друг мой, ты слышишь, - не называй врага
по имени и не помни его лица.
нет у врага ни матери, ни отца,
нет во враге ни ребенка, ни старика.
будешь стрелять во врага, так сразу стреляй,
бойся промедлить, в сторону отойти.
нет у врага ни памяти, ни пути,
нет у него ни мая, ни февраля.

ибо же, если увидишь его лицо,
северный ветер поселится внутрь тебя,
будет в тебе ходить, изнутри скребя,
тонкое неизвлекомое сверлецо.
ибо придется купать тебя в молоке
и роднике сорок по сорок раз,
ибо придется отшептывать черный сглаз,
воском отлить, а воск утопить в реке.
и все равно не поможет, будет крутить,
ныть на погоду, где-то в костях свербя.
не узнавай врага, пожалей себя.
нет у врага ни памяти, ни пути.

пасмурно нынче и горизонт свинцов,
кружится северный ветер, воздух темня.

друг мой, ты слышишь, не называй меня
по имени и не вспомни мое лицо.

ВОЗРОЖДЕНИЕ (венок сонетов)

1.
Ты есть. Я это помню в темноте.
И потому я не теряю силы
идти по этим травам черно-синим
прислушиваясь: есть ли ты? А где?
Вот так из ада выходил Орфей,
в сомнениях, в мучениях, в безверье.
И воет ветер, и тоскуют звери,
и никаких протоптанных путей,
и никакого света и покоя.
Но все-таки ты есть в моем аду.
И я ступаю в мох и резеду,
и мы идем – не в одиночку – двое.
И я не падаю – я так иду.
Я так иду - над пропастью – спиною.

2.
Я так иду над пропастью – спиною
касаясь пустоты, но не срываясь,
поскольку в теле ниточка живая
не умолкает: то поет, то ноет.
И глубоко, и страшно очень падать,
но остается верить и любить,
и выведет живая нить из ада,
зеленая, нервущаяся нить,
тот корень человеческой души,
что тянется, и ноет, и дрожит
от сердца к сердцу – жизнью и любовью.
И я иду долиной смертной тени,
дрожанием под солнечным сплетеньем
твои движенья чуя за собою.

3.
Твои движенья чуя за собою,
я падаю не вниз, а в небеса.
Мы мед и травы, мошки и роса,
мы неземное пламя голубое.
Чем дальше по тропе, тем меньше в нас
земного, уязвимого, людского.
И предначальное Господне слово
коснулось наших губ и наших глаз.

Во тьме тумана полосы белёсы,
ложится лист, потерянный и сонный,
и по болотной мы идем воде,
в которой сохнут голые березы,
идем неуязвимы, невесомы
в беззвучии, в молчании, в нигде.

4.
В беззвучии.
В молчании.
В нигде.
Но я тебя люблю – и это больше,
чем самый страшный страх на свете,
боль же
любая растворяется в дожде.
Но я тебя люблю – и тем права,
неуязвима и непобедима,
и страх не страшен и проходит мимо,
и впереди звезда и синева.
И я тебя люблю. И это – свет,
негаснущий огонь, победный стяг,
цветок, что зарождается в весне.
И ничего правдивей в мире нет.
и я иду – всегда с тобой, хотя
шагов твоих не слышно в тишине.

5.
Шагов твоих не слышно в тишине.
Наш Бог так юн и так зеленоглаз,
что, кажется, еще не создал нас,
а только лишь предчувствует во сне.
Но все-таки мы есть.
Ты есть.
Я есть.
Еще совсем,
совсем себя не зная,
но в нас – вода, огонь и плоть земная
и песенка, разлитая окрест.
Немые, обнаженные, как будто
еще никто из нас на свет не вышел,
еще не пережившие рожденье,
еще не ведающие, что будет.
И мы идем, и мы себя не слышим,
Но в черных водах – наше отраженье.

6.
Но в черных водах – наше отраженье,
всегда вдвоем, и не бываем порознь.
И в темноте шумит живая поросль,
и волосы из черных – порыжели:
мы проступаем, словно сквозь бумагу
картина проступает на мольберте,
вбираем воздух, и песок, и влагу,
и никогда не будет больше смерти,
поскольку есть любовь. Она сильнее
и бережно хранит своих детей
от страха и беспамятных рождений.
И смерть отступит, больше не посмеет.
Течет вода. Мы проступаем в ней,
и мы идем долиной смертной тени.

7.
И мы идем долиной смертной тени,
чтоб никогда не убояться зла,
и истинная жизнь в нас проросла,
как семена неведомых растений.
Касаемся деревьев, трав, песка
рябины листьев, ягод бересклета,
идем в ночи с предчувствием рассвета,
и через нас течет, течет река.
И я тебя люблю.
И тем мы правы,
и тем превозмогаем мы безверье
и тени, приходящие во сне.
Сплетаются неведомые травы,
кричат во тьме неведомые звери,
Но никакого страха нет во мне.

8.
И никакого страха нет во мне,
поскольку страх остался позади,
за гранью бездны, и огня, и льдин,
где смерть была,
но смерти больше нет.
И там остались – ревность и тоска,
бессилие и тысячи сомнений.
Но есть любовь – и этим мы сильнее,
невидима – но есть твоя рука.
И проступает мир, живой и странный,
встает из тьмы, любовью порожденный,
и синяя горит над ним звезда.
Рождаются долины и саванны,
и шелестит трава светло и сонно,
и заросли пути и города.

9.
И заросли пути и города,
и юный мир, как маленький котенок,
еще сопит – пушист, прозрачен, тонок,
и бесконечна синяя вода.
И запахи острей. И пахнет летом.
В земле уже скребутся корешки,
крошливые ракушки из реки
и лепестки из старого букета.
И яблоки в траве лежат, душисты,
и наша память - не длиннее жизни,
восходит свет над яблоневым садом.
Течет река, ее песчаны склоны,
и пахнет тишиною обнаженной, -
полынью, кашкой, диким виноградом.

10.
Полынью, кашкой, диким виноградом
здесь заросли поля, и нет дорог,
но путь наш будет светел и далек,
и для него тропинок и не надо.
Мы ступим сами в эту тишину,
в живую зелень, и тропа за нами
начнет ложиться долгими шагами,
чтоб вместе с нами в вечность заглянуть.
Так странно быть.
Так – начинаться – странно.
касаться мира и руками трогать
то место, где была лишь темнота.
И в предрассветных полосах тумана
за нами растворяется дорога,
но остается с нами навсегда.

11.
Но остается с нами навсегда
земная человеческая память –
родными лицами, дорожными столбами,
тропинками в знакомых городах.
Асфальтным запахом, как дождь прошел,
умением кататься на перилах,
останется, поскольку это было,
и это было очень хорошо.
Не отпускай, не отпускай меня,
еще однажды старыми путями
пройдем, и не забудем никогда.
И все, что было радостью, хранят
любовь и свет, простертые над нами,
любовь - как серебристая звезда.

12
Любовь – как серебристая звезда.
Люблю тебя, и это значит: свет.
И это значит: смерти больше нет.
Люблю тебя, и это значит: да.
И это значит: радуга и дождь,
и рыжий кот, лежащий на коленях,
и мира неизвестного рожденье,
и то, как чую я, что ты идешь.
Люблю тебя, и это значит: стынь
над озером, и ствол сосновый сыр,
и протянулась сизая прохлада,
и капелька серебряной росы,
в которой отражается весь мир,
к которой мы из тени выйдем – рядом.

13
К которой мы из тени выйдем – рядом,
к какой реке, с какими берегами,
пройдя молчанье и безверье ада,
вернув себе дыхание и память?
Я различаю, как вдали она
едва шумит, волнуется и дышит,
и небо фиолетовым и рыжим
окрашено над ней в полутона.
Я чувствую, как, распрямляясь, травы,
сквозь землю прорастают нескончанно,
и птица вылетает из гнезда.
Мы любим, и поэтому мы правы.
Последний шаг – и кончится молчанье,
и будет свет и синяя вода.

14
И будет свет и синяя вода.
И встретятся к рассвету наши руки.
Не будет больше никакой разлуки –
отныне, присно, вечно, навсегда.
Ты есть. И есть любовь. Из нас с тобою
рождается огромный светлый мир,
и мы идем – наивными детьми
глядим в него мы, полные любовью.
И солнце разгорается в груди.
Течет под небом синяя вода,
и лето разливается везде.
И что бы ни лежало на пути,
и как бы ни сгущалась темнота,
Ты есть. Я это помню в темноте.

КЛЮЧ
Ты есть. Я помню это в темноте,
когда иду над пропастью, спиною
твои движенья чуя за собою,
в беззвучии, в молчании, в нигде.
Шагов твоих не слышно в тишине,
но в черных водах – наше отраженье.
И я иду долиной смертной тени,
но никакого страха нет во мне.
И заросли пути и города
полынью, кашкой, диким виноградом,
но остается с нами навсегда
любовь, как серебристая звезда,
к которой мы из тени выйдем – рядом,
и будет свет и синяя вода.

____
21.11.2015
посвящается Алексею Журавлёву

Ларисе восемь. Кудряшки, пухлые щеки,
и тщательно приготовленные уроки,
и в Новый год подарки кладет под двери
уже третий год как папа вместо Деда мороза.
Лариса сказки любит, но им не верит.
А то засмеют. Приходится жить ей прозой.
Когда она видит в шкафу, за горой костюмов
открывшийся новый мир, то не лезет в шкаф.
Она закрывает его, подпирая стулом,
Она боится, совсем ничего не узнав.

Ларисе одиннадцать. Любит погрызть орехи,
И любит смеяться громко, и в этом смехе
нет ни ночных кошмаров, ни страшных сказок.
Она давно не хочет верить в такое.
Вот: синие джинсы, ворот бадлона узок,
и изредка может в «макдаке» хлебнуть кока-колы.
А сказки – удел малышей, а она большая,
а сказок она боится, поскольку хочет,
чтоб вырасти взрослой, вменяемой частью стаи.
чтоб не было тех, кто всегда за спиной хохочет.
И тщетно сова с письмом об окно грохочет.

Ларисе семнадцать. Старик в идиотской шляпе
хватает ее за руку на улице прямо
и шепчет, что весь мир в беде, что она пошла бы
к какому-то Ородруину, кольцо туда бросить в пламя.
Он шепчет: мол, вся надежда сейчас на тебя, детка.
Лариса выдергивает руку, бросает ему монетку.

Ларисе тридцать. Своя парфюмерная лавка,
все ходит в спортзал, пытаясь согнать килограммы.
Но снится ей по ночам вулканная лава
и странный мир под владычеством льва Аслана.
И снятся и снятся, пеплом стуча в ее сердце,
и нечем ей успокоиться, некуда деться.

Бродит она по ночам по проулкам и подворотням:
нет ли того старика (ну, в дурацкой шляпе),
нет ли иного мира за поворотом,
Верить - еще боится. Идти – пошла бы.
…Дверь возникает. Зеленая, как мечта,
как молодая трава. Лариса думает: «Верю?»,
и, не найдя ответа, идет туда,
и навсегда исчезает за этой дверью.

© Лемерт /Анна Долгарева/

Человек говорит: «Я хочу домой», и идет домой.
И идет по черной дороге, неся с собой
свое сердце с огромной рваной дырой.

И вокруг происходят болота и темнота.
Человек приходит в квартиру, гладит кота,
ставит чайник, подходит к окну с трудом.
И понимает, что это не дом, совсем никогда не дом.
Человек говорит: «Уже много лет
я не знаю дома, иду на свет,
я ищу свой дом, но найти не смог».
Человек выходит наружу – в бруснику, мох,
в бесконечную расплавленную тишину.
Человек идет, как камень идет ко дну.

И приходит в город, где ярко горят огни.
И живет среди них, как таблетки, глотая дни.
И друзья смеются, и хлопают по плечу.
«Это не дом, - говорит человек, - я не могу, не хочу.
Я долго думал, что время мое придет.
Я думал, что дом – это там, где кот.
Я думал, что дом – это там, где друзья и свет.
Я думал, что дом – это там, где тепло, но нет».

Человек идет, как камень идет ко дну,
и ложится в могилу, думая: «Я усну.
Ну теперь-то я дома, зароюсь в мягкую тьму»,
но он ждет и ждет, а сон не приходит к нему.

И покой недоступен, и сон никогда не дан.
Он встает, и идет туда, где плещется океан.
И океан смыкается над его головой.
И человек говорит: «Я пришел домой».
И цветные рыбы плывут под его рукой.

«Это – мое «люблю», - говорит человек, - это мое «домой».
И дыра в его сердце омыта морской водой.
И любовь его больше земли и небес,
и его «домой» наконец-то здесь.
И друзья, и город, и кот наконец-то здесь.
«Я искал тебя, - думает он, - столько дней и лет».
И сквозь толщу воды к нему прикасается свет.

Сколько нежности, сколько тревожности в этой весне,
одуванчики, хвощ и шиповник, и пахнет сосна,
и не я, и не я по земле прохожу, как во сне,
не меня, не меня обнимает за плечи весна.

Голубой (бесконечно тревожный) и розовый (жизнь),
и цыпленково-желтый (как детство), и зелень (покой).
Не гляди же назад, ни за что, ни за что не держись,
уходи же за солнцем, и будешь вовеки живой.

И не я, и не я проходила по этим горам –
не упомню, когда. Было жарко, и солнце, и гром,
и белел, и светился за синей дорогою храм,
и живое, горячее дергало все под ребром.

Кто создал эту легкость, весну эту, эти цвета,
Кто нам дарит покой, когда мы, замерев на мосту,
смотрим в синюю воду, и это живая вода,
и уходим на берег другой, в темноту, в темноту.

Феи осени пахнут медом, орехами и кострами.
Они касаются листьев, и те из живых становятся золотыми,
они касаются трав, и травы становятся снами,
Мы пережили лето, только немного остыли.

Феи осени касаются трассы, и мы выходим на трассу,
потому что не получается остановиться.
Феи осени прорастают в нас, хотя и не сразу,
золото и лед изнутри проступают в лицах.

К ноябрю феи осени станут темными и пугающими,
огромными всадниками на бесконечной охоте.
Ты идешь по трассе, от себя убегаешь. Они
уже на подходе.

Раскрываешь себя, как ладонь, протягиваешь - держи.
Гром ворочается над степью, как старый волк.
Ты сидишь над огромной пропастью,
затерянная во ржи.
Если кто с тобой говорил - то давно умолк.

Эта осень жмет на тебе в плечах,
сдавливает в груди,
это не с кем говорить - молчат и ангелы, и демоны, и валькирии,
Внутренняя Монголия заключает последнее перемирие
с внутренней Атлантидой;
не стой в дверях - проходи.

Этот город, приросший, казалось, к коже - не отодрать,
вдруг становится в одночасье чужеклеточным,
раковым,
роковым.
Отворяет грязные дворы,
осенние канавы,
глубокие рвы.
Не возвращайся в знакомую комнату, не ложись в кровать,
вино прокисло твое, хлеба у тебя черствы.

Мы, что не знаем имени для того, что у нас внутри,
что не дает покоя, гонит вперед, горит,
мы, не знающие родины, -
мы никогда не умрем.
Я ловлю чужих детей над пропастью - день за днем,
заходящее солнце светится янтарем.
Так иди, раскрывая себя ладонью, протягивай - ветреным сентябрем,
и однажды прилипшая осень лопнет у тебя на плечах -
оставайся наг.