Вот как он это делает... как он вообще читать умеет - это сплошное удовольствие, а может, кому-то даже и полезно будет. Фрагмент из "Алмазный мой венец".

1. Катаев читает стихотворение Есенина

...сказал,  что полюбил его поэзию  еще  с  1916  года,  когда  прочитал  его  стихотворение
"Лисица". - Вам понравилось?  -  спросил  он,  оживившись.-Теперь  мало  кто
помнит мою  "Лисицу".  Вс"  больше  восхищаются  другим  -  "Плюйся,  ветер,
охапками листьев, я такой же, как ты,- хулиган". Ну и, конечно, "С бандитами
жарю спирт...". Он невесело усмехнулся.
- А я помню именно  "Лисицу".  Какие там удивительные слова, определения.
     "Тонкой прошвой кровь отмежевала на снегу дремучее лицо".
     У подстреленной лисицы дремучее лицо! Во-первых,  замечательный  эпитет
"дремучее", а во-вторых, не морда, а лицо. Это гениально!  А  как  изображен
выстрел из охотничьего ружья!
     "Ей все бластился в колючем дыме выстрел, колыхалася  в  глазах  лесная
топь. Из кустов косматый ветер взбыстрил и рассыпал звонистую дробь".
     - Что ни слово, то находка!
     Я вспомнил  январь  1916  года,  прифронтовую  железнодорожную  станцию
Молодечно. Неслыханная красота потонувшего в снегах Полесья.  В  нетопленном
станционном помещении я купил в киоске несколько иллюстрированных  журналов,
с тем  чтобы  было  что  почитать  в  землянке  на  позициях,  куда  я  ехал
добровольцем. Уже сидя в бригадных санях, под  усыпляющий  звон  валдайского
колокольчика  я  развернул  промерзший  номер  журнала  "Нива"  и  сразу  же
наткнулся на "Лисицу" - небольшое стихотворение, подписанное новым для  меня
именем, показавшимся мне слишком бедным, коротким и невыразительным.
     Но стихи были прекрасны. Я  увидел  умирающую  на  снегу  подстреленную
лисицу:
     "Как желна, над нею мгла металась, мокрый вечер липок был и ал.  Голова
тревожно подымалась, и язык на ране застывал".
     Я был поражен достоверностью этой живописи,  удивительными  мастерскими
инверсиями: "...мокрый вечер липок был и ал". И наконец - "желтый хвост упал
в метель пожаром, на губах - как прелая морковь"...
     Прелая морковь доконала меня. Я никогда не представлял, что  можно  так
волшебно пользоваться словом. Я почувствовал благородную зависть - нет,  мне
так никогда не написать! Незнакомый поэт запросто  перешагнул  через  рубеж,
положенный передо мною Буниным и казавшийся окончательным.
     Самое же главное было то, что я ехал на фронт, быть  может  на  смерть.
Вокруг  меня  розовели,  синели,  голубели  предвечерние  снега,  завалившие
белорусский лес. Среди векового бора, к которому  я  неумолимо  приближался,
сочилось кровью низкое закатное солнце, и откуда-то доносились  приглушенные
пространством редкие пушечные выстрелы...

2. О стихотворении Блока и реальности

  Меня же влекла к себе Равенна, одно имя которой, названное  Александром
Блоком,  уже  приводило  в  трепет.  С  юношеских  лет  я  привык  повторять
магические строки:
     "Все, что минутно, все, что бренно,  похоронила  ты  в  веках.  Ты  как
ребенок спишь, Равенна, у сонной вечности в руках".
     О, как мне хотелось, отбросив  от  себя  все,  что  минутно,  все,  что
бренно, уснуть самому у сонной вечности в руках и увидеть наяву, как  передо
мною
     "...далёко отступило море и розы  оцепили  вал,  чтоб  спящий  в  гробе
Теодорик о буре жизни не мечтал"...  Больше  всего  поражала  нас,  особенно
ключика,  неслыханная  магия   строчки   "и   розы   оцепили   вал".   Здесь
присутствовала тайная звукопись, соединение двух согласных "з" и "ц", как бы
сцепленных между собой необъяснимым  образом.  Сила  этого  сцепления  между
собою роз  вокруг  какого-то  вала  мучила  меня  всю  жизнь,  и  наконец  я
приближался к разгадке этой поэтической тайны. Я увидел на земле нечто вроде
купола, сложенного из диких камней. Это и был склеп Теодорика, действительно
окруженный  земляным  валом,  поросшим  кустами  еще  не  проснувшихся  роз,
цеплявшихся друг за друга своими коралловыми шипами.  Вечная  весна  еще  не
наступила и здесь. Но, сцепленные в  некий  громадный  венок  вокруг  склепа
Теодорика, они были готовы выпустить первые  почки.  Местами  они  уже  даже
проклевывались. Мы поднялись  по  каменной  лестнице  и  вошли  в  мавзолей,
посредине которого стоял гроб Теодорика. Но гроб был открыт и пуст, подобный
каменной ванне. Я так привык представлять себе блоковского спящего  в  гробе
Теодорика,  что  в  первое  мгновение  замер  как  обворованный.  Отсутствие
Теодорика, который не должен был мечтать о бурях жизни, а спать мертвым сном
на дне своей каменной колоды,- эти два исключающих друг  друга  отрицания  с
наглядной очевидностью доказали мне, что  семьдесят  пять  лет  назад  поэт,
совершая путешествие по Италии и посетив Равенну,  по  какой-то  причине  не
вошел в мавзолей Теодорика, ограничившись лишь видом роз, оцепивших  вал,  а
Теодорика, спящего для того, чтобы не мечтать о бурях  жизни,  изобрела  его
поэтическая фантазия  -  неточность,  за  которую  грех  было  бы  упрекнуть
художника-визионера.  Зато  я  понял,  почему  так  чудесно  вышло  у  Блока
сцепление роз. Когда мы выходили из  мавзолея  и  столетний  старик  сторож,
которого несомненно некогда видел и Блок, протянул нам  руку  за  лирами,  я
заметил по крайней мере десяток кошек со своими котятами,  царапавших  землю
возле плошки с молоком.
     Старик любил кошек.
     Очевидно, Блок видел кошек старика, который тогда еще не был  стариком,
но уже любил окружать себя кошками. Цепкие когти кошек  и  цепкие  шипы  роз
вокруг мавзолея Теодорика родили строчку "и розы  оцепили  вал".  Ну  а  что
касается моря, то оно действительно отступило довольно далеко, километров на
десять, если не больше, но, плоское и серое, оно  не  представляло  никакого
интереса...

3. О стихотворении Багрицкого и опять же о реальности

Его стихи  казались мне недосягаемо прекрасными, а сам он гением. - Там, где выступ  холодный  и серый водопадом свергается  вниз,  я  кричу  у  безмолвной  пещеры:  Дионис!
Дионис! Дионис! - декламировал он на бис свое коронное стихотворение...
     - Утомясь после долгой охоты, запылив свой пурпурный наряд, ты  ушел  в
бирюзовые гроты выжимать золотой виноград.
     Эти стихи  были  одновременно  и  безвкусны  и  необъяснимо  прекрасны.
Казалось, птицелов сейчас захлебнется от вдохновения. Он  выглядел  силачом,
атлетом. Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой
и вся его как бы гладиаторская внешность - не что  иное  как  не  без  труда
давшаяся поза. Даже небольшой шрам на его мускулисто напряженной щеке - след
детского пореза осколком оконного стекла - воспринимался как зарубцевавшаяся
рана от удара пиратской шпаги. Откуда  он  выкопал  Диониса,  его  пурпурный
наряд, запылившийся во время охоты? Откуда взялись какие-то бирюзовые  гроты
и выступ мало того что холодный и серый, но еще  и  "водопадом  свергающийся
вниз"?
     Необъяснимо.
     Впоследствии он стал писать по-другому, более реалистично, и,  медленно
созревая, сделался тем прославленным поэтом,  имя  которого  -  вернее,  его
провинциальный псевдоним - принимается как должное: к нему просто привыкли.
     Прошло более полувека, и однажды я - все в  той  же  погоне  за  вечной
весной - очутился в Сицилии,  куда  мы  прилетели  из  Рима,  предварительно
пройдя все зловещие процедуры в аэропорту Фьюмаччино...
...
...Пройдя  сквозь  субтропический  сад   с   померанцевыми   деревьями,
смоковницами, странными невиданными цветами, мы почувствовали сырую  теплоту
застоявшегося  воздуха  и  очутились  перед  естественной  каменной   стеной
необыкновенной высоты. Можно было подумать,  что  это  навсегда  окаменевший
гладкий  серый  водопад,   неподвижно   свергающийся   откуда-то   с   высот
безоблачного сицилийского неба.  В  этот  миг  мне  показалось,  что  я  уже
когда-то видел эту серую стену или, по крайней мере, слышал о ней...
     Но где? Когда?
     В стене сверху донизу темнела трещина, глубокая щель, естественный вход
в некую пещеру - даже,  может  быть,  сказочную,-  откуда  тянуло  подземным
холодом. Пол этого таинственного коридора, уводящего  во  мрак,  был  покрыт
тонким неподвижным слоем бирюзовой воды, из которой росли какие-то странные,
я  бы  даже  сказал  малокровные,  растения  декадентски  изысканных   форм,
неестественно   бледного   болотно-бирюзового   цвета.   Цветы   мифического
подземного царства, откуда нет возврата...
     ...нет возврата!..
     Этой картине должна была  сопутствовать  какая-то  неземная,  печальная
музыка и какие-то слова, выпавшие из памяти. Но какие? Выпадение  из  памяти
всегда мучительно. Вы слышите хорошо знакомую музыку, но как она  называется
- забыли. Идет хорошо вам знакомый человек, но его  имя  выпало  из  памяти.
Распалась ассоциативная связь, которую так  мучительно  трудно  наладить.  Я
окаменел от усилия вернуть  забытые,  но  некогда  хорошо  известные  слова,
вероятно даже стихи. Вдруг все объяснилось. Наш  гид  произнес:  -  Синьоры,
внимание. Перед вами гротто Дионисо, грот Диониса.
     ...в тот же миг  восстановилась  ассоциативная  связь.  Молния  озарила
сознание. Да, конечно, передо мной была не трещина, не щель, а вход в пещеру
- в грот  Диониса.  Я  услышал  задыхающийся  астматический  голос  молодого
птицелова - гимназиста, взывающего из балаганной  дневной  полутьмы  летнего
театра к античному богу: "Дионис! Дионис! Дионис!"
     "Там, где выступ холодный и серый водопадом свергается вниз, я кричу  у
безмолвной пещеры: Дионис, Дионис, Дионис!" Теперь он был передо мной наяву,
этот серый гладкий  каменный  водопад  со  входом  в  грот  Диониса,  откуда
слышался тонкий запах выжатого винограда.  -  Здесь,  синьоры,сказал  гид  в
клетчатом летнем костюме, с нафабренными усами,- бог  Дионис  впервые  выжал
виноград и научил людей делать вино. Ну да!
     "Ты ушел в бирюзовые гроты выжимать золотой виноград".
     Я  не  удивился,  если  бы  вдруг  тут  сию  минуту  увидел  запыленный
пурпуровый плащ выходящего из  каменной  щели  кудрявого  бога  в  венке  из
виноградных листьев, с убитой серной на плече, с колчаном и луком за спиной,
с кубком молодого вина в руке - прекрасного и  слегка  во  хмелю,  как  сама
поэзия, которая его породила.
     Но каким образом мог мальчик с Ремесленной улицы, никогда не  уезжавший
из родного города, проводивший большую часть своего времени  на  антресолях,
куда надо было подниматься из кухни по крашеной деревянной лесенке и где он,
изнемогая от приступов астматического кашля, в рубашке и кальсонах, скрестив
потурецки ноги, сидел на засаленной перине и,  наклонив  лохматую  нечесаную
голову, запоем читал Стивенсона, Эдгара По или любимый  им  рассказ  Лескова
"Шер-Амур", не говоря уж о Бодлере, Верлене, Артюре Рембо, Леконте де  Лиле,
Эредиа, и всех наших символистов, а потом акмеистов и футуристов, о  которых
я тогда еще не  имел  ни  малейшего  представления,-  как  он  мог  с  такой
точностью  вообразить  себе  грот  Диониса?   Что   это   было:   телепатия?
ясновидение? Или о гроте Диониса рассказал ему какой-нибудь моряк  торгового
флота, совершавший рейсы Одесса - Сиракузы? Не знаю.  И  никогда  не  узнаю,
потому что птицелова давно нет на свете. Он первый из нас, левантинцев, ушел
в ту страну, откуда нет возврата, нет возврата...
     А может быть, есть?

Далее и более читайте сами: http://www1.lib.ru/PROZA/KATAEW/almazn.txt