А птица летела, и под кожей у нее текли реки,
Чёрная река, Гремячая река, да прочие безо счета.
Да пятна озёр проступали на крыльях пегих,
Да холмы и долины, как те, что под сенью её полёта.

Летела она, да так она говорила:
"Пой, мое горло, молчавшее от беды горло,
Пойте, синие ели, пойте, дворы да могилы,
Пой, опрокинутый в озеро город".

Проступали вереск да черника у нее в перьях,
Оживали деревни под её полетом.
Старик выходил на крыльцо, хлопнув тяжёлой дверью,
Смотрел высоко, напевал забытое что-то.

И пела-говорила птица на языке поднебесном,
И были заросшие малиной дорожки - её жилы.
И больше никогда не кончилась её песня.
Слово-то какое - никогда - вовсе непостижимо.

Будучи истинным панком,
посреди войны
я
встала
и заговорила так, словно не было ни самолетов, ни танков,
Мариуполя не было, харьковского отступления не бывало -

я
заговорила
о снеге.
лежащем, как старое тяжелое одеяло
из восьмидесятых еще, в маминой полузабытой квартире.

Вероятно,
я
хотела
сказать
о мире.

А слов-то и не осталось, кончились все слова,
а я говорила об ощущеньи сродства
с тишиной, но тишина забивала рот мой.
В это время попал под «Грады» знакомый ротный,
или это было год назад — но время не имело значения.

Воздух свистел, словно его разрезали качели.

Это, кстати, к вопросу,
существует ли поэзия после,
существует ли поэзия возле.
Существует ли поэзия вовсе.

Тем не менее, вне зависимости от того, насколько
у меня получалось протолкнуть слова через горло,
снег сиял, словно горный хрусталь на сколах,
словно это какой-то чудный потаенный город,
а не наша реальность, перемешанная с кровью,
с грязью, а только светлые кровли,
колокольный звон,
покаянный канон,
каждый будет спасен.

И ведь это правда, каждый будет спасен,
иначе зачем это все.