(...и тут я внезапно подумала: не все же есть в Facebook. А из тех, кто есть, не все же подписаны на. И, устыдившись собственного эгоизма, собрала почти всё за год. Вот, принесла. Больше не буду эгоисткой.)

* * *

-- Что скажешь, донна Анна,
За шаг до Командора,
За вскрик до дон Жуана,
За мертвое «до-дон…»
Капели с потолка?

-- Скажу, что страсть желанна,
Что в сердце нерв надорван,
Скажу, что доживала,
И вот – горит ладонь.
Пусть тянется рука.

-- Что скажешь, донна Анна,
Под мраморную поступь,
Под отблески зарницы,
Под лейтмотив измены,
Звучащий сквозь века?

-- Скажу, что шла незванной,
Что в склепе – голый остов,
Скажу: гнила в темнице,
И вот – упали стены.
Пусть тянется рука.

-- Что скажешь, донна Анна,
О, что услышат уши
Разгневанного мужа,
Восставшего для мести,
Как ангел из песка?

-- Скажу, что в сердце рана,
Что смерть -- итог не худший,
Скажу: удар не нужен,
Когда финал известен.
Пусть тянется рука.

* * *

Уныние – не главный из грехов,
Но самый мерзкий. В гуще лопухов
Унылый просит небо: «Снизойдите!»
«А хрен тебе!» -- ответ из облаков.

БОГЕМА

Каждый второй – Шекспир. Каждый седьмой – Гомер.
Как Бержерак, пьяны. Как Пастернак, угрюмы.
Трюмы жирком полны. Водкой залиты трюмы.
Литературный мир, литературный мир.

Бражники, болтуны. Критики полумер.
Каждый седьмой – Шекспир. Каждый второй – Гомер.

* * *

Как на камень коса, так и робость находит на смелость.
Беспардонен и вежлив, галантен и дьявольски груб,
Иногда понимаю, какая я все-таки мелочь,
Иногда понимаю, какой же я все-таки рубль.

Из младенчества в старость шагаю, друзья, налегке,
Сам с собой говорю, сам собою бренчу в кошельке.

* * *

Осень ястребом пала на плечи – дожди, беспокойство,
По асфальту кружит желтый лист, спотыкается, пляшет,
Ищет света, тепла, летних дней -- безнадежное свойство
Мертвецов шевелиться доводит до дрожи. Как страшен

Этот лист в пальцах ветра. Как страшен, как ярок, как жуток –
Между пляской и грязью летучий зазор, промежуток.

* * *

Мне снился странный сон, неведомо какой,
Но странность я запомнил навсегда:
Там были да и нет, взорвавшие покой,
И я смотрел, как пляшут нет и да.

Мне снился странный сон в знобящей тьме жилья,
Он в памяти откладывался так:
Там были я и ты, но были ты и я
Не прежними и не на тех местах.

Мне снился странный сон – испарина на лбу,
Под сердцем колотьё, в груди пожар
Во сне румяный пупс в самшитовом гробу,
Как яблоко на блюдечке, лежал.

Я встал, я принял душ, я выпил кофейку,
Я выслушал рулады воронья,
Нет, я уже не сплю, не дрыхну на боку --
Но да и нет, но пупс, но ты и я…

* * *

Вот беда! Скажите, чем мне
Вас увлечь без приключений,
Без стрельбы и шпаг,

Без разбойничьей харчевни,
Чертовщины под сочельник,
Бешеных собак?!

В битве-бритве, треске-блеске,
В беготне, пальбе, бурлеске
С драками и без,

В мелкой клиповой нарезке,
В королевиной подвеске –
Там ваш интерес.

Я уже кручусь юлою,
С ятаганом под полою,
С бластером в руке –

Скушай ложечку, красавец!
Темы скользкой не касаюсь,
В рыжем парике,

В пестрых тряпках, в ярком гриме,
В Средиземье, Древнем Риме,
Так его растак,

На задворках балагана
Персты зябкие влагаю
В язвы от креста.

* * *

У Ходжи Насреддина ишак да чалма,
Да халат, где дыра без заплаты.
Но ночами ходжа просто сходит с ума –
Ему снятся блестящие латы,

Да дамасский клинок, да скакун вороной,
Да высокая ратная слава…
Просыпаясь, Ходжа неприветлив с женой
И с соседями слева и справа.

Он не знает, что в блеске сверкающих лат,
В бой идя, как идут на работу --
Тот ишак, да чалма, да дырявый халат
Часто снятся в ночи Ланселоту.

* * *

И тогда мы, брат, вложим шпаги в ножны,
Пистолеты заткнем за пояс,
И узнаем, брат, что смущаться можно,
И любить, душой беспокоясь.

Мы увидим, брат, что финал счастливый --
Не насмешка неба над нами,
И листва акаций гремит под ливнем,
И минует остров цунами.

И тогда мы, брат, станем третьим-лишним,
С пистолетом нашим и шпагой,
Да простит нам наши грехи Всевышний
Над приютом храмов и пагод.

* * *

Спасибо, Господи, за хлеб
Для тела и ума,
За то, что дал пожить в тепле,
Когда кругом зима,

За день и ночь, за цвет и тлен,
За пряник и за плеть,
За невозможность петь в петле
И за возможность петь.

Спасибо, Господи, за жизнь,
За тьму, за свет, за дом.
Ты только, Господи, держись,
Пока мы подойдем.

* * *

Искусство жить с искусством умирать
Стыкуется всей плоскостью решений,
Поскольку мир – и я – несовершенен,
А обретений больше, чем утрат.

Искусство умирать с искусством жить
Ничем не сходны. Это ли не правда?
В изяществе рапирного парада
Скрываются мясницкие ножи.

Без парадоксов трудно рассказать
О том, чем жив и как продлишься дальше,
Но грезит чистый до-диез о фальши,
И остро пахнет майская гроза.
Смотри же мне в глаза.
Сказал, в глаза!

* * *

Я взываю к тебе из-под толщи растрепанных будней,
Из-под гнета недель, из-под пресса слежавшихся дней,
Я надеюсь, что мы пусть недолго, но все еще будем,
Просто будем, и все. Даже если мы будем на дне.

Там, где сердцу беда и, конечно же, горе уму,
Я взываю к тебе, не вполне понимая, к кому.

* * *

Тишина над сгоревшим Содомом,
Сизый пепел дрожит на ветру.
Возвращенье рифмуется с домом,
Огнь и сера рифмуются с домной,

Милосердье -- со скорбной Мадонной,
Рифму к Господу не подберу.

* * *

Меня окружают сплошные эксперты,
Они утверждают: «Поверьте! Проверьте!
Мы в курсе, откуда, куда и почём,
И в геополитике тоже сечём!»

Они генералы, ракетчики, мэры,
Они буржуа, революционеры,
Они -- мастера партизанской войны
И в тактике ядерной тоже сильны.

Эксперты, эксперты, эксперты, эксперты –
Есть люди в футляре и люди в конверте,
Есть люди в сортире и люди в степи,
Есть люди как люди -- и люди в сети.

Неважно, какой ты, зачем ты и чей ты,
А важно, что бьешься, как килька в ячейках,
И жабры топыришь, и пучишь глаза…
Ах, рыба, ну что ты мне можешь сказать?

* * *

Друзья дерутся страшнее всех –
За бороду, пальцем в глаз.
Стою в кровавой ночной росе,
И вряд ли в последний раз.

Сейчас ударят ножом в лицо,
Забыв, что ножом нельзя…
Друзья смыкают вокруг кольцо,
Люблю вас, мои друзья.

* * *

-- Ланселот, не убивай дракона –
Бесполезно.
Говорят, его хребет откован
Из железа,
Говорят, он вспоен жутким зельем --
Жидкой сталью,
Хоть ты вбей его на локоть в землю --
Прорастает...

-- Колосится гордым беззаконьем,
Злыми снами?
Оживает вновь и вновь драконом? --
Да, я знаю.
Но и я, хоть брось меня в могилу,
Кинь в болото --
Прорасту из плесени и гнили
Ланселотом...

* * *

Извините, Александр Аркадьевич,
Что цитирую Вас слишком избыточно --
Из "Матросской", из "Поэмы...", из "Кадеша",
Из изгнания, из водки, из пыточной,

Из прокуренного насквозь квартирника,
Из искрящего в ночи электричества...
Не закрыть на перерыв этот тир никак --
Ни на на вечность, ни на день, ни на три часа.

Снежной вьюгою рубах -- финиш-ленточка,
Пляшет на гробах судьба-малолеточка.

Сидит ворон на дубу,
Дует ворон во трубу --
Ой, не пыжься, черный ворон,
Не испытывай судьбу!

Над моею головой --
Белый шум да черный вой, Я и сам не понимаю:
Кто здесь мертвый, кто живой?

Вы простите меня, Галич, постылого,
Вы поймите -- я ведь к вам за случайностью,
За хрустящим февралем, за настырностью,
За улыбкой, за бедой, за отчаяньем,

За расстроенной до всхлипа гитарою,
За растерзанной до слез интонацией...
Слишком быстро мы становимся старыми,
Слишком часто облака ваши снятся нам.

Ах, Лепажевы стволы! -- клювом щелкали...
Примеряйте кандалы, братцы-щеголи!

Сидит ворон на сосне,
Хрипло каркает во сне,
Ты не каркай, черный ворон,
От натуги не красней,

Для тебя, для воронья,
Есть икорка и коньяк,
Для меня, для рифмоплета --
Полграфинчика вранья.

Что мне делать, Александр Аркадьевич,
Если время вхолостую заверчено,
Если тайна -- есть ли жизнь за МКАДами?
Если страшно -- доживем ли до вечера?

Если пишешь, как с обрыва -- да в облако,
Если смех дрожит салфеточным знаменем...
Вы ведь помните? Спеленутых -- волоком.
Вы ведь знаете? Конечно же, знаете.

Кто нас ждет за роковой, за последнею?
Лучше б, если не конвой. Сам проследую.

Сидит ворон на трубе
Строго между А и Б,
Хошь-не-хошь, а выбрать надо,
Что обломится тебе.

Мак слетает с калачей,
Пляшет свора палачей,
И луна глядит в окошко:
"Чей ты, братец?"
Я -- ничей.

Наяву ли, во сне, не в моей стране,
Трезвый или пьяней вина,
Только помню, что дрался спиной к спине,
Это помню -- к спине спина.

С маху зубы считал воровской шпане,
Каждый выдох -- не рвись, струна!
Мы держались, упрямцы, спина к спине,
И не знали, где чья спина.

Два нелепых бойца на чужой войне,
На арене, на поле, на
Переломе сил, когда мочи нет,
А пощада и не нужна.

Хруст костей -- так хрустит наливной ранет,
Взмах руки -- так идет волна,
Ни имен, ни лиц -- так спиной к спине
Образуют крепость, стена к стене,
И бессмысленны имена.

Я не помню, чем кончился этот бой,
Я не помню, кто -- под, кто -- над,
Я не помню, с кем дрался -- с самим собой?
Я запомнил одно: спина.

Пусть кромешен ад, и спасенья нет,
Пусть не светит ни нам, ни им,
Но как в старой песне,
Спина к спине,
Мы стоим. Мы еще стоим.

ДУРГА

Многорукая богиня пляшет в диком исступленьи,
Пляшут бедра, плечи, пальцы, пляшет вороная грива --
Петропавловск-на Камчатке спит, и Антананариву
Спит, и тихо дремлет Прага -- пляшут локти и колени,

Черепа в ее монисте, черепа ее браслетов,
Пепел от сожженных трупов -- спит Нью-Йорк, Париж и Харьков --
Поднимается стеною -- в тихой кассе спят билеты --
Пляшет кровь в набухших жилах -- спят бомжи в уюте парков,

На скамейках -- пляшут ступни, груди, змеи в опояске,
Меч и сабля, лук и стрелы, пляшет ненависть нагая --
Спят спокойствие и кротость -- гнев вскипает в древней пляске --
Поясами часовыми, как в раю, пренебрегая,

Спят Чикаго и Житомир, Катманду и Копенгаген,
Спят столицы и деревни -- пляшет мощная богиня,
Попирая чьи-то лица неустанными ногами --
Оставайся ли на месте, из последних сил беги ли,

Не уйти тебе, несчастный! Если сон тебя не свалит,
То настигнет страшный танец -- меж великих полушарий
Сна и пляски ты застигнут, как зерно меж жерновами,
И мукою станет белой все, что битве их мешает.

Эта битва -- смысл жизни, эта битва -- правда мира,
Эта битва -- вкус столетий, ядовитый и прекрасный,
И пока богиня пляшет, пролетают копья мимо,
И пока мы спим спокойно, значит, битва не напрасна.

В симфонии лета есть тема древесной смолы,
Органными трубами взвихрились сосен стволы,
Легчайшим пунктиром над томно вздыхающим миром
Она еле слышно всплывает из дремлющей мглы.

В симфонии лета у скрипок -- детей голоса...
Еще полчаса! Умоляю, всего полчаса!

В проёме года високосного,
В свинцовом створе февраля,
Сухим ознобом мозга костного
Я чую близость корабля.

Фрегат идет по лужам к гавани,
Ныряет в старый водосток,
За ним несутся псы легавые,
Виляя радостно хвостом, --

Он скоро выплывет к окраине,
Где плоть зимы покрыта ранами,
И там, начало всех начал,
До лета встанет на причал.

Я говорю, а ты не понимаешь,
Не то чтоб невнимательно внимаешь –
И шляпу с уважением снимаешь,
И смотришь, как колеблется гортань,

Но в смысл тебя конфеткой не заманишь,
И нет тебе в том смысле ничерта.

Я говорю, а ты не понимаешь,
Кусаешь губы, кулаки сжимаешь,
То вдруг по-украински: "Як ся маєшь?",
То вдруг по-русски: "А пошел ты на..."

За сигаретой сигарету смалишь,
И все ж не понимаешь ни хрена.

Я говорю, а ты глядишь с укором,
Не понимаешь, и поймешь не скоро,
Своротишь горы и построишь город,
Но пониманье, мой искусный джинн,

Уже не ссоры, и еще не споры,
Когда мы каждой жилкой задрожим

От пониманья. Ты не понимаешь,
Тебя влечет пустая кутерьма лишь,
По кругу ты, как пони, ковыляешь,
Я в центре круга, будто столб, стою,

"Ешь, -- говорю. – Вот хлеб. Он задарма. Ешь!"
А ты не хочешь хлеба, мать твою!

Правды строятся поротно,
Правды маршируют в ногу,
Правды ходят с автоматом,
Правды носят камуфляж.

На обочине в кювете
Догорает труп неправды –
Бесполезной, безоружной,
Одинокой, в пиджаке.

Мудрость далека от ума,
Мудрость никогда не права,
Мудрость тихо ходит сама
Там, где ты не ходишь, чувак.

Не ходи путями её –
Не вернешься в сердце своё.