Костровой

Здесь поутру великий плотник, бодр,
для мачт мечты такие сосны метил...
и для бумаг, терпевших всё на свете,
включая окончательное - ПЁТР.

Бумаги... так похожие на эти,
которые не знаю, как донёс...
четыре сумки рукописей в цвете.
Читай, разглядывай и радуйся до слёз:

Анастасия Ц.
Рабби Дранаттагор.
Джон Дон Кихот фон Блок дель Крузо Йети.

И это сносят!!!

Пламя и топор
капризны, словно маленькие дети...

На берегу чернильницы костёр
всю ночь горит и гаснет на рассвете.










К высшим мерам

Приговорённый к высшим мерам
свободы, бреда и тоски,
служу немыслимым примером.
Из тьмы на свет в мои виски
морзянкой скорою стучится,
пугая шавок и котов,
неприручаемая птица -
сестра по имени Ничто.
Я содрогаюсь слабой тенью,
ценя оказанную честь,
и забываю на мгновенье,
как песни пить и смыслы есть










Нет!

- Нет смерти. Райское оконце
крест-накрест досками забилось.

- Что-что, простите? Мир спасётся?
Сам по себе? Скажи на милость...

- Так стало быть, без всяких или,
ввиду законов диамата!

- А крепко доски-то прибили?
Ведь я... того... не слышал мата.

- Да всё нормально. Крепко. Пей!

- Попозже, как проверю, выпью...

Задвижки скрежет. Визг дверей.
Вздох. И тела почти людей
опять покрылись чёрной сыпью.










Портовый торг

***

1.

Меж лестрансхозом и загоном,
чуть за гору перевалив,
лазурь воспользовалась склоном,
чтобы внизу настичь залив.

Залив блистал стеклом софитным
в премьере «Здравствуй, океан»,
над ним слегка дымил туман,
и рос кустарник древовидный.

Прозрачный разговор у пирса.
Матросов дальние слова:
«Грузились. А Петро упился
в Новозеландских островах».

Толпились в этот день торговцы
на чернорыночной горе.
был продан полдень в серебре,
и по цене сходило солнце.

2.

На углу того базара
среди прочего товара,
запросив не без греха,
продавали петуха.

Сторож утра скомороший,
брат рассвета, мой хороший,
клюнь старуху прямо в рожу –
день тобой последний прожит!
У нее ты – царь окрошки.
Там, к твоей печальной доле
каплю жалости храня,
возлежит один лишь кролик –
серенький, за два рубля.










Земля не пух, но ложе не скрипит...

***
Земля не пух, но ложе не скрипит,
хотя гранит замшел и перекошен.
Давным-давно никто уже не спит
под сенью лип. Сочтя ворон и кошек,
считаю листья, капли и грибы.
Пропущенный игольным горе-ушком,
я ухожу в отверстие судьбы,
швырнув пиджак на ржавую грядушку.










Хранитель

В июле - небо. В небе - птицы.
Вдоль горизонтовой тропы
легко секут воронежницы
перворассветные снопы.

Тулят крязанок москворцы,
кольцом уфаисты зависли.
Тронь журальвиные дворцы!
Качнись на здешней хоромысли.

Перисторук и клюволиц,
сердцестремителен, как пуля,
храни, верней семи зениц,
от небыльцов и небылиц
в себе сияние июля,
в июле - небо, в небе - птиц.










Кусок наследия...

* * *
Кусок наследия того, что передал
Ван Гогу  Боттичелли, взял Шагал!..
Да, видел сам, как он тащил и прятал –
высокой мысли собственной в угоду!..
Причём так подгадал, чтоб в непогоду…
Да, показания свои скрепляю клятвой!..
Нет, я не брал!..
                       Не перепрятывал!..
                                               Да что ты!..
Не дали б сами ни за что!.. Такие жмоты!









Без слёз

Художнику В. В. Белопольскому.

Лазорев томный суховей
на рыжей иссера потраве.
Уж ни колосьев, ни ветвей
не дописать к посмертной славе.

Из простоты твоих начал
печали видятся короче.
Ты скрасил всё, что умолчал.
Жестянка. Масло. Имя. Прочерк.










Памяти Сергея Параджанова

Пепла арийского горка на дискосе,
тропка индийского красного перца,
кряж непочатый халвы пехлевийской,
крошки прогоркших в предгорье пророчеств,
греко-египетской соли щепотка,
голубь вина в серебристом ритоне -
вот и весь пир.
Тамада, очень громко
всё, что о жизни сейчас говорилось.










Иже ежи на небесех

Щенок, натасканный в горах
на жеребят летучей клячи,
пока с тобою стыд и страх,
освобождения не клянчи.

Ищи, облаивай, служи,
пой о луне в жару и в стужу.
Однажды звёздные ежи
твою занозу обнаружат
и сразу все до одного
обнимут, точно своего.










Жизнь истончается

Жизнь истончается - построчно, посонетно.
Всё недосуг продеть её в иглу
и подрубить хоть как-то, худо-бедно,
дешёвую затасканную мглу.

Позор лохмат. Но ровненько, красиво
пройдёт подзор по всей его длине.
Пока ж лохмотья. Срам. И несносима
бессмертья мгла, повисшая на мне.










Слово под ветер

Я слово бросил. Всё оборвалось,
посыпалось: да да да да да да.
И в Карадаг вошла земная ось
сквозь сердце человечного дрозда.

Допелась птаха! Наших неспроста
учили нотам боли и прощенья,
крушащим целомудрие поста
злопамятного чуткого ущелья.

Имущий ус да намотает на.
Больному - мир. Здоровому - война.

Будь ты пластунский, пеший или конный,
в ночь на последний час Бородина
сигнальщикам скомандует Будённый,
и в ужасе исчезнет сатана.










Колебание

1

Колеблемою тенью по земле
я прохожу, весь в пепле и золе.
И знаю - был я. И я верю - не был.
И беззащитно предо мною небо.

2

Колеблемою тенью по земле
я прохожу, весь в сЕребре и зле.
И верю – был я. И я знаю – не был.
За это я не буду принят небом.

3

Колеблемою тенью по земле
я прохожу, хромая, как Пеле,
И знаю – был я. И я верю – не был.
И так, пока земля не станет небом.

4

Колеблемою тенью по земле
я прохожу. Оле-оле-оле!!!
И верю – был я. И я знаю – не был.
Сам Гамлет бы точней ответа не дал.










Армянский набросок

Истина неизменна. Здешние камни учат людей говорить о ней. Остановившись в любой точке, здесь ждёшь пророчества.

Кош. Пока я ждал, из глинобитного переулка хваткий ветер вывел за пурпурный подол царственную деву Анахит. Осанка считана с эчмиадзинской Богоматери, размашистый шаг – с ангела Благовещения. Анахит – кассирша кошского гастронома. Я мог бы купить у неё только Арарат.

Автомобильный сигнал. Какой ангел вострубил? Шофёр – сутулый добрый армянин лет пятидесяти. Едем знакомиться с древней столицей Армении Армавиром. Давно едем. Останавливаемся в каждом селении у памятника герою-воину. Я давно понимаю, что мы кружим, что громадный чёрствый пирог плоскогорья, оплот эпического величия, только он может быть Армавиром. Настаиваю: едем туда!

Приехали. Глубина моего изумления соразмерна высоте его величия. Синий кусковой эфир глыбится в лёгких, окрыляя. И вот мне, никогда ещё не смевшему так высоко быть – Арарат. Смотрю на него сквозь бескрайнюю эфирную линзу. Он – всюду. Я – нигде. Некуда падать?!

Терновник сцепился со ржавой колючей проволокой. Пограничье. Подслеповатый хачкар поймал меня в перекрестье зрачка. Пожалел. Отпустил. Уползаю под Хорвирап переживать ночь в одной из бесчисленных пор Арагаца. Толстые персидские соловьи и тощие греческие немедля заметают слабый след, оставленный в эфире моей ничтожной молитвой.

Буи джуи Мулиён ояд хаме.










Я заблудился в степях Норадуза...

***
Я заблудился в степях Норадуза.
Звезды соцветья плетут небесам.
Где же мой путь? И какая обуза –
вечно не знать, где мой путь, где я сам.
 
Охристой вечности просыпь песчаная –
с чем отдохну я на том берегу?
Небо ли выстелит рану поляною?
Или мне степь – полуночная, пряная –
лоно таит, где родиться смогу?
http://www.stihi.ru/avtor/isaianc

* * *

О, старых улиц естество!
Их вкус противного лекарства.
По ним бродить до дня того,
Пока мой дух сотрут мытарства.

В неукротимой жажде слов,
В речах, бессвязных до предела,
Вчера я здесь кусочком мела
Забор стихами исписал…
Пришёл, чтоб выправить финал –
А он уж сломан! Нет кустов…

Но я сегодня не спешу,
Всё на соседнем напишу –
Уж очень хочется опять
Издалека взглянуть… понять!










Во тьме веков, где звёзды блещут смело,
и близок Слова истинный родник,
ярчайшая взбесилась и сгорела,
и пепел выпал мне на воротник.

Ко времени. В достаточном количестве.
Мой гений отогрелся и воскрес.
Так тайна теплового электричества
роднится с электричеством небес.










Они и в Китай никогда не хотят
И в памяти собственной плохо гостят,
Их область свеченья – тот мир без забот,
Где всяк на зурне им играет гавот,
Где пляшут – ой, ойстрах! –
Небесные монстры!

Я в памяти собственной тоже побыл
И тоже в Китай не поеду без сил.
А лучше б алхимию снова сдавал,
Напиток бессмертия всем раздавал:
–  Бери, сколько можешь поднять –
   Позволь на прощанье обнять!
   Ведь спросят, однако, в Китае ж,
   Чому ж ты нэ сокил? чому ж нэ литаешь?










Спасибо, сердце достучалось
До 21-го… –  «Впусти!» – 
И дверь открылась, и осталось
Шагнуть в неё, сказав «прости».

–  Что ж, мы умеем, может, петь, и
плясать умеем, может быть?
Быть может, с прошлого столетья
Остались навыки любить?

Ну, что стучало? что шалило?
Что замирало-то?.. Входи!
Вошло, и двери притворило,
И тихо ёкнуло в груди.










«Важная встреча»

Три разных поэта трёх стран,
В путей преисполненной мере,
Сбрелись среди русских артерий
Под знаком  созвездья «Баран».

Не всуе  помянывать  Данте,
Но встретились  в  к р у г е   о д н о м :
Немыслимых глубей таланты,
Такие, что видели   д н о .










МОНОЛОГ  ИЗ ПРОШЛЫХ  ЖИЗНЕЙ

–  По поручению Царя
Я совершаю подвиг  странный:
Хожу  пешком  за три моря
И  поправляю истуканы.

Весьма  тоскую по Руси,
О кружевном белье, о  шелке…
Быт стал совсем  невыносим
Как мой обоз сожрали волки.

Но – в путь!.. В подмётную записку
Вписал сегодня некий  бред:
Как  в Императорскую миску
Тихонько плюнули в обед;

Как схвачен был по подозренью –
Весь в накипи   одежд и лент –
Весьма тщедушное творенье
(Чего-то там Перизидент)…

Причем  какой-то белокожий,
Глава  подмены истуканов»…

Ох, били же его по роже!..
(В графе «Расходы» - 100 туманов.)










Мне ль забвения бояться
В ветре, радостном еще?
Снежной кроной Арагаца –
Затенен и освящен.
Я войду  в селенье Талиш
Неразгаданно-своим,
Ведь недаром рдеют дали,
И родной струится дым!
И недаром мне армянка,
Скорбной радости полна,
Просветленно, гордо, жалко
Улыбнулась из окна!
И не зря барашек белый,
Когда сделал я привал,
Вместо травки, оробелый
Мои  волосы жевал.










Я, пожинавший  только лай собак
И слабый отголосок в дальнем хоре…
Незримая,  неслышная труба
Поет в миноре…
Я, знавший только посвист стукачей,
И слух – в ударе…
Но звук родной, незримый и  ничей –
Никем подарен…










Так долго я тебя искал,
Не находя в других, –
Улыбка  стала, как оскал,
Рука чужда руки…
И разум – чужд. И час настал
Принять печать поста.

Она уберегла на миг,
На день, на век, на срок…

Иного откровенья книг
Переживанье строк
Пытает душу, тело жжет,
И возвращает страсти,
Все к той, которой я сожжен,
И над которой властен.










ВОСПОМИНАНИЕ в ХХI-ом  СТОЛЕТИИ
                   (партитура концерта)

Когда день сворачивается, как рулон белого сукна,
             и звезды обессилено клюют почерневшую землю;
Когда луна в первой четверти, как безумная   усмешка
             над несостоявшимися возлюбленными,
       и   дома  тесного незнакомого переулка   
            сжимаются  темнотой
                       и давят одиноких прохожих;
Когда булыжник мостовой всхлипывает от колких игол дождя,
       как обиженный морской лев, и озябшая осенняя  лужа
            хранит плеск морского прибоя
                    и память листов скрученного золота:

Я прихожу к пантеону любви нашей первой,
Солнечной ясной лыжней белевшей когда-то на  сладком снегу…
Это был ельник,
          мелькающий в тех  временах еще,
Где ослепительной охрой, как запах лимона,
                                    и тмина, и мяты, –
Солнце волос твоих живо: я в них забывался   
                                  навеки, навеки…
Оно молодило лицо, и лыжню, и душистую хвою,
Ряд торжественных елей, и пихт, и кустов, и плодовых деревьев.
Вот рябина стоит, у которой родился твой смех…
                  он родился и умер: огромною   
                                     снежною розой,
Навсегда, навсегда… Одинокой осталась рябина…
Там – кустарник, другое, что ярко и гордо горело
Розоватой лозою – как первое уст приближенье,
На  слоистом  снегу – как блистание клавиш…

Умолк поцелуй,
Успокоен во сне вечнозеленом
                  крылатой и сумрачной ели…
А случайный снегирь – интермеццо из Брамса
              слагал по складам…

Слово первое  наше застыло обломанной ивой.
Нежность рук – на пригорке терновником  стало колючим.
Там, где вечные клятвы – лишь пни
                          от столетних
                                дерев.

http://www.stihi.ru/avtor/bestervrn&book=24#24

Тень молитвы

Окна выслепило белое.
Время года не пора.
Что сегодня я ни делаю,
словно делаю вчера.

Желтовата жизни жижица.
Стужа просится под неф.
У порога свет не движется,
а стоит, остолбенев.

Невещественная армия
подступила к алтарю.
Тварь дрожащая. Нетварное,
догорев, договорю.










Кляйнциммер

Не будем искушаться об судьбу.
В кляйнциммер поместились два комода?
Ну и прекрасно. Ну и бубубу.
Аккомодациозно! Песня? Ода!

Кляйнциммерман плюёт на саморез.
Мерцает явь у кромки котлована.
Меня вселяют в тридевять небес
вперёд ногами из халколивана.

Встречающие счастливы вполне.
У них тут каждой юде по юдоли.
А истина - не в хлебе и вине,
но токмо в голове и в димедроле.










К слову

Когда износится лицо,
костяк и шкура человечьи,
печаль осолится больцой
любови канут в разноречьи,
прольются мутные стихи
в родник мучительных признаний -

ты в прошлом вынырнешь сухим
с чужим беспамятством в кармане.

Там не страшись уж, как привык,
потери разума и крова,
но пресмыкайся напрямик
к престолу подлинного слова.
http://www.stihi.ru/avtor/isaianc