Страничка автора: http://alonso-kexano.livejournal.com/

А потом однажды на улицы выйдут танки, темно-зеленые морды с открытым дулом, опустеют города, деревни и полустанки, смерть взяла свое - и более не вернула. Провода повиснут, замолчат безжизенно окна, ваше слово, товарищ танковый пулемет. Только маленький желтый мишка лежит одиноко у окна в подвал, ногами плюшевыми вперед.

И когда не останется ни дома, цветов и мамы, только летний лагерь на западном рубеже - поднимутся куклы с синими волосами и велосипеды, забытые в гараже. И пойдут домашние львы со свалявшейся гривой, вспомнят, что они же хищные и опасные. И ползут опустевшие улицы - тихо, криво. На июльских кленах листья от жара красные.

Тише, тише, ты не бойся, все будет славно. По пустому городу последняя армия строится. Гусеница Мурзик у них за главного, а после него - пластмассовый викинг-пропойца. Если те, кто старше - отступили и обманули, то игрушки пойдут воевать, и взаправду даже.
И пока они здесь стоят - никакие пули,
никакие ракеты не смогут дальше.

P.S.
Я не знаю, умеют ли умирать игрушки. Я усталый сказочник с закрашенной сединой. Артиллерия накрыла старую грушу, где когда-то ребята игрались детской войной. Битое стекло и выжженный куст сирени. Тишина, в которую вплавлен разбитый дом. Опустевшие гильзы. Ветер мешает тени. И коричневый лев с распоротым животом.


Мария
Мария живет на шестнадцатом этаже, мимо ее окна проплывают тучи. Снаружи декабрьский дождик – мелкий, плакучий, скребет, скребет по душе. А на сырую погоду так ноют кости, и в голову как будто вбивают сваи.
К Марии никто не ходит – ни так, ни в гости,
И писем в почтовом ящике не бывает.
Она приучилась слушать сквозь тонкие стены, как дышат, живут, смеются в других квартирах: вот, скажем, соседи слева – Таня и Гена, они поженились назад недели четыре, и так они жарко дышат, смеются громко, и он хохочет, когда приходит с работы…
Мария смотрит долгую кинопленку – с начала отсчета.
Соседка справа – бледная, молодая, приходит поздно, и что-то все время моет, гремит посудой и так протяжно вздыхает, и смотрит фильмы, про счастье чтоб, неземное. Мария слушает, суп наливает в тарелку, и проливает немного на край стола, и синим цветком светит газовая горелка, и отдает немного тепла.
Мария сидит, опираясь на подоконник, и смотрит в окно – там летают мелкие птицы. Кончается год. Соседке сверху не спится, и там играет Энио Морриконе.
Мария думает – вот бы немного счастья, украсить им елку, распорошить по городу. И если всем даром может не получаться, то пусть бы хотя бы было не очень дорого.
Кончается год. День за днем – все одно и то же. Под окнами воет прикормленная собака.
А руки Марии становятся тоньше и тоньше,
почти растворяются в синем вечернем мраке.



Вот бывает — серость, тоска и стынь, и не радует ничего, и долги сплошные, везде хвосты, и какое там рождество. И как будто декабрь, а идут дожди, плесневеют стены, туман по утрам, и все время ноет что-то в груди, словно там открылась дыра. И уже не тянет ни вниз, ни ввысь, голова тяжелая затекла...
Ты тогда подготовься и соберись, заверши тут свои дела. Ты рывком попробуй груз доволочь, а потом его брось и бери разбег.
И тогда наступает долгая ночь. Выпадает пушистый снег.
Где-то есть тот лес, где снега кругом, тени веток пляшут на серебре, у деревьев искорки на коре, и синеет озеро черным льдом. Собери костер, с листка подпали, подставляй созвездьям лицо, и услышишь в полночь, как где-то вдали повернется незримое колесо.
Ты не бойся ночи, не бойся тьмы, не пугайся угроз других — и откроются заснеженные холмы, и услышишь музыку в них.

И большие звезды в небе стоят, и мерцающий снег слепит.
«возвращайся домой, наш маленький брат,
полон кубок твой,
стол накрыт».



говорят мол зачем они с нами так
говорят мол знаем, чего хотим
собирается в поле иван-дурак
а над полем курится дым

оставался бы ванечка вот стряпня
остывает
вернешься хоть на ночлег?
с каждым днем становится меньше дня
холодает
не выпадает снег

***
что ж тебе не спится
что там интересного за окном
воет серым волком оставленная машина
этот черный бесснежный декабрь и глухой проем
что становится с каждой ночью все шире
шире

что ты глупый ну какой это к черту ад?
Это даже еще не преддверие
если хочется
заведи себе кошку
я не знаю но говорят
что коты помогают от одиночества

***
а и жить тебе в эпоху не перемен — измен
были хуже времена
не бывало гаже
проступают буквы на каждой из стен,
не читай не смотри в них даже

а и жить тебе когда ты ничейный сын
ваня родства не помнящий слепоглухой калека

говорят
ну что я решу один?
остаются одни до скончанья века

***
а иван-дурак седлает серого волка, говорит ему — не подведи,
я хочу оттуда хоть ненадолго, даже если совсем один
(но, конечно, я не один)

а с утра размокло от грязи поле, а ивану мнится большая рать,
он надеется, что умирать не больно, и зачем вообще умирать

и пускай незнамо как, но иначе, с божьей помощью, налегке,
и емеля рядом на печке скачет, и отрубленную голову держит в руке

***
василиса премудрая плачет, рисует буквицы на стене,
«господи, храни их, голов горячих, ныне и навеки, внутри и вовне»
тени тополей на стене маячат при большой и круглой луне

«пусть ругают власть или пусть защищают власть
подстели им соломки, господи, где упасть,
сохрани от татарина злого, от дубинки, от острых камней,
что еще остается мне?»

***
говорят, что те, кто родился после (тут вставить дату) -
мол, они не ведали бедствий, не знали войн,
потому-то из них плохие выйдут солдаты,
потому что они не знают, как рисковать головой,
как хлебать баланду, как уходить на бой.

мол, у них романтика, книги, плохие нервы,
говорили в семнадцатом,
в сороковом,
в девяносто первом.

***
что ж тебе так тихо?
не смотри больше в черные дыры.
нынче время такое — никто никому не должен.
тараканы бродят по тихим ночным квартирам,
сквозняки касаются кожи

господи храни,
пусть промахнется случайный камень,
и пускай никто не ранит и не обидит

а иван-дурак сидит на радуге, болтает ногами,
она высоко, за облаками и звездами,
ее не увидеть


Сказочники
Мы не из тех, кто умеет драться или удачно пуляет в цель, мы не умеем быстро собраться и застелить аккуратно постель. Мы не из тех, кто штурмует позиции или купается в зимней проруби, зато мы умеем помнить лица и сочинять с три короба.

Можем немного учить детей и писать репортажи с места событий, но в разведку - разбудим мы всех чертей. И даже ангелов. Извините.
Все, что умеем - глупые сказки: о летчиках, о разведчиках, о тех, кто рано встает без подсказки, о тех, кто умеет делать навечно.
Мы те, кого любят чужие дети, чужие кошки и старики. И столько мельниц на белом свете, куда ни кинь.
Нас первыми на войне оприходуют. Нет, не вредны, но деремся слабо. Зато к нам чужие собаки подходят и ставят на плечи без спросу лапы.

Зато нас не держит ничто на свете, попутный ветер обычно ласков.
И подрастают чужие дети
на наших сказках.


азия
..Три боевых машины, три сумасшедшие птицы. Вряд ли кто-то думает, что это потом простится. Всхлипывает мотор, и первый думает - твою мать. И второй молчаливо сдувает со скулы прядь.

А про третьего рано, рано еще сказать.

Первый сплевывает, перестает улыбаться. Кончаются патроны. Воздух кажется черствым. А горючего осталось минут на двадцать - ну и черт с ним.
Слышно, как где-то разрывается нитка вязаная. Он смеется хрипло: ну, ребята, и как вам Азия?

А второй летит со страшной полуулыбкой, кто-то бы увидел - решил бы, что обкурился. И дрожит под ним этот город в тумане зыбком, от испуга съежился и притаился. Где-то звякнут брошенные ключи.

Но молчи о третьем, пока молчи.

Имена и память припорошены пылью, ни у одного - ни памятника, ни гроба. Догорает самолет со звездочками на крыльях, догорают в Нью-Йорке два небоскреба.
Время снова расслаивается. Вот и нет их. И стандартная мегаполисная пастораль.
Так что если хочешь о третьем -
то еще не пора.

Ты спроси хорошо, и кто-то тебе расскажет, что они не выдумка, что вот, хоть сам посмотри. Вот подменыш – едет с утра пораньше, улыбается на остатки зари. И совсем не видит, как здесь шумят и толкают, что, вцепившись в поручень, он висит на одной руке. Запрокинута голова его, и легка, и – в нем людского не больше, чем в полевом цветке.

На Земле все также войны, и грипп, и слякоть, кто-то щелкает семечки и разбивает лбы. Он не очень умеет любить и плакать, но зато не видит толпы. На Земле все глупей и глупей принимают законы, на Земле вообще, чем далее – тем глупей. У него глаза до сих пор глядят удивленно: сколько в мире разных людей.

Пожилые, нажившие от улыбок морщинки, молодые, звенящие красотой, - вот стоит, например, в высокой шляпе мужчина, в переноске держит взволнованных двух котов. Вот старушка сидит правей и немного сзади, предлагает взять на руки, дает какой-то совет. (Ну а то, что котов всегда разрешат погладить – это у подменыша такой небольшой секрет). Вот стоят совсем молодые, у самой двери, и целуются, и в глазах такой небывалый свет.

Сколько в мире людей, о господи, как поверить,
что он никогда не станет как человек.



Я не знаю, как рассказать об этом тем, кто много видел и много страдал. Вы видали - без несчастной судьбы - поэта? Ну а я видал. Так случилось: не бедствовал и не спился, научился лямку свою тянуть. Как когда-то в молодости влюбился, так и не бросал никогда жену. Эта сказка - простая, и жизнь - простая: вырос из подростка, прибился к стае, научился работать пять дней в неделю.
Только вот герои его не сумели.

А его герои все уходили - с непонятной печали за край Земли, и летели годы в темпе кадрили, а его мальчишки куда-то шли. По клавиатуре стучали худые пальцы. Продавая жизни за полцены, не умели герои его сдаваться - гордые и упрямые пацаны.

А поэт был скучный. Не ломал, не строил. Да и жизнь не сумел он достойно выстроить.
Даже умер на войне он совсем не героем -
просто, говорят, замешкался выстрелить.


"Мама, мы все тяжело больны"

Мама, я слишком выгорел этой войной,
мама, я есть дорога и плоть земли,
выжженый, перелопаченный и больной,
все, что мы защищали - да не смогли.

Мама, сержант сказал - из таких, как я,
никогда не выйдет правильного солдата.
Мам, я совсем не воин. Я кровь в ручьях,
возле дороги притоптанная мята.

Недопоэт, недовоин, ах, времена.
Время - самое правильное для смерти.
Мама, она последняя, эта война.
Больше не будет уже ничего - не верьте

там, в еще нетронутых городах
интернет-новостям и дикторам телевещаний.
Мама, мы все рождались тут на свой страх,
ожидая, когда позовут на выход с вещами.

Мам, я не знаю, сколько еще протяну,
ты там держись, но старайся уже не ждать.
Мама, я слишком люблю эту страну,
чтобы за нее убивать.

Новый год

Вечер декабрьский салютами весь расшит.
Мира. Любви. И не болеть никому.
Я говорю за тех, кто сейчас молчит
и у окна всматривается в тьму.

Я говорю за тех, кто всегда один,
с кем бы ни жил и ни растил детей,
тех, кто сейчас выдыхает в форточку дым,
тех, кто сейчас молчаливей речной воды,
за одиночек всех полов и мастей.

И наклонился город, который свят,
пусть уже тем, что полон живых людей,
люди за окнами режут на стол салат,
елка стоит, гирлянды висят на ней,

и обнимает, берет к себе на ладонь,
город качает и песню тихо поет:
как же уютно светит живой огонь,
как будет новый, хороший и светлый год.

Вот я стою у окна, выпускаю дым,
вот я дышу на стекло и рисую тут.
Я говорю за тех, кто всегда один.
Пусть нас услышат.
Пусть сегодня придут.

Нет, я не хотела об этом, но я скажу,
знаешь, как это - дыра в груди, свистящая на ходу,
знаешь, как это - вдруг поскользнуться на льду,
и протянуть за помощью руку, и она в пустоту
проваливается, в ледяную черную жуть?

Знаешь, как это - обернуться, и увидеть, что ты одна?
Как ребенок в супермаркете, которого бросила мать,
как выходишь покурить и отстаешь от поезда на
затерянной станции,
знаешь ли ты,
каково это понимать?

Нет, не будем об этом, не надо, я не о том,
лучше - как мы смеемся, сидим на кухне втроем
с серым, не очень гладящимся котом,
как идем по осени, и рука в руке,
как отправляемся в путешествие налегке.

Только дай тебе бог никогда об этом не знать,
потому что это надолго лишает сна,
потому что все мои страшные сказки - то ерунда
по сравнению с этим падением в никуда.

И который раз я поскальзываюсь, и руку к тебе тяну, как в тяжелом сне,
и который раз встаю, и дальше живу, ну и что же еще остается мне.

Письма в бутылках

Кэт живет высоко, в ее комнату по утрам
входит солнце, и ветер смешно шевелит занавески.
Полкило голубого неба, листва в довеске,
голосов заоконных грамм.
Кэт семнадцать, попробуй, готовых решений тут наготовь.
Доктор хмурится: снова очень плохая кровь,
говорит с ее матерью - у той подергивается бровь.

Но зато у Кэт в глазах - расфокусированная любовь.

Она просыпается по утрам, начинает писать:
"дорогая, я вспоминаю тебя опять",
"если вы прочитаете это - найдите мать,
передайте ей..."
Сочинив таких писем пять,
восемь, десять; все разные, какое о чем,
она кладет их в бутылки, запаивает сургучом,
и идет к ручью - отпускать.

Где-то там, на другом - или этом? - краю земли
кто-то выловит такую одну,
будет плакать?
мечтать?
белый парус искать вдали?
будет искать родных
тех, придуманных Кэт, что в земную ткань проросли?
просто выбросит?
Кэт не знает. Кэт отходит ко сну.

Завтра будет новое утро,
и новые письма, и все сначала.
Ей снятся далекие люди, которых она никогда не встречала.

Сказка о драконе
1.
Говорят, на свете живет дракон, говорят, страшней его не найти, мол, он враг человеческий испокон, искушает людей, сбивает с пути. Говорят, что кожа его - гранит, говорят, в глаза ему не смотри - мол, завертит, закрутит, заворожит, заморозит каждого изнутри.

У дракона шкура темна, сера, а еще он быстрее любой змеи. Пролетают мимо века, ветра, он - почти скалою во тьме стоит.

Есть принцесса, дворец ее далеко, косы рыжие, порванные штаны. Она знает, что где-то живет дракон (выдох пламенный, зубищи жестяны). Королеве нужен хороший зять, и король на дочку опять сердит, но принцесса мечтает однажды взять и дракона
самостоятельно победить.

Горизонт серебрян, необозрим, поднимаются горы в неровный ряд.
То ли это мы легенды творим,
то ли это легенды тебя творят.

Песня сложится за твоей спиной, золотое солнце войдет в зенит, и принцесса едет на смертный бой, и копье о щит жестяной звенит. И влетает, как рыжая стрекоза (правда, что ль, он пламя рождает ртом?)...
Но они замирают глаза в глаза,
и становится сказка вдруг не о том.



2.
Всех, кто сегодня счастлив - боже благослови,
где-то в душе рассказчика мерзко скребутся черти.

Понимаешь. Любая сказка - она всегда о любви,
даже если кажется, что о смерти.

Просто законы - справедливы, хотя и злы.
Тот, кто горяч - никогда не сможет согреться.
Это неправда, что драконы умирают от старости или стрелы.
Они умирают от любви,
что не помещается в сердце.

3.
Входит ночь во дворец, темноглаза, тепла, боса,
затихают шаги, умолкают все голоса,
и в свои покои идет королева,
и никто не хочет попадаться ей на глаза.

Да, она не любит празднества и балы.
Молчалива, спокойна. Идет. Прямее стрелы.
Ее косы рыжи и руки ее теплы.
Говорят, что она смотрела в глаза дракону
и осталась жива, величайшей из дев прослыв.

Может, кто-то еще б добавил чего, но кто же будет так глуп?
Королева раздевается у зеркала и всматривается вглубь.

И отчетливо видит, как белая кожа становится чешуей,
такой, что не пробьет ни одно копье,
как в чертах лица проступает - уже не вполне свое.

Как становится неуязвимым и нелюдским -

потому что любивший дракона
сам становится им.

И она сползает по стенке, нищим завидуя и калекам,
шепчет: "Господи боже,
как я устала быть человеком"

дедушке

Лежит. Чуть улыбается. Говорит:
"А ты, родная, нынче снилась опять.
У нас сегодня праздник - салют горит,
Концерт по телевизору. Спирт налит.
Так нынче неудобно и помирать,
правда, мать?

А ноги бы ходили - так я б пришел,
хоть на могилке чтоб посидеть с тобой.
Вот так оно случилось нехорошо,
по самой по границе распался шов,
и ты в одной стране лежишь, я в другой,
и над тобою камушек со звездой,
а я больной.

Да ладно. Что уж там про печали эти.
Воробышек стучится - клюваст, пернат.
На улице в войнушку играют дети.
Ты подожди - приду, как меня отметят.
Как думаешь:
на том ли,
на этом свете
сгодится
кавалерии
лейтенант?".




молчание

так выходишь поутру из такси,
так вдыхаешь рассветную синь,
невозможная резкость цветов, ощущений, красок,
словно чувствуешь даже наклонность земной оси,
и прожилки на листьях так непривычно отчетливы,
расплываются только вблизи.

так стоишь у подъезда, зачем-то на каблуках,
и зачем-то не хочется подниматься к себе.
так как будто ночью весь мир у тебя в руках
помещался, дрожал огнями на маяках,
а теперь к утру остыл и отцвел,
расплескался при быстрой ходьбе,
оседает, уходит в землю, прохладен, бел

и вот так я молчу о тебе.

так: три шага вперед, из строя иди к стене,
так ты видишь, как муравьишка бежит по ней,
успеваешь подумать о подступившей весне
чем-то мягким и теплым еще отозваться в груди,
а потом -
тяжелый грохот случается позади,
и весна растворяется в шуме, в этой стрельбе.

да, вот так я молчу о тебе.

так стоишь, вспоминая: вот едем рука в руке,
вот в дорогу собираемся: восемь пачек сигарет в рюкзаке,
ну а так - налегке.
вот ты провожаешь меня на вокзал.

вот рассвет, и весна проступает каплями на листах,
вот я стою, прострелена в трех местах,
и молчу о тебе, и не знаю, как рассказать.

И когда совсем никак: глаза выедает дым,
больше ответов, чем самых страшных вопросов,
находятся те,
кто возвращает тебя к живым
и совершенно ничего за это не просит.

Вот картинки: водная гладь и солнце,
вот комары и уже темно,
перестаешь скулить недобитым зверем,
протягиваешь руку не глядя,
передают вино,
говоришь: "Я счастлива".
И с удивлением в это веришь.

эта осень приходит холодной трассой,
дождливыми городами,
в шелесте машин отдается отчетливый смех.
вот стоишь, вымерзая, как мамонт, куря затяжными глотками,
понимаешь, что остается - становиться сильнее всех.

ничего, ничего,
ничего, говорю,
я приеду,
ты держи меня за руки, а я буду с тобой говорить,
как идешь по трассе, темнота наползает по следу,
как из всего, что держит - остается одна горячая нить.

как она становится тем самым клубочком,
по которому доходишь до дома,
как ты держишься за нее, бредя по улицам незнакомым.

как она хранит в особенной этой тиши, в отринутости особой,
то, что казалось единственной слабостью, для того только годной, чтобы
превозмочь ее, выдрать с корнем -
как ей согреваешься в этом холоде, становясь размягченным и покорным.

я приеду, приеду,
говорю тебе, я приеду,
только пусть на кухне в синих конфорках мерцает газ,
жди меня - и я буду идти по этому свету,
зажигай мне огонь, чтобы я нашлась.

Детское

А давай не будем играть в игру,
будто я без твоей похвалы умру,
будто в мире есть лишь пряник да плеть,
будто можно вообще от любви умереть,
будто кто-то прав, ну а кто-то нет,
будто кто-то обязан варить обед,
приходить домой не позже восьми
и бояться громко хлопать дверьми.

Слушай, кажется, это плохая игра -
слишком много про горечь, много про страх,
погаси-ка свет и ложись в кровать.
А давай вообще не будем играть.

Выходи, выходи просто так во двор,
соберем ветвей и зажжем костер
и пойдем кругосветной тропой туда,
где в прямую сходятся провода.
Наступает - слышишь? - уже весна,
будет можно петь и гулять допоздна,
на высокую крышу вместе залезть...

Хорошо, что мы друг у друга есть.

так проживали мы эту зиму, отведя глаза от нее,
так входили по вечерам в замерзающее жилье,
так, накрывшись двумя одеялами, падали в забытье,
так проживали мы эту зиму,
так прожили мы ее.

так узнали, как на зимней трассе ветер забирается под пальто,
как костер разводить на снегу, ожидая, что
он разгорится - и будет весна, время рыжих котов
и не сорванных звездоглазных цветов.

так читали дорожные знаки и следы на снегу,
узнавали, что есть предательство и как оно - жить через "не могу",
так учились идти в темноте, ничего не видя перед собой,
так мы узнавали, что есть любовь.

что она не боль, а победа над темнотой,
что для счастия никогда не нужен никто.
на последних минутах ясность становится невыносимой и золотой.

так вот в эту минуту льдины ломаются, и вода всепобеждающа и сильна.
наступает весна.

В городе, где каждый куда-то спешит и обязательно занят,
где каждый день все новых приезжих выплевывает вокзал,
жил человек со смешливыми голубыми глазами.
Он собирал истории,
выращивал и раздавал.

На базарах, на узких улочках, в метрополитене,
иногда заходя в какой-нибудь дом и заглядывая в подвал,
он ходил, высматривая их маленькие тени,
подбирал их на мусоркам, с осторожностью доставал.

Истории подрастали в его небольшой квартире,
прыгали по столам и диванам, спали у него на груди,
даже на голове. Друзья иногда шутили,
что однажды он сам превратится в историю.
Но это еще впереди.

А когда его истории подрастали и становились зрячи
и способны сами стоять на тонких ногах,
он искал им хорошие руки, оправдывался: иначе
как бы кто-то из них с тоски бы тут не зачах.

Чаще других к нему приходили молодые пары,
иногда - искатели приключений, иногда старики.
Он выбирал для каждого - из толстеньких и поджарых,
веселых и грустноглазых, мирных и бунтовских.

Он просил заботиться об историях, не бросать их надолго,
не забывать о них и, пожалуйста, не обижать,
напоследок он целовал их в нос и трепал по холкам,
И провожал глазами. Ну как тут не провожать.

Он вздыхал и много курил, беспокоясь, а повечерью
часто думал о том, каково их видеть после всего, что прошло...

Например, сейчас я стою у него под дверью.
У меня на руках моя история, и она дышит хрипло и тяжело.

Я ее приношу в третий раз за год, что она мне досталась,
в первый раз я успела быстро, во-второй он с трудом ее откачал...
Она лежит у меня на руках, и в глазах у нее усталость,
и как-то вся она напряжённа и горяча.

Я стою у порога и шепчу ей: "Маленькая, ну что ты,
продержись, пожалуйста". И нажимаю кнопку звонка.

Жил такой человек. Он сделал это своей работой.
Пожалуйста, пускай он будет сегодня дома.
Пускай.

все убивают тех, кого любят

говорят, что это нормально,
что это люди,
говорят, что все убивают
тех, кого любят,
говорят, что если сплелись - всей судьбой, и сердцами, и телом,
как сиамские близнецы,
чтоб спастись - приходится резать,
ну и что, если не хотела,
отдавай концы.

а я хожу, болит моя голова,
а я держусь за ветер да песню пою,
я четвертую ночь не сплю, не спасает и сон-трава,
бьется солнце в башку мою,
а я хожу да плачу, плачу слезами горько,
нет грустнее нечаянного убийцы,
поле мое поле, соляная корка,
озеро горчащее - не напиться.

так бывает - допустим, девочка и щенок,
самый любимый щенок на свете,
каждый без другого заведомо одинок,
каждому без другого - злое солнце, кусачий ветер,
только не пускают домой, со щенком не пускают,
говорят - прогони или уходи сама,
и девочка плачет, и в небе ее тоска, и
за мокрые щеки кусает ее зима,
и она толкает щенка ногою - сперва несмело,
а потом сильнее, ну почему он не понимает,
а потом бежит домой и думает, что успела,
пока он там лежит, пока подвывает,
что он не пойдет за ней, не найдет, не будет страдать и плакать,
что так будет легче для всех, а главное, для него.
каждый, кто любит другого - сам ему и топор, и плаха,
и голгофа, и рождество.

и вот она ходит и думает, как она его оттолкнула,
думает - больно моему щенку,
и полна ее голова нездешнего гула,
и никуда не деть заполняющую тоску,
и думает она - больно ему, господи, больно моему другу,
никуда не деться от этих мыслей,
и вот три дня и три ночи ходит она по кругу,
и вот эти три дня и три ночи над ней нависли,
а потом она надевает пальто и шапку
и идет во вьюгу искать щенка,
трогает зима ее липкой лапкой,
нависают над ней облака,
и пока она ищет, все она думает, как там
больно щенку, ну зачем же я так, ну черт,
а когда находит, то видит, что не больно ему ни капли,
потому что всем своим щенячьим тельцем он мертв.

а если это правда, если все это - люди,
убивающие друг друга то злостью, то ленью,
а если все убивают тех, кого любят,
то дайте мне другую вселенную.

выхода нет
об этом мне говорят супермаркеты,
выходы из метро, таблички на поворотах,
к жизни своей приклеенная, как марка, ты
дергаться не пытайся – это для желторотых,

тех, кто не нюхал бензину,
не спал, натянув брезент,
на голой земле,
кто любую сказку осовременит.
детство заканчивается именно в тот момент,
когда понимаешь, что твои слезы ничего не изменят.

и вот ты стоишь и куришь,
и ничего не осталось,
и выхода не принесет ни один поворот.
ну что же тут остается – превозмогай усталость,
бери топор,
в потолке прорубая
вход.

Да, мой друг, и если заканчивать - только так.
Не когда один из нас сволочь, второй дурак,
не когда выходить, закуривая, на снег,
а вот так: есть один человек и другой человек,
и дорога. И поднимается воронье.
Богу - богово.
Миру - мирское.
И мне - мое.

И тебе - твое. И я отпускаю все:
и сентябрьского солнца катящееся колесо,
и под летним ливнем запах мокрой земли,
и дорогу к зимнему морю, что не прошли.
Были мы с тобой - дурное лесное зверье.
Богу - богово, миру - мирское, и мне - мое.

И, конечно, нет беззлобней зверей, чем мы,
просто здесь, на севере, голод - спутник зимы.
потому-то у нас с тобою в крови бока,
потому-то дорога тянется, далека,
проходя через наше с тобою житье-бытье.
Богу - богово, зверю - зверское, мне - мое.

Не тоскуй, пожалуйста, не каменей. Живи.
Просто грызли с тобою друг друга, ища любви.
Просто стала пора превращаться, кровавя снег, -
и стоим. Один человек. Второй человек.
И пора расходиться - а если пойдем вдвоем,
то друг друга уже и до смерти загрызем.

Да, мой друг, и если расходимся - не виня,
ни тебя, ни обстоятельства, ни меня.
Человек. И другой человек. И они стоят
у большого окна, и черен его квадрат,
и в четыре утра безлюден его проем.
Богу - богово. Миру - мирское.
И мне - мое.

Наступает весна, мой друг, и она несет
золотые дороги под солнцем, сходящий лед,
если встретимся в ней - то уже навсегда людьми,
до свиданья, мой друг, и на память ключик возьми,
башмаки железные к долгой дороге готовь.
Человеку - людское: память, весна, любовь.

шаг за шагом,
ветер цепляется,
ветки слишком громко скользят по плащу.
когда-то в этом лесу жили лисы и зайцы,
непуганые такие зайцы,
а сейчас я иду и ищу,
слышишь, брат, я тебя ищу.

сестрица гретель приседает,
перебирает пальцами серую пыль.
белые крошки - похоже, что он тут был.

сестренка, ты же меня найдешь?
ты, конечно, заметила, где я делал привал?
я рассыпал белые крошки, траву примял,
сделал так, чтобы умный человек непременно меня нашел,
в вашей разведке, я знаю, тоже
натаскивают хорошо.

братец гензель
оборачивается и смотрит назад
и поудобнее перехватывает автомат.

*
он занимает позицию
аккурат возле домика, улыбается.
домик такой нарядный, словно из прошлой жизни,
пасмурно, душно, и ливень вот-вот брызнет.
где же все лисы, думает он, и зайцы?
куда подевались зайцы?
куда разбежались лисы?
почему так тихо в этом лесу,
словно в безлюдном театре,
в пыльных кулисах?

только ветер, ветер шипит негромко,
словно змея в колодце.

она тоже залегает недалеко от домика,
ждет, когда он шевельнется.

перед глазами небо радугою искрится.
как же так, братец,
что же мы так, сестрица.

*
ай, братец гензель, разве мы с тобой не росли,
словно два корешка из этой сухой земли,
не делили последний хлеб и последний сыр,
не умывались капельками росы?

дым от ствола еле видим, призрачен, эфемерен.
почему так тихо в этом лесу, куда подевались звери?
не слышна походка барсучья,
медведь не ломает сучья,
не мелькает мордочка кунья?
неужели их всех пожрала злая колдунья?

кто из нас теперь эта злая колдунья?

братец лежит в траве, голова его не видна,
а сестрица стоит одна.

*
и вот она видит: в высокое небо
взлетает серебряный самолет,
без натуги, без тяжести прямо, легко идет
выше самых высоких деревьев, замков и облаков,
солнечный свет обтекает его, медов,
самолет летит выше космоса, выше звезд,
невероятно мирен,
невероятно прост,
так сияет, что больно глазам
и мучительно оставаться,
так легко летит, рассекая потоки тугие,
и сидят в нем сестрица с братцем,
живые сестрица с братцем,
маленькие,
маленькие такие.

----

пережили морозы, обиды и холода,
теплоту свою растеряли где-то,
и ветра морозны были, земля тверда,
и мычали в стойлах некормленые стада,
а теперь наступает лето.

слушай, слушай, как шмель гудит,
как под ветром травы
шелестят, колышутся, как река.
я считала, что главное в жизни – моя тоска,
что нужнее всего – протянутая рука.
но чирикает ласточка ласково и лукаво,
и шумит береза, и песня ее легка.

так сиди под небом и не гляди назад.
я ребенок, мне восемь лет,
и яснее мои глаза.
я сижу и слушаю, как гудит подо мной дорога.
и отец небесный мне говорит нестрого:
«возвращайся к ужину,
вечером будет гроза».

лето

там, где воздух
цвета прозрачного янтаря,
желтый, теплый, с искрами в глубине,
где абрикосы и вишни на солнце горят,
ходит женщина, и над ней –
теплая, шелковая голубая гладь,
золотые пылинки на легком ветру.
эта женщина каждому похожа на мать,
бабушку или сестру.

*
этот сон мне снится
всегда на грани рассвета,
каждый раз перед тем, как открыть глаза.
я пытаюсь его вспоминать, но это
невозможнее возвращенья назад,
в какой-то из тех, лет двадцать назад, июлей,
где не было ни интернета, ни сытости,
ни войны.
воздух желт и тих.
провода гудят, словно улей,
ходит женщина по полю из тишины.

*
бабушка, говорю я,
можно я здесь останусь,
там, снаружи,
в моей голове усталость
трещит, словно счетчик Гейгера, слышать ничего не дает.
бабушка, можно я тут,
где от всего помогает йод,
где войны не будет,
где плохого ничего не стрясется,
где такие желтые абрикосы,
словно мячики на воде,
словно солнца.

*
из всего из этого
размывающегося сна
только помню, что женщину,
и она
ходит, по пояс в траве, что уже начала желтеть,
в этом летнем золоте
проступает прохлада и медь,
и далекая птица
языком незнакомым поет,
и никто не умирал, и все навсегда живы.
я не помню лица этой женщины, но думаю, что у нее
руки мягкие, теплые и большие.

*
бабушка, умершая
шесть лет назад от рака,
говорит: подожди,
рановато еще, однако.
прилетает свинцовый ветер и небесное золото студит.
она говорит:
это лето
еще обязательно будет.

*
когда-нибудь,
когда кончатся все войны на белом свете,
мы все успокоимся,
мы станем счастливые дети,
мы будем дышать этим золотом,
этим ветром,
между нами не будет
ни смерти, ни километров,
мы будем за уши тягать
во дворе барбоса,
мы будем срывать эти вишни и абрикосы,
и желтый их сок,
и красный их сок,
будет течь по лицу,
как кровь от пули в висок,

но это не кровь, никогда не кровь, а только вечное лето.

Ноябрьским днем, выбираясь из одеяла,
я поняла, что пошло начало финала.
Ночью мы занимались сексом, потом я рыдала,
а потом я ничего не помню. В этом-то и загвоздка.
У меня был разбит висок, и этого тоже
я не помнила. За окном, тяжело и громоздко,
нависала серая громада спального района.
Я стояла у зеркала в ванной, смотря на рассеченную кожу,
мучаясь похмельем без единого стона,
и понимала, что кончилось что-то. В детстве
меня любили родители, и я не могла придумать,
что я буду пить так, чтоб потом отшибало память.
Я долго не могла скоординироваться и одеться
и придумать, что будет дальше,
да и будет ли какое-то дальше.

***
Недавно я стала бояться пустых квартир,
и теперь зажигаю на ночь свечу в фонаре,
ставлю ее у окна, и она слегка освещает мир
желтым и теплым. Это не спасает совсем,
но можно почувствовать себя, как в детской игре,
в домике: трогать лучи и быть неуязвимой. Ничем.

***
Потом я собралась и поехала куда-то на Невский,
было темно, пронзительно холодно и красиво,
люди спешили, некоторые из них целовались,
возле метро поставили елку. Какой-то детский,
праздничный воздух налетал от порыва к порыву,
и я шла, безнадежно любя их всех, и неловко скалясь,
а потом зашла в какую-то галерею
и увидела глиняных котов. Они были смешные,
я взяла на руки одного, самого маленького. Тогда
хозяин засмеялся и сказал мне: «Берите быстрее,
если оставите, он будет плакать». У него были голубые
глаза, и он был размером с толстопопого живого кота.
Я подумала, что теперь, кроме свечи на окне,
будет кому посидеть со мною в этом ноябрьском финале.
Я расплатилась, и мы с котенком уехали ко мне,
в пустую квартиру, где меня не ждали.

***
Он смотрел своими глазами, удивленными и голубыми,
глиняными, а я плакала и говорила, сидя с ним в одеяле,
как мои мужчины меня когда-то не полюбили,
как тринадцать моих друзей меня любили, но перестали,
как мне двадцать шесть, мне холодно и одиноко,
как я никого не люблю и пью слишком много,
как моя киевская подруга не говорит со мной из-за вопросов
политики. Котенок трогал меня носом,
глиняным,
а еще смотрел большими своими глазами,
я плакала, и почему-то хотелось позвонить маме.

***
Я говорю этому глиняному коту,
стоящему у меня на столе:
«А ты будешь ждать меня, если я надолго уйду,
может быть, на несколько лет?
А ты будешь ждать меня, если не будешь знать,
есть я вообще или нет?
А ты будешь ждать меня, если через две недели
я уйду на войну?
А ты будешь ждать, если меня заберут в больницу
и я из нее не вернусь?».

***
У котов, говорят, бывают друзья, но никогда не бывает хозяев,
и еще коты лучше всех умеют ждать и встречать,
Даже если они из глины. Пока мы пьем и где-то гуляем,
лучше, чем оставленная на ночь свеча,
они прогоняют демонов из наших домов.
Он сидит на моем столе, синеглаз и желтоголов,
Я думаю, что когда сверла в моей груди оживут и начнут шевелиться,
когда меня поймает или война, или больница,
у меня останется этот глиняный кот, повод еще пожить.
И я вернусь домой, и поглажу его,
и темнота не будет меня страшить.

Камилле

И если петь – то не о смерти, а о любви.
Поскольку май, и лето, и соловьи,
Поскольку дерева покрылись листвой,
Поскольку больше незначимо ничего.

А смерть – это просто. Лампа в конце пути,
Уставший доктор тебя отпускает – иди,
И точно так же будет расти трава.
И жизнь идет, поскольку всегда права.

Не надо верить про облака и рай.
Уж лучше постарайся, не умирай.
Но есть цветы, что вырастут из земли,
А ведь могли не вырасти бы, могли.

И будут дети после уроков играть
неподалеку на поле– в войну и рать,
и кто-то, может, услышит и позовет.
Ведь жизнь идет.

Но есть любовь, хранящая этот мир,
Попорченный, простреленный в сотню дыр,
Еще едва разевающий утром пасть.
А все же она ему не дает пропасть.

Хранит его своим золотым теплом.
И наши мертвые с нами сидят за столом,
И дождь идет. И слышен запах земли.
И на полях поднимаются журавли.

я ничего не прошу, я не умею брать,
впрочем, давать не умею тоже; мой брат
мне говорил, что я пустая внутри,
все, мол, живые, а на меня не смотри,
мол, подменили в роддоме, лесную тварь
дикие духи подбросили, словно встарь.

я не умею брать любовь у людей,
я не даю ее и не прошу о ней.
в комнате пусто, за окнами синий шум,
я ничего, ничего у тебя не прошу.

будь где угодно, я выдержу, не беда,
только запомни: какие б ни шли года,
не умирай, пожалуйста, никогда.

не умирай никогда, никогда, никогда.

© Лемерт /Анна Долгарева/

...И чем старше становишься, тем больше слов,
которые можешь употреблять по праву.
А года не страшны, да берут числом,
города - на снос, и дома - на слом.
Подрастаешь себе, как лесные травы,

и до самой осени - не умри,
не иссохни, не ляг, это для слабаков-то.
Жизнь под грудью давит, как старая кофта,
и она холодная изнутри.

Сколько раз испробован на излом,
никакой ты, к черту, не борец со злом,
не святой инквизитор, не мент, не страж, но
лишь чем старше становишься - тем меньше слов,
которые вслух говорить не страшно.

На самом деле,
бог нас оставил всех,
в каждом селе и городе;
этот век
объявлен отпуском бога,
и черный снег
замел в феврале поля и покровы рек.

Но этот город,
партизаном засевший в степи,
сказал, что к нему известия не дошли,
сказал, что лучше он превратится в пыль,
в траву, и пепел, и соль земли,

но будет жить,
весь город,
и стар, и мал,
как будто бог их ни разу не оставлял,
как будто никто их ни разу не предавал.

И с неба падают черные лепестки,
и воды отравлены здесь у каждой реки,
но город живет,
обнимая детей своих,
как будто бог
никогда не оставил их,

и бог никогда не оставил их.

И один говорит: это мир иллюзий, мой друг,
мы растем, беспричинно веря в сказки вокруг
о бесценности жизни, а также о том, что всегда
непременно в финале зло победит доброта,
что всегда тебе будет свет, еда и вода,
что милиция и государство хранят народ,
и что тот, кого любишь, - он никогда не умрет.

И другой говорит: но где же он, тот предел,
после коего надо рвать, уходить вовне,
в то пространство, где снег зимой по-прежнему бел,
не багров; где нет места горечи и войне,
уходить в идеальный мир, иллюзорный мир,
в Средиземье, на Остров Яблок, в нарнийский шкаф,
и ходя среди страха и говоря с людьми,
жить его законом, ни разу его не предав.

У меня нет слов ни для друга, ни для небес,
я работаю диктофоном господа здесь,
я фиксирую все, но не знаю, где правда и ложь,
эх, веревочка, вейся, концов уже не найдешь,
мне темно и страшно, в асфальте моих городов
проступает земля, проступает детская кровь.

Но смотри, мой друг, внимательнее смотри,
через дым в подземке, через пустые зрачки
тех, кто едет вокруг; через всю черноту внутри
их и нас; через тонны предательства и тоски.
Там, за ними, - иная суть, бесконечный сад,
обнаженная, яростная, истинная суть,
где любовь воистину может лечить и спасать,
и поэтому наши любимые не умрут.
Это истинный мир, и закон у него любовь,
а иллюзия здесь, где ложь и туман кровав,
и так трудно жить, закон его не предав,
по тропе Луча идти сквозь болото; боль
застилает взгляд; так слаб и глуп человек,
ну куда ему через болото это ходить.
Но увидевший раз этот сад не забудет вовек,
и любовь и яблони будут ему светить.

© Лемерт /Анна Долгарева/

и, прислонившись, у стены стою,
считаю вслух, а здесь вокруг все вишни,
и яблони, и ничего не слышно,
и ветер гладит голову мою.

так странно жить, так странно и светло,
когда внутри - не яд, тоска и мысли,
не внутренности, кровь и не бухло,
а светлый ветер, радуг коромысла.

конечно, это всё неправда, всё
иллюзия, придуманная наспех,
пока я здесь стою с башкою настежь,
считаю вслух, и время так несет
легко меня по лету сухотравну.
на самом деле, это все неправда.

нет никакого лета, вишен нет,
есть я, больная, грязная, чужая,
стою приблудно, веки закрывая,
и представляю радугу и свет.

но все-таки, раз я могу представить,
раз, напрягаясь, я могу припомнить,
как вишни на язык кислят, как травы
шуршат и режутся, и как во двор из комнат
течет домашний запах - жарка, ужин,
то, значит, это где-то есть во мне,
вот этот плеск дождя по летним лужам,
и озеро, и солнце на блесне.

и я стою, зажмурясь, и считаю,
и солнце светит мне, и я считаю,
и досчитаю вот до десяти -
и все растает здесь, и я растаю,
прости.

© Лемерт /Анна Долгарева/

Каждую ночь он снится ей, и каждую ночь одно:
они живут свою жизнь, похожую на кино
то про шпионов, то про романтику, то бесконечный бой,
то на какую-то скучную ленту попросту про любовь.

Каждую ночь ее насквозь проедает страх:
каждую ночь в финале он умрет у нее на руках.
Каждое это «мы» суть обреченное «мы»,
каждую ночь она забирает его взаймы
у бесконечной пропасти смерти, у черного небытия,
хлещет сквозь ночь обреченность, отравленная струя,
каждую ночь ей нужно его возвратить назад,
но если это ад, то она согласна на ад.
О господи, благословенен твой ад.

Зацикленный на репите варьируемый сюжет,
на плечи ложатся сотни непрожитых этих лет,
она повторяет: ад, и ставит свечу на окне,
и снова ложится спать, и жизнь проживает во сне.

И мечется, и дрожит, и сияет ее свеча,
и плачет ее свеча в предрассветный час,
и пламя ее суть вера и суть любовь,
которая может из ада вывести за собой,

поскольку на тысячной ночи прервется круг,
и вспыхнет ярче свеча, и она не отпустит рук
его из своих ладоней, и более никогда
ни смерти, ни сну, ни яви его не отдаст,
поскольку любви достаточно, чтобы ад
попятился, отпустил из кольца своего,
поскольку горит свеча, и сотни свечей горят,
поскольку любви достаточно для всего.
Любви всегда достаточно для всего.

© Лемерт /Анна Долгарева/

Ламмас
(1 августа, праздник урожая)

собирай рюкзак,
спальник, кружка и запасное белье,
никого,
никого,
никого с собой не бери,
не возьми за руку, не оставляй внутри.
за горизонтом в поле костер горит,
пахнет дымом,
давай, выходи, все, что есть - твое.

а в густой траве неизменно поют сверчки,
растекаются и журчат.
феи августа так свободны и так легки,
их духи немного горчат.

август - это если нет никакого "назад",
это если нет никакого "вперед".
подними с дороги яблоко, бока у него блестят,
золотое яблоко пахнет, как мед,
брось его, посмотри, куда его понесет,
и покуда катится яблоко, будет август бессмертен, неодолим -
ты иди за ним.

© Лемерт /Анна Долгарева/

Прошлым августом
мы с друзьями целую ночь
шли босиком через Питер, от севера до Невы.
Пели, кому-то звонили, пили сухое вино,
пахло городом, черной речкой, корнями болотной травы.
Можно было совсем не думать, а только идти да идти,
босиком по асфальту;
часам к пяти
на востоке раскололась, треснула ночь,
и в открывшуюся течь
вытек рассвет, и мы допили вино,
и, смеясь, разошлись по домам.

Через полгода меня накроет войной,
через год окажусь я там.

А пока что – август радостный в голове,
мы смеемся, идем к Неве,
и война далека, и ноша легка,
и над городом светлые облака,
ничего, ничего не случилось пока.

© Лемерт /Анна Долгарева/
4.08.2015

поговори со мной, поговори,
нет, не о том, что мечется внутри,
съедает, и терзает, и горит,
нет, не о том.
поговори, как небо над мостом
темнеет, отражает фонари.

светящиеся сумерки и дождь,
и мягкий свет, и в этом всем идешь,
и максимум тебе двенадцать лет,
и мир сплетен из сказок и побед,
и пахнет выпечкой. и где-то есть твой дом.
и фонари сияют над мостом,
и ничего серьезней в мире нет.

и листья отражаются в реке,
и колокольным звоном вдалеке:
все будет хорошо – вовне, внутри.
и будут золотые октябри,
и будет к рождеству печеный гусь.

я не вернусь, я больше не вернусь.
поговори со мной, поговори.

© Лемерт /Анна Долгарева/

В мае я не знала еще, как я доживу
до осени, не знала, что будет после жары,
но вот уже седина покрывает траву
и листья каштанов, и за городом жгут костры.
Я сижу на траве, надо мною белеет храм,
начинается осень в августе, начинается с нас.
С наших пустых квартир, где нет места детям или котам,
с нашего одиночества в предутренний час.

Осень говорит о нежности, которая остается нам,
когда становится потерянно и холодно по утрам,
чужими перчатками на ледяных руках,
ложащейся компрессом на горячечные виски,
нежности, которая приходит вместо ненависти и тоски,
нежности, которая побеждает страх.

Ничего у меня нет, кроме нежности, руки мои пусты,
и течет бесконечный свет посреди темноты,
и на плечи ложится чужой бушлат,
и ложатся на землю истончившиеся листы,
и сияет любовь, прогоняя ад.

© Лемерт /Анна Долгарева/

В гильзу от АГС помещается 20 грамм
в данном случае – виски. Мы пьем без звона,
ветер с востока хлопает дверью балкона.
Пьем за тех, кто более не придет к нам.

Пьем за любовь, за свою мирную жизнь,
за наше большое будущее, поскольку все мы
относительно молоды; неубедительнейшим «держись»
пытаемся поддержать друг друга на время.

Сентябрь начался, с востока идет гроза,
молчат минометы, автоматы притихли даже.
Один комроты, смотря на меня, сказал,
что мечтает увидеть женщину не в камуфляже.

Здесь земля отверженных, нам уже от нее не деться,
ветер степной пахнет смертью, мятой и медом.
Мы пьем за любовь, за правду, за счастливое детство,
пьем не чокаясь из гильз от гранатомета.

© Лемерт /Анна Долгарева/

Есть сказания о любви, в них мосты и реки,
теплый дом, зажженный очаг, сплетенные руки,
запах хлеба и сыра, свет сквозь прикрытые веки,
и смешные, и нежные письма в разлуке.

Есть сказанья о вечной любви, в них вода живая и неживая,
темнота карельских озер и ночной дороги,
и изгрызенные железные караваи,
и железной обувью истертые ноги,

и далекое солнце, запредельное небесное счастье,
и растущий голос внеземного хорала.
Я иду по камням со свечой, и она никогда не гаснет.
Я не выбирала вечной любви, это она меня выбирала.

© Лемерт /Анна Долгарева/

Помни же, помни имя свое во мгле,
Не забывай, тверди его наизусть,
и от того, чтобы сгинуть, оно защитит.
Помни его – и пройдешь этот черный лес,
будет живая вода и ракитов куст.
Имя твое для них тебя сохранит.

Помни свое лицо в этом мире тьмы,
где отражений в черной воде болот
нет никогда, лишь вихри листву теребят.
Но после странствий выйдя из этой тюрьмы,
снова увидишь его в колебанье вод,
встанешь под небом, не растеряв себя.

В этом бескрайнем злом «никогданигде»,
крепко и ясно помни свою любовь,
помни, во что ты верил; за то держись.
И в бесконечном холоде, в темноте,
теплой свечою будет оно с тобой.
И – будет новый свет, и он будет – жизнь.

На Березовых Росстанях мне направо. Удачи.
Выйти из машины, пропахшей брусникою и грибами,
Встать на дорогу, идущую мимо чащи
и длинных озер. Время пришло за нами.
Время пришло, а мы не заметили. Осень,
Сумерки. Слева небо темно и сине,
Справа же полыхает розовь и просинь,
Полыхает золото. Словно там никогда не остынет
этот жизненный жар, неумолчная рыжина.
Словно только туда идти остается нам.

Родилась я на юге, но всегда была чужаком,
потому что север свистел из моей головы,
вместо сердца изморозь в серый смерзалась ком,
и сосуды балтийской были полны синевы.
И придя на север, я стала женщиною живою,
и с тобою север нас разлучил, а позднее свёл.
Я иду, оставляя озеро за собою,
отражается церковь в нем и тополий ствол.
На Березовых Росстанях я ухожу в бессмертный
золотой и розовый осенний северный свет,
Я иду. Мы идем. И осень за нами меркнет.
Впереди – рыжина, и свет, ни капли смерти.
Я иду и вижу тени две на траве.

© Лемерт /Анна Долгарева/

Как мы играли, не ведая, что творим,
как мы сочиняли, не ведая, что творим,
а теперь стоим перед ликом Твоим
посреди разрушенных городов,
небосвод широк, небосвод багров,
и стоим такие маленькие перед бу-ду-щим,
и, как новорожденные, пищим,

потому что это все мы тут наиграли,
а за нами не пришли, не убрали,
по попе не надавали, некому стало,
на кровати больше нет одеяла,
и стоишь тут в дыму, в мазуте и в сале:
это ж мы тут все наиграли,
я и Ванька из дома через дорогу,
да играли, вроде, совсем немного,
а у черных домов проломлены крыши,
и они дымят, и шныряют мыши
по развалам и, кажется, едят кого-то,
Ванька лег, не выпустив пулемета,
с вражеской нашивкою – как же мог,
надо маме его написать письмо.

И стоит Иван-дурак посреди войны,
и Ивасик-Телесик стоит посреди войны,
незасеянные степи обожжены,
города разрушены и черны.

Только в синем небе, большом и светлом,
бесконечно далеком от земли и смерти,
все летят гуси-лебеди, белоснежны у них крыла,
и, как раньше, песня у них светла,
и ложится небесный пух вместо зимних вьюг,
укрывает землю искромсанную твою.

© Лемерт /Анна Долгарева/

Когда я шагнула за грань, то долго искала свой дом,
я бродила наощупь, искала слепо,
и нашла его на берегу прозрачного озера
с плоскими обкатанными камнями. В нем
отражались сосны и расплывающееся небо
цвета слоистой ртути. Пахло кострами осени.

У входа лежали олень и лось,
на берегу с камнями играла девочка в красном платье,
откуда-то мы были знакомы побольше века.
Я вошла. Ничего не оборвалось,
время все также тянулось, хотелось плакать,
дом ждал меня и еще одного человека.

И я села на двуспальную кровать из березы,
и тоже принялась было ждать, неотрывно глядя
на небо ртутного цвета. Девочка у воды
оглянулась на меня, подмигнув. Далекие грозы
отзывались на юге рокотом. По озерной глади
медленно ползло отражение белой звезды.

В чулане было пыльно, темно и ужасно грязно.
Я нашла свои старые игрушки и поставила их посреди
комнаты, чтобы было как будто все время детство,
вечный праздник и Новый год. Но множество разных
прочих игрушек было мне незнакомо. «Гляди,
- сказала я девочке в красном, - не твои ли, если всмотреться?».

Но она покачала головой, и она была старше
дома, и озера, и меня, и лося, и оленя,
и она сказала: «Это игрушки твоих
нерожденных детей. Ты могла бы выбрать нестрашный,
добрый путь, стать матерью и женой и солить соленья,
зажигать огонь в очаге и родить двоих.

Но ты выбрала взять свечу и пойти сюда,
через ночь и войну, и прийти на начало вод,
и встречать того, кто тоже придет с войны».
Медленно обкатывала камни вода.
Я зажгла свечу на окне, чтобы тому, кого
я всегда ожидаю, было светлей. У луны

были маленькие щербинки старенья. К берегу я
вынесла старые эти игрушки: что не мое, не сошлось,
и подожгла. Горели машинки, коляска и детский лук.
И мы сидели и ждали, и озеро размывало края,
девочка в красном платье, олень, и лось,
и я. И костер горел, и я глядела во мглу.

© Лемерт /Анна Долгарева/

Снег ложится в октябре, холодно, темно.
Люди всякие чужие мерзнут за окном.
Если холодно и грустно, ветер во степи, -
Заведи себе кота и его люби.

Вот ракеты по планете, словно по доске
ходят; вот ты в интернете, пледе и тоске,
бродят рядом, обступают злые октябри…
Заведи себе кота. И его люби.

Окна накрепко закрыты, двери – на засов,
никому не веришь, кроме компаса, часов
и термометра. И зябнешь всем-то существом…
Заведи себе кота и люби его.

Ходят люди по планете, словно по доске,
пишут строчки в интернете, будто на песке,
непонятно в темнотище, кто чужак, кто свой…
Заведи себе кота. Начинай с него.

© Лемерт /Анна Долгарева/

Дорогая моя, я больше не могу в этой осени.
Я не верю своим глазам и своим рукам.
Я схожу с ума. Вместо меня в озере
отразился человек, напоминающий мне врага.

Дорогая, я выстрелил в водную гладь, и эхо
разнесло этот звук по зеленке, и было странно,
что никто не ответил. Белые хлопья снега
медленно ложились в земли открытые раны:

минные поля и могилы. И было пусто,
и было безлюдно так, словно кончилось все,
изгибались ветви под ветром с холодным хрустом
в озере смеялось вражеское лицо.

Дорогая, я сегодня убью человека.
Воскресенье. Осень. Колокола звенят.
Дорогая, я сегодня убью человека.
Возможно, утром он в зеркале видел меня,
это неважно. Белая простыня
ложится на мерзлую землю октябрьским снегом.

© Лемерт /Анна Долгарева/

Она говорит: я хочу умереть, я хочу к нему. Нож вонзается в стену, капли ползут по окну. Она говорит: я найду тебя, я верну этот свет и детство, сияющую белизну.
Он любит ее, он является ей во сне. Он говорит: родная моя, нет. Знала бы ты, как жутенько умирать. Серая боль и белоснежная гладь.
Она говорит: пусть рушатся города, пусть мир полыхает – я тебя не отдам.
Она говорит: и сколько бы я ни шла, какую бы жуть ни показывали зеркала, какие шипы не входили бы в ребра мои –
я буду с тобою,
я буду с тобою,
и
меняются закономерности бытия. Она говорит: я иду к тебе, милый, я уже на пути, и я не боюсь ни боли, ни белого этого страшного этого поля.
И она раздвигает время, и она шагает во тьму. И пронзают ее шипы, и она приходит к нему.
Приходит к Нему.

© Лемерт /Анна Долгарева/

здравствуй, хороший мой,
так давно мы не были рядом,
я иду по желтым путям октября, там
ветер пахнет дымом сожженных полей,
и луна становится все круглей,
и качаются призраки ковылей,
я иду по скрестьям тропинок и автотрасс,
золотые ветра октября проходят сквозь нас.

мой хороший,
что-то светлое держит нас вместе,
миллионом дорог земных и небесных
оплетает нас, summer children, летних детей,
что-то оплетает нас миллионом путей,
что-то поет между нами, чище все и светлей.

и мы так долго не были вместе, и долго
еще не будем, и впереди у нас столько
горьких и долгих дорог и октябрьского дыма.
но все же мы не могли не случиться на свете,
поскольку мы были любящи и любимы,
поскольку мы будем любящи и любимы,
поскольку я не могла бы тебя не встретить,
как человек избежать не умеет гроба,
как не могла бы впервые не закричать,
когда выходила из материнской утробы
и мир свою на мне ставил печать.

© Лемерт /Анна Долгарева/

когда уходил, оставлял ключи у окна,
не вернулся, ключи остались висеть, перезваниваясь иногда,
не ржавея, поскольку сделаны из нержавеющей стали,
прошла весна, потом осень, потом еще раз весна,
в доме поселились разруха и тишина,
бездомные кошки, и голуби, и дождевая вода,
потом земля, в которую ключи и упали.

выросло из них молодое дерево с перезвоном листвы,
дом ушел в землю, а дерево все росло,
и проросло через небо, и через тучи, и через слой отчаянной синевы,
через все миры, через все их добро и зло.
и были листья его светлы, и сладок был сок его, и шло от него тепло.

и были листья его ключами от дома
для всех, кто однажды ушел,
через бурные реки, и черные горы, и все миры
ключ такой потерявшихся вел,
приводил ушедших в истинный дом.

спи спокойно, сердце мое, мы дойдем однажды, дойдем.

© Лемерт /Анна Долгарева/

встречаются осенью, детскую площадку заметают листья,
со временем выцветает смех, и глаза, и лица,
узнают друг друга не сразу,
настороженно курят,
переглядываются, словно враги.
при жизни не протянули бы друг другу руки,
но теперь они на другом берегу реки,
и текут облака, и ревут быки.

сколько лет дружили они и сколько лет воевали,
под осколками мин, под дождем из стали,
сколько лет до того дружили,
покуда жили,
а не из последних сил выживали.

вот стоят они на детской площадке, как стайка детей,
на другом берегу реки, на перекрестке путей,
и кто-то говорит: «а помните, мы здесь были,
вот в таком же холодном, пронзительном октябре,
и звенящий воздух, затянутый нитками пыли,
розовел, как живой, на заре».

и тишина проходит, лопается печать,
и начинают они говорить и звучать,
и смеяться, и вспоминать былое, и совсем не говорить про войну,
словно это братство так и было единым,
и летят листки по теням их длинным,
и вода течет сквозь легкую пелену
вечернего тумана, сквозь сияние и тишину.

раздвигаю пальцами воздух, ни пятнышка не найду.
«а помните, ребята, в одиннадцатом году…
а помните, в лес выбирались, а помните, как…»
вдалеке ревут быки, замыкается круг.
дай мне сигарету, мой старый враг,
дай мне сигарету, мой старый друг.

© Лемерт /Анна Долгарева/

- Вики, здесь ветер с севера, Вики, красна рябина, Вики, большое дерево тянет ладони длинно. Тут есть живая краска, серая с ярко-красным. Выбирайся из вязкой тьмы в этот раз к нам.
Вики, я жгу костер, Вики, идет Самайн, Вики, с каких это пор ты не приходишь к нам?
Вики, иди сюда. Вспомни меня, Вики. Тонкая корка льда. Холод – но мы привыкли. Яркий мазок рябины, тонкий желтый листок. Вечер глубоким синим красит юг и восток. Вики, в этот ноябрь, в этот холодный дождь ты далеко, но я
зову тебя. Ты придешь?

Из темноты земли, из ледяного нутра она выбирается, и – сморщенна и стара. Череп - ее лицо, кости – пальцы ее, чудом только кольцо не падает на гнилье. По городам и садам, между рощ и полей, она, страшна и седа, идет. Никого смелей нет на ее пути – все уходят домой, все-то бегут уйти, не видеться с ней одной.

- Вики, костер готов и отступает тьма. Ты любила котов и старенькие дома. Умела – прикус губы и хохот нездешный влет. Ты умела любить. Смерть отойдет, отойдет.

Села и города спешат отступить от нее. В глазах ее пустота. Плоть ее проклята. Но, - стара, несыта – все же, она поет. Слепо бредет на голос и на тепло костра – через поля голые и через хутора.

- Вики, иди сюда. Я разливаю грог. Слышишь, ревут стада – будет хорошим год. Кто бы ни врал в лицо, но на руке моей все же твое кольцо. Вики, ты есть. Мы есть.

Плоть у нее с лица отваливается, как глина. Шаря глазами слепца, она идет под рябиной, мимо ревущих стад, мимо больших дерев, мимо летит листопад, мгновенно побагрянев. Молча она идет, чуя тепло и звук.

- Вики, ты здесь? Я вот! Вики, сверни на юг!

Пять шагов до костра – плоть прирастает к пальцам. Если ты умер вчера, то не время бояться. Четыре шага – она видит еще с трудом. Осень вокруг сильна, листьев холодный ком гонит к ее ногам. Три шага ей до костра.

- Вики, я все отдам, чтоб ты пришла. Пора!

Делает шаг вперед. Прекрасней ее нет. Вновь молода, и вот за нею струится свет. Слева журчат ручьи, тень на провалах щек.

И обнимает. И
крепче.
Еще.
Еще.

© Лемерт /Анна Долгарева/
22 октября 2014

И летели горькие листья по черным дорогам,
уходили на запад дети богини Дану,
мир пах тыквенным пирогом и последним стогом,
и звучал возвращающимися домой стадами.

Уходили дети богини Дану, взявшись за руки,
по колючей стерне, и небо над ними дрожало.
во дворах звучали веселые перестуки
топоров, коловших дрова для печного жара.

Уходили так и не повзрослевшие дети,
уходили искать свой дом, последний и первый,
где их мать собирает яблоки на рассвете,
где искрятся черные камни морскою пеной.

И тянуло первыми зимними холодами,
и лежали острые камни по горным отрогам,
уходили на запад дети богини Дану,
и летели горькие листья по черным дорогам.

© Лемерт /Анна Долгарева/

Королева Самайна приходит в ночи, говорит: «отдай»,
из осенней листвы одежда ее, и корона ее изо льда,
за плечами ее воет ветер, кричит сова,
и сама она полная есть луна и пожухлая есть трава.

Королева Самайна приходит к окну, протягивает ладонь,
приготовь ей жертву заранее, обдуманно приготовь,
от чего отказаться, и выбери, и положи в огонь
свою жертву, свой дар, свою гордость ли, смех, любовь,

а иначе она пройдет через стену, войдет в твой дом,
и возьмет сама, что выберет. И не плачь об этом потом.
Королева Самайна придет к тебе, чтобы взять свое.
Синева у нее в глазах, и труба за спиной поет.

© Лемерт /Анна Долгарева/

‪#‎Самайн‬
‪#‎ТароЛемерт‬

R.I.P.

Спят они на руках у неба, никогда не долетевшие до земли,
спят они и летят по небу, никогда не закончится их полет.
Город машет детям своим, что выросли и ушли,
город плачет о детях своих и колыбельную им поет.

Спят они и летят все выше, выше небоскребов и облаков,
снится им желтое круглое солнце и теплый юг.
Маленькая девочка кладет медвежонка среди цветов:
"там у детей не осталось игрушек, пускай же возьмут мою".

© Лемерт /Анна Долгарева/

мама плачет:
«ты слабая у меня, слабая,
нет тебя нигде, ни города у тебя, ни дома,
все ты где-то гоняешься за азартом, опасностью, славою,
все боюсь однажды встретить тебя незнакомой».

а друзья говорят:
«какая же ты сильная,
смелая, ничего не боишься, другим бы так».
я сижу под небом,
оно холодное, синее,
я сижу под ветрами, я человек-дурак.

и ветра проходят через меня прохладою,
и лететь мне дальше, никакого гнезда не вить.
мама плачет:
«ты слабая у меня, слабая,
так и не научилась
жить без любви».

друг мой, ты слышишь, - не называй врага
по имени и не помни его лица.
нет у врага ни матери, ни отца,
нет во враге ни ребенка, ни старика.
будешь стрелять во врага, так сразу стреляй,
бойся промедлить, в сторону отойти.
нет у врага ни памяти, ни пути,
нет у него ни мая, ни февраля.

ибо же, если увидишь его лицо,
северный ветер поселится внутрь тебя,
будет в тебе ходить, изнутри скребя,
тонкое неизвлекомое сверлецо.
ибо придется купать тебя в молоке
и роднике сорок по сорок раз,
ибо придется отшептывать черный сглаз,
воском отлить, а воск утопить в реке.
и все равно не поможет, будет крутить,
ныть на погоду, где-то в костях свербя.
не узнавай врага, пожалей себя.
нет у врага ни памяти, ни пути.

пасмурно нынче и горизонт свинцов,
кружится северный ветер, воздух темня.

друг мой, ты слышишь, не называй меня
по имени и не вспомни мое лицо.

Когда тебя положили в землю, я стала этой землей.
Мне не осталось более ничего.
И я лежала, весенняя, влажная. И сверху был голубой
весенний, отчаянно мартовский небосвод.

И я лежала, тебя обнимая, теперь уже навсегда,
слежавшейся, всех принимающею землей.
И снег уходит в землю водою, и я есть эта вода.
И я с тобой, мой хороший, я навсегда с тобой.

ВОЗРОЖДЕНИЕ (венок сонетов)

1.
Ты есть. Я это помню в темноте.
И потому я не теряю силы
идти по этим травам черно-синим
прислушиваясь: есть ли ты? А где?
Вот так из ада выходил Орфей,
в сомнениях, в мучениях, в безверье.
И воет ветер, и тоскуют звери,
и никаких протоптанных путей,
и никакого света и покоя.
Но все-таки ты есть в моем аду.
И я ступаю в мох и резеду,
и мы идем – не в одиночку – двое.
И я не падаю – я так иду.
Я так иду - над пропастью – спиною.

2.
Я так иду над пропастью – спиною
касаясь пустоты, но не срываясь,
поскольку в теле ниточка живая
не умолкает: то поет, то ноет.
И глубоко, и страшно очень падать,
но остается верить и любить,
и выведет живая нить из ада,
зеленая, нервущаяся нить,
тот корень человеческой души,
что тянется, и ноет, и дрожит
от сердца к сердцу – жизнью и любовью.
И я иду долиной смертной тени,
дрожанием под солнечным сплетеньем
твои движенья чуя за собою.

3.
Твои движенья чуя за собою,
я падаю не вниз, а в небеса.
Мы мед и травы, мошки и роса,
мы неземное пламя голубое.
Чем дальше по тропе, тем меньше в нас
земного, уязвимого, людского.
И предначальное Господне слово
коснулось наших губ и наших глаз.

Во тьме тумана полосы белёсы,
ложится лист, потерянный и сонный,
и по болотной мы идем воде,
в которой сохнут голые березы,
идем неуязвимы, невесомы
в беззвучии, в молчании, в нигде.

4.
В беззвучии.
В молчании.
В нигде.
Но я тебя люблю – и это больше,
чем самый страшный страх на свете,
боль же
любая растворяется в дожде.
Но я тебя люблю – и тем права,
неуязвима и непобедима,
и страх не страшен и проходит мимо,
и впереди звезда и синева.
И я тебя люблю. И это – свет,
негаснущий огонь, победный стяг,
цветок, что зарождается в весне.
И ничего правдивей в мире нет.
и я иду – всегда с тобой, хотя
шагов твоих не слышно в тишине.

5.
Шагов твоих не слышно в тишине.
Наш Бог так юн и так зеленоглаз,
что, кажется, еще не создал нас,
а только лишь предчувствует во сне.
Но все-таки мы есть.
Ты есть.
Я есть.
Еще совсем,
совсем себя не зная,
но в нас – вода, огонь и плоть земная
и песенка, разлитая окрест.
Немые, обнаженные, как будто
еще никто из нас на свет не вышел,
еще не пережившие рожденье,
еще не ведающие, что будет.
И мы идем, и мы себя не слышим,
Но в черных водах – наше отраженье.

6.
Но в черных водах – наше отраженье,
всегда вдвоем, и не бываем порознь.
И в темноте шумит живая поросль,
и волосы из черных – порыжели:
мы проступаем, словно сквозь бумагу
картина проступает на мольберте,
вбираем воздух, и песок, и влагу,
и никогда не будет больше смерти,
поскольку есть любовь. Она сильнее
и бережно хранит своих детей
от страха и беспамятных рождений.
И смерть отступит, больше не посмеет.
Течет вода. Мы проступаем в ней,
и мы идем долиной смертной тени.

7.
И мы идем долиной смертной тени,
чтоб никогда не убояться зла,
и истинная жизнь в нас проросла,
как семена неведомых растений.
Касаемся деревьев, трав, песка
рябины листьев, ягод бересклета,
идем в ночи с предчувствием рассвета,
и через нас течет, течет река.
И я тебя люблю.
И тем мы правы,
и тем превозмогаем мы безверье
и тени, приходящие во сне.
Сплетаются неведомые травы,
кричат во тьме неведомые звери,
Но никакого страха нет во мне.

8.
И никакого страха нет во мне,
поскольку страх остался позади,
за гранью бездны, и огня, и льдин,
где смерть была,
но смерти больше нет.
И там остались – ревность и тоска,
бессилие и тысячи сомнений.
Но есть любовь – и этим мы сильнее,
невидима – но есть твоя рука.
И проступает мир, живой и странный,
встает из тьмы, любовью порожденный,
и синяя горит над ним звезда.
Рождаются долины и саванны,
и шелестит трава светло и сонно,
и заросли пути и города.

9.
И заросли пути и города,
и юный мир, как маленький котенок,
еще сопит – пушист, прозрачен, тонок,
и бесконечна синяя вода.
И запахи острей. И пахнет летом.
В земле уже скребутся корешки,
крошливые ракушки из реки
и лепестки из старого букета.
И яблоки в траве лежат, душисты,
и наша память - не длиннее жизни,
восходит свет над яблоневым садом.
Течет река, ее песчаны склоны,
и пахнет тишиною обнаженной, -
полынью, кашкой, диким виноградом.

10.
Полынью, кашкой, диким виноградом
здесь заросли поля, и нет дорог,
но путь наш будет светел и далек,
и для него тропинок и не надо.
Мы ступим сами в эту тишину,
в живую зелень, и тропа за нами
начнет ложиться долгими шагами,
чтоб вместе с нами в вечность заглянуть.
Так странно быть.
Так – начинаться – странно.
касаться мира и руками трогать
то место, где была лишь темнота.
И в предрассветных полосах тумана
за нами растворяется дорога,
но остается с нами навсегда.

11.
Но остается с нами навсегда
земная человеческая память –
родными лицами, дорожными столбами,
тропинками в знакомых городах.
Асфальтным запахом, как дождь прошел,
умением кататься на перилах,
останется, поскольку это было,
и это было очень хорошо.
Не отпускай, не отпускай меня,
еще однажды старыми путями
пройдем, и не забудем никогда.
И все, что было радостью, хранят
любовь и свет, простертые над нами,
любовь - как серебристая звезда.

12
Любовь – как серебристая звезда.
Люблю тебя, и это значит: свет.
И это значит: смерти больше нет.
Люблю тебя, и это значит: да.
И это значит: радуга и дождь,
и рыжий кот, лежащий на коленях,
и мира неизвестного рожденье,
и то, как чую я, что ты идешь.
Люблю тебя, и это значит: стынь
над озером, и ствол сосновый сыр,
и протянулась сизая прохлада,
и капелька серебряной росы,
в которой отражается весь мир,
к которой мы из тени выйдем – рядом.

13
К которой мы из тени выйдем – рядом,
к какой реке, с какими берегами,
пройдя молчанье и безверье ада,
вернув себе дыхание и память?
Я различаю, как вдали она
едва шумит, волнуется и дышит,
и небо фиолетовым и рыжим
окрашено над ней в полутона.
Я чувствую, как, распрямляясь, травы,
сквозь землю прорастают нескончанно,
и птица вылетает из гнезда.
Мы любим, и поэтому мы правы.
Последний шаг – и кончится молчанье,
и будет свет и синяя вода.

14
И будет свет и синяя вода.
И встретятся к рассвету наши руки.
Не будет больше никакой разлуки –
отныне, присно, вечно, навсегда.
Ты есть. И есть любовь. Из нас с тобою
рождается огромный светлый мир,
и мы идем – наивными детьми
глядим в него мы, полные любовью.
И солнце разгорается в груди.
Течет под небом синяя вода,
и лето разливается везде.
И что бы ни лежало на пути,
и как бы ни сгущалась темнота,
Ты есть. Я это помню в темноте.

КЛЮЧ
Ты есть. Я помню это в темноте,
когда иду над пропастью, спиною
твои движенья чуя за собою,
в беззвучии, в молчании, в нигде.
Шагов твоих не слышно в тишине,
но в черных водах – наше отраженье.
И я иду долиной смертной тени,
но никакого страха нет во мне.
И заросли пути и города
полынью, кашкой, диким виноградом,
но остается с нами навсегда
любовь, как серебристая звезда,
к которой мы из тени выйдем – рядом,
и будет свет и синяя вода.

____
21.11.2015
посвящается Алексею Журавлёву

любовь и смерть на этой земле, смерть и любовь,
тень их лежит, алая тень лежит на судьбе любой,
желтые травы, голая степь – километр, еще километр.
смерть и любовь на этой земле.
любовь и смерть.

кладбище, изжелта-серый свет, три выстрела в небеса,
жизнь продолжается, эй, держись, стынет в горсти роса,
нам в ощущеньях дана земля, ветер, листок, каштан,
значит, мы живы,
и значит – любим,
и значит – встретимся там.

значит – идем к Полярной звезде сквозь залежи темноты.
женщина в черном платке высаживает цветы,
черные розы горят на ветру, вечер оранжевый и золотой.
смерть и любовь на этой земле,
смерть и любовь.

Ларисе восемь. Кудряшки, пухлые щеки,
и тщательно приготовленные уроки,
и в Новый год подарки кладет под двери
уже третий год как папа вместо Деда мороза.
Лариса сказки любит, но им не верит.
А то засмеют. Приходится жить ей прозой.
Когда она видит в шкафу, за горой костюмов
открывшийся новый мир, то не лезет в шкаф.
Она закрывает его, подпирая стулом,
Она боится, совсем ничего не узнав.

Ларисе одиннадцать. Любит погрызть орехи,
И любит смеяться громко, и в этом смехе
нет ни ночных кошмаров, ни страшных сказок.
Она давно не хочет верить в такое.
Вот: синие джинсы, ворот бадлона узок,
и изредка может в «макдаке» хлебнуть кока-колы.
А сказки – удел малышей, а она большая,
а сказок она боится, поскольку хочет,
чтоб вырасти взрослой, вменяемой частью стаи.
чтоб не было тех, кто всегда за спиной хохочет.
И тщетно сова с письмом об окно грохочет.

Ларисе семнадцать. Старик в идиотской шляпе
хватает ее за руку на улице прямо
и шепчет, что весь мир в беде, что она пошла бы
к какому-то Ородруину, кольцо туда бросить в пламя.
Он шепчет: мол, вся надежда сейчас на тебя, детка.
Лариса выдергивает руку, бросает ему монетку.

Ларисе тридцать. Своя парфюмерная лавка,
все ходит в спортзал, пытаясь согнать килограммы.
Но снится ей по ночам вулканная лава
и странный мир под владычеством льва Аслана.
И снятся и снятся, пеплом стуча в ее сердце,
и нечем ей успокоиться, некуда деться.

Бродит она по ночам по проулкам и подворотням:
нет ли того старика (ну, в дурацкой шляпе),
нет ли иного мира за поворотом,
Верить - еще боится. Идти – пошла бы.
…Дверь возникает. Зеленая, как мечта,
как молодая трава. Лариса думает: «Верю?»,
и, не найдя ответа, идет туда,
и навсегда исчезает за этой дверью.

© Лемерт /Анна Долгарева/

Пахнет пылью, гвоздикой, и еще какими-то каплями, в холодильнике пусто и не включается свет. Солнце смотрит в форточку воспаленными глазами закатными, жалко что не проветрить - ветра на улице нет.
Санчо Панса и сам на пенсии сколько лет.

Только как же жалко глядеть на этого, тощего, и глаза виноватые, синие, и под пледом - словно пусто. Ничего-то в них нету общего. Санчо смотрит в окно, в узор решеточных клеток.
Доживи, говорит, господин мой, хотя б до лета.

Там весна, и такое небо, понимаешь, синее, под ногами, конечно, раскисло, но суть в другом. В этом всем такая конечность невыносимая, подступает к горлу, как снежный колючий ком. Посмотреть бы тебе, господин мой, хотя б глазком.
Посмотреть бы тебе, господин, как большими зайцами скачут по небу белопушистые облака.

Он еще улыбается,
он бодриться еще пытается,
отвечает: взгляну еще, Санчо, наверняка.
Я, говорит, воюю со злым великаном Альцгеймером, ты же понимаешь, Санчо, что он обречен. Вчера снова не мог заснуть, перечитывал Гейне, иногда даже рад, что не нужно время на сон. Скоро я поправлюсь, в дорогу пойдем далекую, как ходили раньше, по трассе, по синеве. Мне уже хорошо - не стрекочет время сорокою по-над ухом, не отзывается в голове.
Думаешь, не вижу я этот весенний свет?

Мы пойдем в дорогу, Санчо, нам достанутся лучшие земли, я тебе подарю любой, самый лучший остров. Там так много солнца, радужности и зелени, не конечность, а беспредельность сияет остро. Ты не думай, Санчо, не думай, что мы не увидимся, проследи, чтобы был начищен мой меч и шлем. И подумай, куда ты хочешь - Мальорка, Ибица, и подумай, кем ты там будешь, подумай, кем.

Санчо по лужам идет домой, слезы застревают непроглоченной коркой.
Над ним чирикают птицы и сияет синяя вышина.
Ночью не может заснуть - вздыхает, глядит неожиданно зорко
в окно. Ну чего ты, спрашивает жена.
Я вот думаю, Тереса, говорит он,
Ибица или Мальорка.

Человек говорит: «Я хочу домой», и идет домой.
И идет по черной дороге, неся с собой
свое сердце с огромной рваной дырой.

И вокруг происходят болота и темнота.
Человек приходит в квартиру, гладит кота,
ставит чайник, подходит к окну с трудом.
И понимает, что это не дом, совсем никогда не дом.
Человек говорит: «Уже много лет
я не знаю дома, иду на свет,
я ищу свой дом, но найти не смог».
Человек выходит наружу – в бруснику, мох,
в бесконечную расплавленную тишину.
Человек идет, как камень идет ко дну.

И приходит в город, где ярко горят огни.
И живет среди них, как таблетки, глотая дни.
И друзья смеются, и хлопают по плечу.
«Это не дом, - говорит человек, - я не могу, не хочу.
Я долго думал, что время мое придет.
Я думал, что дом – это там, где кот.
Я думал, что дом – это там, где друзья и свет.
Я думал, что дом – это там, где тепло, но нет».

Человек идет, как камень идет ко дну,
и ложится в могилу, думая: «Я усну.
Ну теперь-то я дома, зароюсь в мягкую тьму»,
но он ждет и ждет, а сон не приходит к нему.

И покой недоступен, и сон никогда не дан.
Он встает, и идет туда, где плещется океан.
И океан смыкается над его головой.
И человек говорит: «Я пришел домой».
И цветные рыбы плывут под его рукой.

«Это – мое «люблю», - говорит человек, - это мое «домой».
И дыра в его сердце омыта морской водой.
И любовь его больше земли и небес,
и его «домой» наконец-то здесь.
И друзья, и город, и кот наконец-то здесь.
«Я искал тебя, - думает он, - столько дней и лет».
И сквозь толщу воды к нему прикасается свет.

Ад представлять проще, поскольку мы в нем живем,
мы в нем рождаемся, женимся, трудимся день за днем,
Мы ничего, кроме ада, не знаем, мы смертны, как летний цветок.
В нем мы горим всю жизнь и сгораем, когда кончается срок.

Рая не знаем: наши глаза не видят фаворский свет,
и потому нам кажется, будто его и нет.
Неизъяснимый, непредставимый – он не внутри, а вне,
просто подставь ему душу и руки, как набежавшей волне…

…впрочем, гляди, как хохочет вокруг гроза
и как влюбленные смотрят друг другу в глаза,
так ли вовне?..

Сколько нежности, сколько тревожности в этой весне,
одуванчики, хвощ и шиповник, и пахнет сосна,
и не я, и не я по земле прохожу, как во сне,
не меня, не меня обнимает за плечи весна.

Голубой (бесконечно тревожный) и розовый (жизнь),
и цыпленково-желтый (как детство), и зелень (покой).
Не гляди же назад, ни за что, ни за что не держись,
уходи же за солнцем, и будешь вовеки живой.

И не я, и не я проходила по этим горам –
не упомню, когда. Было жарко, и солнце, и гром,
и белел, и светился за синей дорогою храм,
и живое, горячее дергало все под ребром.

Кто создал эту легкость, весну эту, эти цвета,
Кто нам дарит покой, когда мы, замерев на мосту,
смотрим в синюю воду, и это живая вода,
и уходим на берег другой, в темноту, в темноту.

там, где воздух
цвета прозрачного янтаря,
желтый, теплый, с искрами в глубине,
где абрикосы и вишни на солнце горят,
ходит женщина, и над ней –
теплая, шелковая голубая гладь,
золотые пылинки на легком ветру.
эта женщина похожа на чью-то мать,
бабушку или сестру.

*
этот сон мне снится
всегда на грани рассвета,
каждый раз перед тем, как открыть глаза.
я пытаюсь его вспоминать, но это
невозможнее возвращенья назад,
в какой-то из тех, лет двадцать назад, июлей,
где не было ни интернета, ни сытости,
ни войны.
воздух желт и тих.
провода гудят, словно улей,
ходит женщина по полю из тишины.

*
бабушка, говорю я,
можно я здесь останусь,
там, снаружи,
в моей голове усталость
трещит, словно счетчик Гейгера, слышать ничего не дает.
бабушка, можно я тут,
где от всего помогает йод,
где войны не будет,
где плохого ничего не стрясется,
где такие желтые абрикосы,
словно мячики на воде,
словно солнца.

*
из всего из этого
размывающегося сна
только помню, что женщину,
и она
ходит, по пояс в траве, что уже начала желтеть,
в этом летнем золоте
проступает прохлада и медь,
и далекая птица
языком незнакомым поет,
и никто не умирал, и все навсегда живы.
я не помню лица этой женщины, но думаю, что у нее
руки мягкие, теплые и большие.

*
бабушка, умершая
шесть лет назад от рака,
говорит: подожди,
рановато еще, однако.
прилетает свинцовый ветер и небесное золото студит.
она говорит:
это лето
еще обязательно будет.

*
когда-нибудь,
когда кончатся все войны на белом свете,
мы все успокоимся,
мы станем счастливые дети,
мы будем дышать этим золотом,
этим ветром,
между нами не будет
ни смерти, ни километров,
мы будем за уши тягать
во дворе барбоса,
мы будем срывать эти вишни и абрикосы,
и желтый их сок,
и красный их сок,
будет течь по лицу,
как кровь от пули в висок,

но это не кровь, никогда не кровь, а только вечное лето.

Феи осени пахнут медом, орехами и кострами.
Они касаются листьев, и те из живых становятся золотыми,
они касаются трав, и травы становятся снами,
Мы пережили лето, только немного остыли.

Феи осени касаются трассы, и мы выходим на трассу,
потому что не получается остановиться.
Феи осени прорастают в нас, хотя и не сразу,
золото и лед изнутри проступают в лицах.

К ноябрю феи осени станут темными и пугающими,
огромными всадниками на бесконечной охоте.
Ты идешь по трассе, от себя убегаешь. Они
уже на подходе.

Розы держались до осени. В ночь с тридцать первого августа
они почернели и кончились. Коммунальщики в желтых жилетках
их убирают. В садах качаются гладиолусы.
Меняются запахи, истончаются листья на ветках.

Четыре года назад курили на светлой кухне,
с окнами на вокзал, но не помню, какого города,
остался ли этот город, когда все рухнуло.
Курили. Немели пальцы. Болело горло.

Три года назад я ловила машину на трассе,
в бандане и драных джинсах, и была практически рада,
но потом мне подумалось: а вдруг я больше ни разу
не буду на этой трассе. И мысль моя стала правдой.

Два года назад я вернулась домой и купила шторы,
и что-то еще, чтобы украсить комнату,
я хотела жить долго, но зачем-то уехала скоро.
А что было год назад, я уже не помню.

Розы держались до самой последней ночи.
Потом к ним и к нам пришли осенние твари,
взяли без спросу, без сожаления, между прочим,
и мы стали кострами, далеким запахом гари.

Раскрываешь себя, как ладонь, протягиваешь - держи.
Гром ворочается над степью, как старый волк.
Ты сидишь над огромной пропастью,
затерянная во ржи.
Если кто с тобой говорил - то давно умолк.

Эта осень жмет на тебе в плечах,
сдавливает в груди,
это не с кем говорить - молчат и ангелы, и демоны, и валькирии,
Внутренняя Монголия заключает последнее перемирие
с внутренней Атлантидой;
не стой в дверях - проходи.

Этот город, приросший, казалось, к коже - не отодрать,
вдруг становится в одночасье чужеклеточным,
раковым,
роковым.
Отворяет грязные дворы,
осенние канавы,
глубокие рвы.
Не возвращайся в знакомую комнату, не ложись в кровать,
вино прокисло твое, хлеба у тебя черствы.

Мы, что не знаем имени для того, что у нас внутри,
что не дает покоя, гонит вперед, горит,
мы, не знающие родины, -
мы никогда не умрем.
Я ловлю чужих детей над пропастью - день за днем,
заходящее солнце светится янтарем.
Так иди, раскрывая себя ладонью, протягивай - ветреным сентябрем,
и однажды прилипшая осень лопнет у тебя на плечах -
оставайся наг.

Листья воздух лизнули,
падая. Все красней.
- Куда ты ходил, Итатуули?
- Учился любить людей.

Береза, крону сутуля,
склонилась над озерцом.
- Что видел ты, Итатуули?
- Людей – лицо за лицом.

Мох на камнях мягок,
зелен. Черна вода.
Путь под ногами хлябок.
- Куда мы?
- Не знаю, куда.

Худые кусты шелестнули,
тишину серебря.
- Зачем ты был, Итатуули,
до этого ноября?

- Я видел людей. Их окна
во тьме желты, как огни.
И если совсем одиноко,
то можно смотреть на них.

И догорает рябина,
и папоротник склонен,
и жмется к земле. Звериным
шагом среди времен

идет, идет Итатуули,
который за веком век.
И где-то ему подмигнули
окна. И в них – человек.

И небо темно и серо,
и шорох в болотах стих.
Идет он, лишенный сердца,
учась полюбить живых.

Идет он, учась смеяться.

Мне нужны огромные расстояния.
Мне нужна дорога куда-нибудь через Калугу,
где деревья шатаются, словно пьяные,
размывающиеся птицы улетают к югу.
Я не узнаю к осени дом свой и тело,
становлюсь потерянная и чужая.
На калужской трассе листва уже облетела
и к земле приникла, перегнивая.
Очень хочется бросить жизнь и начать ее снова.
Не замирает, дрожит, полощется вечер.
Испекла бы тебе пирог, и постель постелила бы, честное слово,
но мне не из чего и нечем.

Человек идет.
Вокруг происходит ночь.
Самая длинная ночь в году.
Ветер шарф с него рвет, словно силится уволочь,
человек скользит по снегу и льду.

Человек идет. У него на плечах висят
сорок демонов прошлых жизней,
пройденных дней.
они шепчут, что не отпустят, еще вкусят
его теплой крови и плоти, его костей.

Человек идет. Человек совершенно ничей,
но он знает, он даже верит в это почти -
после этой ночи –
самой долгой из всех ночей –
день начнет расти,
непременно начнет расти.

Светит желтым окном чужое ему жилье.
Человек идет, ему кажется, что зовут.

…Пусть тогда будет чудо – для каждого пусть свое.
Пусть получит каждый,
каждый по волшебству.

Пусть получит каждый – и праведник, и злодей –
свою вечную тайну, сияющий горний свет.
И вот этот, бредущий среди бесконечных дней,
у которого, кроме демонов, больше нет

ничего – пускай он получит покой и дом,
и любовь, в которую верит едва ли сам.
Это Долгая Ночь. Вода шуршит подо льдом.
Это ночь, когда сбываются чудеса.

И прямая трасса, и сказка простая,
подойди, послушай меня, не трону.
Из краев дороги тополя вырастают,
а из их ветвей вырастают вороны –

словно ягоды черные, налитые,
и сидят отчего-то, не улетают,
и глаза их падают золотые
в чернозем, и в нем, словно градины, тают.

По весне такой – уходить без сумок
напрямик, по трассе, сквозь километры
Подойди, не бойся, мы все безумны,
с затаенной тягою к легкой смерти.

Только что-то скребется, растет из сердца,
и щекочет, сродни любви и печали:
словно вроде у нас и не было детства,
а и все равно его потеряли.

И тут как песня: https://www.youtube.com/watch?time_continue=1&v=mL-fdXgbKSo

Вот здесь расстаемся: тебе - твое
И лишнего не возьму.
И ты уходишь в глухую тьму,
И я куда-то в глухую тьму,
И разделены ручьем.
И мир - черно-белый: как на листок
Крошится в руках уголек.
И дождь иссяк и на землю стек,
И путь на дорогу лег.
И больше не в нас, а вовне лежат
Дрожащие вечера,
В которых - как будто один закат
На завтра и на вчера.
Во все огромное небо он
Светится после дождя,
И я гляжу, во тьму уходя,
И ты глядишь, во тьму уходя,
Как ярко со всех сторон.

Узнавали, что есть тепло и докуда его хватает. Тянешься рукой, и снег под тобой тает, но за границей тела - уже такая снежная зима, и никто не твой.
Узнавали зимой, что каждый один, что твое тепло ограничено собственной кожей. Были все обессолнечны и похожи, льдиночки в глазах, сигаретный дым. И несли нас дороги в юной нашей стране, черно-белые, пронзенные рельсами брошенными. И рябиновыми ягодами замороженными целовали нас рассветы во сне.
Наступает март, и мы пока что не родились. Мы пока не очерчены, мы туман над коричневой степью. Обнажившаяся земля отливает медью, и сиреневым туманом полнится близь. Ничего, ничего подальше не разглядишь, мы идем в тумане, юные, нерождённые, бесконечной степной мелодией заворожённые, через небеса и степной камыш.
Воздух влажен, простор безличен и нем, и летит безымянная птица с крыльями острыми. Мир такой небольшой, как будто стоим на острове. Мы родимся скоро, но откуда же знать нам – кем.

Поезд идет по синему воздуху.
Здесь уже северно,
тут и там поднимаются пушистые ели.
Разломались, раскинулись, заиндевели -
среди долин
в пятнах бродячего снега.
Так светло и тревожно ехать в сумраке пегом.
Черный, синий, да белого клочья,
птица взмывает в небо прямо над поездом,
черная тоже, как небо ночью,
и река по равнине – черным поясом.
Так невероятно, послушай меня,
так невероятно странно,
что я одна еду по призрачному туману,
что я не могу показать это тебе,
что я – здесь, а ты – за тысячу километров,
где нет вот этих пушистых елей,
и этих волнистых долин,
и едва различимого ветра.
За тысячу или, может быть, дальше,
я потерялась, не знаю, нет здесь координат,
нет интернета, нет мобильной связи,
только река – черна, да лесок – мохнат,
проплывают, ни слова не говорят.
Ты говорил на прощание,
что мы все равно всегда вместе,
но это не так,
каждый из нас один,
каждый всегда один,
каждый с рожденья один,
проступает над домиком темный дым,
каждый один, как космонавт в безвоздушном
черном пространстве, каждый из нас – однодушный,
видит сны о слиянии, но удается проснуться.
Иногда, конечно, удается соприкоснуться,
но это слишком странно,
слишком меняется от этого все,
слишком огромная приоткрывается тайна.
и хорошо, что это заканчивается,
как только мы размыкаем наши тела.
Иначе я бы, наверно, с ума сошла.
И поэтому я никак тебе не расскажу,
никак не передам,
как идет мой поезд по деревьям и облакам,
как оно щемительно и зябко,
когда уплывают во все более глубокую синеву
тоненькие березки,
как тонет в сумерках звук,
как долины, перечеркнутые узкими ручьями,
сменяются паутиной весеннего леса,
как на синем, темнеющем небе облака нежны и белесы,
и еще вот как женщина идет
с розовым зонтом
по рельсам, прямо по рельсам,
в северном этом пейзаже – почти апрельском,
все вперед и вперед,
по сумеркам этим березовым,
и зонт у нее, невероятно, ну представляешь себе, розовый.
…
(Но я все равно хочу прикасаться к тебе).

Что тебе рассказать? В огромной морской глубине дышат звезды морские и ушедшие корабли. Что тебе рассказать о нежности - здесь, во мне? Ни начала в ней, ни небес, ни земли.
Что тебе рассказать? У смотрителя маяка есть ручной тюлень, который ему поет, и еще ручные перистые облака, каждый вечер ему окрашивают закат, и закат его обнимает и узнает.
Что тебе рассказать? И мертвые корабли, и их мертвые капитаны иногда выходят со дна, и летят они над землёй, не касаясь земли, и кого они ищут - не знаю, не знаю, не зна... На волнах барашки, ветер вышел гулять. Нарисуй мне барашка, будет кого обнять, когда ты уйдешь на войну в зарожденье дня. Бесконечная Бездна, нежная моя мать, дышит мне в лицо и целует в глаза меня.

Белая птица поднимается над сгоревшим домом.
Пахнет гарью и порохом, и чем-то уже знакомым –
сладковатым смертным запахом. Слушай; кто мы –
кто мы ныне, с нашей молодостью военной,
провожала тебя с утра - не ревела, в стены
коридора - только - вцепившись, стояла.
И молчала, молчала, молчала, молчала, молчала.
Но над сгоревшим домом поднимается белая птица.
Здесь в золу и камни втоптаны белые блюдца,
самовар блестящий, чашки. Лежит и дымится
деревянный стол. Сюда уже не вернутся.
Но поднимается белая птица – выше и выше,
и разевает клюв она, и крыльями белыми машет,
выше выбитых окон, выше сгоревшей крыши,
выше всех тревог и печалей наших.
И сердце мое, горячее и живое,
дергается и хочет - всегда с тобою,
посреди войны, посреди сгоревшего города,
посреди распахнутых глаз, полных горя и голода,
посреди военной молодости исковерканной.
У сгоревшего дома лежит разбитое зеркало,
отражаются в нем белоснежные, кудрявые облака.
Белая птица летит, далека она, далека.

Я так боюсь поссориться с тобой –
чтоб это не было последним разговором.
Идет весна, она идет, как бой,
по городам, по красным светофорам.
И мы с тобой – мы происходим в ней,
но происходим как бы вопреки
огромной, обступающей войне,
невероятным приступам тоски.

Я так боюсь поссориться теперь –
со всеми, с кем когда-то говорила.
Наш Рагнарек, и нам его терпеть,
собрав в кулак оставшиеся силы.
Но только нежность побеждает страх.
На небе – красно-синем, цвета мяса,
отчетливо виднеется корабль,
но мы вцепились в землю – в эти трассы,
хрущевки и цветочные ларьки,
и станции метро, и магазины,
и это все живое – вопреки.
И мы с тобой живые - вопреки.
И даже слышен стрекот стрекозиный.

Пускай она уходит, эта дрянь,
огромная космическая хтонь.
Уйди, от городов моих отстань,
моих любимых никогда не тронь.

А что еще, вот мой зеленый двор,
в нем желтые цветы и много света.
Я завершаю каждый разговор –
«люблю»,
поскольку важно только это.

Пишу тебе, пока подо мной облака. Пока я выше дождя и пробок, пока плывет подо мною город, дорога, река.

Когда ты прочтешь, я буду кем-то другим, не тем, что сейчас - заоблачный белый дым, плывущий не здесь, не сегодня, но где-то вовне, где места нет терактам, смертям, войне.

Да буду ли я, когда ты прочтешь меня, вернусь ли на землю, останусь ли в свете дня, где вечер, конечно, предвидится где-то в конце,
но встретить его - не цель.

И вот я пишу, пытаюсь успеть, пока белы, как лошадки, невинные облака, пока не спускаюсь в город, весну и дождь.

Но кем же мы будем, когда ты это прочтешь.

То есть, о медной горе (Челябинск)

Глаза навыкате,
Прозрачные,
Стынкие.
Сидит - ни отца, ни сына, ни братьев.
Тонкие-тонкие руки,
Тонкие ноги
В тяжелых ботинках
Виднеются из-под платья.

Медная ее гора
Теперь выпускает танки.
То есть, десять процентов производства,-
дивные самоцветы,
Космических - все говорят - цветов,
Нелюдской огранки,
С запахом настоящего меда,
Настоящего лета.

Остальное -
Огромные боевые машины,
Лязгают люком, бронированной пастью,
Зарычав, уползают, как пчелы от матки.

Расшито

Самоцветами и сталью искореженной ее платье.

Танки ползут на юг, и на запад, и дальше по свету,
Траками месят глину, асфальт, лачуги.
Следы от гусениц со временем серебренеют,
Проступают в них самоцветы,
Проступает
Нелюдское уральское чудо.

Белая птица поднимается над сгоревшим домом.
Пахнет гарью и порохом, и чем-то уже знакомым –
сладковатым смертным запахом. Слушай; кто мы –
кто мы ныне, с нашей молодостью военной,
провожала тебя с утра - не ревела, в стены
коридора - только - вцепившись, стояла.
И молчала, молчала, молчала, молчала, молчала.

Но над сгоревшим домом поднимается белая птица.
Здесь в золу и камни втоптаны белые блюдца,
самовар блестящий, чашки. Лежит и дымится
деревянный стол. Сюда уже не вернутся.

Но поднимается белая птица – выше и выше,
и разевает клюв она, и крыльями белыми машет,
выше выбитых окон, выше сгоревшей крыши,
выше всех тревог и печалей наших.
И сердце мое, горячее и живое,
дергается и хочет - всегда с тобою,
посреди войны, посреди сгоревшего города,
посреди распахнутых глаз, полных горя и голода,
посреди военной молодости исковерканной.
У сгоревшего дома лежит разбитое зеркало,
отражаются в нем белоснежные, кудрявые облака.
Белая птица летит, далека она, далека.

так стремительно разматываются миллиарды лет,
миллиарды лет от рожденья земли,
первая есть вода, и ничего естественней в мире нет,
за нею приходят камни, выступающие на мели,
это позже будут самолеты и корабли,
и ракеты, что космос взрывают, тая вдали,
а пока ничего и нет, кроме воды и земли.

и когда из мертвого станет живое,
станет для земного предтечей морское,
вырастет морское яблоко как предвестник райского непокоя,
и морские врата откроются, и морская тень упадет на них.
я
плыву в океане, я частица палеозоя,
я моллюск по имени аммонит.

ничего у меня нет,
и не было никогда,
одни лишь камни да морская вода,
раковина моя - спираль, уходящая в никуда.

#дуэльныетемы
2013

Ветер, серебряная вода, розовый звонкий апрель. Я превращаюсь в песок и дым, и в звон заброшенных рельс. Дай же воды ладоням моим. Ивы звенят, звенят.
Я ненавижу, что ты любил кого-нибудь до меня.
Дай же воды ладоням моим. Я менее, чем никто. Темен мой дом, невелик мой дом, там холодно, необжито. Останови меня в миге этом, в изломе весеннего дня.
Я ненавижу, что ты когда-то существовал без меня.
Дай же воды, и солнца мне дай, и хлеба мне отломи. Хвост превратился мой в ноги, и я хожу меж людьми, я не умею, я ненавижу, чтоб притворяться людьми. Я – это черная пена морская, бездонная глубина, я – это то, что старше, чем суша.
...Ветер. Цветы. Весна.
Что мне с собою делать, дай мне воды и огня.
Я ненавижу, что ты бываешь, дышишь, живешь без меня.

Вот тебе мое пузичко. Мягкое беззащитное пузико.
Я хороший зверь, я самый на свете твой.
Умирает апрель, бесконечная, дикая музыка,
подхватив, лепестки абрикос несет под луной.
Мне ведь нечего дать. Я всю жизнь – по тропинке узенькой
через мрак иду, через тьму, по осколкам стекла.
Только вот – откинуться и подставить мягкое пузико,
Хочешь – нож всади, а хочешь – его погладь.
Мне ведь нечего дать, я зверь лесной, я безумие,
ничего не нажито за лихренадцать лет.
Только даже когда я стану – больное, беззубое –
я хочу быть твоим, я зверь, я иду на свет.

он шел и шел, и превратился в дождь,
и, став дождем, он продолжал идти,
и музыка рождалась у подвздошья
и превращалась в запахи пути:

как влажное - под солнцем - разнотравье
навстречу раскрывается цветами,
как от реки, где крекотанье жабье,
прохладой успокоенною тянет.

он шел и шел. под ним была Россия,
вокруг него везде была Россия,
и в рваных небесах была Россия;

глядел в нее - она в него глядела,
и свет из неба пробивался синий,
и в озере он отражался белым.

https://www.facebook.com/alonsokexano?pnref=lhc.friends

Я не то чтоб надеялась, что ты сегодня придешь,
но на всякий случай сварила суп.
Умирающий голубь купается в луже. Был дождь.
Запах трав июльских касается губ.

Словно мертвое дерево, лишившееся коры,
становлюсь обнаженная перед тобой,
но — невинная, как ребенок, вышедший из игры,
чтобы возвратиться домой.

Так с тобой хорошо — словно молоко и хлеб
вечером, когда вышла из тумана возле реки.
И я жду тебя, и степь вокруг до самого неба,
и на ней качаются лютики да васильки.

про иоганна и маргариту
*
я иду по лесу, и я ищу тебя, брат,
шаг за шагом.
иголки сосен от ветра дрожат,
за одежду ветер цепляется,
когда-то здесь жили лисы да зайцы,
большие непуганые зайцы,
а сейчас никого, только веточки по плащу.
я иду искать, мой брат, я уже иду, я ищу.
сестрица гретель приседает,
перебирает пальцами серую пыль,
белые крошки - похоже, что он тут был.
я иду и думаю: ты отыщешь меня, сестра,
потому что мы долго шли, но теперь пора.
я рассыпал белые крошки, траву примял,
я все сделал так, чтобы ты нашла мой привал,
здесь кора задета, здесь споткнулся о корешок,
да, я знаю, у вас в разведке
натаскивают
хорошо.
братец гензель
оборачивается и смотрит назад
и поудобнее перехватывает автомат.
*
духота в лесу, духота, скоро ливень брызнет,
вот нарядный домик, словно из прошлой жизни,
он ложится рядом, занимает позицию,
небо – словно в ожогах, взрывается и искрится,
где-то там далекие выстрелы и зарницы.
он лежит, затаившись, невидимо улыбается,
а еще он думает: здесь были лисы и зайцы,
и куда они разбежались, куда подевались?
почему здесь одна тишина,
духота,
усталость?
только ветер, ветер шипит негромко,
словно змея в колодце.
она тоже залегает недалеко от домика,
ждет, когда он шевельнется.
перед глазами небо радугою искрится.
как же мы так, братец,
что же мы так, сестрица.
*
ай, братец гензель, разве мы с тобой не росли,
словно две травинки из этой сухой земли,
не делили последний хлеб и последний сыр,
не умывались капельками росы?
дым от ствола еле видим, призрачен, эфемерен.
почему так тихо в этом лесу, куда подевались звери?
не слышна походка барсучья,
медведь не ломает сучья,
не мелькает мордочка кунья?
неужели их всех пожрала злая колдунья?
кто из нас теперь эта злая колдунья?
братец лежит в траве, голова его не видна,
а сестрица стоит одна.
*
и вот она видит: в высокое небо
взлетает серебряный самолет,
без натуги, без тяжести прямо, легко идет,
выше самых высоких деревьев, замков и облаков,
солнечный свет обтекает его, медов,
самолет летит выше космоса, выше звезд,
невероятно мирен,
невероятно прост,
так сияет, что больно глазам
и мучительно оставаться,
так легко летит, рассекая потоки тугие,
и сидят в нем сестрица с братцем,
живые сестрица с братцем,
маленькие,
маленькие такие.

Я люблю одну поэтессу.
Однажды она
отрежет мне голову во имя добра.
Она скажет: «Твой друг убивал людей,
и твой муж еще убивал людей,
и все, кто с тобой, убивали людей».
А на улицах московская будет весна -
и текучий асфальт, и трава во дворах.
Ах, ну как же мы любим друг друга -
и как убиваем,
как при этом дышим абрикосовым маем,
как становимся, встретив любимого, асфальтом текучим,
как фотографируем на смартфон грозовые тучи.
Убиваем друг друга, каблучками стуча по брусчатке,
исправляя в текстах неизбежные опечатки,
\мир есть текст, и слово есть мы, и слово есть смертью.
Я стою в этом лете московском, вдыхая безветрие,
словно крайний час наступил, и ты меня убиваешь,
и ты так же любишь Тарковского, и вся ты такая ж
ненакрашенная — как и я, - выросшая на книгах
про хороший мир, лучший мир, без задвигов.
А ты скажешь мне: «Ты не была как я, и этим ты убивала,
и любила убийцу, и этим ты убивала,
и еще кормила кота, и этим ты убивала»,
и раскроешь рот, где за помадой спрятались жвалы,
и отрежешь мне голову, словно ни разу не убивала.

весна закончилась, и ото сна
тяжелой летней ночи мы проснулись
в переплетенье запыленных улиц,
под каковыми пустота без дна.
седые нитки длинных облаков
линялое прошили наше небо.
всегда была – надломленная, недо-
живая, недолюбящая: скол
на зубе спереди, разбитые коленки,
и мяч ловлю – и становлюсь у стенки,
но скоро тридцать – и опять у стенки,
как будто в ожидании расстрела,
как будто доиграла и допела,
но я недоиграла, недопела.
и пустота под каменной брусчаткой,
и в пыльном небе наши отпечатки,
и ветер поднимает листьев веер,
и отраженье больше незнакомо.
у сумасшедших не бывает дома,
и я опять иду туда, где север,
пытаясь вспомнить, как как у сосен тонких
шумело море слюдяной воды,
где до сих пор у белой водной кромки
под толщею песка мои следы.

Ламмас
собирай рюкзак,
спальник, кружка и запасное белье,
никого,
никого,
никого с собой не бери,
не возьми за руку, не оставляй внутри.
за горизонтом в поле костер горит,
пахнет дымом,
давай, выходи, все, что есть - твое.
а в густой траве неизменно поют сверчки,
растекаются и журчат.
феи августа так свободны и так легки,
их духи немного горчат.
август - это если нет никакого "назад",
это если нет никакого "вперед".
подними с дороги яблоко, бока у него блестят,
золотое яблоко пахнет, как мед,
брось его, посмотри, куда его понесет,
и покуда катится яблоко, будет август бессмертен, неодолим -
ты иди за ним.

Женщины продают яблоки,
стоят у дороги с корзинами, смотрят вдаль.
В корзинах согретый солнцем белый налив.
И женщины ждут, что завтра
будет еда и вода,
не рухнет небо, мимо пройдет беда,
а белый налив ничего не ждет,
он полон сока и жив.

Зерна в нем сладкие, и белая его плоть
наполнена запахом августа и тепла.
Женщины смотрят вдаль, от пыли дорога бела.
В сумерках будет прохладно, время полоть,
ужинать, доставать молоко и хлеба ломоть,
молиться, чтоб завтра Богородица уберегла.

Белое яблоко хрустнет на чьих-то зубах,
брызнет кислым соком, и зерна его упадут
в землю, что от проплешин в траве ряба,
в дикую кашку и резеду,
тонким ростком проклюнется по весне.

рай мой потерянный –
август – речными рассыпается брызгами,
пятна арбузного сока на футболке замызганной,
хрустит на зубах кукуруза.
музыка моя, музыка, бесконечная музыка,
длись, пожалуйста, не умирай,
пока я помню его, помню, пока я помню мой потерянный рай.

рай мой потерянный, невинность в саду эдемском,
кончившаяся – утраченная вместе с детством,
с первой смертью, первыми похоронами,
безумными снами,
первой любовью, случившейся с нами.

рай мой потерянный, букет одуванчиков маме.

мама, я все бегу к тебе сквозь кукурузное поле,
мама, мне сегодня исполнилось двадцать девять,
мама, это неправда, мне восемь, стерня мне колет
босые подошвы, мама, я не знаю, что делать,
мама, я бегу к тебе, к потерянному своему раю,
там, где жива бабушка, вообще все живы,
где я иной любви – кроме небесной – не знаю,
и август катится – белым наливом –
в лиловый закат, в неведомое далёко,
и нет никакого времени, никаких сроков,
нет никакой смерти, никакой боли.
только любовь небесная, бесконечное поле,
полное васильков бесконечное поле.

Из землицы русской, из камня, из приречного тростника
Поднимается Стенька Разин, и отрубленная рука
вырастает из тела белого,
пока Стенька идет к Кремлю.
«Ай да здравствуй ты Русь моя, да который век я люблю
твое небо, как Волга, глубокое, твои реки да терема,
ах ты шлюха моя заветная, подставляй объятья сама».
И Алена в одежде монашеской из-под пепла за ним встает.
У Алены через плечо прирученный гранатомет,
трижды битая, трижды клятая и сожженная наконец,
она крестится и смеется: «я вернулась к тебе, Отец».
И идет по Москве заснувшей первым – набольший атаман,
а за ним атаманша меньшая, расступился квелый туман,
и гранаты у атаманши, а у Стеньки тяжелый «Шмель».
Тяжело храпит патриарх в свою шелковую постель,
и царю что-то снится страшное, и последнему из бомжей,
разлетаются птицы подальше от нижних от этажей.
Вылезают черви из тела Стеньки, из отрубленных рук и ног,
он идет по Руси заснувшей, и путь у него далек,
«Ай ты Русь моя дорогая, я вернулся к тебе, гляди».
И стучит сожженное сердце у Алены в сожженной груди.
*
Ай ты Русь моя,
вот вернулся я
к тебе – сын твой преданный,
да тобою преданный.
Ай, любимая!
В клубах дыма я
сквозь тебя пройду,
да правду найду.
*
я была монахиней, прости Господи, я сменила одежды свои
на мужское платье да войско, за это меня сожгли,
и теперь я встала из пепла, и мертвая прохожу
через мертвые многоэтажки, через всю пустоту и жуть,
кровь на стенах да хохот дьявольский, мой ли хохот? прости, прости.
сколько страшного я свершу еще на своем пути?
*
Ничего из этого не было.
Спи, мой маленький, спи, усни.
На холодном лете семнадцатого проступают домов огни.
Это все только страшная сказка, и нет у нее конца.
Спи, мой маленький. Стенька спит, и Алена у ног Отца.
Спит Москва, чтоб набраться силы, спит расхристанная Русь,
четвертованная – как Стенька, синий воздух, туман и грусть.
Только что-то под древним камнем, что навеки крови впитал,
все ворочается так тяжко, все скребет, как древний металл,
и ни сна ему, ни покоя, и покуда хватает сил
все царапается, стучит оно в беспокойное сердце Руси.

ПЕРСЕФОНА

зимой и летом
носила тоненькие браслеты,
серебряные, звенящие ветром.
наматывала свои километры –
самолетами, поездами и автостопом.
пила американо с миндальным сиропом,
в придорожных заправках покупала сосиски в тесте.
и кто-то был рядом, но никогда не вместе.
любила банданы красного цвета.
так было зимой и летом, зимой и летом.

ад начинался с первыми весенними днями,
также осенними – как будто отняли
что-то, без чего она не была человеком.
забивалась в темное место – как клочья снега
забивались под елки. У себя в аду она слушала только мертвых,
говорила исключительно с ними.
на ее руках исцарапанных и на джинсах потертых
проступали карты нездешних рек темно-синим.
пахло болотом ее в аду, гнилым да стоячим,
ничего там не было настоящим,
проступали фиолетовым синяки на руках и груди,
словно кто-то безнадежно хватал за руки,
словно слышала голоса в бесконечном стуке
межсезонных дождей, и они молили спасти.
но она не могла спасти.
и она все думала: «мама, мама,
неужели мы с тобой искупили мало,
мамочка моя, зачем ты меня рожала
в это горе горькое, в осиные жала,
в половину жизни и половину смерти,
я же девочкой маленькой твоей – в белом конверте
на руках у тебя лежала.
мама, зачем ты меня оставила, недолюбила, недоспасла?
мама, укрой меня, в аду моем нет тепла».
и мать ее – зеленое плодородное поле -
не спит ночами, плачет от боли,
карта ада проступает у нее под кожей,
и видит она все то же, и чувствует то же.
и тянется мама к ней через мир, через желтое солнце,
ястребом к ней несется.
но ад в другой стороне, по другую сторону,
и дорогу ей заступают волки да вороны,
а и дорога становится глиняной кашицей.
а она все бежит, и все-то ей кажется,
что вдали на лугу ее дочка сидит и смеется,
и к веснушчатой коже прилипло солнце,
и самая она счастливая, самая лучшая.
и не случилось ничего плохого - ни в коем случае,
и они не расстались, не потерялись в разных мирах.
и не существует ад, не существует страх.
и обязательно - не существует смерть.

и бежит, но ей не успеть.

когда наступает август, выходят лисы,
выходят из лесов на дороги.
лисы худы, лохматы и тонконоги,
к августу они устают торопиться и злиться.
на дорогу падают желтые яблоки,
они похожи на лица.

предчувствие осени - это предчувствие смерти.
лисы выходят на дороги и там умирают.
фуры летят, и не видят лис, и дымится земля сырая.
мокрые асфальтовые километры
тянутся за горизонт, до земного края.

к осени дороги усыпаны мертвыми лисами,
мертвыми листьями,
мертвыми яблочными лицами.
фуры гоняют по ним, превращая их в новый пласт,
новый слой дороги, жизни, земли, перегноя,
ветер качает подсолнуха желтый глаз,
он глядит за лисами, за фурами, за луною,
как вечный свидетель закономерного упокоя,
как страж, отмеряющий каждому нить, говорящий: "жди",
мертвые лисы молча лежат на дорогах.
едут фуры.
идут дожди.

2014

У Сереги волосы рыжи, скулы худы,
он пришел воевать за правду в своем дому,
но ложится на землю, дрожащую от беды,
и по-русски ему земля говорит: "Приму".

Витька тоже повоевал, но потом ушел,
Воевал за других. Но когда допивает чай,
и за сердце хватается, падает грудью на стол,
то по-русски солнце ему говорит: "Прощай".

На разбомбленном кладбище тихо, закатный свет
на разбитый каменный лик ложится невдалеке.
Ни единого шороха - слышится только смерть,
и она говорит на родном, на родном языке.

дорогой мой, это август, это мой бесконечный август,
проклятая судьба для тех, кто отмечен трассой,
на очередной заправке я покупаю атлас,
и уже невозможно остановиться и потеряться.
- что ты делаешь, если ночь застает в пути?
- я иду, покуда в силах идти.
да, конечно, - это смешная тайна,
что у дорожников никогда не кончаются силы,
и вот ты идешь по земле бескрайней, путям трамвайным,
по бесконечной своей России,
невидимые кошки идут за тобой следом,
невидимые реки через тебя протекают,
и пейзажи меняются, и осень сменяется снегом,
некого винить – это судьба такая,
психоз, расстройство личности, бездомность врожденная,
серая течет дорога. дождем ее
небо вбивает тебе в позвоночник.
смешной талисман в проколотой мочке,
спальник при рюкзаке да ленточка в волосах,
по воде кругами часовые расходятся пояса.
ай дорога, богиня моя, да шлюха, да стена, на какую царапаюсь –
подари мне дом, да пирог в печи, да земную радость.

Феи осени пахнут медом, орехами и кострами.
Они касаются листьев, и те из живых становятся золотыми,
они касаются трав, и травы становятся снами,
Мы пережили лето, только немного остыли.

Феи осени касаются трассы, и мы выходим на трассу,
потому что не получается остановиться.
Феи осени прорастают в нас, хотя и не сразу,
золото и лед изнутри проступают в лицах.

К ноябрю феи осени станут темными и пугающими,
огромными всадниками на бесконечной охоте.
Ты идешь по трассе, от себя убегаешь. Они
уже на подходе.

Смирись же с тем, что любишь его вопреки,
а именно: редким приходам и бороде –
колючей; неумелой ласке его руки,
и также тому, что нет его никогде –
когда уходит – и дождь лежит на плечах! -
в бурлящий шторм, в кипящую бездну вод,
ему не нужна еда твоя, твой очаг,
твоя – у окна не гаснущая свеча:
пришел – ненадолго. Вскоре же и уйдет.
Смирись же с тем, что любишь его за то,
что изредка – падает небо сплошной стеной,
и есть – только двое, и солнце вокруг разлито
безвременьем этой любви, человечьей, земной.

человек не то чтобы убивает другого, но просто он
ненавидит себя настолько, что плоть живая
восстает против себя самой – вгрызаясь, кусая
и себя, и того, кто в нее – эту плоть – влюблен.

а он грызет себя, не может не грызть.
он на свете бывает, но он не есть,
его внутренний зверь – голодная рысь –
через брюхо его пытается влезть
в его верхний мир, где летят стрижи
через небо и верхние этажи
бесконечных высоток;
он дверь открывает в подъезд –
оседает – ни встать, ни сесть.

ну а что до тех, кто сумел быть рядом?
не дадут ему ни воды, ни снаряда,
это внутренний зверь из него пробрался,
ухмыляется – извините, братцы,
и грызет – любого грызет из тех,
кто привиделся в сумрачной темноте,
и не может он в себя не вгрызаться,
как и в тех, кто вдруг случился быть рядом;
вот он едет - с василеостровской в рыбацкое –
и глаза его слепы, и каждый атом
аква тофана пропитан насквозь.

не подходи, говорит человек человеку, не подходи,
рысь с отравленными резцами живет у меня в груди,
не подходи!

а другой все равно подходит,
и порядок наводит, как в запущенном огороде,
прежде чем споткнется о черный камень,
прежде чем прыгнет зверь с отравленными клыками,
разорвет на части белое тело,
чтобы не любило, чтобы никогда не хотело,
никогда не любило.

только клекот на вымершей площади голубиный.
клекот голубиный.

в осажденное десятилетие не завезли любви,
по телевизору диктор, жирен и безволос,
уговаривал: мол, без паники, дескать, общество оздоровим,
дескать, кто не любит, тот менее уязвим.
говорил, потом вещание прервалось.
ныне ее выдают по карточкам,
главным образом малым сим:
детям,
калекам с перебитым хребтом,
старикам светлоглазым и тем, кто неизлечим,
иногда матерям и душевнобольным,
ну а мы, молодые, и так проживем.
проживем.
как же мы любили, раскаляясь изнутри добела,
как же тратили мы ее бездумно, когда была,
как дарили щедро прохожим и городам,
котятам, щенкам,
причудливым облакам,
людям, которые боль приносили нам.
в осажденном десятилетии, где падает черный снег,
где человек человеку хуже, чем волк, — человек,
где пытаются строить новый мир на крови,
я живу на старых запасах любви.
я пытаюсь не ненавидеть ни тех, ни тех,
улыбаться в отравленной темноте,
ну хотя бы не бить в ответ.
я не знаю, как близко я к последней черте,
я не знаю, когда я пойму, что запасов нет,
я не знаю, как долго мы сможем пробыть людьми,
но, пожалуйста, если надо,
возьми.
возьми.

Мертвая песенка
(Исполняется на гитаре без струн)
Одна девочка хотела стать хорошей женой
Она вытерла слезы и сказала себе не ной
Она готовила мужу супы и салатики
И над тупыми комедиями смеялась с ним весело
А через месяц она нахуй повесилась
На пояске от халатика
Лалалатика
Одна девочка хотела стать хорошей рабыней
Самой послушной самой красивой
Она допила коньяк и выкинула сиги
Она пила по утрам отвар из рябины
Она ходила на йогу и прочую йобень
Она чуть не отправилась петь на клирос
А через месяц она нахуй вскрылась
И никто не плакал над гробом
Если ты думаешь что кому-то ты нужен
То у меня для тебя хреновые новости
Если ты думаешь что Бог тебя любит
То у меня для тебя хреновые новости
Если ты думаешь что если стать хорошим
То дарят сладкую вату и прочие клевости
То ты уже понял: у меня для тебя
Хреновые хреновые новости

дети восьмидесятых и девяностых -
кто в штабах, а кто на погостах.
небо тысячу раз прострелено южными звездами
когда все еще были в живых,
в благословенных откормленных нулевых
нам так не хватало страны,
любимой большой страны,
нам не хватало войны.
позже
нас назовут придонбашенными,
нас назовут страшными.
мы действительно станем страшными –
для родителей, для друзей, для соседских ребят,
но более всех для себя.
рожденные восьмидесятыми и девяностыми
лежат под южными звездами,
расстреляны южными звездами.
и над нами стоит весна.
и лежим мы в своей стране, и из нас вырастает наша страна.

любовь моя, не знавшая смерти!
о, где ты, любовь моя, не знавшая смерти!
запах бензина и свежей выпечки,
Васильевский остров в сумерках,
когда небо еще едва-едва подсвечено,
листья, начинающие краснеть, летят между линий –
о, это же все про тебя, юность моя, мечта моя,
любовь моя, не знавшая смерти.
все разделилось надвое, год за три,
выгоревшие в степи волосы, выгоревшее в степи сердце,
выгоревшая степь,
но есть возвращение,
и листья летят, летят листья,
и темно-синее небо еще таит внутренний свет,
о любовь моя, не знавшая смерти, любовь моя, не знавшая смерти.
я ношу в себе тяжелое сердце и запах гари,
я видела то, что нельзя видеть,
но ведь была она, была, была,
любовь моя, не знавшая смерти.
и в церкви бьют колокола, но у меня нет платка,
и мне нельзя туда, и я стою на улице –
листья летят –
и слушаю, и люди идут мимо,
и наступает осень, как тогда, тогда,
как годы назад, когда она была жива –
любовь моя, не знавшая смерти.

БАБА-ЯГА

Она надевает розовую футболку с надписью «Ня»,
она надевает оранжевые носки.
Окружающий мир полон ужаса и тоски,
но у нее броня.
Она выбирает самый дурацкий зонтик,
она готовится, как боец, идущий за линию фронта,
как космонавт, выходящий в открытый космос.
Она надевает сережки с котами.
Скоро дождь, болит голова и кости.
Ей семьдесят два, и скоро ее не станет,
она это знает по-осеннему остро.

Она идет, дурацкая и смешная,
сережками эмалевыми болтая,
сосредоточенная, словно боец спецназа.
Они, конечно, достанут ее, но не сразу,
она успеет еще побороться.
Она проходит между дворов-колодцев,
мимо шумных людей, размахивающих руками,
мимо злобы и зависти, мимо воды и камня,
сумасшедшая, потерянная старуха.
Главное – помнить: когда станет постепенно смеркаться
и ветер завоет по-особому глухо –
то поможет булавка, приколотая на лацкан,
поможет розовая футболка и дурацкая шляпка,
поможет ждущий дома котенок с мягкими лапками,

поможет от черных, страшных, лезущих из подворотен,
из водостоков, из глаз незнакомых людей, из чужой тоски.

И мир устоит, останется цел и свободен,
пока на артритные ноги она натягивает оранжевые носки.

______
(я так думаю, это будет цикл такой про богинь - потому что очень оказалось похоже на историю про Персефону, которая вот: https://alonso-kexano.livejournal.com/1081725.html )

Месяц котябрь. Коты собираются в стаи,
Песни мурлычат, обсев древесные кроны.
Летние духи, улицы наши оставив,
Им отдают переулки, дворы и клёны.

Море стучится в улицы из водостоков.
Севером пахнут редкие злые грозы.
Кто мурчаливо придёт к тебе, одинокой,
Слизывать ядовитые терпкие слёзы?

Женщина вечером смотрит в окно сторожко:
Сын ей рассказывал утром: когда стемнеет
В городе белая ходит Небесная Кошка.
Дети, поэты, безумцы уходят за нею.

одна дудочка и девять дырочек,
уходи за дудочкой с девятью дырочками.

в городе смог и грязь, бургомистр подбивает сметы,
щелкают счеты в лавке, пол в таверне трясется.
взрослый – это когда ты уже не растешь к солнцу,
взрослый – это когда ты движешься к смерти.
но

одна дудочка и девять дырочек
одна дудочка и девять дырочек
победят целое войско.
не мечтай скончаться смертью геройской,
никогда вообще не мечтай скончаться,
смерти нет, мы уходим, шаги по брусчатке
отдаются в тумане, по улицам узеньким
мы уходим, уходим, уходим за музыкой
одной дудочки и девяти дырочек
одной дудочки и девяти дырочек.

бургомистр хохочет, обнимает фискальщика свойски,
одна дудочка и девять дырочек победят целое войско –
целое войско крыс, воров и обманщиков,
совравших нам, что не бывает деда мороза.
взявшись за руки, уходят девочки с мальчиками
в текучую воду, в ливень и мамины слезы
за дудочкой и девятью дырочками
за дудочкой и девятью дырочками

От красных листьев поднимается туман.
По острову осенние коты
разносят шелесты и песни темноты.
Октябрьские цветы бледны: зима
уже не за горами. И вода
все зеленее, ближе, ближе все.
Меняется, меняется лицо
большой реки, что подступает к острову.
И чудится, что где-то – где туман
кончается – за нею океан.
И звук его пронзительный и острый.

Она рябину вешает на дверь.
Она жжет ладан и сосну теперь,
она хранит свой человечий облик.
Свое жилище темное и дом,
где в магазине котик за окном
и продается шоколадный гоблин.
Но все-таки – лицо ее ночами
сползает в землю, маске из печали
и полурыбьим нелюдским чертам
все чаще, чаще место уступая.
И богу человечьему – слепая –
возносится молитва изо рта
безгубого. А ведь вода все выше
сползается, ее рыданья слыша.
Вода все ближе, ближе, ближе, ближе.

Вода внимает. Древний океан
идет по острову – неумолимый.
Ни слово, ни молитва, ни рябина,
ни спрятанный блестященький каштан –
не остановят. И вода между людьми
по острову идет забрать свое.
Идет со всех разливов и ручьев.
Не пробуй и не прячься от нее.
Она придет.
Как матерь за детьми.

мне снилось
как ты стоишь на краю огромного поля
и на нем цветут красные клеверы
фиолетовые колокольчики
голубые цикории
а ты стоишь, закрыв глаза, запрокинув голову к небу
далеко-далеко
на другом берегу этого поля
на другом берегу этой жизни
и так медленно
медленно превращаешься в фотографию
глянцевую
старенькую
поцарапанную
лежащую в руке
ее можно оцифровать и отпечатать на чашке
или на футболке
или вот на заставку монитора еще поставить

небо становится парусом в серебре
мы сидим на горе, на высокой-высокой горе,
начинает темнеть.
неблагая осень, листвы черненая медь,
изморозь на коре.

говорят, что те, кто всегда один, -
им судьба уходить в Самайн,
горек хлеб и едок осенний дым,
холодны неубранные дома.

говорят, раскрывается небо - и к ним
спускаются кони,
и наступает зима,
быть им вечными всадниками, лететь по дорогам пустым,
не гляди в глаза, коль не хочешь сойти с ума.

мы сидим на горе, на высокой-высокой горе,
нерожденный костер начинает гореть,
поднимается высоко в облака,
начинается ветер, дорога листвы легка,
неблагая осень, встречай меня-дурака.

(мы сидим на высокой горе - и не надо слов о любви,
просто переживи эту зиму,
пожалуйста, переживи)

просто тем, кто всегда один, - судьба уходить,
растворяться в вечной охоте,
просто это не лечится - это дыра в груди,
саднящая на закате и на восходе.

это черный Самайн проступает в полете листвы,
в запахе порыжевшей травы,
в карканье черных птиц.
Рассыпаются в небе первые звезды - как мелкий рис,
тем, кто всегда один, - уходить,
ожидает тьма,
здравствуй, вечная охота, здравствуй Самайн,
здравствуй, осень моя неблагая, нож на бедре,
и насквозь проходит октябрь, и касанья его свежи.

(мы сидим на горе, на высокой-высокой горе,
я люблю тебя, но
не держи меня,
не держи).

Красная песенка

Желтые листья, красные носки,
Едешь на трамвае, подыхая от тоски -
Как ни крути, а ничего не изменится.
Это все вокруг - твоя Родина:
Бизнес-центров ожиревшие громадины,
Да значок твой верного ленинца,
Наколотый прямо на сердце.

Осень наступает, кружится лист,
Ты последний панк, последний коммунист,
Родина - елки-палки, непролазный лес.
Дома под кроватью лежит обрез,
И поэтому ты, как известно, приравниваешься к Курту Кобейну,
Потому что ты тоже участвуешь в этой бойне.
Все мы с рождения подписались участвовать в бойне.

Нас с тобой рождали для участия в ней.
Никакой альтернативы, никаких гвоздей,
Ты иди по миру, иди, юродивый,
Напевай свою песенку, аскай свою денежку,
Да ищи свою правду, никуда ты не денешься,
Да ищи свою Родину, внутреннюю Родину.

Дурацкая песенка (но про котов)

Идут коты военные,
Мордастые, здоровенные,
И кусь они неистово
Исконного врага!
И лапищи их суровые,
И щоки их нехреновые
Всегда приодеты в чистое,
И нечего их ругать!
За краденного цыпленка,
За то, что рвется, что тонко,
За то, что чаша Грааля
Опять уронилась вовне.
Такая у них задача,
Они не могут иначе,
Ведь эти коты умирали –
Как прочие – на войне.
Они ночевали с нами,
Они нас поили снами,
И жрали из мисок тушенку,
Суровый солдатский паек.
Не трогай кота такого –
Товарища боевого.
А если украл цыпленку –
То что тебе до нее?

Вот так осенне, чуть шутливо
Ты входишь в рамки нарратива,
Где ты обречена стоять
Навеки в желтой подворотне,
Все обреченней, все бесплотней,
Теряя призрачное "я".

А город, выкрашенный желтым,
Устеленный предзимний шелком,
Тебя оставит у себя -
Преданьем, статуей, фонтаном.
Неодолимым ветром пьяным
Вплетет в межоблачную бязь.

И никому никто не нужен,
И жмутся в ожиданье стужи
Котята в поисках тепла.
И оголяется рябина.
Конечно, я тебя любила.
Но я прошла.

Зимняя королева входит в подземный бар,
черные мотыльки сидят на пальцах ее,
зимняя королева есть серебро, и лед,
и в умирающем дереве рождающееся гнилье.
Зимняя королева просит себе налить
чего-нибудь согревающего, но пьет и не может согреться,
потому что не бьется у нее сердце,
миллионы лет как не бьется сердце.

Зимняя королева глядит на часы,
часы отбивают полночь и пять минут.
Зимняя королева заказывает грог
и ждет, когда принесут.
Белые мертвые бабочки ползают по ее
белому платью и тонкой мраморной шее.
Через две минуты она допивает.
Бар, разумеется, быстро пустеет.

*
Что до зимнего короля, то он предпочитает странные игры:
игры в солдатики отрезанными головами.
Он лепит фигурки из снега и всаживает в них иглы,
Он сплетает снежные бури рифмованными словами.
Тонкими пальцами он строит домики из снежинок,
Вроде карточных, но прекраснее неизмеримо.
В ледяном дворце только писк раздается мышиный,
никаких больше звуков, они пролетают мимо.

*
Когда они встречаются, то вокруг никого живого.
Так происходит однажды в эпоху, ничего удивительного.
Они не делают ни движения, не произносят ни слова,
Они даже не дышат. Ветра весь снег вытерли
С белого голого льда, покрывающего всю Землю,
С белого льда, только и оставшегося на свете
После ядерной зимы. Время для новоселья
Мышей и белых мотыльков, единственных выживших на планете.
А они стоят друг против друга, опровергая
Все человеческие предания и легенды,
И любовь их недвижимая, невероятная, ледяная
Происходит в безмолвии, нарастая, нарастая крещендо.

Хороших новостей больше не будет.
Хорошие новости отменили.
Октябрь наступает запахом гнили
и дыма. Листьев осенних груды
слипаются, мокнут под дождь ночной
и превращаются в перегной.

Перечеркнули. Похоронили.
В отчетах указано: нас не стало.
Хорошие новости отменили,
остался последний из всех каналов,
рекомендуют учиться смирению,
рекомендуют учиться принятию.
Полночь и водка, постель несмятая.
Что там сегодня? Мы не смотрели.

Нас отменили, и мы уходим
в небо, и октябри оставляем
тем, кто, возможно, будет свободен,
непобедим и непотопляем,
тем, кто родится сегодня и завтра.
Утро и ветер. Пельмени на завтрак.
Холодно, дымом пахнет в квартире.
Шаг за порог. Патроны в кармане.

Мы растворяемся в этом мире,
и этот мир становится нами.

Зимняя королева входит в подземный бар,
черные мотыльки сидят на пальцах ее,
зимняя королева есть серебро, и лед,
и в умирающем дереве рождающееся гнилье.
Зимняя королева просит себе налить
чего-нибудь согревающего, но пьет и не может согреться,
потому что не бьется у нее сердце,
миллионы лет как не бьется сердце.

Зимняя королева глядит на часы,
часы отбивают полночь и пять минут.
Зимняя королева заказывает грог
и ждет, когда принесут.
Белые мертвые бабочки ползают по ее
белому платью и тонкой мраморной шее.
Через две минуты она допивает.
Бар, разумеется, быстро пустеет.

*
Что до зимнего короля, то он предпочитает странные игры:
игры в солдатики отрезанными головами.
Он лепит фигурки из снега и всаживает в них иглы,
Он сплетает снежные бури рифмованными словами.
Тонкими пальцами он строит домики из снежинок,
Вроде карточных, но прекраснее неизмеримо.
В ледяном дворце только писк раздается мышиный,
никаких больше звуков, они пролетают мимо.

*
Когда они встречаются, то вокруг никого живого.
Так происходит однажды в эпоху, ничего удивительного.
Они не делают ни движения, не произносят ни слова,
Они даже не дышат. Ветра весь снег вытерли
С белого голого льда, покрывающего всю Землю,
С белого льда, только и оставшегося на свете
После ядерной зимы. Время для новоселья
Мышей и белых мотыльков, единственных выживших на планете.
А они стоят друг против друга, опровергая
Все человеческие предания и легенды,
И любовь их недвижимая, невероятная, ледяная
Происходит в безмолвии, нарастая, нарастая крещендо.

И горят огни в нежилых домах,
из деревьев гнилых вытекает сок.
Никогда не ведай, что значит страх,
только знай, что есть путь, и что он далек.
Я иду через Самайн, держа свечу.

Этой ночью мертвых выпадет снег,
принимая осенней земли дары.
Кто бредет сквозь поля – да от века в век?
Кто бредет по лесам, зажигая костры?
Я иду через Самайн, держа свечу.

На полях земля поедает траву,
на колах у домов стоят черепа,
и идет ноябрь, принимая листву,
словно дар, и походка его слепа.
Я иду через Самайн, держа свечу.

Если вышел из дома, не бойся тех,
чьи с полей доносятся голоса,
чей с могил доносится тусклый смех,
чьи ладони простерлись по небесам.

Ничего не бойся. Я подсвечу.
Я иду через Самайн, держа свечу.

- Благородный идальго, позвольте! Прошел сигнал:
Вы признайте, что кончилась ваша война. И дома
Ожидает вас молодая ваша жена
И сплетает ковры для комнат, что вам знакомы.

- Нет, простите! Война не окончится тысячу лет!
Значит, тысячу лет – буду отдан иной сеньоре.
Поднимаются мертвые. Двигаются на свет.
Все идут туда, где бесслезное плещется море.

- Благородный идальго, за годы ваша жена
Превратилась в костистый череп Санта Муэрте.
В эту ночь октябрьскую ныне она одна
Ожидает вас у заплаканного окна,
Силясь вас отмолить у войны, у черта и смерти.

- Передайте же ей, что я клятву отдал иной,
Той, что выше судей и бога, что собирает
Наши души погибшие там, где лишь кровь и зной,
Провожает их до ворот пресветлого рая.

- Дорогой мой, я знала, что ты не узнаешь меня.
Ныне падает в мертвую землю мой дождь, дрожа и звеня.
Как тогда – когда клялся ты в жизни со мной быть и в смерти.
Открывай же глаза и снимай доспехи. Броня
Не поможет в красных владеньях Санта Муэрте.

Королева Самайна приходит в ночи, говорит: «отдай»,
из осенней листвы одежда ее, и корона ее изо льда,
за плечами ее воет ветер, кричит сова,
и сама она полная есть луна и пожухлая есть трава.
Королева Самайна приходит к окну, протягивает ладонь,
приготовь ей жертву заранее, обдуманно приготовь,
от чего отказаться, и выбери, и положи в огонь
свою жертву, свой дар, свою гордость ли, смех, любовь,
а иначе она пройдет через стену, войдет в твой дом,
и возьмет сама, что выберет. И не плачь об этом потом.
Королева Самайна придет к тебе, чтобы взять свое.
Синева у нее в глазах, и труба за спиной поет.

***
А она была лучше всех на свете - златокудра, улыбчива, весела, и ее любили коты и дети, даже злые тетки - такой была. Вспоминаю - где-то под сердцем тошно, так тягуче позванивает струна...

Не ее вина заключалась в том, что не любила меня она.

Было тихо в лесу, шершаво и сухо, лунный свет на листья лег, серебря. Я пришел к кошмарной седой старухе в ночь на первое ноября. Я сказал: бери что тебе угодно, я хочу, чтоб стала она моей. Остро пахли листья. Во тьме холодной все мелькали блики теней. Засмеялась старуха, захотелось согреться, за окном закаркало воронье. И сказала ведьма: "Отдай мне сердце. Дай мне сердце - и ты получишь ее".

Я ее любил, как ее любил я, не сказать, не спеть и не позабыть. Если б мне тогда предложили крылья, я б от них отказался, чтоб с нею быть. Выходили из ада черти на выгул, в доме серой пах застоялый дым.
Я открыл свои ребра и сердце вынул, и стекала кровь по рукам моим.
И алела нагревшаяся жаровня, и забулькало сердце в котле сильней. Обещала ведьма, что станет ровно через год возлюбленная моей.

Вот и снова конец октября. Осколок
света лунного - дальше тьма.
Поднимаются птицы в деревьях голых.
Наступает черный Самайн.

Наступает время, когда из тени поднимаются духи и мертвецы, наступает время страшных свершений, закрываются двери, горят рубцы. Я иду к тебе, я иду, родная, я сейчас иду за тем, что мое, мне уже никогда не увидеть рая, но ведь есть Самайн - и кричит воронье, возвещая скорую нашу свадьбу, возвещая радость - и я иду, и дойти, дотянуться бы и обнять бы, ну а все остальное - гори в аду. Никакая дверь не станет преградой. Я люблю тебя. Догорает свеча.

Я иду, родная моя. Ты рада?
Не беги. Не успеешь. Встречай.
Встречай.

***
- Вики, здесь ветер с севера, Вики, красна рябина, Вики, большое дерево тянет ладони длинно. Тут есть живая краска, серая с ярко-красным. Выбирайся из вязкой тьмы в этот раз к нам.
Вики, я жгу костер, Вики, идет Самайн, Вики, с каких это пор ты не приходишь к нам?
Вики, иди сюда. Вспомни меня, Вики. Тонкая корка льда. Холод – но мы привыкли. Яркий мазок рябины, тонкий желтый листок. Вечер глубоким синим красит юг и восток. Вики, в этот ноябрь, в этот холодный дождь ты далеко, но я
зову тебя. Ты придешь?

Из темноты земли, из ледяного нутра она выбирается, и – сморщенна и стара. Череп - ее лицо, кости – пальцы ее, чудом только кольцо не падает на гнилье. По городам и садам, между рощ и полей, она, страшна и седа, идет. Никого смелей нет на ее пути – все уходят домой, все-то бегут уйти, не видеться с ней одной.

- Вики, костер готов и отступает тьма. Ты любила котов и старенькие дома. Умела – прикус губы и хохот нездешный влет. Ты умела любить. Смерть отойдет, отойдет.

Села и города спешат отступить от нее. В глазах ее пустота. Плоть ее проклята. Но, - стара, несыта – все же, она поет. Слепо бредет на голос и на тепло костра – через поля голые и через хутора.

- Вики, иди сюда. Я разливаю грог. Слышишь, ревут стада – будет хорошим год. Кто бы ни врал в лицо, но на руке моей все же твое кольцо. Вики, ты есть. Мы есть.

Плоть у нее с лица отваливается, как глина. Шаря глазами слепца, она идет под рябиной, мимо ревущих стад, мимо больших дерев, мимо летит листопад, мгновенно побагрянев. Молча она идет, чуя тепло и звук.

- Вики, ты здесь? Я вот! Вики, сверни на юг!

Пять шагов до костра – плоть прирастает к пальцам. Если ты умер вчера, то не время бояться. Четыре шага – она видит еще с трудом. Осень вокруг сильна, листьев холодный ком гонит к ее ногам. Три шага ей до костра.

- Вики, я все отдам, чтоб ты пришла. Пора!

Делает шаг вперед. Прекрасней ее нет. Вновь молода, и вот за нею струится свет. Слева журчат ручьи, тень на провалах щек.

И обнимает. И
крепче.
Еще.
Еще.

***
небо становится парусом в серебре
мы сидим на горе, на высокой-высокой горе,
начинает темнеть.
неблагая осень, листвы черненая медь,
изморозь на коре.

говорят, что те, кто всегда один, -
им судьба уходить в Самайн,
горек хлеб и едок осенний дым,
холодны неубранные дома.

говорят, раскрывается небо - и к ним
спускаются кони,
и наступает зима,
быть им вечными всадниками, лететь по дорогам пустым,
не гляди в глаза, коль не хочешь сойти с ума.

мы сидим на горе, на высокой-высокой горе,
нерожденный костер начинает гореть,
поднимается высоко в облака,
начинается ветер, дорога листвы легка,
неблагая осень, встречай меня-дурака.

(мы сидим на высокой горе - и не надо слов о любви,
просто переживи эту зиму,
пожалуйста, переживи)

просто тем, кто всегда один, - судьба уходить,
растворяться в вечной охоте,
просто это не лечится - это дыра в груди,
саднящая на закате и на восходе.

это черный Самайн проступает в полете листвы,
в запахе порыжевшей травы,
в карканье черных птиц.
Рассыпаются в небе первые звезды - как мелкий рис,
тем, кто всегда один, - уходить,
ожидает тьма,
здравствуй, вечная охота, здравствуй Самайн,
здравствуй, осень моя неблагая, нож на бедре,
и насквозь проходит октябрь, и касанья его свежи.

(мы сидим на горе, на высокой-высокой горе,
я люблю тебя, но
не держи меня,
не держи).

***
Осень перевалила за середину, стали рельефнее, четче, темнее дома. Сумерки раньше, и красит лиловым и синим их подступивший Самайн. Стали слышнее шорохи: ветер лижет окна, где-то звенят бубенцы тугие.
Близится время, когда становятся ближе
наши за грань ушедшие
дорогие.

Мертвые – это не те, кого нет совершенно. Мертвые – это те, кто ушел далеко – так, что уже не достанешь во тьме замшелой. Канешь, погнавшись, в туманное молоко. Кто-то – из тех, за кого уже пьют без звона, кто-то однажды ушел, не вернувшись назад. Кто-то, вроде, и ходит, но – незнакомы, неузнаваемы больше его глаза.

…
Эрик четвертый год уже ходит в черном.
Эрик четвертый год говорит друзьям:
«Рэй умерла. Я тогда за каким-то чертом
уехал на день. Во всем виноват я.
Я, возвратившись, искал ее две недели.
Понял не сразу, что больше ее нет –
только когда рыдал у ее тела,
влажные листья по ветру летели, летели,
в воздухе оставляя свинцовый след».

Эрику рекомендуют таблетки, йогу,
кто-то нашел для него недурного врача.
В общем, считают, что справится понемногу,
вроде полегче стало, не так горяча
эта тоска в глазах – пошел на работу,
даже какая-то девушка, вроде была.
Рэй? Танцевала в каком-то клубе в субботу,
что ей случится, конечно, не умерла.

Эрик все пьет да глядит на ее фото, где у нее в глазах густая смола.

…
- Нет тебя больше, нет тебя в этом мире, нет – я четыре года искал и звал, по подземельям метро, коммунальным квартирам, даже спускался в какой-то черный подвал. Нет тебя, нет. Я видел твое тело. Видел твой умерший остекленевший взгляд. Милая, я за тобой бы спустился в ад – кто бы лишь подсказал мне, как это сделать.

….
Красные листья летят по черным дорогам. Ветер поет под окнами, ищет щели. Умерших и ушедших – не кличь, не трогай, пусть они будут в покое своем священны. Разве что в ночь Самайна зажги свечу им, на ночь в бокале оставь вино. Так они, может статься, тебя почуют и поглядят недолго в твое окно.

- Холодно. Что-то жуткое в заоконье ходит и ходит, скребется в окна мои, плачет, рычит, стучится, воет и стонет и источает запах гнилой земли. Рэй, приходи ко мне – поболтать, согреться, да, по вот этому призрачному лучу.
Рэй, посмотри. Я взял свое сердце и из него сотворил для тебя свечу.

….
- Милый мой, я пришла. Я уже стучу.

***
(ночью самайна не стоит ходить в леса
лучше наружу вовсе не выходить
ночь по земле проходит темна, боса
ночью случаются всякие чудеса -
можно кого нездешнего разбудить)

Это неправда, мы сидели, мы пили вино у костра,
считали звезды в глухом болоте небес,
было обычно: дым едок, земля сыра,
я поднялся. И ушел незаметно в лес.

Я сидел на склоне холма, откидываясь спиной
на тонкое дерево, и ни единой мысли в моей голове,
только мрак - тяжелый, густой, земляной,
только капли дождя на пожухлой траве.

Знаешь ли, что такое одиночество? Нет?
Так и не суди одинокого подлеца.
Нет такой тьмы, которая не имела бы цвет,
нет такой тьмы, у которой не было бы конца.

Только иногда забываешь про завтра и про вчера,
и она становится гуще и липче желтка.
Просто я обернулся - а в холме напротив была дыра,
и еще из нее доносилась
му
зы
ка.

Как же бываешь - неповоротлив, тяжел,
звуки доносятся словно из-под стекла...
Просто я так и не знаю,
кто оттуда ушел,
вот потому я не выношу зеркала.

Кто возвратился - я или мой двойник?
Кто я такой и как мне себя найти?
Странные сказки в мыслях живут моих,
странные цветы растут на моем пути.

И отзываются странно мне города -
чудится, что кричит сова или выпь.
И по ночам так тянет -
а я не знаю куда.
И прижимаюсь к стеклу. И хочется выть.

***
И горят огни в нежилых домах,
из деревьев гнилых вытекает сок.
Никогда не ведай, что значит страх,
только знай, что есть путь, и что он далек.
Я иду через Самайн, держа свечу.

Этой ночью мертвых выпадет снег,
принимая осенней земли дары.
Кто бредет сквозь поля – да от века в век?
Кто бредет по лесам, зажигая костры?
Я иду через Самайн, держа свечу.

На полях земля поедает траву,
на колах у домов стоят черепа,
и идет ноябрь, принимая листву,
словно дар, и походка его слепа.
Я иду через Самайн, держа свечу.

Если вышел из дома, не бойся тех,
чьи с полей доносятся голоса,
чей с могил доносится тусклый смех,
чьи ладони простерлись по небесам.

Ничего не бойся. Я подсвечу.
Я иду через Самайн, держа свечу.

(Восьмая песня Самайна)

Это черная осень, и черные перья летят, превращаются в листья,
эти листья садятся на лед в ожидании снега.
На восьмом этаже, прижимаясь к стеклу, мальчик видит лица:
где одно – свое, а второе – незнакомого человека.

Он глядит, глядит на мальчика, темноглазый, тоскливый,
и мальчик повторяет таблицу умножения грозно,
чтобы не бояться, потому что он сильный. Ливень
бьется о стекла и стены. Мама вернется поздно.

Ему нечего, впрочем, бояться. Он умрет в сорок восемь
от остановки сердца, быстро и милосердно,
просто в груди сгустится черная, черная осень,
и душа отлетевшая, одетая печалью посмертной,

ненадолго задержится между землей и дорогой,
глядя на маленькую кухню, где на конфорке железный чайник,
и где он – шестилетний – перед входом в земную тревогу
ожидает маму с работы, и светло ему, и печально

Девятая песня Самайна

Кто хотел выйти к солнцу, тот ушёл за моей сестрой.
Из болот они вышли к яркому свету зари,
Золотые плескались бабочки, летел впереди их рой,
Золотые птицы летели рядом, и радостен был их крик.

Кто хотел найти среди чащи лесной огонь,
Тот пошёл туда, куда вёл ясноглазый мой брат.
Посреди чащобы искрится пламя, согрей о него ладонь,
И забудь про холод трясины, про её неотступный взгляд.

Я гляжу слепыми глазами на тех, кто выбрал меня.
Кто пойдёт за мной - не видать им живого огня,
Только полых холмов слежавшаяся листва,
Только вечный бег очарованного коня
Через осень, где глухо и страшно кричит сова.

Дети сумерек,
бледные дети,
Туата де Даннан,
Никогда вам к солнцу не выйти из предутреннего тумана.

31.10.2017

Недалеко от станции Ручьи
мы существуем. Мы теперь ничьи,
не пригодились. Здесь дурные сны.
Ребенок с куклой смотрит со стены,
и мне неловко под серьезным взглядом,
как будто самозванец я – но я –
и так все время самозванец. Рядом
все время слышу поезда гудки.
Дорогу выбирают дураки –
такие вот, как мы. Стучит печаль –
сквозь сердце – о дороге без возврата.
И красная горит моя свеча,
и белая горит твоя свеча,
и поезда идут, идут куда-то.
И огонек от пламени свечи
мне озаряет лунную дорогу,
куда мы все уходим понемногу.
Недалеко от станции Ручьи
уже считай, что север, звуки рога
охоты дикой – всадников небесных,
они берут ничейных – но ведь здесь мы
пока что остаемся. То есть, кто мы?
Ведь ни в один из паттернов знакомых
не впишемся – и не отыщем дома.
И красная горит моя свеча,
и белая горит моя свеча,
и мы с тобой опять, опять ничьи,
ну разве друг для друга только чьи.
Колеса поездов стучат, стучат
недалеко от станции Ручьи,
проходит ночь, и наступает час
меж волком и собакой, только где мы?
Кругами часовые пояса
расходятся и размывают время.
И полнятся брусникою леса
недалеко от станции Ручьи,
где держит нас
лишь огонек свечи –
и белой этой вот моей свечи,
и красной этой вот твоей свечи,
на деле же одной, одной свечи.
Сквозь миллионы лет –
одной свечи.

Первым даром приходит страх.
Голова у него в кустах,
он приходит, как жадный жнец, проголодавшийся Кром Круах.
Входит в сердце твое, как в дом.
Он знаком тебе. Он знаком
с детства – самого раннего. Лижет ледяным языком,
в подворотне темною грудой замер,
смотрит из шкафа огненными глазами.

Дальше приходит смерть, говоря: «Я здесь»,
перед нею ты гол, беззащитен весь,
с первой смерти – когда во дворе хоронили соседа,
пронизала она и степь, и город, и весь,
как бы ты ни пытался не помнить о ней, не ведать.

Наконец, являются звезды. И с ними ты
существуешь – открытый до простоты,
скованный до немоты,
только звезды – и умирающие цветы,
только космос, навеки открывшийся перед тобой,
бесконечный, неотвечающий и немой,
и живи теперь с ним, как хочешь, и над листвой
над опалой – к нему вознесись.
Вот твой страх – он здесь.
И смерть твоя тоже здесь.
Только это неважно – тебе открывается высь,
лишь ее теперь даждь нам днесь.

У него было имя, но он его потерял. Музыкант – а стал расходный материал. Он лишился имени в первом своем бою, когда били пушки и в кровь превращался юг. Он носил свое имя, черное с серебром, тридцать пять его лет оно дергало под ребром, отзывалось то гневом, то радостью, то добром. Превратилось в черный и страшный февральский снег, где костями и кровью становится человек. Никакого тут имени, Господи, не зови. Только желтый в рассвет, куда идешь по крови.

Как любить лишенному имени, как ему проходить сквозь предзимнюю злую тьму, когда тени друзей приходят из небытья? Он искал бы имя в прошлых своих боях, но оно не приходит. Да будет воля Твоя. Он глядит в ничто и знает, что он ничто. Через трубы идет вода, через провод ток, но ничто не проходит через того, кто лишен своего же имени. Ныне он одинок, как бездна. Во рту смерзается лед. И он взял жену, но жена рядом с ним умрет.

Где-то там его имя похороненное лежит, и забытая музыка бьется в нем и дрожит. Он пытается не вспоминать, он глядит в прицел, ни кровинки, ни вспоминания на лице.
Когда имя прорвется к нему – это будет жар, как из труб взорвавшихся – и ничего не жаль, только жаркая кровь, что бросилась к сердцу – вся, что взята у врага. Наконец-то враг дождался: вот теперь он будет - весь беззащитный, голый, только синяя жилка напрягшаяся у горла. Приходи к нему и бери. Только враг не возьмет – будет этих, бессмысленных, двое, жена и кот, что отгонят тени.

Отгонят.
И враг уйдет.

уходили красноармейцы, уходили из наших книг,
зарастала дорога за ними разрыв-травой,
наши детские книжки ползли по земле возле них,
шелестя страницами - и еле слышный вой
раздавался на опустевших стремительно полках.
ничего не заметили, дальше пошли, и только
теребили время от времени, бессознательно, пустоту.
ничего, похвалили, по наградному дали листу.

уходили красноармейцы, а за ними, хлопая нотами,
улетали песни военные, оставляли нам песни радости.
и мы сели кругом радостно петь – только кто-то мы?
стало нечем петь – потому потребляем градусы,
и все выше, и выше – от бесконечного ужаса.
и пятнистое небо над нами насмешливо кружится.

потому что звезды ушли за красноармейцами
и оставили только это вот, камуфляжное
недо-небо, в которое – плачь ли, спейся ли, смейся ли –
не дотянешься. мы остались – солдаты бумажные.
мы легко и шутливо шагаем в любое пламя –
и, конечно, сгораем, и бог не остался с нами:
ему стало скучно, он с ними ушел на полдень,
где огромное небо, звезд ярко-алых полное.

(и о том же самом, только матом)

а потом отобрали книжки,
а если точнее –
то отобрали незыблемую идею,
идею о том, что наши в конце победили,
а оказалось, что нихуя они не победили,
что в девяносто первом в итоге зассали,
что все проебали.

а мы же росли на книжках гайдара,
не того, а другого, правильного гайдара,
прыгали через резиночку и уважали старых.
были дети, а стали испуганные крысята.
нет смешнее нас, поколения восьмидесятых.

а я вот как будто в комнате теплой стояла,
а потом в степи огромной стояла,
и не было ни подушки, ни одеяла,
только дуло со всех сторон, огнем и копотью дуло,
а я восьмилетняя так глупо стояла, сутуло,
стояла совсем неукрытая.
никогда это во мне не избыто –
до сих пор стою на ветру,
до сих пор я знаю, что я умру.
потому что если герои любимых книжек
ни за что умирают – то я-то, конечно, тоже.
и если кто эти книжки убрал и выжег,
то нет ничего невозможного.
и стоял посреди страны разобранной очень маленький человек,
и не вырос совсем, но пришел в двадцать первый век,
одинокость свою принес, неукрытость, слежавшийся снег,
так что, знаешь, пиздец тебе, двадцать первый век.
не отмажешься, двадцать первый век.

Вася не любит геев. Петя не любит янки.
Дима не любит евреев (увы, не в курсе они).
Бесят Грыцько красивые россиянки.
Васисуалия из коммуналки – крик малышни.
Каждый кого-то не любит (не то чтобы это грех).
Анечке как-то проще. Она ненавидит всех.

Маша не любит толстых. Оля худых не любит.
Екатерина Ивановна влет вычисляет шалав.
Те, кто не любит собачек, считает Женя, - не люди.
А вот Аркашу бесит орел двуглав.
То ли хуйня, то ли стыд, то ли ёбаный смех.
Анечке как-то проще. Она ненавидит всех.

Бесят узбеки в метро блондинку Наташу.
Бесит Наташа Рустама. Тоже мне фифа, ну.
Думает Вова: «Нос за Наташу расквашу".
Вова Наташу любит. Вова не любит страну.
Кто-то богат, кто-то толст, а кто-то вообще облысел.
Анечке как-то проще. Она ненавидит всех.

Ну так да здравствует равенство! Люди друг другу братья.
Не выделяй никого, и будет тебе успех.
Будь справедлив – и покроешься благодатью.
Не унижай. Не шейми. Коль ненавидеть – так всех.

У меня есть друг, в котором живет что-то странное.
Он все время меняет то города, то страны,
несколько раз менял имена, аккаунты, позывные,
называет себя вампиром. Но врет, глаза-то живые.

Странно одевается: ходят нередко слухи,
что, помимо городов, он также меняет эпохи.
У него есть знакомые от Владика до Калуги
и Кенигсберга. Сбивается дыханье на вдохе,

мешает жить жизнью, предназначенной для человека,
начинает что-то зудеть, становится скучно,
требуется изменить координаты жилья и века,
толкается артериальной кровью в сердце беззвучно.

Я не знаю, как это называется, но оно выплескивается из него стихами,
странными песнями, под колеса ложится дорога, сбоит дыхание.

расцветают цветы вдоль дороги, вопреки осени, такая судьба, такая
дорога твоя, таково твое проклятие, Каин.

посвящается Игорю Lancelot

Пока умирают братья, ты смотришь в глаза блядьи, носишь светлое платье.
Пьешь с импотентами жирными и их губастыми женами,
легкими обожженными плюешь слова неполживые.
Поздравляю с просранной молодостью, серпом и молотом,
с тем, что не помнишь студенческой гордости, злого голода.

Я могу играть по правилам, могу не играть по правилам,
Впрочем, когда я пыталась по правилам, меня особо не вставило.
Каждый из нас просрал свою революцию, ничего страшного,
Это день вчерашний, куда уже не вернуться.

Но я иду мимо правил, падаю мимо перил.
Бог меня не оставил, он никогда меня не любил.
Это не революция юных, это спокойный алкоголизм тридцати,
Когда некуда, в целом, идти, но не строем же, право, идти.

То-то и оно, что всегда выбиваюсь из строя,
Пыталась, да не выходит, что ж это, блин, такое,
Врожденный антиталант, предопределяющий в старости стать –
ничейная мать, безобидная выпивающая бомжиха,
выблевывать по утрам то, что было прожито.

Но можно и по-другому, допивай шампанское на званом обеде,
очередная победа, непроходящая кома.
И никто тебя не оставил, потому что никто не любил,
и я падаю мимо правил, мимо неба, мимо перил.

У меня есть друг, в котором живет что-то странное.
Он все время меняет то города, то страны,
несколько раз менял имена, аккаунты, позывные,
называет себя вампиром. Но врет, глаза-то живые.

Странно одевается: ходят нередко слухи,
что, помимо городов, он также меняет эпохи.
У него есть знакомые от Владика до Калуги
и Кенигсберга. Сбивается дыханье на вдохе,

мешает жить жизнью, предназначенной для человека,
начинает что-то зудеть, становится скучно,
требуется изменить координаты жилья и века,
толкается артериальной кровью в сердце беззвучно.

Я не знаю, как это называется, но оно выплескивается из него стихами,
странными песнями, под колеса ложится дорога, сбоит дыхание.

расцветают цветы вдоль дороги, вопреки осени, такая судьба, такая
дорога твоя, таково твое проклятие, Каин.

У него было имя, но он его потерял.
Музыкант – а стал расходный материал.
Он лишился имени в первом своем бою,
когда били пушки и в кровь превращался юг.
Он носил свое имя, черное с серебром,
тридцать пять его лет оно дергало под ребром,
Превратилось в черный и страшный февральский снег,
где костями и кровью становится человек.
Никакого тут имени, Господи, не зови.
Только желтый рассвет, куда идешь по крови.

Как любить лишенному имени, как ему
проходить сквозь предзимнюю злую тьму,
когда тени друзей приходят из небытья?
Он искал бы имя в прошлых своих боях,
но оно не приходит. Да будет воля Твоя.
Он глядит в ничто и знает, что он ничто.
Через трубы идет вода, через провод ток,
но ничто не проходит через него: лишен
своего же имени. Ныне он -
одинок, как бездна. Во рту смерзается лед.
И он взял жену, но жена рядом с ним умрет.

Где-то там его имя похороненное лежит,
и забытая музыка бьется в нем и дрожит.
Он пытается не вспоминать, он глядит в прицел,
ни кровинки, ни вспоминания на лице.

Когда имя прорвется к нему – это будет жар,
как из труб взорвавшихся – и ничего не жаль,
только горькая кровь, что бросилась к сердцу – вся,
что взята у врага. Наконец-то враг дождался:
вот теперь он будет - весь беззащитный, голый,
только синяя жилка напрягшаяся у горла.
Приходи к нему и бери. Только враг не возьмет –
будет этих, бессмысленных, двое, жена и кот,
что отгонят тени.
Отгонят.
И враг уйдет.

Харьков

В городе осень и хрипло трезвонят трамваи.
Листья горят, над землей расстилается дым.
Дважды войной перепахан, от края до края,
город живет и не помнит себя молодым.

Сталинские исполинища архитектуры -
то ли кубизм, то ли яростный гордый модерн –
держатся, дерзкие, возле хрущовок понурых,
все еще доминируют здесь кое-где.

Город, где я родилась – и куда не вернуться,
вечно мне снится, как я по тропинке иду
мимо детсада во двор, где от тополя – куцый
только остался пенек в диковатом саду.

Вот я стою у подъезда – но мне не подняться.
Город не пустит изгнанника в брошенный дом.
Дальше – среди черно-серых его декораций:
зданий, машин и метро – пробираюсь с трудом.

Я не вернусь. Полон памятью он и стихами,
но удаляется, меркнет – и не разглядеть.
Шепот его в голове у меня не стихает,
словно он брошен отныне на верную смерть.

Расстреливали, конечно. Бомбили. Всякое было.
Война – это страшно, войну начинают дебилы.
Но что вы меня поминаете каждый раз?
Ведь я исполнял приказ.

Конечно, случалось стрелять по мирным кварталом.
Назначили цель. Самого вконец задолбало.
Да я-то что? У меня же дети, не трогайте нас.
Ведь я исполнял приказ.

Пошел воевать. А вы бы не воевали?
Так было принято. Вы б отказались едва ли.
Цель – выжечь напрочь всю землю. Но каждый раз
Я исполнял приказ.
Всего лишь приказ.

поговори со мной, поговори,
нет, не о том, что мечется внутри,
съедает, и терзает, и горит,
нет, не о том.
поговори, как небо над мостом
темнеет, отражает фонари.

светящиеся сумерки и дождь,
и мягкий свет, и в этом всем идешь,
и максимум тебе двенадцать лет,
и мир сплетен из сказок и побед,
и пахнет выпечкой. и где-то есть твой дом.
и фонари сияют над мостом,
и ничего серьезней в мире нет.

и листья отражаются в реке,
и колокольным звоном вдалеке:
все будет хорошо – вовне, внутри.
и будут золотые октябри,
и будет к рождеству печеный гусь.

я не вернусь, я больше не вернусь.
поговори со мной, поговори.

у кого полна чаша да с молоком бидоны,
а кто ходит гоголем, а кто-то стрижет купоны,
а у тебя, сталкер, одна лишь мертвая Зона,
и дорога по ней, по выжженной, незеленой.

а скажи мне, сталкер, надежда – она какая?
если ходишь по смерти, по случайности выживая,
если нет ни просвета в ней, ни конца, ни края,
если жизнь проходит, неизбывная, золотая.

а скажи мне, сталкер, во что остается верить,
если ты молчишь, стоя у главной двери,
а быть может, воздастся каждому в полной мере?
а быть может, придут на руки дикие звери,

и настанет рай, и лев возляжет с ягненком? –
бытие натянуто леской, звенящей, тонкой.
обжигает язык дешевая самогонка,
отдается в мозгу и в ушах так горько и звонко.

вера в чудо – надежда отравленного уродца,
ты ведь ходишь по смерти, а смерть над тобой смеется.
но когда ты пьешь из отравленного колодца –
остается вера. она всегда остается.

В ноябре твой дом отныне не твой,
хоть совой кричи, а хоть волком вой,
запирайся крепче на все ключи –
у двери сопит, тяжело молчит

то, что после место твое займет,
у него распахнут кровавый рот,
у него нет имени и души,
только для него твой плащ перешит,

ужин для него готовит семья,
что была когда-то совсем твоя,
для него свечу поставят в окне.
Нет тут места тебе, уходи вовне.

Страшно оставаться одному в ноябре.
Черные следы видятся на заре,
остывает тело календаря.
На руках чернеющий труп ноября.

Оставайся один да молчи один.
Зажигай костер да вдыхай свой дым.
То, что стало тобою, - дома, лишь кот
не идет на руки к нему, орет.

Покрываются инеем провода.
Не ходи домой, не гляди туда,
а в чужие окна гляди, гляди,
может, кто пригреет тебя на груди.

…несешь свое растрепанное сердце,
над головой проносишь через Невский,
несешь его по долбаной войне,
несешь по перепаханной стране,
тяжелое – а поделиться не с кем,
и тонкогубый месяц только щерится.
А ты идешь
сквозь страшный сон свой детский,
несешь свое растрепанное сердце,
несешь его, несешь его, несешь,
и на поля войны ложится дождь,
а после выпадает первый снег,
и ты несешь по долбаной войне
болючее растрепанное сердце.
И первым снегом заметает трупы,
над городами тяжко дышат трубы,
а ты его несешь, как блядский Данко,
и провода гудят тревожно, тонко,
лежит сугроб, как белая буханка,
и ты в нем – замерзающим котенком,
а сердце проплывает дальше, дальше
над елками, над кладбищами – дальше,
уходит от заснеженной земли -
над звездами и челноками даже,
и все-то бьется, все оно болит.

Морозный воздух да вымершие деревни,
иди своею дорогой, с нее не сворачивай.
Черным на сером проступают вокруг деревья,
голос у них под ветром глухой и вкрадчивый.

Ноябрь - это время отправляться во внутреннюю Россию,
по земле, от травы очищенной, оголенной,
дойду, дойду и не обессилю
под созвездием Скорпиона.

Осень была легка, улыбалась тебе, вальсировала,
а потом затянула на черный безвыходный остров.

Ноябрь - это время любить одиноко и остро,
в плащ закутавшись для тепла,
беспредметно,
расфокусированно.

Любить всех тех, о ком давно не вспоминал и не думал,
кого увидел впервые,
пришел ноябрь - и ветром холодным сдунул
пыль от обид.
Остались запахи дымовые

от горящих костров, опавших листьев, земли обнаженной,
остался воздух - морозен и кристально прозрачен.
Иди, оставляя лишнее нищим и прокаженным,
туда, куда не дошел бы живым и зрячим.

Я тебе пишу из черной зимы,
из огромной, но непроглядной тюрьмы,
я пишу тебе пожелать добра
и сказать, что все хорошо:
было синим практически небо вчера
и, я думаю, будет еще.

Это ад, мой свет. Я тебе пишу –
из посмертия. Вот что хочу сказать:
здесь неплохо. Я уткам вот хлеб крошу –
тут есть утки. Тут бывает гроза,
здесь бывает солнце (нечасто, да),
здесь бывают кафешки на вкус любой,
здесь бывают люди почти всегда,
говорят, что даже любовь.

Я пишу тебе, свет мой. Вот письма тут
плохо ходят, особенно к вам,
впрочем, верно, мои до тебя дойдут,
пусть шагают по головам,
по осенним листьям, по черным дням,
по огромной стране иной,
я пишу тебе кровью своей по камням,
и она процветет весной.
И гудит, гудит подо мной
мост со сломанною спиной.

Говорю не о том; ничего, мой свет,
Вот, что важно, слушай меня:
Ничего не бойся. На свете нет
ничего, что бы стоило дня,
проведенного в страхе.
Смейся, люби,
Пока можешь дышать – дыши.
И не бойся ни тьмы, ни черной глуби,
Ни подкравшейся в ночь тиши.
Пока ты живешь – значит, смерти нет.
Ничего не достойно страха, мой свет.

До свидания, не вспоминай меня,
я желаю тебе в очаге огня,
и весной чтобы падать в густую траву,
и чтоб вечером – теплый чай…
Будь подальше от мира, где я живу,
и, пожалуйста, не отвечай.

У Петра Ильича вырастает горб,
за три ночи всходит на нем
чужеродный, тяжелый мясной бугор,
и таскает его с трудом

Петр Ильич, изумленный горбом весьма,
впрочем, думает: это знак.
А квартира пуста, за окном зима,
о, какая холодная нынче зима,
и в углах гуляет сквозняк.

И в одну из самых одних ночей
Петр Ильич понимает, что
этот горб у него – и не горб вообще,
а неведомое гнездо,

где таится его синеглазый сын,
не родившийся никогда.
Петр Ильич таскает его сквозь стынь,
Петр Ильич говорит соседям: мой сын,
воют призраки в городах.

Петр Ильич разводит овсянку водой,
говорит: «теперь на двоих»,
и все слушает: сын, что сидит за спиной,
тянет ручку ему под дых,

да под сердцем роет холодной рукой, -
умиляется Петр Ильич.
Драгоценный мой, нерожденный мой!
Ты отныне вечно пребудешь со мной,
восклицает в восторге, - и

охает от боли. Мыслит: «не ной!
ведь на старости счастье дано».
Сын лягает в сердце ногой ледяной.
Невозможно в глазах темно.

На последнем выдохе в жуткую стынь
пред глазами мальчик застыл.
Петр Ильич говорит напоследок: прости.
И сын отвечает: прости.

Сумасшедшее лето настало в столице,
как в зачумленном городе для умирающих пир.
Ваше Величество, не желаете угоститься?

Что вы, разумеется, чистый спирт!
Ваше Величество, поймите, самое страшное –
то, что все тут боялись ада, а он наступил.

Не правда ли, ночь нынче душная, кровью раскрашенная,
не правда ли, мы все здесь сошли с ума?
Ад наступил, а они не заметили. Их головы бражные

попросту не вместили того, что это уже тюрьма,
которой они боялись. Ах, королева, ад смотрит прямо в них,
и они отвечают аду: «Я не крал, не входил без спросу в чужие дома»,

Я не убивал, я жил по заповедям». Ад входит прямо под дых,
входит, как нож в масло, выворачивает их наизнанку,
бросает их, выпотрошенных и пустых.

А они все думают, что им есть зачем вставать спозаранку,
думают, что им осталось, чего бояться,
посмотрите на них – поэты, кокаинисты и нимфоманки,

а ведь ад живет в брюзжанье их домочадцев,
ад глядит на них из пустых подъездов, из бумажек судебных,
из глаз их абортированных детей, не научившихся улыбаться.

Не грустите, Ваше Величество. Пейте спирт, он целебный.
Что же вы не смеетесь? Я ведь говорю вам смешные вещи!
Что вам до их интриг, разговоров в буфетных!

Выпейте и танцуйте. Простите мой юмор зловещий –
бытие шутом Князя Тьмы накладывает отпечаток определенный,
я бы даже сказал – профессия сама берет тебя в клещи,

искривляет рот в усмешке, спину в поклонах,
заставляет обрасти толстой кожей и шерстью позднее,
заставляет забыть, что когда-то был живым и влюбленным.

Выпьем же! Только не шампанское, а коньяк. Он вкуснее.

Мессир, не верьте клевете лжецов!
Я не шалил. Я примус починял.
Вглядитесь в мое честное лицо

(ну ладно, морду – в общем, на меня).
Так, значит, я чинил его, ага.
Он отбивался, я клянусь! Вонял

и пылкал пламенем. И вслух меня ругал
на редкость нецензурнейше, мессир!
Он от меня коварно убегал

и лазил в форточки чужих квартир.
Стрельбу, мессир, устроил также он!
Я ни при чем – все этот дебошир.

Пожар в квартире? Ну не я же! Вон –
Коровьев подтвердит вам, что сие
Отнюдь не почерк мой. Так я прощен?

И, кстати! Голову конферансье –
поверьте, оторвал не я, не я!
Никто меня не обвинит в лганье.

Вот да… когда шампанское в коньяк
на том балу – и дальше беготня…
вот тут, не скрою, да, вина моя!


А так я честно примус починял!
И ведь, мессир, глядите – починил:
Не бегает, на свете все кляня,

не бесогонит более, ни-ни.
Теперь, мессир, надеюсь, я прощен?
Взбесился примус – да и черт бы с ним!

А я тут – совершенно ни при чем.

Даже если завтра закончится все,
если дом этот ветром злым унесет,
если там, где должен синеть восток
расцветет багрово-черный цветок,
мне не будет страшно.
Этой зимой
будь со мной.
Просто будь со мной.

Если больше не станет рождаться детей,
если люди станут злее зверей,
если будет ветер - мороз и яд,
если будет напалм и патронов град,
я лица не закрою.
Когда темно,
будь со мной.
Просто будь со мной.

Потому что ярче, чем фонари,
звонкий свет, что живет у меня внутри,
потому что через любую тьму
я его пронесу в себе, потому
что уже, несмотря на мороз и боль
наступает Йоль.
Наступает Йоль.

Этот город специально завел себе улицу Расстанную,
но все его улицы – это улицы расставания,
головокружительные улицы, каменные, туманные.

Завтра вместо Короля Остролиста
придет Дубовый Король. По улицам мглистым,
по самой длинной ночи в году – разойдется его запах,
на юг, на север, на восток, на запад.

Мы, рожденные здесь, безумные дети севера, мы
слишком привыкли бояться зимы,
запасаться соленьями, ждать удлинения дня,
бояться темного времени и откупаться
любым огнем, что нашли. У нас не отнять
веры – безумной – в солнце. Северное братство
замешано на вере в него. В Дубового Короля,
в то, что солнце поднимается, прямо над Купчино, Коля, глянь,

о, мы сошли с ума, мама, мы все сошли тут с ума,

мама, гляди, мы идем по небу, по облакам, по домам.

Во что нам осталось верить тут в самую длинную ночь?
Неужели только в цветные гирлянды в чужих квартирах?

О Дубовый Король! Мы их зажигаем, но превозмочь
зиму – не в наших силах. Вкуси же вина и сыра,
вкуси нашей плоти и крови. Нашей – детей весны,
нашей – это мы производим странные сны,

истинную Нарнию из снотворных и алкоголя,
мы – твои тридцатилетние дети. Наши сроки ясны.

Возьми нас, Дубовый Король, без страха и боли,
просто забери нас в весну, в безумные наши сны.

Человек идет.
Вокруг происходит ночь.
Самая длинная ночь в году.
Ветер шарф с него рвет, словно силится уволочь,
человек скользит по снегу и льду.

Человек идет. У него на плечах висят
сорок демонов прошлых жизней,
пройденных дней.
они шепчут, что не отпустят, еще вкусят
его теплой крови и плоти, его костей.

Человек идет. Человек совершенно ничей,
но он знает, он даже верит в это почти -
после этой ночи –
самой долгой из всех ночей –
день начнет расти,
непременно начнет расти.

Светит желтым окном чужое ему жилье.
Человек идет, ему кажется, что зовут.

…Пусть тогда будет чудо – для каждого пусть свое.
Пусть получит каждый,
каждый по волшебству.

Пусть получит каждый – и праведник, и злодей –
свою вечную тайну, сияющий горний свет.
И вот этот, бредущий среди бесконечных дней,
у которого, кроме демонов, больше нет

ничего – пускай он получит покой и дом,
и любовь, в которую верит едва ли сам.
Это Долгая Ночь. Вода шуршит подо льдом.
Это ночь, когда сбываются чудеса.

Восходила, сияла над ней звезда,
подо льдом шумела живая вода,
просыпались деревни и города,
напоенные светом новой звезды.
Сквозь закрытую дверь пробиралась стынь,
по-над полом тихо ползла туда,
где сидела она, на руках дитя
обнимая. Снаружи мороз, свистя,
запечатывал накрепко все пути,
чтоб чужой человек не сумел прийти.
На дверных петельках темнела ржа.
И она сидела, Его держа,
и она бы молила Его не расти,
чтоб стирать пеленки, кормить из груди,
оставаться не Богом – ее дитём,
не ходить этим страшным терновым путём,
оставаться маминым счастьем, днем
абрикосово-жарким, чтоб был – человек,
и никакой Голгофы вовек.
Чтоб – как у всех, чтоб не знать никогда
этих мук нелюдских, чтоб от горя не выть…
Но уже восходила над ней звезда
и уже торопились в дорогу волхвы.
И уже всё пело про Рождество.
Потому не просила она ничего,
только всё целовала ладошки Его
и пяточки круглые у Него.

Дедушка Мороз,
не ходи к моему порогу.
дедушка, забудь в этот раз дорогу,
дай подышать спокойно еще немного.

Даже не пробуй подарками откупиться
за тех, кого ты заберешь с собой
в следующем году – сделаешь небесными птицами
там, на крайнем севере, над избушкой лесной.

Не приходи, старик сумасшедший, жадный,
не забирай, не трогай моих ненаглядных,
не забирай вообще никого,
не нужны мне твои подарки, твое новогоднее волшебство,
пахнущее – с детства – обманом,
танцами гостей да угаром пьяным,
папиным похмельем наутро,
тоскливым январским рассветом,
одиноким, грязным и неуютным,
оливье вчерашним, сломанным табуретом.

Ничего не надо. Ни бентли, ни грошика медного.
Главное, не забери никого. Ни единого
близкого, дальнего, богатого, бедного,
пьяного, употребляющего, судимого,
нелюбимого, но особенно же любимого.

С Новым годом. Над снегом вьется дымок белёсый.
С Новым годом, сумасшедший старик красноносый,
проходи же мимо моей квартиры,
мимо моей страны,
мимо моего мира.

когда вот так: горбатые домята
и сморщенная мокрая рябина
и на полях разобранных и смятых
лежит трава, – мы помним о любимых

и так ещё от чёрно-снежных ёлок
вечерний горизонт слегка мохнатый
и на берёзах тоненьких и голых
туман и снег как сахарная вата

то мы тут ходим со своей любовью
больные ходим со своей любовью
и носимся со внутренней любовью
и производим мир своей любовью

а мир и сам гляди же происходит
горчит во рту вода листва опала
и птицы с ней взлетели в небо хоть и
укрыты мы от неба одеялом

из серого и тёплого как в детстве
из сахарного снега и из облака
а мы тут носим никуда не деться
вот это что стозевное и обло

храни тебя от чёрного пространства
от космоса голодного ночного
горячее дыханье лиса-братца
и снег и человеческое слово

Догорай, догорай, уходи, убегай по горам,
Чтобы горя не знать, чтобы города. больше не знать.
По тропе поднимайся туда, где горячий храм,
раскаленный и белый под солнцем, как изо сна.

И горит за тобою дорога, и город горит,
И гробы из бетона чернеют, ложатся, горят,
Только трасса тебя затянула в свой яростный ритм,
В белый ритм, выводящий на финишную декабря.

Выхожу на дорогу, дорога глотает меня.
О, не вспомни, не вспомни, не вспомни, не вспомни меня!
Хорони мою память покорно (не вспомни меня),
Погружайся в работу по горло (не вспомни меня).

Тянет трасса - туда, где парит над горами храм,
Где клокочет горькое море, и на звезду,
Что восходит под утро, - глядят пастухи по горам,
Я иду туда всю свою жизнь, я иду, я иду.

Вечер декабрьский салютами весь расшит.
Мира. Любви. И не болеть никому.
Я говорю за тех, кто сейчас молчит
и у окна всматривается в тьму.

Я говорю за тех, кто всегда один,
с кем бы ни жил и ни растил детей,
тех, кто сейчас выдыхает в форточку дым,
тех, кто сейчас молчаливей речной воды,
за одиночек всех полов и мастей.

И наклонился город, который свят,
пусть уже тем, что полон живых людей,
люди за окнами режут на стол салат,
елка стоит, гирлянды висят на ней,

и обнимает, берет к себе на ладонь,
город качает и песню тихо поет:
как же уютно светит живой огонь,
как будет новый, хороший и светлый год.

Вот я стою у окна, выпускаю дым,
вот я дышу на стекло и рисую тут.
Я говорю за тех, кто всегда один.
Пусть нас услышат.
Пусть сегодня придут.

Я работаю фабрикой по производству боли,
вечные крайности, никогда не посередине,
существую на таблетках и алкоголе,
на запредельном адреналине.

Я работаю болью, это мое искусство,
да, кристальнее, чем у художника или артиста -
принимать в себя самые жуткие в мире чувства,
чтобы звучать все более яростно, звонко, чисто.

Я коллекционирую пулевые и ножевые,
на груди рубашка намокла.
каждый раз влюбляюсь, словно впервые,
каждый раз танцую на битых стеклах.

Я иду по городу, подо мной гудит автострада,
запредельная ясность - та, что приходит за гранью.
Отдавай мне боль свою, ничего не бойся, так надо,
до свидания, не смотри мне вслед, до свиданья.

говорят мол зачем они с нами так
говорят мол знаем, чего хотим
собирается в поле иван-дурак
а над полем курится дым

оставался бы ванечка вот стряпня
остывает
вернешься хоть на ночлег?
с каждым днем становится меньше дня
холодает
не выпадает снег

***
что ж тебе не спится
что там интересного за окном
воет серым волком оставленная машина
этот черный бесснежный декабрь и глухой проем
что становится с каждой ночью все шире
шире

что ты глупый ну какой это к черту ад?
Это даже еще не преддверие
если хочется
заведи себе кошку
я не знаю но говорят
что коты помогают от одиночества

***
а и жить тебе в эпоху не перемен — измен
были хуже времена
не бывало гаже
проступают буквы на каждой из стен,
не читай не смотри в них даже

а и жить тебе когда ты ничейный сын
ваня родства не помнящий слепоглухой калека

говорят
ну что я решу один?
остаются одни до скончанья века

***
а иван-дурак седлает серого волка, говорит ему — не подведи,
я хочу оттуда хоть ненадолго, даже если совсем один
(но, конечно, я не один)

а с утра размокло от грязи поле, а ивану мнится большая рать,
он надеется, что умирать не больно, и зачем вообще умирать

и пускай незнамо как, но иначе, с божьей помощью, налегке,
и емеля рядом на печке скачет, и отрубленную голову держит в руке

***
василиса премудрая плачет, рисует буквицы на стене,
«господи, храни их, голов горячих, ныне и навеки, внутри и вовне»
тени тополей на стене маячат при большой и круглой луне

«пусть ругают власть или пусть защищают власть
подстели им соломки, господи, где упасть,
сохрани от татарина злого, от дубинки, от острых камней,
что еще остается мне?»

***
говорят, что те, кто родился после (тут вставить дату) -
мол, они не ведали бедствий, не знали войн,
потому-то из них плохие выйдут солдаты,
потому что они не знают, как рисковать головой,
как хлебать баланду, как уходить на бой.

мол, у них романтика, книги, плохие нервы,
говорили в семнадцатом,
в сороковом,
в девяносто первом.

***
что ж тебе так тихо?
не смотри больше в черные дыры.
нынче время такое — никто никому не должен.
тараканы бродят по тихим ночным квартирам,
сквозняки касаются кожи

господи храни,
пусть промахнется случайный камень,
и пускай никто не ранит и не обидит

а иван-дурак сидит на радуге, болтает ногами,
она высоко, за облаками и звездами,
ее не увидеть

вот там, где улицы залиты солнцем,
где в только наступающей весне
мы едем на трамвае и смеемся,
и под деревьями ютится снег,
и я жую свой проездной билетик,
за три рубля – счастливый свой билетик,
и три ключа звенят на амулете.
вот там-то через тонкую мембрану
души моей – я впитываю март,
тебя, еще тебя, так тонко, странно,
и вечер наступающий – лохмат,
размыт и нежен – ведь весна теперь-то,
и в ней любовь – как первая звезда,

вот там-то я еще не знаю смерти,
и ты еще совсем не знаешь смерти,
и между нами мир не знает смерти
и не умрет, конечно, никогда.
9.01.18

Жена снайпера за калитку ходит, собирает бруснику.
Тени сосен над ней колышутся, как скелеты.
Жена снайпера говорит: просьба моя невелика –
пусть у него будет зима, и весна, и лето,
и еще десятки. Жена снайпера собирает рябину –
если повесить ее над дверью, то призраки не приходят.
Всколыхнувшись, черные тени поднимаются из глубинных
памятей прошлых жизней. Маленький огородик
вдалеке белеет. Господь, не оставь любимых.

Господи, даждь нам днесь насущного кислорода,
если надежду на жизнь ты дал нам своим Рождеством.
Белое мертвое озеро плещется у порога.
Мертвая жена снайпера молится за него.

А он сидел, ладонь ко мне тяня,
И, как землёй присыпано, – землистым
лицо его казалось, словно листья,
как кожа – тонкие, – последний клен ронял
к его могиле. Вечер злого дня
был красным, словно бешеные лисы.
…Лицо его, рассыпавшись на лица,
с тоской глядело снизу на меня.
Не как врага, не как былого друга –
я просто взял его сырую руку,
и стало холодно и ветер от окна.
Худая женщина с бесцветными губами
в прозрачном одеянье – между нами
стояла и соединяла нас.

Я пришел к тебе ночью, милая, ветер выл,
за окном была вьюга и липкий холодный снег.
Ты сказала: «Садись, твой ужин уже остыл»,
села, глядя из-под подвижных и нервных век.

Я сказал: «Там холодно, и на своей тропе
меж сугробов я видел следы чьих-то хищных лап,
и еще я слышал, как из лесу кто-то пел,
и наш пес все лежит и молчит, видно, весь ослаб.

Я там слышал, как поднимались из-под земли
голоса моих мертвых знакомых, друзей и жен.
Ты налей мне вина, дорогая, и постели,
Я дорогой и холодом выпит и иссушен».

Я глядел на нее, накрывающую на стол,
и она молчала и улыбалась мне,
и поставила мне еду, и в солонке соль,
и зажгла витую свечу на черном окне.

Я сказал: «Любимая, я по тебе скучал,
когда брел к тебе по снегу и темноте.
Но зачем ты яд подсыпала в мой бокал,
и зачем он лежит у меня в еде?».

У нее золотились волосы от свечи,
и она сидела, лицо подперев рукой,
и, погладив меня по плечу, шепнула: «Молчи.
Никуда не ходи от меня, никуда. Молчи.
Я соскучилась, милый. Теперь оставайся со мной».

Я доел и выпил. И вышел в холодный двор.
И собака молчала, даже уже не скуля.
Голоса под землею пели до этих пор,
бесконечным хором огромного февраля.

Замерзаю я, зябну, никак не согреться мне. Я, наверно, навеки останусь в этой зиме. Не согреться огнем и не развести очаг, и мне кажется - будет отныне навечно так.

Говорили: приходит из льдов, напрямую в сны,
никого не жалеет. У нее ярко-алый шарф
и глаза изумительной, странной голубизны.
Не ходи за нею, покуда в тебе душа,
пока бьется сердце, качает по жилам кровь.
Защитит огонь в печи и знакомый кров.
Говорили старухи, проходившие мимо двора,
говорили прадеды, кости гревшие у печи,
но откуда ж мальчишкам знать, что такое страх,
приключений-то хочется, сколько нас ни учи.

Я не помню давно, не знаю, сколько мне лет. Я когда-то яблоки рвал, голубей гонял, но она пришла, и в ней был незнакомый свет, навсегда за собой потянувший в дорогу меня. Я собрался и вышел в январскую темноту, вдалеке голубые мерещились огоньки. И снежинки, медленно плывшие на свету, таяли, коснувшись моей руки.

Я, конечно, верил. Я был отчаян и глуп. Износил не одни сапоги, не один тулуп. Голубой вдалеке смеялся неведомый свет. Я искал да искал – неведомо сколько лет.

Я вернулся. Снег заметает мой старый дом, и никто в деревне давно не помнит меня. Я пытаюсь согреться, сижу над печным огнем. Он испуганно пляшет, стены и пол багряня, но не тает снег. И руки мои холодны. Я напился синего света полной луны, я навек утонул в незнакомой голубизне.
Потому, ложась мне в руки, не тает снег.

Лагуз

Девочка плачет навзрыд, обхватив колени.
Девочка! Не оставайся в этих местах!
Кто-то тебя полюбит не для мучений.
Слышишь? Тебя – полюбят! Не для мучений.
Только для радости.
Точнее же, просто так.

Девочка, тут и так январская слякоть,
Тридцатилетняя девочка, глупый кот.
Выше держи подбородок. Не надо плакать.
Слышишь?
Тебя – полюбят!
И все пройдет.

Девочка все не верит. Ведь невозможно –
Взять – и ее, нелюбимую, - полюбить.
Месит снега взрыхленные мерзкий дождь, но
Будет весна – и поднимется из глубин

Теплое и живое теченье весеннее,
Камешки будешь щупать ногой в реке.
Девочка, верь: нам всем обещали спасение,
Значит – не плачь. Полюбят. И вдалеке

Где-то забрезжит море, безумно синее,
Ракушки собирать будешь в свой рюкзак.
Слышишь? Полюбят. Не за глаза красивые.
Не за борщи. Не за мудрость.
А просто так.

В доме, ветра музыкой увешанном, отвергая суету и тлен, Зоя с Жорой – зожники и веганы - жили, тихо постигая дзен.

Бегали с утра, вставали рано, жизнь они здоровую вели. Кушали любовь, салат и прану и еще энергию Земли. Регулярно выбирались в отпуск подрасти духовно на Гоа. Впитывали звездный свет и космос и любили друга и врага.

Вот, ведом энергией сверхтонкой, как-то раз на старый Новый год бывший друг им подарил котенка. Вот же, падла, жадный обормот. Но котенок, нареченный Шивой, поневоле членом стал семьи. Он умел лежать весьма красиво и глядеть, как скачут воробьи. Но не трогал их котенок Шива! Даже мяса никогда не ел. Зоя с Жорой настрого решили, что в здоровой веганской семье может кот питаться чечевицей, чтобы стать любовней и мудрей. Также греча для кота годится, рис, булгур и прочий сельдерей.

Следующим стал щенок Пуруша. Тоже друг коварный подарил. И щенок смиренно начал кушать хорошо пропарившийся рис. Иногда им доставалась соя. Иногда носки, трусы, халат. Не ругались, впрочем, Жора с Зоей: это портит карму, говорят. Не ругались и с соседом-тварью, что за стенкой мясо жрал, курил и терзал по вечерам гитару. Мирно ели сельдерей и рис.

Зоя, Жора, Шива и Пуруша в доброте, согласии, любви жили и учились прану кушать, призванную всех оздоровить. Кстати, экономия, опять же: выросший Пуруша очень жрет. Зоя с Жорой согласились даже, что и Шива очень жадный кот.

Ждали, что однажды, постепенно, повзрослели бы и кот, и пес. Вышли бы на новые ступени эволюции, в духовный рост вымахали бы неимоверно. Но вмешался в дело страшный рок. Тихий вечер в окнах розовел, но громок был живой их уголок. Жрал, утробно чавкая, Пуруша бедра Зои, Жорино плечо. Вежливо глаза их Шива кушал. Кровь хлестала бурно, горячо.

Так они отметили победу и свои сменили имена. А потом ушли они к соседу – вот тому, что мясо уминал. С ним и жили, обжираясь разным мясом (ну хотя бы кормом, ну), пели, что винтовка – это праздник и втроем смотрели на луну.

© Лемерт /Анна Долгарева/

PS Да, это нечаянное алаверды Каганову :)

Нормально питаюсь, не жду каких-то звонков,
не люблю (или не с кем) трепаться о личном.
Просто из спины вынули несколько позвонков,
а так все отлично.

Просто приходится держаться усилием мышц,
стоять исключительно ровно, исключительно улыбаясь,
стремительно рассекая воздух - вслепую, как летучая мышь,
передвигаясь рывками - от столба до столба, и

внезапно замирать в супермаркете, обнаруживая не нас,
стоящих посреди замороженных овощей и пельменей,
словно боль проснулась внутри, и к сердцу подбирается метастаз,
вот сейчас коснется - и остановится время.

И не мы стоим, обнимаясь, пока вселенная помолчит,
от натыкающихся, от идущих мимо оберегая,
и не мы глядим друг на друга, и из глаз золотые лучи,
и тишина смеющаяся и тугая.

И пока любовь их хранит от злобы людской и тьмы,
где-то внутри словно ломается ветка сухая.
Я прохожу, я спокойно прохожу мимо тех, кто не мы.
Выхожу, закуриваю, выдыхаю.

Я стала ненавидеть уезжать,
поскольку в возвращение не верю
и каждый раз прощаюсь навсегда:
вот стол, кровать, вот книжка, вот лежат
мои смешные плюшевые звери,
и с ними я прощаюсь навсегда.

И если собираться – то день в день.
Забрасывать в рюкзак белье и ноут,
идти сквозь снег, прощаясь навсегда
с домами, с отраженьями в воде,
с кафешками и тягою земною,
и уходить в дорогу навсегда.

Прости меня, прости меня, прости,
Я так люблю тебя, я так любила,
но снова уезжаю навсегда.
Несут меня сквозь белые пути,
несут меня сквозь клекот голубиный,
несут меня, уносят навсегда.

А когда закончилось - стало во мне дырой.
Я держала ее руками, но из нее
дул холодный ветер, как из тоннеля метро.
И держались подальше дети, птицы, зверье.

Я просила других людей стать куском меня,
Но никто из них не годился на эту роль,
ибо сделаны были из глины и света дня,
когда я оставалась безводной черной дырой.

Я ходила в лес, где сосны, камень, вода,
и они сказали: никто не станет тобой,
я хотела быть мшистым камнем и краем льда,
но была холодным ветром, черной дырой.

Приходила мать, хотела меня спасти.
В голове тяжело гудел насекомий рой.
То, что было радость, весна и за край пути,
стало мной, а потом безжизненною дырой.

Говорю: лес, вода и лед, верните меня.
Говорю: мшистый камень под снегом, верни меня.
Говорю: горизонт в пожаре, верни меня.
Говорю: я никто, из бездны создай меня.

Сон разума рождает чудо

Снится черный пес, снится город тьмы,
Ох, какой же холод вокруг. И мы,
Не разжавши рук, существуем в нем
Рядом, тесно жмемся, лежим вдвоем.
А и снится мне, как на лодке - в снег
Засыпающий маленький человек
Уплывает, тает во тьме, в снегу.
Мама, мама, я больше так не могу.

А и мы лежим в темноте, весны
Рядом ожидая, и видим сны.
Ох, какой же холод вокруг, вокруг.
Жарче обнимай меня, милый друг.

Да не выйдет. И ты не ответишь мне,
А лежишь и видишь меня во сне,
Есть лишь черный город и черный дом.
Ты лежишь и видишь, как мы на нем

Черною дорогой с тобой плывем,
Ужас - это если мы не вдвоем.
Долгая дорога, и в лодке мы
Отплываем от холода и зимы.

Было в доме прозрачно и гулко,
был закат золотой, небывалый.
Положила в пустую шкатулку
свою душу, что горевала.

И в руках понесла через снежный,
Заметеленный северный город.
И не плакала больше, конечно,
только дергалось белое горло,

порождая беззвучную песню
(аллилуйя любви, аллилуйя).
Шевелилась в шкатулке тесной,
засыпала душа, горюя.

Хоронила ее среди леса,
среди снега копала ямку,
и по тонким березам белесым
лунный свет растекался яркий.

Прожила, пробыла, продышала
теплый круг на стекле аккуратно,
а болела потом душа ли –
так откуда и знать-то, правда.

Пусть лежат под землей и снегом
боль и ярость, тоска и горе,
не найти до скончанья века,
где копала; забыла вскоре.

Не ищи, не ходи за тоскою,
ветер трогай, грейся на солнце.
Страшно думать, что будет с тобою,
если в тело душа вернется.

В феврале заметает дорожки,
не пройти в абрикосовый сад.
Елки, словно бездомные кошки,
у помойки устало лежат.

И негромко мурлычут: не надо вам
неплохой вот меня такой?
Я хорошая, я чтобы радовать,
заберите меня домой.

Не берут, во дворы выносят,
во дворах оставляют тлеть.
Станут тучами, выпадут в осень,
растворятся во влажной земле.

Станут нами – совсем, без остатка,
прорастут по весне на горе.
…Обними меня крепко и сладко
у помойки в снежном дворе.

Те, кто не был рожден,
кто вышел из неба или воды,
те особенно ищут дом,
особенно жаждут тепла.
А за ними ходит холодный призрак беды,
и она темна, неотвязчива, тяжела.

А они все ищут свой дом,
по деревням и городам,
и темна вода подо льдом,
и ветра идут по следам,
а они все верят, что будет – варенье, праздник, очаг,
темнота, темнота неотсюда у них в очах.

У меня на ладонях тина.
Я сотню лет
все ищу свой дом, и дома все нет и нет,
только свет над водой, холодный призрачный свет.

Я ищу,
я верю, что будет – праздник и дом,
и веселый праздник впятером или вшестером,
и огонь в очаге, и с яблоками пирог,
и мурлычащий кот, и конец моих долгих дорог.

Там, где я прохожу, не растут трава и цветы.
Я хожу – и ходить со мною моей беде.

По ту сторону льда,
по ту сторону жизни и темноты
ждет меня мой дом у озера на воде.

Никогда не ходи по чужим дорогам, если можешь - давай в объезд.
Я пришла в этот мир три года назад, не зная о том, кто я есть.
Были руки чисты, и губы в крови, и в глазах моих ноябри,
И огромная жажда в моей груди выедала меня изнутри.

И я шла вперед, не зная куда, и вглядывалась в людей,
и случился первый из них тогда на горелой тропе моей.
И он взял мои руки и мне сказал: «У меня есть именно то,
что накормит тебя, что насытит тебя, что разлучит тебя с пустотой».

И тогда я поверила – не ему, а в то, что он может мне дать.
И он дал мне себя, и я ела его, пока было, что поедать.
И, допив его кровь и доев его тело, я ушла, и была голодна,
и была тоска, и жажда была, и дальше я шла одна.

А другой пришел в мою жизнь, как цунами и как гроза,
и сияла солнцем его голова, и камнем были глаза.
Я легла к ногам у него сама, в голове от голода гул,
он тогда сказал, что насытит меня, но он меня обманул.

Я ждала обещанного, я выла, и голод мой рвал меня,
я вцеплялась в него, как в последний берег, я просила еды и огня,
ночь затягивала во тьму, утро било волной лучевой.
…У него просто не было,
не было ничего.

Как ни вой, ни кричи и чем ни плати судьбе –
человек, у которого нет себя, ничего не отдаст тебе.

Он потом меня оттолкнул, когда вой ему надоел,
дальше я не шла, а ползла, и близко был мой предел,
когда встретился третий живой человек, и на несколько вечеров
разделил со мною еду человечью, постель и кров.

И я думала: если он меня не накормит, то я умру,
и вцеплялась в него, и слезы текли на декабрьском стылом ветру.
Улыбнулся, чуть отстранился (пробежала по телу зябь),
и он просто сказал: «У меня нет
того, что ты хочешь взять».

И тогда на ногах негнущихся я ушла.
И тогда я от голода, кажется, умерла,
а потом воскресла.
И отступила мгла.

Ныне руки чисты мои, губы чисты, не пылает в горячке лоб,
и никто не нужен мне, чтобы жить, и не сдохнуть от голода чтоб.
Я сажусь на поезд, я еду на север, столбы вдоль пути стоят,
и спасибо, Боже, что есть этот мир,
и, что, кажется, есть я.

И прямая трасса, и сказка простая,
подойди, послушай меня, не трону.
Из краев дороги тополя вырастают,
а из их ветвей вырастают вороны –

словно ягоды черные, налитые,
и сидят отчего-то, не улетают,
и глаза их падают золотые
в чернозем, и в нем, словно градины, тают.

По весне такой – уходить без сумок
напрямик, по трассе, сквозь километры
Подойди, не бойся, мы все безумны,
с затаенной тягою к легкой смерти.

Только что-то скребется, растет из сердца,
и щекочет, сродни любви и печали:
словно вроде у нас и не было детства,
а и все равно его потеряли.

Снова снежно, когда мне в дорогу.
Серо-белое валится с неба.
Тощий крест, почерневший до срока,
Мне навстречу проносится слева.

Никомужней, ничтожной, никтожной
Мне задумано здесь потеряться,
В этой русской степи безнадежной,
В этом выетом ветром пространстве.

Ну куда ж ты, тоска, меня гонишь,
Сквозняком обнимая за плечи?
Выпью кофе, как будет Воронеж.
За Воронежем станет полегче.

...а тогда, в двухэтажном бараке,
В километре от линии боя,
На секунду увидели знаки,
Объяснившие
нас
с тобою.

И теперь я ношу эту тайну,
И за сердцем она шевелится,
И с тех пор я грустна и случайна,
Как над степью летящая птица.

так проживали мы эту зиму, отведя глаза от нее,
так входили по вечерам в замерзающее жилье,
так, накрывшись двумя одеялами, падали в забытье,
так проживали мы эту зиму,
так прожили мы ее.

так узнали, как на зимней трассе ветер забирается под пальто,
как костер разводить на снегу, ожидая, что
он разгорится - и будет весна, время рыжих котов
и не сорванных звездоглазых цветов.

так читали дорожные знаки и следы на снегу,
узнавали, что есть предательство и как оно - жить через "не могу",
так учились идти в темноте, ничего не видя перед собой,
так мы узнавали, что есть любовь.

что она не боль, а победа над темнотой,
что для счастия никогда не нужен никто.
на последних минутах ясность становится невыносимой и золотой.

так вот в эту минуту льдины ломаются, и вода всепобеждающа и сильна.
наступает весна.

На улице Ропшинской ангел ночью повесился.
Утром его труп, словно белый пакет, бился на дерево.
Чебурашка с утра на кухне возится весело,
Мурлычет песенку о том, что все на свете потеряно.

Все на свете проебано, продано да распилено,
Убежавшее молоко - лишь один из штрихов картины.
Мертвый ангел бьется в окно за гардиной пыльной.
Минус двадцать на улице, проклятая холодина.

Чебурашка, всю жизнь отработавший смотрителем зоопарка
Вышвырнутый на пенсию в начале равнодушных двухтысячных,
В третий раз заливает кипятком спитую заварку,
Смотрит на зарубки лет, на дверном косяке высеченных.

Так прошла вся жизнь, здесь, в коммунальной квартире,
Где на прошлой неделе хоронили соседа Гену,
С самого детства, с беспощадной юности мира,
С поры надежд, безумных и дерзновенных.

Работа, пенсия, покер по вечерам с Генкой,
Старая привереда Шапокляк, у которой ручные крысы
Сменяли одна другую, вечно скреблись за стенкой,
И неизменно каждая носила имя Лариса.

Вот и осталась только одна эта старая дура,
Выжившая из ума, помирающая ежегодно.
Опускается все ниже и ниже температура.
Обещают локальный минимум как раз сегодня.

Как там Генке, лежать-то? Холодно, да и в карты не с кем
На застывшем кладбище перекинуться. Скоро к нему вселятся,
Апельсиновый запах - отдающий солнцем и смехом детским,
Фантомный - из Генкиной комнаты - уколом в сердце.

Чебурашка открывает дверь. И комната, как собака седая,
Обнимает. Он включает компьютер, заходит в сеть, запускает виртуальные карты.

И все чудится ему, что за старого друга он доживает
Этот день морозный, доигрывает последнюю партию.

Тогда мы дотянули до весны.
Она случилась, как на горизонте
земля. Скорее, капитан, - весна!
Кораблик сыр, дыряв и полон трупов,
и у матросов началась цинга,
и паруса, похожие на тряпки,
висят, пробиты в нескольких местах.
Поди, зайдет такой красавец в порт –
так примут за Летучего Голландца.
Но все же – дотянули до весны.

И я о ней могла бы говорить,
нет, не словами. Выстрелами. Песней.
Расцветшей розой. Но она пришла,
и сразу стало как-то не до слов.
Она пришла. И мы с тобой, за руки
держась, брели по брошенному парку,
где умирали старые качели,
а юная зеленая трава
еще не прорастала, но уже
рождалась где-то там, под слоем грязи.

Пришла весна, и день стал равен ночи.
И наш корабль, пропахший иномирьем,
пришвартовался в бухте у причала,
и старая качнулась карусель.

Каждую весну он тоскует по ней,
курит по две пачки,
дым от дешевых сигарет выкашливать все трудней,
выбирает - почти случайно - маршруты
давно завершившихся дней.
Ходит по этим улицам, гладит камни,
трогает знакомые деревья узнавающими руками,
И, в общем, сюжет знаком, и все дальше было бы так.
Нюанс заключается в том, что он - величайший маг.

Он нервно щелкает пальцами, призывая сны,
и чтобы они непременно во сне мирились,
во сне ему хочется ее посадить на привязь,
приковать к батарее метрах в двух от стены.
Ну или целовать до беспамятства - и чтобы горечи примесь
была, но не мешала наступлению звонкой весны.

У бывшей подруги великого мага все хорошо,
и сын ее в детский сад недавно пошел,
она научилась жарить блины и суп наливать в горшок,
и, в общем, не надо менять ничего - давно затянулся шов.
Но дело в том,
что каждой весной к ней приходят химеры,
то маленький заяц с крыльями парит над кастрюлей,
то розовых пчел слетается целый улей,
а то за окном - здоровый и темно-серый -
кто-то поет всю ночь. Шестнадцатый этаж, между прочим.
И еще маргаритки вдруг расцветают на ноутбуке рабочем.

Она, в общем, знает, кто это. И это ей порядком поднадоело,
хотя во всем этом, в общем, нет никакой катастрофы.
Она, вздыхая, всех разгоняет: мол, сына пугать - не дело.
Курит в форточку, затягиваясь неумело,
и думает: надо будет его позвать.
Как-нибудь.
На кофе.

По сонной площади Сенной
текут машины по одной,
текут миры у них внутри,
и голуби, и гопари.
И даже наши двойники
текут по площади Сенной,
как по течению реки
под мартовской голубизной.
Им сотня лет, они текут
сквозь камень, солнце и бетон.
Мне двадцать лет, мне сорок – тут
не знаешь года и имен.
И мальчик с шариком идет,
за руку девочку берет
и снегом плещется еще,
и вот они идут домой,
и солнце в шарике течет
по сонной площади Сенной.

Но сохрани мою мать (на кухне - плита),
пахнущую теплом, и огнем, и хлебом.
толстого и дурацкого моего кота,
бабушку, из окна глядящую в небо,
позже, весной, похороненную на окраине,
но где я помню, еще совершенно живую,
да – сохрани нас в своей несказанной тайне,
не позволяй разлететься, исчезнуть впустую,
пусть мы останемся – вечные и живые
так - перед пропастью черной последнего часа -
голые, мы стоим пред Тобой – как впервые,
свежерожденные люди из нежного мяса.

Девочка ловит жука. Солнце горит в ладонях.
Темная чешуя сияет у рыб придонных.
Яблоки на траве, красные, как рассветы.
Девочка ловит жука. Вокруг происходит лето.
В дым мы уходим, в небо, в конец настоящих дней.
Мама, возьми меня в руки, укрой меня, обогрей.

Рыбы тычутся в ноги. Посреди камышей
Ходит белая кошка, ищет глупых мышей.
Ходит белая кошка, тень ее на воде.
ищет наши шаги она, но их больше нет нигде.

В дереве есть дыра, и она уводит во тьму.
В ней мы все растворимся, не говори никому.
Мертвая кошка станет землей. Из земли прорастут червяки.
Мама, пойдем на рыбалку. Тени наши легки.

Девочка ямку копает, чтобы в нее сажать
мертвое тельце жука, котенка, слоненка, ежа,
вырастет белое дерево, белая кошка под ним
будет мурлыкать и петь, мамочка, обними

КРИЧАЛКА ПОСТМОДЕРНА (Ответ Максиму Жукову)

Выходи-ка, кто тут годный!
Расскажи, что на душе.
Апокалипсис сегодня –
непростое украше…
Мы тут все погребены
в русском поле тишины.

Мы вам пели, мы плясали,
мы вопили с-под земли,
опосля в рояль насрали –
чудно время провели
в ожидании конца.
Ламца-дрица-гопца-ца!

Я тут пью среди Коломны
и от ужаса дрожу.
Кто еще недополоман? –
я всю правду расскажу!
Лучше прячься в темный склеп
в тишину духовных скреп.

Эх ты жизнь моя жестянка,
нахрена ж ты так жестишь!
Мирно в поле бродят танки
сквозь березовую тишь.
Чур не я и чур не я
нынче сдохнем у ручья.

Мирно пахнет свежим хлебом,
мирно зреет виноград.
Под багровым мирным небом
мирно кроет мирный «Град».
Пушкин пишет Анне Керн
про post-mortem постмодерн.

Мавроди уходит в космос – неся за плечами эпоху,
неся за плечами русский авось и русский смертельный похуй,
взмывает в черное небо в космическом челноке.
Мавроди уходит в космос, как водится, налегке.
Он встретит там ангелов, праведных, захватчиков-марсиан,
он путь им укажет, чтоб заблудились и грохнулись в океан,
чтоб со своими уставами блуждали вдали от Земли,
чтоб нас, дурацких, подольше, подольше еще не нашли.
У голой души, как водится, отсутствуют ум и глаза,
но он наебет рептилоидов, и те повернут назад.
И он обратится на Землю, и он нам укажет путь,
и русские души в космос за ним потекут, потекут,
и станет там живо и страшно, и бог испугается нас,
и смерть навсегда отменит, помилует всех за раз.

И вот, ты допиваешь сладкий кофе, допротираешь сонные глаза.
А за окном - шесть тридцать и весна.
Соседская высотка гордый профиль подставила погреться к небесам.
И солнцем перемазана стена,
как детский рот, испачканный вареньем. Как хорошо, что окна на восток.
Как хорошо, что воробьи галдят.
И вот, ты мимо пропускаешь время, и нет его среди твоих дорог.
И смотришь на шкодливых воробьят.

Тебе пора - идти и танцевать. Лучиться, улыбаться и светить.
И снизу вверх заглядывать в глаза.
Придумывать пушистые слова, и волосы застенчиво крутить,
и обо всем на свете рассказать.
Чтоб улыбались, верили тебе. И солнце не кончалось никогда.
И чтобы век сторонкой обошел.
А дворик твой так золотист и бел, и в небеса уходят провода,
и все, конечно, будет хорошо.
И тихо так от этой высоты, и можно задохнуться и молчать,
открыв окна тяжелое стекло.
И чтоб никто не знал, как мерзнешь ты, от холода бессонно по ночам,
и вымолчано утро тяжело.

Ты допивай свой кофе, чашку ставь - без стука, улыбайся циферблату,
и на прощанье зеркалу кивни.
Пускай и утро, солнечная явь,
и в мире света хоть греби лопатой,
но ты выходишь зажигать огни.

Потеплело - в одну неделю, нынче юбка да каблуки, я бегу себе по апрелю с поездами вперегонки, ах как поздно темнеет - можно до полуночи в тишине в парке слушать птиц, и безбожно, безоглядно и невозможно растворяться в этой весне.

Больше в шею никто не дышит, отпускай их, кружись и пой - желтый круг в небосводе вышит, пустота за твоей спиной. Я живу, теряя привычки, мелочь, тапочки и ключи, из меня, пожалуйста, вычти все, что было мной - и молчи.

Паутина на пальцах рвется, растворяется мир, звеня.
Все, что есть - это смех и солнце.
Больше нет
никакой
меня.

Анна Долгарева (Лемерт)

Она говорит ему: "я тебя люблю",
это значит - воздух, холодающий к ноябрю,
это значит - в прокуренном баре играет блюз,
и сидеть на полу на спальниках, распивая блю
кюрасао, спорить о политике: "извини, перебью",
это - после грозы рассыпается мир на осколки,
и танцует радуга в каждом из них,
и идешь по трассе, и песни поешь из книг,
это значит: "я вечно танцую, ну так рискни".

Он говорит ей: "я люблю тебя",
и как его не понять.
Это значит - в обнимку ложиться вдвоем на кровать,
прижиматься сильнее и другого к себя прижимать,
это значит - милая, лет через пять
из тебя получится отличная мать.

И они стоят (январь, фонари и танцует вьюга)
и надеются,
что слышат
друг друга.

Все нормально - это когда молчат, и в свинец уходят мои сигналы, радио шипит и пустует чат, - все нормально, просто слегка устала. Все нормально - это сползать по стене, к черту всех друзей и исповедальни, я молчу - и голоса больше нет. Правда, это, в общем, еще нормально.

А когда включается лязг и визг, и сирены воют, заслоны падают, ядовитый газ надо всем повис, аварийные системы по слуху царапают, это значит - кто-то сюда вошел, пересек границу воспоминаний, что порвал натянутый тонкий шелк, растекается кровь по открытой ране - все темнее, гуще и все багряней.

Не ходи, не думай, не вороши, вот тебе весна, вот тебе дорога, не касайся рваной чужой души. У меня нормально. Меня не трогай.

и грустные ночные продавщицы,
и мусорки, пропахшие гнилыми
опрелыми деталями от быта,
и эти вот машины, что тащиться
пытаются по пробкам в сером дыме,
и этот памятник полузабытый,
стоящий в старом парке одичалом,
где время без конца и без начала, -
и эти вот дома под слоем пыли,
в деревнях вымерших, в тумана космах,
они почти – но не совсем забыли,
что там, над ними, существует космос.

и в космосе, над минными полями,
над кладбищами и над городами,
над сонной земляничною поляной,
еще над одичавшими садами,
над серым дымом душных кочегарен,
над толпами, идущими вслепую,
летит, летит, летит, летит Гагарин,
и времени вокруг не существует,
и у него улыбка молодая,
страна, по сути, тоже молодая,
и песня происходит молодая,
и вечность молодая, молодая.

Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы,
только вот это мы носим в себе, Юра,
видишь, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул на небо от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.
Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких подковерных тайн,
прямо как вернешься – так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек – это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.
И еще, когда будешь падать –
не бойся падать.

Так тихо на Васильевском, и столько
зеленого – что кажется всегда:
до самых звёзд колышется и стонет
огромная и тёмная вода.
И под водою зеленеет камень,
и рыба кит неслышимо поёт,
и Таня Савичева – вот – с широкими зрачками
плывёт по переулкам сквозь неё.
И люди-рыбы проплывают мимо,
и бездна над. И тоже бездна под.
И Бродский, молодой и нелюбимый,
который раз сегодня здесь умрёт.
Так поднимайся выше и плыви, как
серебряная рыба в полусне.
И дико мне, и дико мне, и дико.
И тихо, и непостижимо мне.

О своей радости молчу-помолчу,
не скажу не ветру, ни солнечному лучу,
а иначе ветер ее заберет,
а иначе вся улетит в восход.

О своей радости никому не скажу,
а скажу: ползет по асфальту жук,
а скажу: в Неве плывут облака,
и Нева золота, красна, глубока.

Не скажу, не скажу я, кого люблю,
И ни капли радости не пролью.

И будет вечер, и будет скорость, и трассы серое полотно –
Подобно взлетной. Удачи, Хьюстон. У нас теперь впереди одно
шампанское розовое заката и золотистые искры в нем,
и также музыка
музыка
музыка
прощайте, Хьюстон, с любовью, прием.

И трасса наша взлетает в небо, и мы взлетаем – по курсу Марс,
и мы идем на сближение с ним, и звезды навылет проходят нас.
Подобно безумной леди Годиве на черном, как смерть, коне,
мы перед космосом здесь наги, как в детстве или во сне.

Счастливо, Хьюстон, и не пытайся кого-то остановить,
я не человек, я сосуд кровеносный - живая алая нить,
как в лампочке нить, - раскаленная добела,
пылинка Космоса, что атмосферу насквозь прожгла.

И мы навылет проходим бездну, а из колонок играет рок,
и мчимся, опережая судьбу, несудьбу, Рагнарек,
мы не вернемся, прощай мой дом, не вспоминай, не зови.
Мы ток проносим до самых звезд – электроды земной любви.

нет, не дам, мне мое, уходи, уходи, уходи,
и не надо чужого, манатки свои забирай –
каждый будет один, каждый должен быть только один,
когда входит в Вальхаллу свою, в свой потерянный рай.

по периметру пламя. возьми, что твое – то твое
и иди, как горящие земли Лот покидал,
не гляди же назад, над сожженной страной – воронье,
проливается с неба серебряный жидкий металл.

перед страшным, бурлящим, распахнутым естеством,
перед космосом черным, что под ноги лег впереди,
не бери с собой лишнего, не отдавай своего,
будешь только один, будешь только вовеки один.

в предвоенной весне дышали зацветающей липой,
сонно лежали в кровати, выглядывали в окно,
за которым начиналось страшное и безликое,
но нам было все равно,
а потом запускали пальцы в алые, словно раны, гвоздики
и высасывали красный сок из созревших вишен,
и каждый был из плоти и крови, и каждый был грешен,
и каждый был живой, хохочущий, дикий,
но все время хотелось выше.

раздирали собственную плоть ногтями, пытаясь каяться,
вызывали такси посреди вечеринки, к ближайшей церкви,
но бог ничего хорошего не придумал для Каина,
и было черное небо и луна в его центре.

лучше нам, наверное, больше не видеться, чего тут хорошего.
море ворочает гальки мелкое крошево,
разве ж это любовь, дорогой мой – душный май над дорогой лучится,
марля с застрявшим тополином пухом бьется в окне.
вот тебе нож, можешь бить сюда, под ключицу,
по-другому не получится выйти вовне.

Для нас для всех, кроёных не по ГОСТам, один ответ имеется всегда. Нельзя так просто. Вот "нельзя так просто" - оно про нас, особенных, о да. Нельзя так просто: взять и не загнаться, сварить борща, погладить там кота... Или белье. Мы не умеем, братцы. У нас кругом депра и темнота. Пока мы здесь беду себе пророчим и поутру рыдаем в унитаз, там где-то есть простая жизнь, и... впрочем - забудьте. "Где-то" - это не у нас.

Казалось бы: вот перспективы роста или любви - чтоб раз и навсегда... так нет же, блядь! Мы не умеем просто. Нельзя так просто дать (или не дать), нельзя так просто переспать с любимым, а вдруг там что-то сложится не так, и мы втыкаем на колечки дыма и выбираем, кто же здесь мудак. И если, скажем, есть на свете двое, и им вдвоем легко и хорошо, то надо думать - что же здесь такое? какой же стих тут на кого нашел? А просто так смеяться, жарить тосты, гулять вдвоем и вместе засыпать - нельзя, вы что! Нельзя, нельзя так просто. Продумывать. Загадывать. Страдать!

Есть не одно отверстие на теле для радостей физической любви. Зачем же в мозг, о боже, в самом деле? Казалось бы - расслабься и живи, ну радуйся себе несуесловно, помой башку и жизнь построй свою... но я уже четыре года ровно, как вместе с этой братией пою. Унылы и печальны наши лица, трагически в ушах играет джаз. Нельзя так просто взять и застрелиться, и это до сих пор спасает нас.

.

Ай поеду на войну, на беду я,
ай за облаком неистово-белым.
Но Меркуцио хреново фехтует,
потому что не для этого сделан.

На Болтах стоят менты, водят жалом,
да играет бородач на варгане.
Ай зачем ты меня, мама, рожала? -
наше завтра никогда не настанет.

А на кладбище чешуйчаты туи,
а детишки чертят крестики мелом...
Но Меркуцио хреново фехтует,
потому что он для радости сделан.

Даже если вы из крови одной и стали,
и какие бы шрамы, рубцы и зазубрины ни совпали,
и какую бы душу родную ни видела в человеке —
никогда не желай быть счастливыми вместе навеки.
Не ходи по росе опасной, утренней, ранней,
Не проси ни о чем — вообще никаких желаний!
Говорят же вам, люди, — в эти сферы не лезьте.
Никогда не проси, чтоб остаться навеки вместе.

Потому что потом,
когда все это будет уже ни о чем,
обернешься — увидишь тень за своим
плечом.

Потому что потом, когда будешь совсем одна,
вдруг поймешь, что вас двое, измученных полуночников.
Потому что, когда болит у него
переломанная спина,
это отдается у тебя в позвоночнике.

собирать вещей не больше, чем входит к тебе в рюкзак,
не заводить собак и детей.

не толстей, не привязывайся, не богатей,
уходи в такую ночь: серебристый зигзаг
молнии, оборванные линии электропередач,
дождь в лицо и немного град.
позади лежат восемь жизней твоих удач
и горят.

в детстве казалось: самое страшное - обрасти жирком,
врасти в свой чрезмерно уютный дом,
помнишь, как читал "Цитадель",
как боялся, что герой так и останется капиталистом и мудаком,
и как радовался, когда он сбежал, прорвался,
не растворился в мире густом,
утек, просочился в щель.

в детстве думал: самое верное - рвать узлы,
перекусывать зубами или перерезать ножом.
дети все, как волчата, голодны, крепки, злы,
не отягощены воспоминаниями и багажом.

в детстве думал: самое страшное -
город один навсегда,
человек один навсегда,
дом один навсегда.
думал: надо менять квартиры и города,
телефонные номера,
пейзажи двора -
именно в тот момент, когда ты понял: пора.

а теперь в двадцать три ты выглядишь тридцатилетним,
а теперь стоишь на камушке предпоследнем,
если дальше прыгать - то в темноту, от которой болят глаза,
из которой ни голосов, ни вестей.
и стоишь, повторяя все громче и все сильней:

"собирать вещей не больше, чем входит к тебе в рюкзак,
не заводить собак и детей".

Человек говорит человеку: я есть слабак,
все, что ты говоришь - пускай оно будет так,
у меня проржавевший мотор и пробитый бак,
я люблю тебя, я устал от вечных атак.

Человек говорит человеку: зачем, зачем.
я хочу быть твоим, как язычок на свече,
я хочу тебя обожать, я хочу пылать,
чтобы землю перед тобою листвой устилать.

Человек человеку - тень, сиамский близнец,
и повязан хуже, чем парой из двух колец,
человек человеку - двойник,
отражение,
неотрубленные хвосты,
человек человеку - панический страх темноты,
проступающий на коже, словно лишай.

Человек говорит:
пожалуйста, ну давай
снова прав окажешься
ты.

Человек человеку - волк, товарищ и брат,
человек человеку - друг, напарник и волк.
человек перед человеком стоит, умолк,
но завязан,
завязан,
завязан с другим стократ.
Человек говорит человеку: окей, ты можешь быть рад,
ты опять настоял, ты снова меня поверг,
и протягивает человеку
руки
ладонями вверх.

так покупали чашки и тарелки,
как будто жить планировали вечно,
и синий газ грел турку на горелке,
и звездный свет тягучий тек и млечный.

так собирали коврики и шторки,
как будто в небе отменили войны,
как будто от готовки до уборки
не грянет гром и не накатят волны,

не смоет эту старую квартиру
с зеленой сеткой – на лето – на окнах,
и в холодильнике пакет кефира –
окрошки для – и шляпка вот на локонах.

но этот дом – его поднимет ветер,
пятиэтажный дом поднимет ветер,
и понесет за горы и моря,
туда, где дом войну совсем не встретил,
и эти чашки были все не зря,

и будет жизнь задумчивой и длинной,
и солнечной, как листик на просвет.
а во дворе зеленом, тополином
у краешка воронки – их портрет.

Цветом ландышев и одуванчиков, вкусом щавелевый,
май происходит. Вода закипает у брода.
Онна бросает ножики в дерево.
Онне четыре года.
Ночью приходит мама и те, другие,
глаз и лица лишенные, скользкие, словно птицы.
Онна не ходит с мамой на литургию.
Онна ничего не боится.
Ночью деревья становятся тысячеглазыми,
Одуванчики закрываются и как будто временно умирают.
Онна ходит секретными тропами, тайными лазами,
ее рубашка, словно земля, сырая.
Онна зовет куст сирени молодшим братцем,
ей очень нужно кого-то любить немножко.
Из провала в подвал кто-то вечером звал играться.
Может быть, потерявшаяся кошка.
Радуга перекинулась через реку – что там, на другом конце ее?
Может, все потерявшиеся, ушедшие в закатную башню?
Онна бросает ножики в дерево,
бросает ножики в дерево,
бросает ножики в дерево.
Ей ничего не страшно.

Лорд

это словно рисунок, найденный под матрасом,
словно сказка, пришедшая издалека:
человек идет,
у него есть большая трасса,
тишина: не слышится ни гудка,
ни машинного звука, только ветер слегка
из неведомых далей доносит шум,
словно плещется большая река.
человек садится, бормочет под нос себе: "Я не спешу".

не спешу.
Шепчет травам - полыни да спорышу,
шепчет этой далекой реке.
И, конечно, его подбирает автобус
и с ним растворяется вдалеке.

дальше будет город, похожий на маленький ад
(пиши, не перечитывая, не озираясь назад),
сонный город, из которого нет пути,
подработки - принеси, подай, привинти,
под крыльцом позапрошлогоднее конфетти.

нет, не спрашивай,
не спрашивай, куда он идет,
все вращаясь по кругу в этом городе день за днем,
а который день, который месяц, который год?
нет, не надо, давай замнем.

у него на карте, выстроенной в голове,
есть далекий лес и шуршащий синий ручей,
там он самый правильный,
самый свободный,
самый ничей,
за верхушками сосен - прозрачный свет,
растворяются шорохи шелестом по траве.

ах, дурацкая сказка - да все равно не запомните,
вечер. вымотан. еще не упав на подушку, отключается голова.
зеленеют стены маленькой комнаты,
на полу прорастает трава.

мертвый маяковский во сне говорит:
лиличка!,—
тяжело вздыхая, так, что рябь идет по земле,
и оживают деревья и автомобили - как
окропленные словом живым через толщу лет.

он идет, огромный и мертвый, по пробуждающейся столице,
он говорит: я видел ваш космос, на чёрта мне этот космос,
лиличка!
любовь это разноцветные птицы,
и черный бор, и неба седые космы.

но она остается холодна, нема и безгласна,
а он, огромный и шумный, размахивает руками,
потому что над словом живым даже смерть не властна,
хотя прочее кроет она, как бумага камень.

оседают клубочки поднявшейся серой пыли,
разбросав зеленые всходы ненаписанных, но рожденных строчек.
мертвый маяковский засыпает в своей могиле
до новой ночи.

Я говорила, что через два дня
Наступит лето, запушится тополь,
И это невозможно объяснять.
А он сказал, что пал Константинополь.

Я говорила: обступает жизнь,
Зеленый – здесь, и голубой – поодаль.
Я спрашивала: как теперь найтись?
А он сказал, что пал Константинополь.

Я била чашки – в стену, по одной.
Тяжелый ветер занавеской хлопал,
Я говорила: как нам быть с тобой?
А он сказал, что пал Константинополь.

И мы молчали. Тек дорог металл,
Омела обнимала старый тополь,
И на весеннем небе проступал
Небесный золотой Константинополь.

Я сказала ему: убей для меня дракона,
и тогда он засмеялся и не ответил,
но лицо его стало покрываться зеленой
чешуей, и в крылья ударил ветер.
И он взлетел высоко, над деревьями и горами,
и не было ничего прекраснее и страшнее,
и его голос был ревущее пламя,
и солнце играло на переливавшейся шее.
И были крылья его величественны и упруги,
ветер гудел в склоняющихся кронах,
а потом он вернулся и протянул ко мне руки,
а я сказала: убей для меня дракона.

Iana Markova, из комментариев:
Он снова взлетел, и ветра занялись от жара, Пугал меня, его голос кричал мне громом: Ты тоже дракон, смотри! Я ль тебе не пара?! А я сказала: убей его, и посмотрим. В третий раз он взлетел выше всех на свете, взлетел и вниз. Его кровь разлилась закатом. Он протянул мне руки, и я ответила: теперь, слабак, мне точно тебя не надо. Не нужен тот, кто не может убить дракона во мне, в себе, наяву и во сне, и в общем мир без драконов лучше: таков закон, и если все мы драконы - так даже проще.

Страшилка для девочек и не только

В пятом часу – свет по краям
Неба, изорванного зарёй.
Я ненавижу тебя, но я
Дико хочу быть тобой.

Хочется кожу сбросить свою,
Хочется кожу твою надеть.
Бог нас лепил на прокорм воронью,
Но перепутал для каждого клеть.

Жажда моя – в позвоночнике зуд,
Словно проросшие там цветы.
Я – человек: раздет и разут,
Нет ничего у меня, пусты

Руки мои и чаша моя,
Жажда моя – уже не любовь.
Вот я, наполни меня по края:
Хочется быть тобой.

Иван-дурак приходит к бабе-яге,
идет по мху серебристому, по камням.
Она его ждет, закипают щи в очаге,
с одежды капли падают на пол, звеня.
Он говорит: верни мне сердце. Оно
иссохло, стало как мертвый изгнивший плод .
Оно ведь пело, стыло, цвело весной,
а нынче только молча о ребра бьет.
Они встают, и жалобно закричав,
к двери бросается с ними прощаться кот.
Они идут в молчании среди трав,
идут путем цветущих черных болот.
Идут по полянам, где по колено нога
в зеленый, пушистый проваливается мох.
Не передумал, спрашивает Яга.
Он говорит: передумал бы, если б мог.

Верни мне сердце, неведомая моя,
верни мне сердце, бессменный страж бытия.
Болотами и трясиной иду за тобой,
верни мне сердце, единственная любовь.

На севере небо выше, да ночи нет,
да голые камни выходят из-под земли.
Она говорит: там дальше нездешний свет,
иди один, гляди, как мхом поросли
стволы деревьев – иди же туда, где мох.
Я дам тебе зайца, он будет проводником.
И шел он долго, шел он покуда мог,
и заяц вел его к северу далеко.

Как смерть Кащея, в утке сердце у дурака.
А может, и вовсе то было не сердце, а смерть.
Но вставил в грудь, и не холодела рука,
и стало два сердца биться в грудную твердь.
Живое и мертвое, словно два родника,
и шел он сквозь лес, и пели вокруг соловьи:
два сердца нынче у нашего дурака,
два сердца – живой и мертвой воды ручьи.

У Севера сказки темны, как полярная ночь.
Не слушай дальше, не впитывай этот яд.
Верни мне сердце, давно не поет оно.
Верни мне сердце живое, любовь моя.