***

Тихий ангел - палец к губам - оборвет разговор,
и внезапной свободой
мы повиты, как руки немых, завершающих спор
точкой схода.

И кому не хотелось хотя бы на время такой
стать неслышимой речью,
пролетающей паузой между словами с тоской
по молве человечьей.

Но страна, как и речь, то по черному ходу идет,
то уходит из дома.
Одеяние с ангела, пялясь изнанкой, спадет,
словно молния с грома.

Там грохочет музыка на стыках раздолбаных нот
нулевым пересчетом.
Там для суммы важнее не то, что считают, а тот,
кто поставлен над счетом.

Прозревай в слепоту и с нечетной ноги воскресай,
догоняя безногих
по дороге хромой в заповеданный рай,
ставший адом для многих.

Молча яблоко рта разломи молодым
языком пустоцвета.
Ветер ширму повалит с пейзажем ночным,
но не будет рассвета.

Вечность - миг, неспособный воскреснуть давно,
и от ангельских крылий,
как в минуту молчанья, на сердце темно.
Так мы жили.






***

На этой воле, где два простора
так тяготеют враждой друг к другу,
что незаметно их двоемирье, -
там сварой мертвых объята свора,
пьют безучастных богов по кругу,
и нет незваных на этом пире.

Спроси у Господа, где твой Каин,
где брат по спорищу и по смуте,
брат по вражде или враг по крови?
Пока он брошен и неприкаян,
он - твой двойник по несчастной сути,
он - тот же ты, но в запретном слове.

Верблюда помнят, а разве Царство
в ушке игольном застрять не может,
когда б решилось пойти навстречу?
Запретный плод облечен в лекарство
от тех сомнений, что жизнь итожит,
но где он спрятан, я не отвечу.

А там, где ревности нет в помине,
где все друг друга давно простили,
где нет ни правых, ни виноватых,
благословенье твоей пустыни
к тебе придет без твоих усилий,
не осуждая тебя в утратах.






ПОРТРЕТ ОТЦА

И зеркало вспашут. И раннее детство
вернется к отцу, не заметив его,
по скошенным травам прямого наследства,
по желтому полю пути своего.

и запах сгорающих крыльев. И слава
над желтой равниной зажженных свечей.
И будет даровано каждому право
себя выбирать, и не будет ночей.

Но стоит ступить на пустую равнину,
как рамкой резной обовьется она,
и поле увидит отцовскую спину
и небо с прямыми углами окна.

А там, за окном, комнатенка худая,
и маковым громом на тронном полу
играет младенец, и бездна седая
сухими кустами томится в углу.

И мак погремушкой ударит по раме
и камешком чиркнет, и вспыхнет она
и гладь фотоснимка сырыми пластами,
как желтое поле, развалит до дна.

Прояснится зеркало, зная, что где-то
плывет глубина по осенней воде,
и тяжесть течет, омывая предметы,
и свет не куется на дальней звезде.






* * *

Вода в глазах не тонет - признак грусти.
Глаза в лице не тонут - признак страха.
Лицо в толпе не тонет - признак боли.

Боль, как пещера, вырыта в тумане -
в газообразном зеркале летейском,
толпящемся в преддверии страданья.

О, если б кто-нибудь в пещеру эту
своим лицом вошел, он бы услышал,
что боль поет, как взгляд поет в ресницах.

Черна, как нефть, готовая взорваться,
она плотней кассеты с кинопленкой,
где в каждом кадре увяданье мака,

где в каждом кадре мак меняет кожу,
и против шерсти зеркало ласкает,
оно в ответ чернеет и клубится.

Лицо в толпе не тонет и уходит.
Ему бы оглянуться, но в тумане
лишь взмахи весел, плеск и скрип уключин.






КЛЯТВА

И чем хочешь клянись для того, чтобы стать другим,
чтобы вдруг воссиять, засветиться в любом окне,
восшуметь в снегопаде, восстать как жертвенный дым,
стать другим хоть на миг, стать собой, но собой вдвойне.

И пускай по одежде твоей узнают зарю
и по голосу судят о том, как молчит поэт.
Хоть на миг для героя ты  - путь, образец – царю.
Поклянись, чтобы зреньем твоим становился свет.

Но при слове клятвы сверкнут под тобой весы
металлическим блеском, когда на одной из чаш
ты себя обнаружишь среди чумовой красы
и поверх пустоты, наводящей снотворный раж.

Ты паришь как песок или быстрый, кремнистый пар,
по магнитному зову способный сложиться в храм,
по приказу твоей мольбы воздвигаемый в жар
беспредельных хлебов, для которых ты должен сам

положить на соседнюю чащу заветный ключ
от твоей неизбывной надежды, открытой всем,
чтобы тяжесть его возносила  тебя как луч
над коснеющим хламом житейски привычных схем.

Все, чем ты безупречен и чем ты исконно цел, -
материнский приют или внятной дружбы привет, -
в чем твой ангел-хранитель себя воплотить сумел,
в чем условий размена не ищут и там их нет,

ты кладешь на весы, ибо жертва твоя – как ложь
и направлена к цели желанной, чему взамен
ты низверг в уравнение правду, какой живешь,
с молчаливой уступкой доступных и пошлых цен.

И соблазном полета тебя с головой накрыв,
невесомость ломает тебя, как державный гнет –
под печать воровскую ты спрятал чужой порыв,
под чужое ребро – бесконечного сердца ход.

И при слове клятвы ты знаешь, чему в залог
ты себя отдаешь, перед чем ты, как жертва, строг.
От владений твоих остается один замок,
да и тот без ключа. Остальное ушло в песок.






ПРЕОБРАЖЕНИЕ

И при слове клятвы сверкнут под тобой весы
металлическим блеском, и ты - на одной из чаш,
облюбованный насмерть приказом чужой красы,
вынимающей снизу один за другим этаж.

Как взыскуемый град, возвращенный тебе сполна,
и как слава миров, под тобою разверстых, на
воздусях левитации реет кремнистый пар -
от стерильной пустыни тебе припасенный дар.

Преображенный клятвой и ставший совсем другим -
всем, что клятвой измерил и чем был исконно цел,
наконец ты один, и тебе незаметен грим,
погрузивший тебя в обретенный тобой удел.

Соучастник в своем воровстве и третейский суд,
пересмешник, свидетель, загнавший себя под спуд
предпоследней печати, в секретный ее завод -
под чужое ребро бесконечного сердца ход.

И при слове клятвы ты знаешь, чему в залог
ты себя отдаешь, перед чем ты, как жертва, строг.
От владений твоих остается один замок,
да и тот без ключа. Остальное ушло в песок.






***

Прощай, идальго Ламаханский,
отбой победе.
На голове твоей лоханка
из Божьей меди.
Одной из ног левее правой,
неравным шагом,
ты по щекам отхлестан славой,
как ветер флагом.
Ты подскользнись, и лед неровный
предстанет глазу,
споткнись, и кашель безусловный
возникнет сразу.
А если ты взмахнешь руками
от пыла детства,
скажи: где мать твоя, Кехана,
и где отец твой.
И битвам, битвами воспетый,
хвалу поющий,
до детской косточки раздетый
и детством сущий,
избавлен от земного плена
надземным пленом,
ты смахиваешь пыль с колена
пред поклоненьем.
Самосветящейся заразой
единоверца
ты сходен с тыквой пучеглазой
со свечкой в сердце -
так, в прах осенний - предстоящий
переселенец,
ломает копья лес горящий
о крылья мельниц.
Но не сыграть твоей личиной
чужих комедий,
одеты демоны овчиной:
Аз, буки, веди,
пока с тобой играет в кости
пехотной миной
или заманивает в гости
бог из машины.






КОЛЫБЕЛЬНАЯ НА РАССВЕТЕ

Ртутная сфера росы - домик, где дождик сажает
мудрых, как лето, гостей, и чашу по кругу пускает,
полную крови своей, и песенки петь приглашает.
Если замочит крыло в ней вертлявый шальной воробьишко,
даст ему дождик тепла и свое выходное пальтишко
или микстуру на хвое в стекляшке с шершавою крышкой.






***
Я буду дорожить
Виной или ошибкой.
Ткань возвратится в нить,
Чтоб грусти стать улыбкой.
Надежды больше нет,
Есть только вера в чудо -
И надо мною свет
Неведомо откуда.






ДО СЛОВА

Ты - сцена и актер в пустующем театре.
Ты занавес сорвешь, разыгрывая быт,
и пьяная тоска, горящая, как натрий,
в кромешной темноте по залу пролетит.
Тряпичные сады задушены плодами,
когда твою гортань перегибает речь
и жестяной погром тебя возносит в драме
высвечивать углы, разбойничать и жечь.
Но утлые гробы незаселенных кресел
не дрогнут, не вздохнут, не хрястнут пополам,
не двинутся туда, где ты опять развесил
крапленый кавардак, побитый молью хлам.
И вот уже партер перерастает в гору,
подножием своим полсцены обхватив,
и, с этой немотой поддерживая ссору,
свой вечный монолог ты катишь, как Сизиф.
Ты - соловьиный свист, летящий рикошетом.
Как будто кто-то спит и видит этот сон,
где ты живешь один, не ведая при этом,
что день за днем ты ждешь, когда проснется он.
И тень твоя пошла по городу нагая
цветочниц ублажать, размешивать гульбу.
Ей некогда скучать, она совсем другая,
ей не с чего дудеть с тобой в одну трубу.
И птица, и полет в ней слиты воедино,
там свадьбами гудят и лед, и холода,
там ждут отец и мать к себе немого сына,
а он глядит в окно и смотрит в никуда.
Но где-то в стороне от взгляда ледяного,
свивая в смерч твою горчичную тюрьму,
рождается впотьмах само собою слово
и тянется к тебе, и ты идешь к нему.
Ты падаешь, как степь, изъеденная зноем,
и всадники толпой соскакивают с туч,
и свежестью разят пространство раздвижное,
и крылья берегов обхватывают луч.
О, дайте только крест! И я вздохну от боли,
и продолжая дно, и берега креня.
Я брошу балаган - и там, в открытом поле...
Но кто-то видит сон, и сон длинней меня.