Энди: Что вы заладили: «Не прав, не прав»? Да, он не прав! Но представьте, что всю вашу семью перерезали, а вас самих избили до полусмерти и наступили ботинком на горло. И заметьте: из самых высоких побуждений! И вот вы хрипите под этим ботинком, скребёте ногтями пол, а от вас требуют объективности и широты взглядов. Да, сэр! Наступает момент, когда все наши взгляды суживаются до диаметра ружейного ствола!
(А. Кольвен, пьеса «Иглы кактуса»)

«Месть – это блюдо, которое подают холодным»
(Известное утверждение)

-1-

О Запад, о проклятое бессилие!
Он люто ненавидел Запад, а Север, с тех пор как пала Твердыня, стал для него мучением. Все здесь, даже самый воздух, напоминало о его предательстве. И у кого молить о пощаде, если судья твой и палач – ты сам? Что оставалось ему? Идти к тем, кто покинул Твердыню вовремя и не попал в эту мясорубку? Но он не мог простить тех, кто остался жить. Да, конечно, Учитель сам отослал их, он хотел, чтобы спаслось как можно больше людей… Чтобы жили, хранили крупицы знаний, крупицу его духа. Да, это было правильно, и Ученик сам, сам увел их как можно дальше от огня и лязга последней безнадежной битвы.Увел за горы, вынес на руках, словно малых детей - и все равно их презирал. А беспощаднее всех – презирал себя за подлое послушание.
«Уходи. Уводи людей. Это приказ», - велел ему родной сорванный голос, и он, могучий воин, клявшийся быть щитом Учителю, как во сне повернулся и ушел прочь. А единственно достойное его место, место командира гарнизона занял обыкновенный смертный. Глупцы! Они неверно построили оборону! Да если бы я был там… Если бы… Ведь для обороны положение Твердыни было идеальным. Можно было бы еще хоть год держаться. И хохотать, видя, как войска Валинора ломают зубы о Черные скалы.
А потом… Да что потом! Рубиться, вспарывать алмазные доспехи, вскрывать их мечом, как раковины, идти по трупам беловолосых эльфов… Пока не схватят.
А дальше, на суде, в Кругу Сил, только держаться. И выплевывать в лица этой надменной семейки дерзости. Они бы стояли плечом к плечу, он поддержал бы Учителя, не дал бы упасть. А там – кто знает? Может, хватило бы сил порвать цепи и вцепиться в горло… кому? Да хоть Ороме. Или даже самому Манвэ. Он почему-то чувствовал, что сил на это у него хватило бы.
Бесполезное, позднее, жалкое раскаяние. Бросил, бросил отца одного, отдал на казнь и поругание… Трус, подлая мразь, хуже орка последнего. Он брел в никуда по разоренной нашествием земле и рвал в клочья ворот рубахи. О, если бы можно было убить себя! Но муки бессмертных вечны, как и они сами.

- 2 -

Он люто ненавидел Запад, а Север, так долго бывший ему домом, стал для него пыткой.
Он ушел на Восток. И был поражен, ошеломлен, раздавлен. Никто в этих землях и слыхом не слыхивал не то что про Войну Ярого пламени или Войну гнева, но даже эльфов в глаза не видал! И о Валиноре здесь не имели ни малейшего понятия. Здесь, под жарким солнцем, были свои боги и свои песни.
Это открытие так его потрясло, что он долго не мог опомниться.
«А я-то думал, что все знают, не могут не знать… Что вся Арта живет вестями с Севера, что наша война – главное для всех… О Тьма, когда же они успели так незаметно для нас расплодиться и обзавестись собственной историей?! Проглядели. И Учитель проглядел, не до того ему было. А может, не проглядел? Может…» Эта мысль обожгла его. Мы там, на Севере, истекали кровью, и он вместе с нами, для чего? А если для того чтобы хоть здесь, на Востоке, шла спокойная жизнь?
Слишком просто, даже примитивно. Но до чего утешительно… Так почему бы не остаться здесь и не вкусить плоды противостояния Севера и Запада?
...Другое небо, и солнце куда жарче, чем дома. Желтые пески, а под ними (он знал это) – подземные ключи чистой, драгоценной воды. Носить здесь черное было просто смешно. И он совлек с себя изодранные черные одежды и бросил их без сожаления. Свои смоляные с проседью волосы убрал под головной платок, стянул витым шнуром. Белую ткань творить не стал, белый цвет вызывал отвращение. Но желтый, под стать песку… Да, подойдет.

-3-

…Великим чародеем считали его хищные кочевники, закутанные до бровей в бурнусы, и заносчивые эсмины, живущие в приземистых прохладных дворцах, построенных из светлого известняка с золотой искрой. Поистине, боги даровали этому волшебнику часть своего могущества! Ибо он, подобно великому богу Маарах-тан-Джедалу, умел вызывать воду из песка.
- Как ты сказал, почтенный Харайа? Подобно… кому?
- Подобно Маарах-тан-Джедалу, да радуется он в небесах.
- Прости мое невежество, почтенный, я не рожден в ваших краях… Поведай мне об этом боге.
Краснобородый Харайа с трудом подавил улыбку.
- Да продлятся дни твои, о могучий. Поистине удивлен я, что столь великий муж спрашивает меня о том, что известно каждому мальчику. Тебе, конечно, угодно посмеяться надо мной.
- Как бы я мог, почтенный! Расскажи, прошу тебя.
- Что ж, если гостю угодно…
И Харайа, попивая разбавленное вино из глиняной чаши, начал так:
- Пустыней была земля, и сжигало ее безжалостное солнце. Вечно стояло оно в зените, и стонала земля от жара и бесплодия. Не знала она воды, не знала жизни. И, услышав стоны земли, явился с окраинной сферы небес Маарах-тан-Джедал, великий бог. Сжалился он над землей и закрыл солнце своими темными, как ночь, крылами…
- Что?!
Гость опрокинул свою чашу, резко подался вперед. Расплылась на ковре багровая лужица. В шатер ворвались два молодых воина с саблями наголо. Харайа отрицательно качнул головой, воины поклонились, вышли. Опустился за ними синий полог.
Вино из опрокинутой чаши пятном темнело на ковре…
Помолчали.
- Мои воины молоды и горячи. А сдержанность – украшение мужчины. Зачем кричать? – укоризненно спросил Харайа.
- Прости меня, почтенный. Я был потрясен, – глухо проговорил гость. Голова его была опущена, руки сцеплены так, что костяшки пальцев побелели.
- Здоров ли ты, о могучий Атанар-язим?
- Да… да. Прошу тебя, продолжай.
- Но мой рассказ огорчил тебя. Нельзя огорчать гостя.
- Умоляю тебя, продолжай!
- Ну что ж… На чем я остановился?
- «…и закрыл солнце своими темными как ночь крылами».
- Да. И спасительная тень укрыла землю, и радостно вздохнула она. Но злое солнце, в гневе, что помешали ему, стало жечь темные крыла бога. Долго терпел эту муку Маарах-тан-Джедал, терпел ради земли, которая радовалась тени.
«Он и сейчас ее терпит. Но ты этого не знаешь, никто в Арте этого не знает, кроме меня. О Тьма, когда же придет конец!»
А краснобородый Харайа, вождь маленького племени воинственных джубаев, пастухов-кочевников, продолжал:
- Но есть предел и божественному терпению. И сложил Маарах-тан-Джедал обожженные крылья, и торжествовало солнце, ибо мнилось ему, что оно победило бога.
Гость пожирал глазами рассказчика, и Харайе неуютно стало под этим пронзительным взглядом.
- Дальше! О, молю тебя, почтенный, продолжай!
«Полуденный бес сидит в этом чародее, что ли? Глаза-то как у волка сделались», - опасливо подумал Харайа. Но виду не подал и продолжал обстоятельно:
- Снова застонала земля от жара. А Маарах-тан-Джедал, обессилев, упал на землю и приник лицом к ее груди. И тут услышал он, как в глубине шумят и просятся наружу подземные источники. Радостно засмеялся бог и встал, и вдавил свою ладонь в пустыню. И там, где была ладонь его, явилось озеро, первое на земле, великое озеро Бешкуль-Тахан, благословение бога. И громко крикнул Маарах-тан-Джедал, и забили вверх подземные прохладные источники. А один из источников так высоко взвился, что достал до солнца. Вскрикнуло солнце, и стало молить о пощаде Маарах-тан-Джедала. «Обещай притушить свой огонь, и тогда я прикажу воде не терзать тебя!» - приказал бог. И солнце поклялось умерить свой жар. А Маарах-тан-Джедал разорвал свой плащ и пустил его обрывки в небо. И превратились они в облака. Но небо огромно даже по сравнению с плащом бога, поэтому облака и благословенные тучи так редки.
«Побывал бы ты у нас, почтенный, где-нибудь в конце октября, когда льет, как из ведра, и развозит дороги…»
Так подумал гость, а вслух спросил: - А что же, почтенный Харайа, случилось потом этим с великим богом? Он ушел на небо? – и усмехнулся про себя, предвидя наивный утвердительный ответ.
- Нет, о могучий. – В голосе Харайи послышалась горечь. – Правду говорят старики: творить благие дела нельзя безнаказанно. Крылья бога были сожжены солнцем, и не смог он вернуться на небо. А без неба не было ему жизни. Посмотрел Маарах-тан-Джедал на землю и увидел, что она в цвету. Только людей еще не было. Тогда выпустил бог свою кровь в землю, смешал с песком и дохнул своим горячим дыханием. И из песка и крови появился первый человек. А Маарах-тан-Джедал пошел к озеру и лег у воды. А когда он умер, дух его легче перышка вознесся в небо. И там радуется он, глядя на дело рук своих.
Гость смотрел на старика в немом изумлении. Потом так же молча поклонился, прижав ладонь ко лбу и сердцу, и вышел из шатра.
Это невероятно. Да, совсем иначе, по-своему, но Учителя здесь помнят. Ты слышишь?! Тебя помнят!
Он постоял, вдыхая стремительно холодеющий воздух пустыни, глядя в ночь. Звезды висели так низко…
Что ж, и меня тут запомнят.

-4-

И пробивались из толщи песка подземные ключи. Расцветала пустыня, превращаясь в оазисы, острова зелени и шумящих пальм. Весело бежала вода в узких арыках, радуя людей, обещая жизнь. И поднимались в оазисах города, один за другим, могучие и богатые: Азмин, Тар-Ахшан, Имирдаг…
Чародей, приглядевшись к зачаткам политической жизни на Востоке, взял под свою руку молодого эсмина Эль-Ханга из рода Кохаман. Молодой человек был честолюбив, но расчетлив, и не одобрял бессмысленной резни. Чародей вошел в доверие к молодому эсмину и приобрел на него огромное влияние. Не успели оглянуться другие эсмины и мелкие соседние князьки, как большинство из них Эль-Ханг, Клинок Силы, подмял под себя.
Молодое государство росло как на дрожжах. Войско Эль-Ханга отличалось от прочих одним: оно всегда побеждало. Побеждало быстро и умело. Проклятый колдун сумел сделать из сопляка Эль-Ханга великого воина и гибкого политика. Он открыл оружейным мастерам великие и страшные секреты, и не было под солнцем клинков, равных клинкам воинов Эль-Ханга. И содрогался Восток, слыша их дикий победный вопль: «Атанар! Йе-йа! Кохаман-Зан!» 
В Азмине и Имирдаге, богатых торговых городах, по настоянию чародея построили множество школ и по университету в каждом. Но страшились этих школ люди и с плачем расставались с сыновьями, словно на казнь посылали их. И поначалу Эль-Хангу пришлось издать указ, что родители, не желающие отдавать мальчиков в учение, будут обезглавлены. А потом ничего, привыкли. Когда подрос внук Эль-Ханга, Шак-Ханг, Лев Силы, в университеты был уже приличный конкурс: 100 юношей на одно место.
Себе же чародей не просил ни титулов, ни золота, ни тонконогих коней. Не нужно все это было чародею, ибо и так его почитали богом, чуть ли не равным Маарах-тан-Джедалу, да радуется он в небесах. Но для себя и только для себя вырвал колдун из недр пустыни скальную крепость неподалеку от Азмина. Чуждо было ее название для уха здешних людей, и они стали называть ее по-своему: Азд-Акеш. «Волк пустыни». И чародей, услышав, не разгневался, но принял это изменённое название с радостью, как некий знак. Ему и самому больно было произносить «Аст-Ахэ». Зря он так назвал свою крепость. А иначе не мог.

-5–

Влияние чародея на царственный род Эль-Ханга было безмерным, но особенно устрашающим было оно для царедворцев. Как водится, его пытались отравить.
…Яркими волчками кружились танцовщицы на мозаичном полу. Заливались тонко сурнаи, звенели рубабы и саунги, грохотали барабаны под смуглыми проворными ладонями музыкантов. Низкие резные столы ломились от дичи, рассыпчатого благоухающего пряностями плова, сладостей и фруктов…
Уме-Бахшир, главный сборщик налогов, наклонился к своему соседу, Великому везиру Ахдабазу.
- Сейчас, - еле слышно прошептал главный сборщик. – Еще минута, и ты будешь отомщен, а все мы - свободны…
Великий везир Ахдабаз запустил сверкающие изумрудами пальцы в жирный плов. Он изо всех сил старался не смотреть в сторону чародея, которому раб в этот миг подносил полную до краев чашу.
«Ну же, пей… Пей, проклятый! Яд хорош, безотказно действует. Пей!»
Ахдабаз вдруг всем существом почувствовал, что чародей (да поразит его проказа) устремил на него пронзительный взгляд поверх чаши… И тут же вздрогнул от внезапно наступившей тишины. Музыка смолкла, танцовщицы замерли.
Чародей поднялся со своего ложа, держа чашу в руке. Звучный мягкий голос его потек по залу:
- О могучий Шак-Ханг, лев надо львами, и вы, почтенные мужи! Боги видят: сердце мое источает нард и мирру в этот день. Ибо как не цвести и не благоухать розе, когда цветет она среди роз прекрасных и благоухающих! И хочу я, если будет на то воля владыки (тут чародей поклонился в сторону Шак-Ханга), разделить чашу дружбы с вернейшим слугой его, Великим везиром Ахздабазом.
Ропот изумления пронесся по залу. Все знали, что давно уже Великий везир ненавидит чародея, и не однажды пытался погубить его в глазах повелителя. А чародей уже подошел к Ахдабазу, который сидел, закоченев на своих подушках. И голос колдуна звенел от едва сдерживаемой искренней радости.
- О доблестный Ахдабаз, о средоточие добродетелей! Ты ведь сам только что прислал мне эту чашу, и, конечно, с наилучшими намерениями. Поистине ты великодушен и мудр! Увы, не я первым догадался пойти тебе навстречу.
Тут чародей смахнул с ресниц невольную слезу.
- Но, ликуя, говорю тебе ныне: о пославший мне чашу дружбы! забудем наши распри. Я пью за твое здоровье, о великодушный Ахдабаз!
И чародей, не спуская глаз с помертвевшего везира, сделал пару глотков из чаши. А после протянул ее Ахдабазу.
- Выпей же и ты за мое здоровье. И да исчезнет тень вражды из наших сердец!
Ахдабаз посерел лицом, но встал, машинально вытирая жирные пальцы о парчовый халат. Чародей вплотную приблизился к нему. Глаза его жгли, в них кипела лава.
«Бери и пей. А не выпьешь – всю семью изведу. Пей! Твой раб обманул тебя, нет в чаше никакого яда. Пей!» - сверлило мозг везира. Нельзя было не послушаться этого голоса. И, холодея, понял Ахдабаз, что колдун говорит, не разжимая губ. Губы его улыбались, а глаза были точно пылающие угли.
Как во сне Великий везир принял чашу из рук чародея и осушил ее до дна.
Уме-Бахшир, главный сборщик налогов, ойкнул от боли и разжал сведенный судорогой кулак. Полированные ногти впились ему в ладонь до крови.
- Вот поистине счастливый день! – послышался голос эсмина. – Давно уже мы собирались помирить вас. Нехорошо столь доблестным мужам враждовать из-за пустяков. Объявляем вам обоим наше благоволение!
И по знаку эсмина снова загудели барабаны, запели сурнаи, зазвенели рубабы и саунги и закружились танцовщицы на мозаичном полу…
…Это был действительно превосходный яд: сок сумаха даурского, без цвета и запаха. Он убивал не сразу, но наверняка. Чародей усмехался при мысли о ничтожном глупце, вздумавшем отравить его ядом, годным разве что для людей. Но, вернувшись после пира к себе в Азд-Акеш, он с изумлением почувствовал, что ему нехорошо. Очень нехорошо. Плохо.
Едва хватило сил добраться в лабораторию. Он знал, какое нужно противоядие, но внезапно понял: не успеет.
- Аюб! – крикнул он отчаянно и упал на пол.
Черный великан Аюб ворвался в комнату, склонился над господином.
- Там… На полке справа от окна… Две склянки, желтая и си… синяя… сургуч на пробке… Нашел?
- Да, господин.
- По десять… Нет, по двадцать капель из каждой, смешать… Да быстрее же! О-о-о-а-а-а!!! – Боль обожгла внутренности, свела мышцы живота.
Аюб, стараясь не глядеть на корчившееся тело, шумно сопя, отсчитывал капли в чашку. Потом встал на колени, приподнял голову господина и влил ему в рот снадобье. Некоторое время тот еще бился в судорогах, потом затих. Глаза его были закрыты, лоб покрылся испариной.
- Господин… Господин, ты жив?
- Надо же… - прошептал чародей и слабо улыбнулся: - Кто бы мог подумать… Не рассчитал.
Он поднял мутные от недавней боли глаза на Аюба.
- Ты спас меня. Завтра получишь вольную.
Черное широкоскулое лицо раба не дрогнуло.
- Вольная – это хорошо. Но я останусь тут.
- Почему?
Аюб ответил без тени улыбки: - Если тебя снова отравят, кто будет с тобой?
Чародей хрипло засмеялся и охнул, схватившись за живот.
- Это верно… Да вот беда: лет через тридцать ты умрешь. И кто же тогда за мной присмотрит?
Аюб невозмутимо ответил:
- Ты могуч. Продли мне жизнь, и я буду за тобой присматривать.
Атанар-язим, забыв про боль, уставился на раба в изумлении.
- Ты хочешь бессмертия? Этого я тебе дать не могу.
- Нет, - твердо сказал Аюб. – Бессмертие – это плохо.
«Да уж, хуже некуда», - пронеслось в голове чародея.
- Ты сделай так, чтобы я дожил до ста. А там я найду себе замену.
- Ладно. Я подумаю.
(И впоследствии он действительно подумал об этом, ибо в мире нет ничего дороже верности.)
- А теперь помоги мне встать.
И уже в постели, глядя в потолок, подумал: «Вот же зараза… Какой-то паршивый яд – и вдруг… Неужели я становлюсь человеком?» Мысль эта была до того страшна и восхитительна, что он постарался отодвинуть ее в самый дальний уголок сознания.
Пару дней колдун отлеживался в своей крепости, и молчаливый Аюб, получивший вольную, тиранически опекал больного и поил его жирным молоком.
А эсмину над эсминами Шак-Хангу пришлось назначать нового Великого везира. Царедворцы содрогнулись и надолго поутихли.

-6-

Однажды вышло так, что он случайно изобрел стекло. Все открытия делаются глупо и случайно. Купцы, шедшие караваном в Азмин, привезли с собой странную на вид глыбу. На последней ночевке торгового каравана погонщики обложили пылающий костер мешками с содой, опасаясь, что ветер задует огонь. А наутро на месте мешков в кострище лежала оплавленная глыба, твердая и хрупкая. Чудо! В общем-то, купцам она была ни к чему, но они хорошо знали, что Атанар-язим (так называли чародея) любит всякие диковинки, и решили, что деньги – всегда деньги, а глыба – тоже товар. Тем более что столько соды пропало зря, о горе нам!
Расхваливая редкостную находку, купцы поднесли ее чародею. Тот глянул на глыбу и равнодушно ответствовал:
- Благодарю, почтенные. Да будет небо благосклонно к вашим делам. Аюб! Проводи!
И купцы вышли из крепости Азд-Акеш в сопровождении черного Аюба, досадливо плюясь и призывая на печень и селезенку колдуна гнойную язву. Ни гроша не дал, проклятый! А что ему скажешь? Ведь заломит такую пошлину, что без халатов останемся или того хуже: велит конфисковать товары!
А чародей, оставшись один, ощупал глыбу и засмеялся. Во-первых, оттого что досталась она ему задаром (он научился ценить деньги и до страсти любил торговаться). А во-вторых, это было сокровище. Глупцы, они сами отдали ему то, что дороже золота – идею! Он приказал положить глыбу в котел и развести под ним жаркий огонь.
«Ну, давай же, плавься… Ну!!!»
В нетерпении Атанар-язим вдавил ладонь в глыбу, и она зашипела, стала опадать и потекла прозрачными слезами.
- Пошли вон! – отрывисто бросил он двум рабам, и те поспешно выбежали за дверь, а в глазах у них был ужас.
Булькала в котле, подобно супу, странная случайная смесь из песка и соды. Гениально и просто! Потом уже стал он добавлять в этот «суп» золу, доломит, глинозем, красители… Он шалил и смеялся, глядя, как огненная вязкая масса становится синей или зеленой. Теперь он понимал Учителя. Да, это вам, конечно, не Арту из спячки выводить, но радость, радость-то какая!
А вскоре Азмин стал городом стеклодувов. И эта статья доходов настолько обогатила казну, что потомки Эль-Ханга постановили во всех храмах возносить богам особую молитву о здоровье чародея. От стран Холодного Пуха до тропиков славилось азминское стекло: высокие вазы, блюда и кубки, витражные стекла, женские вычурные украшения и – о чудо из чудес! – зеркала.
Да, первое зеркало вышло неудачным. И второе, и десятое. Он никому до поры не показывал это изобретение, а значит, смотреться в зеркало приходилось самому. Те, что не удались, он разбивал в досаде, и рабы вздрагивали, слыша проклятия за дверью мастерской. А потом наступила тишина. Длилась она долго. Черный великан Аюб осмелился приоткрыть дверь, заглянул в мастерскую… И увидел что-то непонятное.
Господин сидел за столом и держал перед собой очередной кусок зеркального стекла. Он что-то шептал на неизвестном языке, нежно гладил пальцами свое отражение, разговаривая с ним, а потом прижал зеркало ко лбу и застонал глухо и страшно. Зеркало всхлипнуло и рассыпалось в его пальцах. Аюб неслышно прикрыл дверь.

-7-

Он думал, что знает жизнь, но ошибался. Он знал войну, а война – это грязь жизни. Что он был такое? Прославленный, великий муж – и подросток с изломанной судьбой, больной ненавистью. Пасынок войны. Волчонок, не знающий ласки, научившийся только убивать. А кого он любил? Учитель, отец – он стал для бессмертного мальчишки всем, всем! Заслонил собой весь мир. Сейчас Ученик начал понимать это.
Но и отец, которого он боготворил, был скуп с ним на ласку и тепло. Почему? Раньше он не думал об этом. Считал, что все это розовые сопли, недостойные двух суровых воинов. Какая там ласка! Кровавые стычки на границе, раны и смерти, резкие военные команды, суховатые доклады в тронном зале, бдительность, тренировки, обучение новобранцев, марш-броски... Война, вечная война за спокойствие Твердыни и людей, живущих под ее защитой.
И лишь пару раз за эти века Учитель выдал свою любовь к нему, да так, что Ученик понял, что и он для отца – всё, всё! Но почему так мало! Почему только вдогонку мы находим нужные слова?! О, сколько упущенных возможностей поговорить, помолчать вдвоем! Бережно прижаться щекой к единственно дорогой обожженной ладони… Просто посидеть за кружкой вина, спросить: «Как ты? Что тревожит тебя?» Сказать: «Ты для меня всё. Позволь, я побуду с тобой», и услышать: «И ты для меня всё», сказанное родным глуховатым голосом.
О, забыть бы этот голос!
Только сейчас, когда все уже было поздно, он начал анализировать. Только сейчас он начал взрослеть. И глядя на свою жизнь, понял, что была она убога.
«Ты не научил меня жить, Учитель. Я служил тебе, отдал тебе всего себя, и что же? Теперь ты – ТАМ, а я один в мире».
Так бесконечная любовь нежданно превратилась в ненависть.
«Хватит себя изводить! Глупо и бессмысленно. Я не хочу больше думать о нем. Я жить хочу!»
И он поклялся самому себе забыть прошлое. Смешно, верно?

-8–

Он велел купить красивую рабыню. Приказание удивило слуг, но было исполнено с великой расторопностью и желанием угодить.
Ему доставили самый лучший товар, какой только нашелся в тот день на невольничьем рынке: юную, нетронутую, со следами недавних слез на детском лице.
Но, ничего не зная о том, как надо обращаться с женщинами, он искалечил и убил ее. Это вышло нечаянно. Кто же знал, что женские кости такие хрупкие! Он просто не рассчитал своих сил. И глядя на воющее от боли, жалкое нагое существо, проклинал себя сквозь зубы. Пытался спасти, но спасать было уже поздно. Понял, что милосерднее будет убить. Девочка умерла, и в глазах ее застыли боль и животный ужас. А он сидел на ковре у ложа, тупо глядя перед собой и не замечая, что дрожит мелкой дрожью.
«Проклят я, вот что. Наслушался речей о женских ласках, о наслаждениях, по сравнению с которыми все остальное – пыль. Даже могущество. Даже победы. Даже творчество. И вот, пожалуйста! Какое уж тут наслаждение… Стыд. Подонок. Представляю, что бы он сказал… Нет, нет, не думать! Забыть! Просто это – как с зеркалами. Будем пробовать».
И испуганные, подавленные рабы в течение недели вынесли еще три женских трупа из личных покоев грозного господина. Черный Аюб молчал, но молчание это было недобрым.
Атанар-язим потерял лицо. Он стал злобным, раздражительным, совершенно забросил свои дела. Все валилось из рук. С губ его то и дело срывались проклятия на непонятном языке, из-за которых лопались стеклянные колбы в лаборатории, разлетались на куски светильники и начинали тлеть ковры на полах и стенах. Слуги не смели поднять на него глаз, и при первой же возможности их точно сдувало ветром подальше от разъяренного господина, в которого вселились хашхим - бесы.
Жуткие слухи поползли по Азмину. Крепость Азд-Акеш, обитель чародея, стала обрастать страшными историями, передаваемыми шепотом в чайханах и на базарах…
Правивший в то время правнук Эль-Ханга, эсмин Язур-Ханг, Алмаз Силы, пригласил чародея к себе во дворец. Приглашение было составлено в самых почтительных выражениях, с упоминанием всех длинных титулов превосходнейшего Атанар-язима, но чародей знал, что разговор будет неприятным.

Волк, там продолжение висит отдельно, в другом треде:
http://www.elhe.ru/cgi-bin/forum/YaBB.pl?num=1304332834
Но да: мы хотим еще и очень много

Только одно но: если действие - в мире ЧКА, то как он мог изобрести стекло? Ведь в ЧКА витражи уже были.
Изобрести заново? Зачем тогда купцы? Он не мог не знать технологию изготовления...

«Месть – это блюдо, которое подают холодным»
(Известное утверждение)

-9–

В саду резко кричали павлины. Красные лилии и розовые лотосы томно и лениво цвели, распространяя сильный аромат. Чародей ненавидел запах лилий. К тому же он был зол на себя, на эсмина, и вообще на весь свет. Но злоба его (о Восток, Восток!) выражалась лишь в одном: в подчеркнутой любезности.
Оба они, эсмин и чародей, не спеша, прогуливались по роскошному саду. Тихо шуршал под ногами разноцветный песок дорожек, вкрадчиво журчали струи фонтанов… И столь же вкрадчиво повел разговор эсмин.
- Давно уже не выпадал нам случай спокойно побеседовать, о мудрейший Атанар-язим.
- Владыка слишком обременен заботами, чтобы я смел ему досаждать, - отвечал гость с поклоном.
- Зачем лукавишь? – усмехнулся Язур-Ханг. – Кому-кому, а тебе всё можно и должно сметь в наших владениях. А твои дела и заботы не менее важны, чем наши. Но, увы, мы заметили, что ты совсем забросил наш двор. Уж не обижен ли ты на что-то или… на кого-то? Прошу, ответь нам.
- Благодарю сиятельного владыку за заботу. Нет, я ни в малейшей степени не обижен, да и как возможно это, когда я, недостойный слуга, и так обласкан владыкой сверх меры.
- Уж не заболел ли ты (да оградят и помилуют нас боги от такого несчастья)?
- Благодарю, я здоров, хвала небесам.
Шуршал под ногами разноцветный песок… Постукивали в проворных пальцах эсмина нефритовые четки. Собеседники подошли к резной мраморной скамье, Язур-Ханг сделал приглашающий жест. Сели.
Золотые рыбки с огненными плавниками плескались в маленьком выложенном мозаикой пруду. Эсмин вынул из кармана кусок медовой лепешки и смущенно улыбнулся.
- Мы часто приходим в этот уголок и кормим их, – он кивнул на рыбок. – Им это в радость, а нас успокаивает. – И эсмин принялся крошить рыбкам лепешку.
«В общем-то, я не могу на него пожаловаться, – думал чародей, глядя на рыбок. – Он неглуп, пожалуй, умнее всех своих предков. Книги собирает, редкости… Даже астрономией увлекается. А главное – до сих пор меня ничем не беспокоил, уже за одно это надо быть ему благодарным». Но что более всего привлекало его в Язур-Ханге, так это то, чего он сам был лишен: чувственная любовь к жизни.
- Я вижу, что тень тревоги легла на сердце владыки, - проговорил чародей.
- Не скрою, мы встревожены и огорчены, о мудрейший, – отвечал эсмин, не глядя на собеседника и продолжая крошить лепешку в пруд.
«Вот оно, начинается, – мрачно подумал чародей. - Попробуй только заикнись о моих рабынях, последыш Эль-Ханга. Отчитывать меня вздумал? В порошок сотру и тебя, и твой эсминат, Валар меня забери!»
Ему захотелось грубо вломиться в мозг наглого смертного князька, внушить страх, чтобы впредь неповадно было...
Нет, нельзя. Он чувствовал, что слишком зол сейчас, чтобы остановиться вовремя и не свести с ума эсмина. А Язур-Ханг был еще нужен ему. Чародей смирил свою злобу и уже приготовился спокойно выслушать дерзкие речи...
Но эсмин заговорил о другом:
- Многое открыто тебе, о Атанар-язим. Что скажешь ты об этом королевстве западных варваров, что ныне так дерзко поднимает голову?
Это был неожиданный поворот, чародей не был готов к такому вопросу. «О чем это он? Западные варвары… Ах, да!»
- Сиятельный владыка, вероятно, имеет в виду Намакзаран?
- Именно так.
- Ну, что о нем можно сказать… Маленькое островное королевство, очень развито кораблестроение и судоходство… Насколько мне известно, никаких полезных ископаемых у них нет, хлеба выращивают крайне мало. Все необходимое импортируют. Жестокие, умелые воины, хорошие оружейники и строители. И по человеческим меркам очень долго живут. – Тут чародей метнул быстрый взгляд из-под опущенных ресниц на эсмина.
- Сколько же?
- От трехсот лет и больше.
- За что же им такая благодать? – спросил эсмин, отряхивая руки от сладких крошек и вытирая их шелковым платком.
Чародей пожал плечами.
- Им покровительствуют боги Запада.
- Они так могущественны, эти боги?
Едва заметная судорога пробежала по лицу чародея.
- Да. Они сильны.
Очевидно, голос его дрогнул, потому что эсмин, оторвавшись от созерцания пруда, пытливо глянул в лицо собеседника.
- Но, к счастью для Востока и Юга, они слишком ленивы и нелюбопытны.
- Однако сами эти… как их... намакзары?..
- Так, о владыка.
- Да. Сами они отнюдь не ленивы. Ты слышал,они осадили Умбар?
Еще бы не слышать! Вообще, Атанар-язим дано уже начал приглядываться к Намакзарану или, правильнее сказать, к Нуменору.
…Ах, Нуменор, баловень Заокраинного Запада, оплот верных Валинору королей, единственный клочок Арты, который Бессмертные принимали в расчет, холили и лелеяли! Нуменор, воплощение идеального представления Валаров о королевстве смертных, любимая игрушка, дорогое дитя. Нуменор, главный проводник политики Запада… Думал ли он о Нуменоре?! Ха!
- Да, о владыка, я слышал об этом прискорбном событии.
- Как думаешь, Умбар сможет выстоять?
- Нет, - коротко отчетил чародей, сознательно не прибавляя "о владыка".
Эсмин пропустил дерзость мимо ушей. Он явно был озабочен.
- К чему же это поведет, о мудрейший?
- Будет война, владыка. Большая война. – Чародей произнес это не без внутреннего злорадства. Вот тебе, жизнелюб, получи!
Эсмин, точно, переменился в лице, и четки замерли в его пальцах.
- Кого с кем? – спросил он отрывисто.
«А, проняло… Ясное дело, не ты поведешь войска, когда настанет час», - подумал чародей, а вслух произнес:
- Война у нас всегда одна и та же. Восток и Север против Запада, и нет конца этой войне.
- Ты думаешь, что надо готовиться?
Жесткое лицо колдуна стало еще жестче, глаза будто оледенели.
- Всегда нужно готовиться, о владыка.
Лицо эсмина стало суровым и в нем неожиданно проступили памятные черты его прапрадеда, Эль-Ханга. Надо же, как вдруг стал похож, мелькнула мысль у чародея. Все-таки порода – великая вещь.
- Да простит мне великодушный эсмин, если мой ответ огорчил его, - сказал он уже мягче.
- Мы ожидали услышать нечто подобное, - отозвался Язур-Ханг. И неожиданно улыбнулся: - Но оставим этот разговор. На днях мы соберем совет, надо будет встряхнуть наших ленивых везиров, а в одиночку нам это не под силу. Надеюсь, твоя мудрость поможет нам в этом нелегком деле?
Чародей против воли усмехнулся и поклонился, прижав ладонь ко лбу и сердцу.
Эсмин доверительно взял собеседника под руку.
- А сейчас мы покажем тебе гордость нашего сада.

-10-

Язур-Ханг повел гостя по садовой дорожке, вымощенной зелеными и голубыми стеклянными плитками. Наконец перед ними показался розовый куст дивной красоты. Он был в полном расцвете, он благоухал и царствовал над садом. Мохнатые пчелы, озабоченно гудя, вились над чудными нежно-розовыми цветами.
- Шесть лет назад мы своими руками посадили его, - с гордостью молвил эсмин, любовно оглядывая цветущую гору, вздымавшуюся над его головой. – Посмотри, какое совершенство в каждом лепестке! Недостижимое совершенство!
Хозяин и гость застыли перед розами и углубились в размышления.
«И на Севере можно любоваться красотой, - думал чародей, - можно и творить ее, но созерцать красоту можно научиться только здесь. Увы, во мне еще слишком много Севера. Но зачем он потащил меня к этому кусту? Неужели только затем, чтобы…»
- Как мудро все устроено богами – услышал он негромкий голос эсмина. - Обрати внимание, о Атанар-язим, на этих пчел. Видишь? Они оставляют без всякого внимания плотно свернутые бутоны. И правда, зачем они им? Бутоны полны девственной прелести, но какое дело пчелам до их девственности? Чтобы наполнить хоботок божественным нектаром, они летят к распустившимся цветам, и наслаждаются, погружаясь в самую их сердцевину.
«Куда он клонит?»
- Многие мужчины уверены, что самое ценное в женщине – ее девственность, - продолжал эсмин задумчиво, словно уже не обращаясь к собеседнику. – И мы сами, надо признаться, долго разделяли это заблуждение. Да, наивный юноша и развратный старик ищут чистоты; и тот, и другой идеалисты, хотя побуждения у них разные. Но тот, кто стоит между этими двумя, зрелый муж в расцвете сил и желаний, по нашему мнению, не найдет наслаждения с девой… Если не считать, конечно, прелести укрощения, визгливые вопли, синяки, царапины и долгие напрасные труды!
Тут Язур-Ханг комично приподнял бровь и взглянул на чародея так, словно говорил: «Ну, мы-то с тобой знаем!» Это деликатное приглашение в сообщники обезоружило чародея, и уже разгоравшееся пламя его гнева зашипело и погасло. Он невольно засмеялся и почему-то вдруг прочувствовал себя легко, так легко, как в незапамятные времена юного мира.
Язур-Ханг тоже засмеялся и без всякого перехода неожиданно закончил так:
- Долой на сегодня заботы! О мудрейший, не откажи нам в радости достойно принять столь дорогого гостя!
И оба отправились во дворец, весьма довольные друг другом.
…И были клубы пара и полное растворение в руках немилосердного банщика, и сладостный вопль разгоряченной плоти от погружения в прохладную воду… И были изящные и грубые непристойности и хохот, когда они вдвоем с эсмином сидели развалясь за маленьким резным столом, и легкое изысканное угощение, и дурманящий дым благовоний…
И был мгновенный ледяной укол тревоги, когда он понял, что в кальяне возбуждающее наркотическое снадобье, а потом – полное пренебрежение к опасности и блаженное расслабление. И были танцовщицы с их дразнящими взглядами и змеиными телами, жемчужными, смуглыми и даже черными как ночь…
А дальше…
О, Тьма и Свет! Бездна поглотила его, и так это было сладостно, что он, обжигаемый женским телом, решил, что умирает. И он поистине умер и воскрес в ту ночь.
Да будь благословен ты, о Язур-Ханг, мудрый соблазнитель, вкрадчивый и коварный хитрец! Будь благословен ты, о радушный змий, олицетворенный Восток, истинный сын Наслаждения!

-11-

К нему пришла весна, запоздалая и от этого еще более безумная. Он любил в первый и последний раз. И в те дни не было ему никакого дела ни до Арты, ни до Нуменора, ни до войн, ни до собственной памяти. Все было забыто, весь мир замирал и рассыпался прахом, стоило лишь коснуться губами милой груди. Дюльмэ смеялась и вздрагивала от малейшего прикосновения, она звенела, как натянутая струна под его пальцами…
А он боялся только одного: не причинить ей случайно боль. В ответ на тревожные вопросы Дюльмэ дергала его за ухо и называла дурачком и мартышкой. Она совершенно не боялась его, вряд ли вообще понимала, кто он и что он такое, и это-то и было упоительно.
О нет, жизнь – это не вечная жертва, не кровь на клинках, не лязг оружия, даже не победы! Жизнь – это объятья, быстрый шепот и протяжный стон, глупости и дурачества, над которыми хохочешь, как сумасшедший и видишь, как запрокидывается ее голова и тянется к твоим губам ее смеющийся жадный рот…
Ах, эта темная, поцелованная солнцем кожа, гордая шея и мелкие-мелкие кудряшки черных волос! Сгиньте, бледные девы Севера, пропади ты пропадом, холодный идеал красоты западных земель!
Дюльмэ вовсе не была красавицей даже по меркам Востока. Здесь любили пышнотелых женщин, ленивых, томных, волооких. Но когда Дюльмэ плясала – это был Восток, Восток во всем его великолепии, так казалось чародею. Блестели ее зубы, блестели белки удлиненных глаз, блестели маленькие темные груди и браслеты на дивно узких запястьях…
… Кружилась блаженно голова, и кружились совсем близко от него танцовщицы, с их дразнящими взглядами и змеиными телами, жемчужными, смуглыми и даже черными как ночь…
- Кажется, этот темный цветок приглянулся дорогому гостю, - услышал Атанар-язим сквозь рокот барабанов мягкий голос эсмина. – Не откажи нам в радости, о мудрейший, прими от нас этот скромный дар в знак сердечной дружбы. Поистине, она хороша!
Чародей поймал за руку смугло-золотой вихрь из блесток, шелка и разлетающихся мелких кудряшек.
- Как зовут тебя?
- Дюльмэ, господин.
Он потянул девушку к себе, но она, смеясь, отпрянула от него. Взглянула на эсмина, тот едва заметно кивнул. Танцовщица склонила голову и опустилась на ковер подле гостя… Внимательно глянула в его бездонные черные глаза, отуманенные кальянными парами…
Улыбка ее погасла. Она снова вопросительно взглянула на эсмина, тот утвердительно прикрыл веки.
Дюльмэ поднялась и мягко, но настойчиво повлекла за собой чародея, туда, в уединенный благоуханный сумрак, где мерцала одинокая свеча, накрытая кружевным чеканным колпаком. Он пытался обнять ее по дороге, но она ускользала из его рук и бежала дальше, поблескивая и звеня. Где-то далеко позади глухо гудели барабаны, пели, звенели протяжно саунги…
«Что я делаю? Зачем? Всё это напрасно», - вспыхнула в мозгу последняя здравая мысль… и тут же утонула в перезвоне запястий на ногах Дюльмэ.

-12 -
      
…Маленькая комната, убранная коврами и шелком, и почти всю ее занимает просторное низкое ложе. Подушки… подушки… резная мраморная вязь на стенах… россыпь нежных лепестков на бирюзовом шелке… дурман. Чародей опустился на ложе. Он знал, что сейчас произойдет, и готов был выть от тоски и боли.
«Отпусти ее… Отпусти», - стучало в висках, но огненная, страшная часть его естества кричала: «Не отпущу! Пускай умрет, пускай всё рушится! Плевать! Сама виновата!»
В руках у Дюльмэ оказался маленький звенящий бубен. Она ударила в него, прислушалась. Лицо ее стало необычайно серьезно. Ни тени улыбки. Но и страха в нем не было. Пушистые ресницы скрыли глаза.
Она не смотрела на того, кому принадлежала теперь. Казалось, вообще его не замечала. Медленно двинулась вдоль стены, ударяя в бубен, задавая ритм своей пляске. Движения резкие, дикие, всё ускоряющиеся.
Атанар-язим глядел и не мог оторваться от этого смугло-золотого существа в блестках и бубенцах. Она совсем не пыталась соблазнить его этой пляской, нет, он видел это! Она плясала для себя самой, с таким ожесточением, так бешено и самозабвенно, как, наверное, плясала бы, прощаясь с жизнью. И это показалось ему невыносимо.
...Неожиданно он впился пальцами в ее обнаженное плечо и рывком притянул к себе. Дюльмэ ахнула от боли, но не отвела глаз, смотрела прямо ему в лицо, смело и гневно. Бубен упал на ковер, глухо брякнули бубенцы…
- Ты знаешь, что говорят обо мне? Что я [i]хашхи[/i], бес, убивающий женщин, - прохрипел чародей. Лицо его потемнело. – Я и тебя могу убить… Ты понимаешь это, глупая зверушка?
Дюльмэ не отвела глаз. Ответила, насмешливо растягивая слова:
- Ты радуешься, когда убиваешь женщину? Если да – убей.
Гнев вскипел в нем лавой. Он зарычал, швырнул ее на ложе, как тряпичную куклу. Она упрямо не отводила глаза, смотрела с вызовом.
- У человека загнивал палец на ноге. Но он не пошел к лекарю, сказал: «Само пройдет!» Потом стала гнить ступня, но он опять не пошел. А когда нога загнила до колена, лекарь отрезал глупцу всю ногу. Ты и есть тот глупец! Ты же болен, больно лицо твое, больны глаза! Почему не идешь к лекарю?! Чего боишься?!
Все это Дюльмэ выкрикнула, выплюнула ему в лицо. Не было страха в ее голосе, не было дрожи, одна только ярость оскорбленной женщины, обличительная правота и сила гнева. И увидел Атанар-язим ДРУГИЕ глаза на этом темном женском лице. И бич стыда ожёг его сердце.
Щека чародея дернулась, черты исказились. Он резко отвернулся, встал.
- Уходи, - бросил отрывисто.
- Меня подарили тебе. Куда я пойду?
- Я тебя отпускаю.
- Ты боишься меня? О чудо, о диво! Боги, посмотрите на этого человека! Он испугался женщины!
Чародей удивленно обернулся к Дюльмэ. Она, сидя на ложе, смеялась и смотрела на него уже без тени враждебности. Досада, гнев и изумление боролись в нем. Он, перед кем трепетали Север и Восток, кого проклинал Запад, он, могучий, привыкший повелевать – он впервые не знал, что делать.
Рука сама потянулась к горящему светильнику, смяла его в дымящийся бесформенный медный комок. Чародей бросил его на ковер и пошел к двери.
«Пускай говорят, что хотят. Легче отдаться в руки Валаров, чем убить ее. Хватит, наигрался».
И тут Дюльмэ неожиданно соскользнула с ложа на ковер и крепко обняла его ногу.
- Отпусти, - глухо сказал он.
- Нет.
- Отпусти. Или я убью тебя.
- Не убьешь.
Он глядела на него снизу вверх, и в глазах ее было торжество и лукавство.
- Ты добр, господин. Я это вижу. Зачем сейчас убивать Дюльмэ? Это можно сделать потом.
- Потом?
- Ну да, потом. После. Если тебе не понравится.
Она поднялась с ковра и провела пальцами по его волосам, скользнула к шее, оплела ее руками. Глаза ее сияли.
- Я не знаю, как… - неожиданно для самого себя сказал он, и снова волна жгучего стыда и гнева на себя, на нее, на весь свет захлестнула его.
- Тебе ничего не нужно делать. Забудь все, отдайся мне.
«Пропади оно все пропадом», - подумал Атанар-язим, опускаясь на подушки…
…И поистине он умер и воскрес в ту ночь.

-13-

Держа ее на руках, он с разбега прыгал в бассейн, и фонтан хрустальных брызг достигал шелестящих пальмовых ветвей. Чтобы позабавить Дюльмэ, он творил из воды разных смешных чудищ, они прыгали и скакали вокруг его любимой, а она, смеясь, отталкивала их, плавала наперегонки и возилась с ними, пока те не растекались и не исчезали в ароматной воде.
В ее комнате цвели небывалые цветы, самые прекрасные, какие он только мог выдумать. Хмурая крепость Азд-Акеш превратилась в сплошной цветущий сад.
Черный Аюб сдержанно взирал на все эти безумства, но к Дюльмэ явно благоволил. А уж когда девушка обучила великана [i]чек-чак [/i](сложной разновидности игры в кости, модной в ту пору во дворце эсмина), Аюб и вовсе растаял. Дюльмэ с азартом резалась с ним в кости. Атанар-язим часто, просыпаясь, ловил на постели рядом с собой пустоту, каждый раз пугался и успокаивался, услышав звонкий голос из сада: «Ты смошенничал! Клянусь великой Матерью Назамат, я видела, как ты спрятал кость в рукав! Отдавай сейчас же, подлый [i]унгаш[/i]!» и хохот Аюба.
Постойте… Как? Просыпаясь?.. Да, он научился спать. Он познал сладость и милосердие сна, этот несчастный бессмертный, сотворенный задолго до пробуждения эльфов и людей.
…Чуткие длинные пальцы скользят, струятся по лицу. Глаза блаженно закрыты, но он все равно чувствует, видит ее лицо, склонившееся над ним.
«[i]Дзани[/i], вот кто ты. [i]Дзани[/i], небесная дева, танцующая в облаках… Когда ты умрешь, все умрет во мне».
- Что ты шепчешь?
- Ничего.
- Неправда.
- Поцелуй меня.
- Что ты шептал сейчас?
- Поцелуешь – скажу.
- Ты хуже тар-ахшанского торговца!
- Да.
- Ну, вот тебе.
Длительное молчание… Звон в ушах…
- Теперь скажешь?
- Теперь-то уж точно не скажу.
- Ах ты, вор! Лгун, мошенник!
Удар подушкой, возня, смех… Оба катаются по пушистому ковру… И вот он побежден (уже в который раз!) и счастлив этим.
- Знаешь, на что ты похож?
- Нет, скажи мне.
- На темное солнце. Не фыркай. Я правду говорю. Я видела.
- Ты видела темное солнце?
- Давно. Еще там, в своей земле. Мать держала меня на руках и плакала, и бежала. И все люди кричали и смотрели на небо. А в небе было темное солнце.
«Солнечное затмение».
- А ты плакала?
- Нет. – Голос ее стал задумчив. – Нет, не плакала. Мне было интересно. Я даже смеялась.
- Почему?
- Люди так смешно падали на колени… И бились лбом о землю, и вопили… И не смотрели уже на небо. А мне было весело, потому что краешек солнца опять стал ярким, и никто этого не видел. Одна я видела. Я все отрывала мамины руки от лица и кричала ей: «Не бойся! Посмотри на небо!» А она не отнимала рук и все билась лбом о землю. Смешно…
Он вздрогнул, почувствовав ее щеку на своей груди.
- Вот ты похож на такое темное солнце. С маленьким ярким краешком.
Он засмеялся и прижал ее к себе.
- Ты самый великий волшебник, да?
- Нет, [i]дзани[/i].
- А как же твои чудеса?
- Ты мое чудо. Ты научила меня радости. Ты мой сон.

-14-

Увы, сон был короток. И оборвал его посланец Язур-Ханга.
Атанар-язим развернул свиток из плотной бумаги. Эсмин посылал  ему розы и лилии своего сердца, учтиво осведомлялся о здоровье и настоятельно просил удостоить своим посещением Совет мужей, имеющий быть завтра в полдень.
Из сада донесся голос Дюльмэ. Она пела на гортанном языке своей земли какую-то незатейливую песенку.
«Проклятье!»
Его опять насильно втаскивали,  возвращали в мир забот и обязанностей. Атанар-язим мрачно глянул на гонца.
- Велено ли тебе передать что-нибудь на словах?
- Нет, о могучий. – Гонец склонился так низко, что капля пота с его лба упала на ковер. Он тяжело дышал от быстрой скачки, лицо было в пыли.
- Ступай, – раздраженно бросил чародей. –  Передай мою благодарность эсмину и скажи, что завтра в полдень я буду на Совете.
- Повинуюсь, о могучий… - Гонец попятился к двери. На пороге его шатнуло, он ухватился за дверной косяк.
- Что с тобой? – спросил резко чародей.
- Ничего, господин…
Атанар-язим поймал взгляд гонца. И мысли этого человека внезапно стали ему ясны. «О Маарах-тан-Джедал, да радуешься ты в небесах, помоги мне выбраться из этого страшного места! В глазах темнеет… Как я поскачу по этому зною? О моя Амишта!»
Атанар-язим успел подхватить падающего гонца.
- Аюб! Дугзар! Где вы там, дармоеды?
В покой вбежал Аюб, за ним еще двое слуг.
- Распустил я вас, - грозно произнес господин. – Заберите этого человека и позаботьтесь о нем как следует. Видно, у нашего эсмина нет других слуг, раз посылают такого дохляка.
Аюб принял из рук чародея сомлевшего гонца.
- Холодной воды ему, покоя, тени. Злое солнце в этом году.
- Да, господин.
- Я поеду… велено… не задерживаться, - пролепетал очнувшийся гонец.
- Не тревожься ни о чем. –  Чародей положил холодную ладонь на его глаза. – Эсмин получит весть вовремя. А ты будь моим гостем, отдохни, омойся и вкуси моего хлеба. И твоя Амишта увидит тебя во здравии.
Гонец хотел было изумиться последним словам чародея, но не успел – он уже крепко спал.
…Оставшись один, Атанар-язим в раздражении отшвырнул послание эсмина в угол. О Тьма, Валар меня забери! За все надо платить. Правда, эсмин напоминал об уплате долга весьма деликатно, он не торопил чародея,  дал ему целых две недели забвения и счастья, да, да… Но мысль о том, что жалкий смертный князек стал его кредитором, бесила Атанар-язима. О проклятье, разрази меня Валар!
Между тем голос Дюльмэ в саду давно затих. Повинуясь тоскливому беспокойству, которое охватывало его каждый раз, когда он долго не видел свою дзани, чародей пошел искать ее.
Раньше в крепости и слыхом не слыхивали о [i]яиль-хадма[/i], женской половине дома, ибо зачем льву крылья, коню – сабля, а волку – вино? Нет женщин – нет и женской половины. Но с того дня как появилась Дюльмэ, явилась и [i]яиль-хадма[/i]: три комнаты,  убранные богато и заботливо. Когда же Дюльмэ попросила купить ей служанку, то чародей просто дал ей кошелек и отпустил на городской базар  под присмотром Аюба. Сперва хотел сам с ней поехать, но потом подумал – нет. Пускай развеется, отдохнет от него, от его глупой мальчишеской страсти.
«О Тьма, что со мной творится?..»
Откуда в нем эта бережность, эта забота? Ах, да стоит ли копаться в себе! Все было так странно, что оставалось только махнуть рукой. Он не поехал с ними на базар, остался ждать в крепости. Вернулись они только под вечер. Чародей уже места себе не находил от беспокойства. Он отлично знал, что все хорошо, ничего не случилось, но эти пять часов без Дюльмэ истерзали его. Вот что было страшно.
Дюльмэ вернулась такая веселая, оживленная… Они с Аюбом накупили кучу барахла и кроме этого худенькую чернокожую девушку, которая испуганно таращилась на мощные стены, молчаливую охрану, на самого чародея… Ее звали Ваути. Скоро она освоилась на новом месте, и даже начала строить глазки Дугзару, помощнику Аюба.
Он простил Дюльмэ свою тоску и забыл обо всем той ночью. Она показывала ему новые наряды, кружилась перед ним, хвастаясь, как дитя, серьгами и подвесками… Потом вдруг стала серьезной, опустилась рядом на ковер и прошептала: «Смотри. Это я купила для себя». Развернула шелковый узорчатый платок и показала чародею маленький узкий кинжал в ножнах из позолоченной кожи.
Он засмеялся.
- Как, только это – для себя? А для кого же все остальное, о боги?!
Дюльмэ без тени улыбки ответила:
- Для тебя.
И он понял, что это правда. Весь этот ворох нарядов [i]дзани [/i]купила, чтобы нравиться ему. Трогательно и смешно, но он не посмел улыбнуться, зная, что этим обидит ее. Он только благодарно прижался губами к смуглой шее, мелким черным кудряшкам и шепнул:
- Зачем тебе кинжал? Кого ты боишься, дзани?
- Никого, - ответила Дюльмэ, задумчиво проводя пальцем по тонкому лезвию. – Но у свободной женщины должно быть жало, а у меня нет.
Да, вспомнилось ему, жало, женское жало, [i]яиль-кса[/i]… Тонкий, узкий, коварный как змея кинжал, привилегия каждой свободной женщины на Востоке. Слабая защита в мире мужчин… Так вот о чем грезила его дзани!
Она вдруг обернулась и глянула на него в упор.
- Ты ведь отпустил меня тогда, сказал «уходи». Значит, я больше не рабыня? Нет?
- Конечно, нет.
Дюльмэ кивнула, счастливо улыбнулась.
- Ты хочешь уйти? Тебе плохо со мной? - спросил он, и голос его предательски дрогнул. Она обвила руками его шею, шепнула жарко в самое ухо: - Глупый… Ты великий волшебник и великий глупец, и нет глупее тебя под солнцем!
А дальше было счастье.

…Атанар-язим нашел Дюльмэ в нарядной комнате с низкими диванами и зеркалами. Она сидела на ковре и пришивала монетки и крошечные бубенчики к широкому поясу. Время от времени, взяв пояс в обе руки, она встряхивала его, вдумчиво прислушиваясь  к звону  бубенчиков. Лицо ее при этом имело серьезное, даже какое-то придирчивое выражение. О, [i]дзани[/i]…
«Что станет со мною, когда она умрет?» Пронзенный этой мыслью, Атанар-язим замер на пороге комнаты. Он умел, если надо, ходить совершенно бесшумно, но Дюльмэ почувствовала, обернулась. Лицо ее просияло.
- Это будет пояс для Ваути. Нравится? Надо будет купить ей  новые шальвары, два платья и покрывала, нарядное и для каждого дня. У нее нет ничего своего, так нельзя. Хорошо звенит, правда? – она встряхнула пояс, и бубенчики рассмеялись. – Я научу ее танцевать.
«Гляди, гляди, запоминай… Впечатай в унылую память бессмертного этот чудный миг, сказочное видение…» О если бы можно было вымолить для нее вечную молодость! Он, кажется, готов был бы валяться в ногах даже у Манвэ, надменного, ненавистного Манвэ, короля Мира. Но и Манвэ тут бессилен, он это знал.
- Кто приехал? У нас гости? – спросила Дюльмэ, роясь пальцами в блестящих монетках, рассыпанных по ковру.
- Нет, [i]дзани[/i]. Это гонец. Эсмин ждет меня завтра в полдень.
Она промолчала в ответ, только еще усерднее стала рыться в кучке монеток и бубенчиков.
- Эсмин собирает Совет мужей, - сказал он виновато. – Я обещал быть там.
- Разве ты не сильнее эсмина? – спросила Дюльмэ, встряхнув бубенчиком. – Он должен ехать по твоему зову, а не ты.
Атанар-язим подошел, опустился рядом с нею на ковер.
- Я не могу отказать ему, [i]дзани[/i]. Сейчас я должен ему больше, чем он мне.
Она отвернулась, опять позвенела бубенчиком…
- Что слушать женщину? Женщина болтает – [i]яг[b]э[/b]й  [/i] катится [i](ягэй - перекати-поле)[/i]. Поезжай, куда хочешь. – В ее голосе слышалась горечь.
- Дзани… - Он просительно повернул ее к себе за плечи, заглянул в глаза. - Я ненадолго. Завтра же вернусь. И привезу тебе подарок. Что ты хочешь, чтобы я привез, скажи?
- Себя. Привези мне себя.
И такой страстный призыв был в ее голосе, такая тоска во взгляде, что чародей ужаснулся.
- Что? Что с тобою, [i]дзани[/i]? Что-то случилось? – тревожно спрашивал он, гладя черные кудряшки. Странно – любого смертного он видел насквозь, чьи угодно мысли читал без усилий… Но мысли Дюльмэ прочитать не мог. Это пугало его. Он чувствовал себя беспомощным  перед этой загадкой, часто терзался вопросом: «О чем она думает?» и не находил ответа.
Она помотала головой, отстраняясь от его рук.
- Ничего. Все хорошо, Д[b]а[/b]гу-[b]А[/b]ма. Все хорошо.
- Как… как ты меня назвала? – он пытливо заглянул ей в глаза.
- Это на языке моей деревни. Дагу-Ама. Темное Солнце. Это ты.
- О, дзани… Дзани…
- Ты же сказал, что тебе надо ехать…
- Молчи, женщина… Молчи…
И ее тихий смех: - Подожди, да подожди же! Дай я сама сниму…
Целый вечер и всю ночь он был с нею. Обессиленная Дюльмэ давно уже спала, а он все смотрел на свою дзани и легонько, боясь разбудить, целовал ее ноги.
…Когда же наутро Атанар-язим наклонился к ней, чтобы поцеловать еще и еще раз, она вдруг пытливо заглянула ему в лицо и спросила: - Ты правда скоро вернешься?
- Правда.
Дюльмэ отвела, было,  взгляд в сторону, но тут же вновь решительно взглянула в упор на чародея.
- Я хочу сына от тебя, Дагу-Ама. А ты? Ты хочешь? – спросила  она отрывисто.
Атанар-язим онемел. Его словно окатили ледяной водой. Как она смотрит! Прямо и бесстрашно, словно воин вышедший на битву. Глупость, конечно… но он испугался этого нежданного вопроса. Что сказать ей, о Тьма, что ответить?..
- Ты беременна?
- Еще не знаю. Но женщины нашего племени зачинают детей только тогда, когда хотят этого сами. Так всегда было, при матери моей матери, и при всех матерях далеко, далеко назад, к предкам. Я хочу от тебя сына. А ты хочешь? – голос ее зазвенел, подобно струне саунга, готовой лопнуть.
Атанар-Язим молчал. Ее слова настолько потрясли его, что он растерялся. Никогда, за все века его существования, никто не задавал ему подобного простого и беспощадного вопроса, и сама мысль об этом ни разу не посещала его.
«Я не знаю, что может родиться от меня», - хотел он сказать ей, но сумел только произнести:
- Я не знаю… 
Палец Дюльмэ накрыл его губы, как тогда, в их первую встречу.
- Молчи. Я пошутила. Ничего нет, Дагу-Ама, совсем ничего.
Она отскочила от него и заливисто засмеялась.
-Ничего нет! О могучий господин, как легко же тебя испугать! Ты, видно, ждешь сына от богини, ну так купи ее и заставь плясать для тебя!
Смеясь, она схватила бубен и закружилась по комнате перед окаменевшим чародеем.
- Ха-ха! И кого же она родит тебе, о бесстрашный? Зайца! Да, зайца, такого же храброго, как ты!
И тут свет померк в глазах Атанар-язима. Никто никогда не смел так оскроблять его. Никто и никогда. А эта жалкая букашка, распутная дрянная плясунья - посмела!
Он ударил ее, не думая, сколько силы вкладывает в удар. Он вообще ни о чем не думал в этот миг. Просто ударил. И вышел, не оглядываясь.

Победители ведут себя как мерзавцы. Всегда. И в этом нет их вины. Это закон природы.
      (Valley, "Burglars’ trip")

 
  Шатер короля, казалось, был отлит из золота. Тяжелая парча сверкала на июльском солнце, колола глаза.
  Человек в черном шел сквозь толпу, вспарывая ее, точь-в-точь как лезвие ножа вспарывает ветхую ткань. Он смотрел прямо перед собой, ничего не видя, кроме золотого трона у шатра, а на троне – грузного короля в сверкающих доспехах.
«Вырядился как на парад. Раздулся от спеси. Торжествует, солдафон. Падаль, червяк, старый параноик… Ну что ж, теперь его время, пусть потешится. Проклятье, ну и балаган! Главное – побольше смирения в позе, побольше лести. О Тьма, мне,  мне унижаться… И перед кем!»
  Глаза Аннатара против воли полыхнули гневом, но тут же погасли.
  «Ничего, терпи. Надо вытерпеть. Ради него. Ради его дела. Нашего дела. Терпи».
Когда до королевского трона оставалось шагов десять, не больше, Черный откинул край плаща, широким движением вытянул из ножен меч. Раздался свист вороненой стали. Войско ахнуло. Охрана, стоявшая по бокам трона, шатнулась было вперед, на защиту короля… Но тревога была напрасной. Черный взялся за меч обеими руками, помедлил… и переломил его о колено. Раздался звук, похожий на стон. Стон умирающего клинка.
  «Прости, друг. Но лучше тебе сломаться, чем попасть в их руки».
  И упали обломки меча в пыль к ногам короля. А вслед за этим и сам Аннатар пал на колени пред золотым троном и повел такую речь:
  - Ныне узрел я, безумец, всю мощь Нуменора, и, узрев, ужаснулся дерзости своей. Поистине нет равных королю Ар-Фаразону и воинству его! О могучий, клянусь никогда более не посягать на державу твою. И в знак покорности и раскаяния отдаю себя в твои руки. Молю об одном: пощади неразумных, посмевших оспорить господство твое. Яви милосердие, владыка, довольно крови лилось на этих землях. Да будут моя кровь и мое тело выкупом за их безумие, и да падет на меня кара твоя!
  Последние слова Аннатар произнес, опустив голову и вытянув вперед руки, будто подставляя их под оковы.
  Ар-Фаразон окинул довольным взглядом коленопреклоненную фигуру в черном плаще. Он с нескрываемой радостью смотрел на эту покорно опущенную голову, на поникшие плечи, на смоляные с проседью волосы, закрывшие склоненное лицо пленного… Владыка Нуменора не спешил отвечать, не спешил отдавать приказ. Момент был историческим и слишком сладостным, так почему бы не продлить его немного?
  Молчание повисло над холмом, душным облаком накрыло белые с золотом шатры.  Военачальники и вельможи, вся эта надменная толпа, окружавшая короля, не отрывала жадных глаз от черной фигуры, застывшей в униженной позе перед золотым троном.
  Эру всемогущий, неужели это он, тот самый, главный приспешник Моргота, Черного Властелина? Он, могущественный чародей, возможно, сильнейший среди Сотворенных Арды, теперь добровольно склонил голову перед смертным нуменорским владыкой?! Это потрясало воображение, это было великое торжество… и великий страх, в коем ни один из них не посмел бы признаться даже самим себе.
  Наконец Ар-Фаразон нарушил молчание.
  - Удивительно, что ты сам пришел, враг Света.  Мы ведь знаем, как ты упрям и как закоснел во злобе. Но это хорошо. Стало быть, хватило ума сдаться добровольно, не дожидаясь, пока тебя приволокут к нашим ногам. Мы довольны речью твоей, но веры тебе нет и быть не может. Всем известно коварство Аннатара Темного. Так вот имей в виду: твои штучки с нуменорцами не пройдут.
  И, оглянувшись по сторонам, король добавил:
  -  Полюбуйтесь, господа, на это Морготово отродье! И это им пугали нас здешние дикари!
Окружавшие трон офицеры нервно хохотнули.
  «Тварь, подлая тварь!.. Испепелю!» - взвыло волком в груди, но Аннатар задушил в себе  вспышку ярости.
  «Молчи… Ради него. Ради его дела. Терпи и молчи».
  Ни на дюйм не поднял Аннатар склоненной головы. Но если бы видел сейчас король эти глаза-угли, спрятанные под завесой черных пополам с сединой волос, то узрел бы в них свою гибель.
  Ничего не увидел Ар-Фаразон и продолжал повелительно:
  - Слушай же наш приговор. Как мы уже сказали, веры тебе нет и быть не может. Поэтому пленником тебя отвезут в Нуменор…
  «О!!!»
  Все внутри замерло и оборвалось. Вот оно, само идет в руки. Враги сами отвезут его в Нуменор! Сами!
  - … И там будешь ты пребывать в заточении, пока не убедимся мы, что ты не сможешь причинить нам вреда, - закончил король.
  Главное – ничем не выдать свою радость.
  «Терпи. Унижайся, терпи, терпи»…
  - Суров твой приговор, о владыка. Но надлежит во всём исполнять волю великих королей.
И с этими покорными словами Аннатар по обычаю Востока прижал ладонь ко лбу и к сердцу, а затем униженно коснулся подножия трона пылающим челом… И вскрикнул от ожога раненый холм, но никто ничего не услышал, ибо люди глухи к стонам матери-земли.

… - Дайсэ! Иди сюда! Погляди, что я нашел!
  Язгур, черноглазый мальчишка лет десяти поманил к себе закадычного друга, с которым они вдвоем вечно пропадали на окраинах Умбара, на горе родителям.
  - Ну, что у тебя там? – подбежал Дайсэ.
  - Вот, смотри!
  Умбар сильно раздался вширь, и то, что было в древности пустынными холмами, давным-давно превратилось в жилые кварталы. Однако это место предприимчивые застройщики почему-то обходили стороной. Сюда в основном свозили всякий строительный хлам.
  Дайсэ уселся на корточки и уставился на то место, куда указывал его приятель. Ничего особенного. Черная вмятина в земле, гладкая и блестящая, как скол угля. Черная рана среди жухлой травы.
  - Ну, и что тут такого? Тоже мне, сокровище! – хмыкнул Дайсэ.
  - Оно горячее, - задумчиво произнес Язгур. – Я подержал ладонь над этим местом – точно как над кастрюлей, когда суп кипит.
  - Ерунда!
  - Не веришь –  попробуй!
  Дайсэ с видом превосходства (ему-то было уже одиннадцать!) смело прижал ладонь к черной вмятине… И упал, закатив глаза под лоб.
  - Дайсэ! Дайсэ, ты чего?!- испуганно тряс его за плечи Язгур. – Дайсэ, хватит, это не смешно!  Вставай! Да вставай же! – мальчик уже плакал от испуга.
  И тут Дайсэ не открывая глаз, проговорил чужим, хриплым голосом: - О Тьма, мне,  МНЕ  унижаться… И перед кем?!…  Дюльмэ! – и  застонал, точно от сильной боли.
  - Эй! – отчаянно закричал Язгур, увидев вдалеке рабочих с лопатами на плечах. – Эй! Люди! Сюда, помогите!...

  … - Гм!
Ар-Фаразон, приятно удивленный, не смог сдержать довольной улыбки. «Вот как надо отвечать королю, - подумалось ему. – А то всё «честь имею», «слушаюсь», «да, мой государь»… Вяло, неубедительно. Надо будет как-нибудь на досуге поболтать с этим подлецом. Силен же, вражина, до сих пор силен, а вот, поди ты –  сам пришел, сдался! Может, и не лжет? Во всяком случае, такой  трофей выпадает раз в жизни».
Так решил про себя Ар-Фаразон, но вслух произнес сурово:
  - В кандалы его.
***
  Они спешили заковать его, спешили обезопасить себя, ибо страх перед ним был велик. Солдаты и офицеры великого Нуменора изо всех сил старались быть спокойными и деловитыми, но их спокойствие давало трещины, как раскаленная земля, сквозь которую сочится лава.
В окружении сотни воинов («Они бы еще полк нагнали…») пленного вели к походной кузне. Скорей, скорей! Не ждать вступления армии в город! Ценная добыча войдет в Умбар уже в цепях.
  Он шел внешне бесстрастный, но чуял звериным чутьем  их ужас перед собой, и это давало надежду. Его окружал не конвой, а смятенное стадо. «Как в старой джубайской притче… Еще старик Харайа рассказывал… Унгаши – шакалы поймали в пустыне льва и не знали, что им делать с такой победой». При этой мысли он усмехнулся.
  - Чему смеешься? Как смеешь ты смеяться, раб! – резко прозвенел над ухом юный, срывающийся на басок голос. Аннатар глянул мельком, не замедляя шага. Молоденький офицерик, белая кость, сразу видно, штабист, из адъютантов. Такие доставляют командующему только вести о победах, о поражениях молчат.
  Равнодушно отвел он взгляд, и это, очевидно, взбесило мальчишку.
  - Не сметь отворачиваться, когда с тобой разговаривают! Стойте! Он оскорбил меня! Оскорбил офицера королевского штаба! Чему ты смеялся, раб, отвечай! – рука офицерика вцепилась в плечо Аннатара. Тот резко остановился, глянул в упор…
  И тут открылась перед ним жгучая, постыдная тайна юного наглеца. И мозг красавца-адьютанта просверлило: «Что, опять твой полковник не давал роздыху всю ночь? Зад не болит?»  Юнец задохнулся, выпучил глаза. А в мозгу беспощадно ударило: «И что скажет наша невеста, чистая как первый снег Элимель, когда узнает? А ведь она скоро узнает. Нашлись добрые люди». С ужасом увидел он, что пленный говорит, не разжимая губ.
Рука адъютанта разжалась, упала беспомощно… Забыв закрыть рот, он тупо смотрел вслед удаляющейся темной фигуре, стиснутой кольцом солдат. А вечером того же дня офицерик, рыдая, писал предсмертную записку. Наутро его нашли в петле.
***
  - Руки сюда, - тяжело молвил кузнец, указав на наковальню.
  «Ничего. Ничего, терпи. Это всего лишь земное железо, земная руда, смертный с обыкновенным молотом. Отцу было куда хуже».
  Аннатар поднял руки, тряхнул ими. Попутно отметил, как нервно вздрогнул конвой…  О Тьма, Валар меня забери!
  Черные рукава сползли к локтям. Обнаженные смуглые руки  легли на наковальню.
  …А потом был долгий путь, отмеченный тяжестью кандалов и ранами на запястьях, усеянный шипами, истерзавшими его гордость до кровавых лохмотьев. Но это был путь в недоступный и вожделенный Нуменор, путь в самое сердце ненавистного Запада… И они сами (о глупцы!) везли его туда. Ради этого стоило потерпеть.
***
    Расчет оказался верным: Ар-Фаразон был до того упоен своим торжеством над величайшим из темных бессмертных, что поход вглубь Харадских земель, далекий Барад-Дур и  еще более далекий Юг его уже не волновали. Доводы членов военного совета в пользу продолжения карательного похода король небрежно отметал. Приближенные замечали  в своем повелителе какую-то странную рассеянность, несвойственную ему ранее. Казалось, ум его затмился. Только ОН, опасный узник, закованный в кандалы, неусыпно охраняемый сменным караулом – только он один занимал мысли владыки Нуменора. Дошло до того, что среди блестящей вельможной свиты поползли слухи о том, что, мол, проклятый Враг околдовал их короля, прежде такого насмешливого и твердого воина.
  Вечером три дня спустя после достопамятного пленения Аннатара Темного князь Амандиль, не скрывая раздражения, говорил:
  - Клянусь орлами великого Манвэ, его точно подменили! Я не узнаю короля. Да, он и раньше не был ярым поклонником Света, часто говорил всякие непотребства о великих Валарах и Заокраинном Западе… Грубые мужицкие шутки, недостойные короля… Да что говорить, его манеры всегда оставляли желать лучшего! В детстве он вечно швырялся в меня яблоками, сидя на дереве. Не понимаю, что наша королева нашла в этом… этом… Ай!
  Тут только князь заметил, что в пылу речи опять обкусывает ноготь на указательном пальце, и дошел до того, что укусил непосредственно палец, ибо ноготь уже кончился. От боли и смущения Амандиль окончательно вскипел:
  - Но интересы Нуменора всегда были для него на первом месте! Хотя бы потому, что это в первую очередь его интересы!.. А что мы видим сейчас? Он же с ума сошел из-за этого проклятого хитреца! Подлая, коварная, скользкая мразь, он ведь добился своего! Добровольная сдача в плен, красивые жесты, неприкрытая лесть, нарочитое публичное унижение! Есть от чего потерять голову! И теперь наш государь только и знает, что повторяет слова этого гада: «Надлежит во всем исполнять волю великих королей»! И ведь повторяет с восхищением! Вот, мол, как надо чтить его священную особу!  Глупец! Вместо того чтобы раз и навсегда уничтожить на корню любое сопротивление южных варваров, идти вглубь Харада, сжечь дотла Барад-Дур, это гнездо мятежа, мы сидим здесь, в Умбаре! И слушаем обезумевшего от спеси  короля! Вы слышали? Он отдал приказ готовиться к отплытию в Нуменор! Жаждет похвалиться своим трофеем перед чернью! Безумное, безответственное  решение…Он погубит королевство, попомните мое слово, дайратор.
  Все это князь говорил, обращаясь к Бэлинзору, и речь его с каждым словом становилась все менее сдержанной. Но дайратор, безнадежно отравленный подлым Востоком, лишь мудро помалкивал, позволяя себе иногда сокрушенный вздох. Мысленно он уже составлял подробную докладную записку государю о неблагонадежности его ближайшего советника. Когда же разгоряченный князь выдохся, дайратор предложил вместе покурить. И удивительное дело – Амандиль, гордый аристократ, краса нуменорской древнейшей знати… неожиданно согласился!
  - Моргот бы все это побрал, - пробормотал он с отчаянием и брезгливо сунул в рот  свернутые в трубочку коричневые сухие листья.
  - Не угодно ли огоньку? Вы затягивайтесь, затягивайтесь, дорогой князь. Не бойтесь, это просто. Вот, смотрите, - и Бэлинзор сам с наслаждением затянулся, а затем, как заправский курильщик, выпустил дым из ноздрей.
  Возмущенный тем, что его подозревают в трусости, князь сделал глубокий вдох, и… Глаза его полезли на лоб. Он зашелся в кашле, давясь дымом. Бэлинзор захлопотал около гостя, крикнул, чтобы принесли воды… Возможно, если бы в эту минуту сиятельный Амандиль погиб от удушья, вся дальнейшая история Арды пошла бы по иному. Но он выжил. И проявил упрямство, каковым всегда отличался. Так что вскоре уже оба: князь и дайратор увлеченно курили благословенную зелено-бурую травку хче, от одной затяжки которой мир становился прекрасным, а все неприятности растворялись в клубах дыма.
***
  Во время сборов к отплытию Ар-Фаразон не единожды вызывал к себе пленника. Вначале это были допросы: надменный победитель и униженный побежденный. Потом допросы все более стали походить на беседы. Аннатар  чувствовал, что короля тянет поговорить с ним, ощущал его страх и жадное любопытство. Он уже нашел нужный тон в разговоре с западным варваром, знал, что льстить ему надо как можно больше, а заодно и забавлять. О школа Востока, великая школа лести и коварства, как ты пригодилась ему сейчас!
Последнее их свидание состоялось уже на флагманском корабле, когда королевский флот шел домой, к Нуменору. Аннатара ввели в каюту, убранную коврами. Он низко поклонился, прижав ладонь ко лбу и сердцу. Глухо звякнула цепь. Конвой, повинуясь нетерпеливому взмаху королевской длани, вышел вон.
  Ар-Фаразон тяжело глянул исподлобья, поверх края серебряной кружки. Сесть не предложил, и говорить не торопился.
  Лицо пленного было спокойно. Прекрасное лицо. Лик существа, не знающего смерти. О, Моргот меня забери… Глаза короля налились кровью. Шайя, крепчайшая харадская водка, настоянная на травах, брала своё.
-  Что, хау дулгу, каково тебе в кандалах? – спросил насмешливо.
«Хау дулгу… Темный ворон… Ворон, который выклюет тебе глаза, нуменорец».
  - Побежденному не к лицу роптать, о владыка, - ответил Аннатар смиренно. - А черных воронов часто держат на цепочке и слушают их болтовню.
Король фыркнул от смеха, поперхнулся, закашлялся. Потом глянул на пленника внимательно, уже без улыбки.
- Сладко поешь, Темный.
  И снова хлебнул из кружки. О Тьма, подумалось пленному, что за варварство! Да разве можно так пить шайю! Этот крепчайший хмельной напиток сбивал с ног и вышибал дух у тех глупцов, кто позволял себе три глотка подряд. На Востоке знающим людям подавали шайю в крошечных расписных пиалах, и радушные хозяева наливали гостям совсем чуть-чуть,  с наперсток. Пили степенно, по капле, обычно уже в середине трапезы, ведя неторопливую беседу и перекатывая на языке богатейший пряный букет коварного напитка. А этот… Боги, как он еще держится! Впрочем, что взять с западных варваров. Так думал Аннатар, бесстрастно глядя на короля, жадно глотающего харадскую водку. Что-то явно мучило победителя, давнее, наболевшее. Ему, видимо, страстно хотелось поговорить, но гордость и стыд запечатывали уста. Аннатар ясно видел эту внутреннюю борьбу (Тьма, да у этого дикаря все как на ладони!), и поэтому тоже молчал. Пускай сам дозреет.
  Было слышно, как волны глухо ударяют в стенки каюты. Радуясь попутному ветру, корабли спешили к родным берегам.
  -  Можешь сесть, - отрывисто бросил король.
  - Возможно ли тому, кто ниже последнего слуги, сидеть в присутствии владыки?
  - Садись. Я разрешаю.
  - Повинуюсь.
  Аннатар сел, опустив глаза.
  - Ты говорил, что помнишь юность мира.
  - Да, о владыка.
  - Расскажи.
  Аннатар сокрушенно вздохнул.
  - Увы, что могу я, ничтожный, добавить к тому, что мудрости владыки уже известно? Без сомнения, высокие покровители Нуменора,  блистательные гости из Заокраинного Запада, поведали вам все, что дозволено  знать смертному.
  Эта покорная речь возымела на короля странное действие: его глаза   сверкнули бешеной злобой.
  «Вот оно, твое слабое место».
  Ар-Фаразон с силой стукнул кружкой об стол.
  - Дозволено, - проговорил он, с ненавистью глядя в окошко каюты. – Кто смеет решать, что дозволено, а что нет великому Нуменору?!
  «Клинок вошел в старую рану. Повернем, чтобы было больней».
  - Да не прогневается владыка на ничтожные речи раба своего, но есть высшие силы, которые смеют решать за Нуменор. И обитель этих сил – Заокраинный Запад, земля блаженных.
  - Замолчи!
  От удара королевского кулака подпрыгнула и опрокинулась кружка.
  Аннатар встал и склонился до земли, прижав скованные руки к сердцу.
  - Я в твоей власти. Но и ты, повелитель, во власти Валинора, и так было и будет вовек.
  - Замолчи, раб!
  Аннатар опустился на колени и молвил твердо, глядя королю прямо в глаза:
  - Карай меня, как тебе будет угодно. Но увы – горькая правда не перестанет быть правдой.
  Охваченный гневом король встал, подошел вплотную к коленопреклоненному Аннатару и, схватив его за волосы, рванул вверх, заставляя поднять лицо.
  - Ты это нарочно, дулгу, нарочно… Морготово отродье, смеяться надо мной вздумал?!
  - Больно видеть мне, что ты огорчен, о могучий. Но не могу я сказать, что нет ничего выше твоей власти. Ты первый уличишь меня во лжи. Нет, даже ценой своего спасения не стану я оскорблять твой слух пустой лестью. Ибо ты воистину велик, о владыка, ты выше лести. А теперь казни меня, как пожелаешь.
  И неподдельное обожание светилось в чудных глазах Аннатара Темного, и голос его был слаще меда и мягче лебяжьего пуха. Как зачарованный смотрел король в эти глаза, две черные бездны с угольками на дне. Глаза бессмертного… Бессмертного! О боги… Ар-Фаразон выпустил из своих пальцев волосы пленного и вздрогнул, ощутив на запястье мимолетный поцелуй.
  - Встань.
  Аннатар послушно поднялся с колен. Король смерил неверными шагами каюту из угла в угол и грузно опустился в кресло. Он явно был смущен и не знал, куда девать руку, на которой еще не остыло прикосновение губ пленника. Поэтому он счел за благо снова глотнуть из кружки.
  - Каково это – быть бессмертным? – внезапно спросил Ар-Фаразон.
  - Это великое благо и великое бремя, владыка. Но главное – власть. Власть над временем, которому нет конца, - вкрадчиво молвил узник.
  - Которой нет конца, - повторил король машинально, хриплым голосом. Аннатару почему-то вспомнилось, что точно такими голосами кричали попугаи в саду у эсмина. Но, хвала Тьме, он сумел подавить в себе усмешку.
  Тяжко взглянул на него Ар-Фаразон. Глаза его были мутны, в них плескался хмель, и Аннатар кожей ощутил страх этого западного дикаря. Страх и угрозу.
  - Ты любил его? –  глухо спросил король.
  - О ком изволит спрашивать владыка? – изобразил непонимание Темный.
  - Не юли, проклятый дулгу! Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю! Отвечай: ты любил его?
  «Не тебе спрашивать об этом, презренный унгаш».
  - Я служил ему.
  - Верно и преданно? – в вопросе победителя слышалась издевка.
  «Хашхим тебя забери… Да изжалят скорпионы твою зловонную печень…»
  Но внешне пленник оставался невозмутим.
  - Я всегда служу верно и преданно, о могучий.
  Король разразился тягучим, пьяным смехом:
  - Ты?! Ха-а-а-га-а… Да твоя подлость всем известна! Ты предал Валаров, покинул Валинор и продался Врагу мира! Продался Морготу, ничтожной, завистливой, гнусной твари! Что он посулил тебе? Что он мог тебе такого дать, чего ты, глупец, не имел бы в Валиноре?!  Отвечай мне, раб! В глаза смотри!
  «Разорву. Уничтожу. Весь твой вонючий род. Всех. Всех. Всех!» - стучало молотом в голове пленного, меж тем как глаза его, не мигая, смотрели на хулителя.
  - Он открыл мне то, чего не ведали другие. Поэтому я избрал служение ему.
  Аннатар отвечал ровным голосом, глядя в лицо победителю. Как приказали – так и смотрел. Прямо. И  что-то неотвратимо повлекло короля навстречу этим глазам, стало затягивать, как штормовые волны тянут корабль в жадную пасть моря…
  Он снова поднялся с кресла и, пошатнувшись, ухватился за край стола… Крепка ты, харадская водка! Неверным шагом король вновь приблизился к Аннатару. Оскалясь и тяжело дыша, он вцепился руками в плечи узнику. От хмельного Ар-Фаразона разило шайей, и пленный едва сдерживался, чтобы не отшвырнуть этого варвара в угол каюты, не ударить его кандалами промеж налитых кровью глаз.
  - Что же такого он открыл тебе? А? Что? Говори!
  - Многое,  повелитель. Года не хватит, чтобы поведать обо всем.
  Нельзя так долго смотреть на него, подумал король, но не смотреть был уже не в силах. И вдруг спросил как-то неуверенно:
  - А мне… мне ты будешь служить, дулгу?
  «Вот оно!» - злобной радостью полыхнуло в мозгу пленного.
  Но сразу говорить «да» нельзя, нельзя… Рано. Надо довести его до полного исступления.  Пускай этот презренный шакал распалится еще больше.
  - Да не прогневается великий властелин на дерзкую речь ничтожного, но…
  - Что - но? – нетерпеливо рыкнул  захмелевший король.
  - Мой прежний господин не разрешил меня от присяги ему на верность, о владыка.
  Пальцы Ар-Фаразона клещами впились в плечи узника. 
  - Ты сам говоришь, что я владыка! Я освобождаю тебя от этой присяги, своим королевским велением!
  - Карай меня, как пожелаешь. Но никто не властен освободить меня от служения моему господину, кроме него самого.
  Щека победителя дернулась, лицо исказилось:
  - Он давно уже умер! Валары  предали его суду, твоего драгоценного Моргота! И казнили! Его больше нет!
  - Он есть, - тихо, но твердо произнес Аннатар, глядя королю в глаза.
  - Где же он? А? Где?!  Покажи, чтобы я тоже мог полюбоваться!
  - Здесь, -  ответил пленный, прижимая скованные руки к сердцу.
  В ярости Ар-Фаразон отшвырнул его от себя. Аннатар Темный бессильно упал на колени.
  - Проклятый выродок! Морготово отродье! Как ты смеешь, подлый раб, говорить мне такие речи?! Да я… Я тебя…
  Выкрикивая это, король метался по каюте, швыряя на пол все, что попадало ему под руку. Потом его снова шатнуло к согбенному узнику. Ар-Фаразон сжал пальцами подбородок пленного и властным движением заставил его поднять голову. Наклонившись к самому лицу Аннатара и тяжело дыша, он прохрипел:
  - Я заставлю тебя забыть его, слышишь, дулгу? Ты будешь служить мне, мне одному!
И тут Аннатар совершил нечто такое, чего потрясенный владыка Нуменора уже никогда не смог забыть. Мягко и вкрадчиво взял он в свои  скованные руки королевскую длань, нежным движением распрямил жесткие скрюченные пальцы и прижал ладонь Ар-Фаразона к своему горячему лбу.
  – О, если бы мог ты, король, заменить мне моего господина…  Какой счастливой могла бы стать моя жизнь… И как счастлива была бы держава твоя!
И столько непритворной скорби и тоски было в его глубоком голосе, что победитель онемел. Минута прошла в молчании. Мерно качалась каюта во власти волн… Затем, очнувшись, король вырвал свою руку из пальцев Аннатара.
  - Ты… что себе позволяешь? Как посмел ты коснуться меня, тварь?!
  Голос победителя звучал как-то неуверенно. Да и сам он, отступая прочь от пленного, налетел на кресло. Коварная ли харадская водка тому виной или глаза эти проклятые?..
  - О, я знаю, ты хитер, ты очень хитер, хау дулгу… - бормотал король, падая в кресло. – Ты кого угодно можешь заговорить, я знаю, слышал…  Но меня тебе не обмануть, запомни это! Эй, кто там есть! Караульный!
  В каюту вошли двое конвойных.
  - Убрать его, - кивнул Ар-Фаразон на пленного, все еще стоящего на коленях. – Забить в колодки. Пускай сидит так до конца пути.
  Тут взгляд короля упал на пустую кружку.
  - Да, и принесите еще этой… как ее… это питье!
  Когда же узника увели, победитель еще долго бездумно глядел в маленькое окошко каюты на зеленое необозримое море. И, сам того не замечая, поглаживал правой ладонью левую, в том месте, где эта ладонь прикасалась к горячему лбу бессмертного. Бессмертного… О, Моргот меня задери!
  ...А между тем на нижнем ярусе корабля, в маленькой каморке сидел тот, кто занимал все думы опьяневшего короля. Как и было приказано, его забили в колодки на восточный манер: две тяжелые доски с прорезями охватывали шею и соединенные вместе руки. О Маарах-тан-Джейдал, да радуешься ты в небесах, о великая Праматерь Назамат! Почему, ну почему захватчики первым делом переняли у побежденных всякую дрянь и мерзость?! Не искусство ремесел, не глубочайшие познания в медицине, не высоту поэзии, а дурную, лишающую воли  траву, адское хмельное питье и эти вот колодки! Почему, ответьте, высокие боги! Но небо молчало, как всегда. Да узник и не ждал ответа, ибо уж кто-кто, а он-то знал, КАК делаются боги и почему они безмолвствуют.
Терпение и покорность были сейчас необходимы ему, как воздух. И он терпел и покорствовал, сжав зубы. Видит небо, он терпел.

…Дюльмэ мягко, но настойчиво влекла его за собой. Да, это была она, его единственная радость, и она была жива. «Неправда! Этого быть не может!» - задыхаясь, кричал он, едва поспевая за ней, а высокие темные своды отдавались эхом: «Может… может…» Он пытался обнять ее, но она ускользала из его рук и бежала дальше, поблескивая и звеня. Где-то далеко позади глухо гудели барабаны, пели, звенели протяжно саунги…
«Подожди! Оглянись, посмотри на меня! О дзани, оглянись!» - умолял он бегущую впереди Дюльмэ, но она только смеялась, отрицательно мотала головой  так, что подпрыгивали мелкие кудряшки и все влекла его за собой куда-то…
Тяжко, медленно открывается дверь в конце коридора… Яркая щель между дверью и стеной становится все шире… шире… Где же рука в золотых браслетах, сжимавшая его пальцы миг назад? Пустота. Он обнимает пустоту, кричит в нее: «Дюльмэ! О Дюльмэ, не оставляй меня одного в этом мире! Пощади! Прости!»
Его отчаянный вопль мечется под темными сводами, отдается эхом: «Прости… прости…»
А дверь все открывается. И вот уже видна в дверном проеме комната, горящая лампа, стол, и за столом сидит кто-то. Кто-то… О Тьма… И при виде этой слегка ссутулившейся фигуры точно лопается сердце. Грудь ходуном, голова кругом… Он входит в комнату. Ноги точно ватные. Сидящий за столом поднимает голову, оборачивается ему навстречу…
- Ну, наконец-то, - говорит он, улыбаясь.
О небо, о Тьма и Свет! Отец, отец, молодой и прекрасный, как в дни юности мира, вот он, перед ним. Ноги не держат. Ученик падает на другой стул, не в силах оторвать глаз от родного лица.
- Это невозможно…
- Здравствуй, мальчик мой.
Его поднимают за плечи, тревожно заглядывают в лицо, проводят ладонью по волосам.
- Ты начал седеть. Рановато.
-  Тано… 
Отец притягивает его к себе, дрожащего, ослабевшего от счастья мальчишку, и крепко обнимает. Ах, уткнуться ему в грудь, зарыться лицом в черную рубашку, спрятаться от всего мира…  Мелкая дрожь сотрясает тело. Родные руки обнимают его, держат крепко, как никогда. Руки… Ладони, сожженные эльфийскими стекляшками… Проклятье, Валар меня забери!
- Пусти, не надо, тебе больно так.
И тихий счастливый смех над ухом: - Дурачок… С чего бы мне было больно?
Он стремительно вырывается из сильных объятий, хватает отцовскую руку, жадно разглядывает… Чистая, здоровая ладонь. И то, что страшных ожогов больше нет, почему-то пугает его.
- Это ложь! – кричит он в молодое, дивно прекрасное лицо Тано. - Тебя такого уже нет! Тебя вообще больше нет! Я знаю! Зачем ты явился, откуда?! Это не ты!!!
-  Вот они, мальчишки. Всё правду им подавай.
И отец начинает меняться на глазах. Стремительно белеют волосы, уродливые шрамы бороздят лицо. Ладонь, которую судорожно стискивают руки Ученика, чернеет, покрывается ожогами, пальцы скрючиваются. Через расстегнутую рубашку виднеется на груди повязка с бурыми кровавыми пятнами. Вот уже блеснул широкий наручник на запястье. И хриплый изменившийся голос произносит:
- Пусти… Пусти же, больно.
Ученик, обомлев, разжимает пальцы. Отец бессильно опускается на стул, кладет на стол перед собой скованные руки. Тяжело громыхает цепь, и толстые звенья отливают синевой в ярком свете лампы.
- Это еще не всё. Мне продолжить? – спрашивает Тано, глядя снизу вверх, и насмешка слышна в его голосе.
«Как, разве было еще что-то?..» - проносится в голове.
- Было. Много чего, – следует холодный ответ. –  Хочешь увидеть?
- Нет!!!
- Я тоже думаю, что это лишнее. Ну? Теперь узнаешь?
Ученик отводит взгляд, опускает голову и слышит:
- Ты прав, меня больше нет. Давно уже.
Глаза Ученика вспыхивают надеждой, он весь подается вперед:
– Неужели ты умер? Ты, бессмертный, смог умереть?..
-  Смог.
-  Как?! Как это у тебя получилось?! Значит, и я смогу, да?
-  Не знаю.
-  Умоляю, расскажи, что было с тобой!
Тано пристально глядит в огонь лампы.
-  Меня ослепили и вышвырнули вон из этого мира. В Пустоту.
-  То есть… как ослепили?..
-  Просто. Выжгли глаза каленым железом. Я же говорил, что это не всё. Могу показать.
Ученик в ужасе трясет головой – нет, не надо.
- И там, за Гранью, было такое… - голос отца осекается. -  Такое, что тебе лучше не знать.
«О Тьма, о проклятье, Валар меня забери! Уничтожить, разорвать  их всех!» - взвыло волком в груди.
- Длилось это… не помню, сколько.  Долго. Пока я мог терпеть. А потом вдруг я умер, и все кончилось.
- Вдруг умер, и все кончилось, - повторяет машинально Ученик.
- Да. Я – твой сон. Хотелось хотя бы у тебя во сне быть прежним, да вот, поди ж ты…
- Будь, будь прежним! Не слушай меня!
- Ни к чему это, сынок.
«Конечно, это сон. Он никогда в жизни не называл меня так».
Тано улыбается чуть-чуть, одними глазами: - Называл… Только про себя. Вообще я был никудышным отцом. Давай выпьем.
И вот перед ними стоят две кружки с пряным вином. Отец, морщась и старательно сгибая непослушные пальцы, берет свою кружку.
- Ну?..
- Радуйся, Тано.
- И тебе радоваться.
Выпили.
Ученик уже заставил себя успокоиться. Он понимал, что этот разговор – только начало.
- Зачем ты пришел? Чего ты ждешь от меня?
- А просто так поговорить ты не хочешь?
- Ты – мой повелитель. Приказывай. Ты же знаешь, что у нас творится.
-  Я не смею тебе приказывать.
-  Говори.
С минуту отец молча рассматривает столешницу, проводит пальцем по краю кружки с вином.
-  Есть одна мысль. Она часто приходит к тебе в последнее время. Ты гонишь ее от себя с ужасом и отвращением. Но поверь мне, это единственно правильный выход.
Ученик с силой ставит кружку на стол, вино выплескивается через край.
- Нет. Я никогда на это не пойду.
- Нуменор слишком силен. Останови войну. Подумай о людях, - тихо произносит родной глуховатый голос.
Неожиданно волна злобы захлестывает Ученика.
- Много ты о них думал! Тысячи умерли за тебя, с твоим именем на устах! Ты воевал с Западом всю жизнь, и я воевал под твоим началом! Что мне еще делать, как не драться с эльфами, с нуменорцами?! Как еще мстить за тебя?!
-  Я воевал только по крайней необходимости. Я не хочу мести.
-  Ложь! – Ученик вскочил, чуть не опрокинув стул, смахнул со стола кружку.
«Все выскажу, надоело».
- Ложь! Ни за что не поверю, что ты простил их, эту свою надменную семейку! Над тобой издевались, тебя изуродовали, у тебя всё отняли! Твой народ, твою жизнь, твой дом, твои глаза! И ты не хочешь мести?! Неужели роль жертвы так увлекательна? Это лицемерие, Тано! И уж меня эта роль никак не соблазняет!
- Сейчас нельзя  думать о себе.
- Уж позволь мне самому решать, что нельзя, а что можно! Ты прогнал меня тогда от себя, заставил жить. Я живу! И становиться мучеником не собираюсь. Куда мне! Ты был свят, а я жесток. Ты страдалец, я прагматик. И во имя неба, почему надо жертвовать собой ради смертных, дело которых – умирать?! Раз уж им дано такое счастье, пускай умирают для пользы дела!
Ученик ходил взад и вперед по комнате, выплевывая, выкрикивая все это. Он не смотрел на Тано, боялся увидеть его глаза, но остановиться уже был не в состоянии. Его будто нес мощный речной поток; злые, обидные  слова слетали с языка помимо воли… В самом деле, почему, Валар меня забери, я должен следовать его примеру и идти на такое… такое, что и говорить-то не хочется?! Потому что я сын своего отца?! Вздор! Есть еще десятки иных решений, иных путей, без этой дурацкой жертвенности. Это не для него! Он остановился на секунду, чтобы перевести дух, и услышал:
- Делай, как знаешь, сын. Тебе видней.
Он поворачивается к Тано и застывает на полушаге, полуслове. О Тьма, что это?! О Тьма… На месте чудных отцовских глаз зияют две выжженные ямы… И что страшно – они, эти ямы, зрячие. И глядят прямо на него. От ужаса у него перехватывает горло.
- Тано…  Я все сделаю, клянусь, - хрипло говорит Ученик. – Я… Будь я проклят, если не сделаю. О Тано, как они могли… Как?!..
Он протягивает к отцу руки и хватает пальцами пустоту. Лампа на столе гаснет.
- Тано! – отчаянно кричит он во мрак, - Тано, подожди! Не оставляй меня одного в этом мире! Пощади! Прости!!!
И его отчаянный вопль отдается эхом под темными сводами: «Прости… прости…»
…А-а-ах!!!
Солнечный свет ослепил глаза. Воздуха, воздуха… Задыхаюсь…
Он не сразу понял, что сидит в постели. Глаза его невидяще уставились в окно, а в окне уже было утро. Новый, полный забот и трудов день начинался в Барад-Дуре. По ушам ударил резкий, оживленный стрекот. Черно-белая сорока сидела на подоконнике и выклевывала из щели между камнями кладки одну ей видимую добычу.
Аннатар Темный трясущейся рукой провел по лицу, зажмурился от солнца… Он был дома.