. А она выжила. Правда разучилась ходить. И прабабка заново водила ее на поясе от халата.
И дети во дворе орали вслед: Ксенька. Ксенька! Живая!
Так и прилипло к маме прозвище Ксенька Живая.
Она родила меня, байстрюка, в марте 1976 года, в 39 лет, от чужого женатого мужчины, которого очень крепко любила и который любил ее.
А в 2003 году, в октябре умерла у меня на руках, как птица вылетела из ладоней в боткинское окно - была и нет, тромбоэмболия, красивое слово, почти как титул вдовствующей королевы. Тромбоэмболия Аквитанская.
Ксенька Живая.
Эта пряжа так и лежит спутанная, ее нереально распутать. Сплошные колтуны. Когда ее распутают в прямую линию война кончится. А пока, распутываем, распутываем и конца края не видно.
Но возвращаясь к Венгрии. Я недалеко ушел от Будапешта. Это были какие-то выселки, предместья, красная черепица крыш, коровники, чертичто и сбоку железная дорога.
И меня занесло в рощу, в очень светлую рощу. В которой не было подлеска. А только шумели над головой чистые деревья. Молодые совсем деревья. Я заблудился. Спугнул голую парочку, которые занимались любовью в лощинке с ландышами и плющом, рядом с брошеными велосипедами.
Шарахнулся от них к какой-то помойке. И увидел что в один из стволов дерева этой веселой рощи вросло что-то ржавое. Непонятное.
Пригляделся и понял что это в кору вросло старое наборное монисто.
Вот видно было денежки на проволоке.
Я стал выбираться из этой рощи, по бурелому. И кое как вышел на дорогу.
Там был знак, такая синяя доска жестяная, где была надпись на трех языках - эту рощу посадили на расстрельных рвах, на том месте, где наци уничтожали мадьярских цыган.
До сих пор не знаю, что это за место, прошли долгие годы.
А помню. И не забуду никогда.

https://www.facebook.com/felix.maximov/posts/613535808732927

Ай, Эотви, какого человека Вы для меня открыли! Там же рассказы - один другого краше!

Судьбы иностранных профессоров в России 19 века внушает какой-то трепет.

Один был якобинцем, сторонником революционного террора. Потом удачно воспитал Николая I . Дослужился до чина тайного советника.

Другой был ректором Московского университета и преподавал, как жить по совести. Доказывал, что до Петра Россия была страной просвещённой и имела развитую культуру. Русские прогрессивные учёные его за это очень осуждали. Естественно, что немец спился и "проводил вечера среди могил ближайшего кладбища, меж которых бродил с песнями своей альпийской родины".

Другой приехал в Россию без документов. Всё бы ничего, но приехал он в Россию за два дня до вторжения Наполеона. И продвигался вглубь отечества моего только на чуть опережая передовые дозоры неприятеля, иногда сталкиваясь с русскими арьергардными заслонами. Сам - окулист и оптик, одних подзорных труб двадцать три штуки в багаже. При Бородино затаился со своими чемоданами в каком-то овраге, где бы и пересидел, но был изловлен казаками. А потом его французы отбили, а потом снова казаки. Пять раз в течении не кольких дней переходил ополоумевший от происходящего вокруг окулист из рук в руки. Потом сбежал и был арестован снова уже в Москве. Сначала остатками русских властей, потом уже оккупационными полицейскими комиссарами. При оставлении неприятелем Москвы "проявил мужество" и "захватил в плен некоего капитана неаполитанской национальности". Был назначен профессором Казанского университета, уехал в Казань, где женился на служанке, "обладающей приличным голосом", выкупив её из крепостного состояния курсом лекций по "окулярной диагностике".

Ещё один приехал в Россию для изучения костей мамонтов. Но до костей не доехал, неосторожно прочитав лекцию "О происхождении земного шара и претерпеваемых на его поверхности ныне изменениях". Лекцию прочитал в Харькове, откуда его уже не выпустили "привлёчённые обаянием докладчика".
http://gilliland.livejournal.com/391947.html