Мишенька

Мишеньку с детства оберегали от мира. Мир большой и гадкий, а Мишенька маленький, хрупкий и ранимый, соприкосновение с миром, считали взрослые, повредит Мишеньке больше, чем миру.
Поэтому хрупкий Мишенька в самом нежном возрасте усвоил, что главная обязанность окружающих состоит в том, чтобы всячески его ублажать, а всякая попытка уклониться от этой почетной обязанности должна быть незамедлительно наказана. Когда Мишеньке было пять, он выбрасывал в окно игрушки и метко швырял тарелку с кашей прямо в бабушку. Родители спрашивали его:
— Мишенька, тебе не стыдно?
Мишенька сверялся с внутренними ощущениями. Внутренний мир был богат и изобиловал позитивными переживаниями: гармония — одна штука, удовлетворение содеянным — вот оно, готовность повторить — в наличии. Мишенька заглядывал в тот уголок своей души, где, по его прикидкам, должно было быть стыдно. Стыдно там не было. Комплексов по этому поводу Мишенька тоже не обнаруживал, хотя окружающие неоднократно интересовались, не совестно ли Мишеньке за свое поведение. Мишенька застенчиво улыбался.
Собаки во дворе обходили Мишеньку стороной, пожилой соседский кот перенес два инфаркта и с затаенным ужасом в душе ожидал третьего. Вся группа детского сада на выпускном утреннике вздохнула с облегчением и попросилась на второй год, лишь бы не попасть в школу в один класс с Мишенькой.
Но больше всех страдала семья. Когда Мишеньке было двенадцать, он с помощью обычного гвоздя превратил новую «Хонду» отца в шедевр авангардистского искусства. Сам гвоздь стал частью другой инсталляции: с его помощью Мишенька приколотил папин ноутбук к столу. Мишеньке не купили давно желанную игровую приставку, и серьезность этого преступления определила степень суровости наказания.
Традиционно воспитанием Мишеньки занималась мать, но в тот день эффективность выбранной ею политики была поставлена под сомнение. Отец вынул из брюк ремень и самым решительным образом принялся за внедрение семейных ценностей в сына, после чего тот был отправлен в угол. По дороге к углу Мишенька взял со стола отцовский телефон и выбросил в форточку. Это была война и он был намерен одержать в ней верх.
Отец капитулировал первым. У Мишеньки еще не начали прорезываться первые усы, когда папа заявил, что намерен эмигрировать в Бразилию и просить у местных властей политического убежища. Он планировал загореть до неузнаваемости и примкнуть к какой-нибудь общине негров на затерянной банановой плантации, вдали от тоталитарного режима родной квартиры и некоторых волюнтаристов в частности. Сборы заняли ровно минуту, с собой отец взял только паспорт и набедренную повязку. Мать плакала, но Мишеньку жалела: ребенок остался без отца.
Мишенька между тем мужал, и к восемнадцати вырос в лобастого здоровяка. Когда для него пришло время первой любви, Мишенька обнаружил, что место в его сердце давно занято самой подходящей для этого персоной — его собственной. Тем не менее, Мишенька начал знакомиться с девушками.
Наташа, Женя и Оля оказались редкими стервами и эгоистками, Мишенька отверг их кандидатуры сразу после того, как они отвергли его. Затем, накануне двадцатилетия, в жизнь Мишеньки вошла девушка Света.
Правда, не прошло и недели, как девушке Свете захотелось оттуда выйти и больше никогда, никогда не возвращаться обратно. Но у Мишеньки уже случилась любовь. Он звонил Свете на телефон и начинал сопеть в трубку:
— Свет, ну когда мы встретимся? Давай сегодня встретимся, Свет!
Света вопрошала:
— Миша, у тебя совесть есть?
Мишенька привычно сверялся с внутренним миром. Всего было в избытке, про совесть никто не слышал.
Света перестала отвечать на звонки, тогда Мишенька заступил на почетный караул в ее подъезде. Он даже рискнул постучаться в дверь, но ему открыл Светин папа. Дочь уже ввела его в курс происходящего, так что он встретил Мишеньку, радостно потирая правый кулак.
— А вот и ты, — сказал он. — Выбирай, что тебе сломать: нос или руку?
Мишенька поспешно отступил. Светин папа был не боксером, а всего лишь таксистом, но скрутить Мишеньку в баранку мог одной левой.
До конца недели Мишенька изводил Свету регулярными бдениями под окнами. Он кидал в окна камешки, издавал призывные крики лося, тоскующего по самке, даже бранился, но все было тщетно. Света оставалась непреклонна.
Через три дня расписание осады знал весь дом. Мишенька заявлялся ближе к вечеру и принимался звать любимую по имени. Соседи выходили на балконы, советовали Мишеньке разные места, куда он мог бы пойти, вместо того, чтобы бесцельно слоняться по двору. Мишенька огрызался, однако дежурства не бросал. Соседи звонили в полицию, там отвечали, что приедут, как только Мишенька примется за насилие и грабежи. Пресечение несчастной любви не входило в компетенцию органов. Света жаловалась папе, но стоило тому появиться во дворе, Мишенька таял без следа, словно стеснительное привидение при первых лучах восхода.
В воскресенье привидение замаячило во дворе уже в три часа пополудни. Чтобы скрасить томительное ожидание, оно принесло с собой бутылку рябиновой настойки и палку колбасы, и с этим нехитрым скарбом уютно устроилось на детских качелях. Мамаши, выгуливавшие молодняк во дворе, спрашивали Мишеньку:
— Молодой человек, как вам не стыдно? Здесь дети гуляют!
Понятное дело, в таком сложном вопросе даже старик Шопенгауэр не разобрался бы, не остограммившись. Мишенька отхлебывал из горлышка и глубоко задумывался.
В половине седьмого Мишенька отправился за четвертой бутылкой. Весь дом, затаив дыхание, наблюдал с балконов, как Мишенька совершает чудеса прямохождения.
К девяти часам чудеса иссякли и Мишенька мирно отошел ко сну. Морфей внезапно обнял его на скамеечке под тополями. Там его и нашел тремя часами позднее Светин папа, возвращавшийся с работы. Вглядевшись в тело, он произнес свое сакраментальное:
— А вот и ты! — и недолго думая, загрузил бесчувственного Мишеньку в свой автомобиль с шашечками. Мишенька ворочался на заднем сиденье и мычал сквозь сон, он не любил, когда ему мешали спать. В центре города, в маленьком сквере, под памятником Ильичу, Светин папа вынес и уложил Мишеньку на зеленую травку, заботливо подложив ему под голову кирпич.
Себе на память он забрал всю Мишенькину одежду. Взамен нее он оставил Мишеньке послание, написанное черным маркером прямо на лбу: «За одеждой приходи завтра. Очень жду. Николай».
Свидетелями Мишенькиного пробуждения были несколько ранних птах, весело чирикавших на голове Ильича, да пожилая такса, гулявшая с хозяйкой. Такса удивилась, но не подала виду, а ее хозяйка возмущенно сказала:
— Молодой человек! Вам не стыдно?..
Мишенька продрал глаза. Всю ночь, насколько он мог себя помнить, стыдно не было. Неудобно — пожалуй, прохладно — без сомнения. Даже самая теплая июльская ночь не могла обеспечить Мишеньке того комфорта, в котором он привык вкушать сон. Мишенька поднялся, и тогда на его спине хозяйка таксы смогла прочесть слова, написанные все тем же маркером:
«НЕТ, МНЕ НЕ СТЫДНО!»
В таком виде, облаченный только в краткие сентенции, он короткими перебежками добрался до задворок какого-то магазина, где разжился картонной коробкой из-под печенья. Препоясав ею чресла, Мишенька отправился домой, старательно избегая центральных улиц. Встречные пешеходы радовались нечаянному зрелищу, некоторые даже аплодировали. К тому моменту, когда Мишенька добрался до дома, ему удалось продлить жизнь доброй сотне человек. Соседка по подъезду, встретившись с ним на лестнице, сказала:
— Михаил! И не стыдно вам?..
И проводив глазами, его удаляющуюся спину, сама себе ответила:
— Понятно.
За своими пожитками Мишенька не пришел ни в этот день, ни в последующие.
Было ли ему стыдно, или тому были иные причины — истории неведомо.

(с) Алексей Березин
Отсюда: http://alex-aka-jj.livejournal.com/110059.html

Проклятие

Толстая Зу приковыляла к пещере шамана на закате.
— Эй, шаман! — окликнула она.
— По воскресеньям не принимаю! — проворчал шаман.
Красное вечернее солнце уже почти скрылось за скалами на западе, длинные тени деревьев протянулись вдоль тропы. Шаман сидел у самого входа в пещеру, на куче сухой листвы, и вырезал кремневым ножом фигурку из кости. Зу подошла поближе, тяжело дыша. Крутой подъем к пещере заставил ее немало попотеть.
— Шаман! — снова позвала Зу, не обратив никакого внимания на слова шамана. — Мне нужна твоя помощь.
— А мне нужны четыре медвежьи шкуры и горшок сала, — отозвался шаман. — Но я ведь не иду к тебе, чтобы их потребовать, не так ли?
Зу ничуть не смутилась. Она уселась на большой плоский камень неподалеку от входа и шумно вздохнула.
— Это касается Агу, — сказала она. — Моего сына.
Шаман удовлетворенно кивнул, не глядя на Зу.
— Отлично, — сказал он. — Рад слышать, что меня это не касается. Еще что-нибудь?
Вопрос поставил Зу в тупик. Она несколько секунд непонимающе смотрела на шамана, потом спросила:
— Чего?
— Риторический вопрос, — пояснил шаман. — Отвечать не обязательно.
Зу помотала головой, пытаясь собраться с мыслями.
— Шаман, — сказала она. — Агу, мой сын, совсем меня не слушается.
— Трудный возраст, — безразличным тоном посочувствовал шаман. — Кризисный период, взросление, и все такое… Он, кажется, женился пару недель назад?
— Вот именно! — горячо подтвердила Зу. — Спутался с этой девкой, Айай.
— Видел, — одобрительно кивнул шаман, не отрывая взгляда от костяной фигурки. — Хорошая девушка. Трудолюбивая, симпатичная, большегрудая. Прекрасная девушка.
— Да она из племени каннибалов! — возмутилась Зу.
— Ты вроде тоже, — сказал шаман.
— Это было давно, — отрезала Зу. — До замужества. А эта… Сожрет мальчика с потрохами, и добавки попросит, стерва! В четверг я была у них, так она прогнала меня из пещеры, и еще песком вслед швырялась!
— Вот как? — удивленно пробормотал шаман, почесав жиденькую бородку. Поразмыслив несколько секунд, он кивнул: — Да. Прекрасная девушка. С такой не пропадет.
Зу сердито засопела.
— Ну и вот, — сказала она. — Я пришла, чтобы ты поговорил с Агу!
Шаман наконец поднял на нее взгляд.
— О чем?
— Как о чем? — возмущенно взмахнула руками Зу. — Скажи ему, чтобы слушал мать.
Шаман почесал в затылке.
— А зачем? — спросил он.
Зу вскочила на ноги, ее пухлое лицо покраснело.
— Как это зачем? — рявкнула она. — Мальчик совсем отбился от рук! Ушел из родной пещеры, женился на каннибалке, а ты делаешь вид, будто тебя это не касается?
Шаман вперил задумчивый взгляд в пламенеющее небо над холмами.
— Нет, — сказал он наконец. — Не касается.
Он поднес костяную фигурку к самому носу, чтобы в вечерних сумерках лучше видеть детали, ковырнул ее острой гранью кремня. Потом поднял глаза на стоящую перед ним Зу.
— И сядь, — сказал он. — Свет загораживаешь.
— Ну, знаешь! — возмутилась Зу. — А еще шаман!..
Тем не менее, она вернулась к плоскому камню и плюхнулась на него, сопя от негодования.
— Не понимаю, что тебя не устраивает, — сказал шаман. — Парнишка растет, у него потребности. Маскулинность, знаешь ли.
— Чего? — подозрительно переспросила Зу.
— Маскулинность, — повторил шаман.
— Тьфу! — в сердцах плюнула Зу. — Это она на него дурно влияет, эта Айай! Раньше-то он и думать не смел об этой гадости! Все она, эта рыжая дрянь!
— Разве паренек чем-то недоволен?
— Конечно, недоволен! — сердито сказала Зу. — Ему с ней плохо! Может, он этого и не замечает, но я-то вижу! Я мать! Если так дальше пойдет, она совсем испортит моего мальчика. Сегодня они кидают в мать песком, а что им взбредет в голову завтра? Наплодить маленьких каннибалышей?
Шаман пожевал губами.
— Агу очень расстроит меня, — сказал он, — если не додумается, как это сделать. Я всегда полагал, что он неглупый мальчик. Не вундеркинд, конечно, но где у нас тут вундеркинды?
— Вот и я говорю! — закивала Зу. — У нас нормальное племя, а не эти самые, вундер-как-их-там! Айай-то, небось, уж точно из таких!
Шаман вздохнул.
— Поговори с ним! — приказала Зу. — Эта девка его до добра не доведет. Я говорила тебе, что она швырялась в меня песком?
Шаман кивнул.
— Да-да, — сказал он. — Ты пришла к ним в пещеру, погостить недельку, а костер был сложен неправильно, и кости в углу лежали не горкой, а как попало. И еще, кажется, ты хотела научить ее, как надо печь мясо.
Зу удивленно уставилась на него.
— Откуда ты знаешь? — спросила она.
Шаман пожал плечами.
— Я же шаман, — ответил он. — Я все знаю. Духи разговаривают со мной.
— Так значит, поможешь? — с надеждой спросила Зу. — Поговоришь с мальчиком?
— Бесполезная затея, — сказал шаман. — Парень давно уже взрослый, на охоту ходит, женился… Правда, можно было бы…
Шаман на секунду задумался, потом махнул рукой.
— Нет, это, пожалуй, чересчур.
— Что? — заинтересовалась Зу. — Ну, скажи, шаман?
Шаман дернул плечом.
— Можно было бы наложить на нее проклятье…
— Проклятье? — глаза Зу расширились.
— Угу, — кивнул шаман. — Я и говорю — глупая мысль. Несерьезно как-то.
Зу беспокойно заерзала на камне.
— А что за проклятье?
Шаман молча вертел в руках костяную фигурку.
— Да так, чепуха, — произнес он, помедлив минуту. — Ребячество.
— Ну, расскажи! — попросила Зу.
Шаман молчал.
— А я принесу тебе голову дикого осла, — сказала Зу.
Шаман на секунду замер, потом едва заметно покачал головой.
— И всю шкуру осла, — посулила Зу.
На мгновение шаман оживился.
— А что будет находиться внутри шкуры? — спросил он. — Там, вроде, должен быть осел.
— Осла мы уже съели, — виновато призналась Зу. — Но я могу положить туда десять рыб, — поспешно добавила она, заметив, что шаман теряет интерес.
— Двадцать, — поправил ее шаман. — Есть одно колдовство, но оно непростое, рыб надо много. Двадцать больших копченых рыб.
— Колдовство-о-о! — протянула Зу и быстро закивала головой. — Я принесу, принесу! Завтра вечером принесу. Так что это за колдовство?
— Ну, — неопределенно сказал шаман, — одно заклинание, очень страшное. Призовет гнев духов на голову Айай. Семь лет неудач и все такое. Устроит тебя?
Зу расплылась в широкой улыбке и затряслась всеми подбородками.
— Ну, держись! — воскликнула она. — У-у, вун-дер-кинка!
Она уже развернулась было, чтобы спуститься вниз, к пещерам племени, но шаман окликнул ее.
— Еще одна вещь, — сказал он. — Колдовство, как я тебе уже сказал, непростое. Потребуется еще кое-что…
Зу нахмурилась, ей казалось, что двадцати копченых рыб с лихвой должно хватить на любое колдовство.
— Ты должна устроить им бойкот, — сказал шаман. — Иначе магия не сработает.
— Бойкот? — наморщила лоб Зу. — Это вроде как лохмы выдрать, да? Ну, завтра я буду коптить для тебя рыб, а вот послезавтра…
— Нет, — перебил ее шаман. — Это значит, ты не должна появляться на пороге их пещеры. И вообще, не показываться им на глаза.
Зу уперла руки в бока.
— Это как так? — спросила она. — Это что, я должна прятаться от моего мальчика? А эта пакостная девка будет в это время зудеть моему сыну, какая я плохая мать?..
— Не будет, — махнул ей рукой шаман. — Это я беру на себя. Гнев духов… Ну, в общем, ты поняла. Пока вы с ней не видитесь, ей удачи ни в чем не видать. Хоть раз с ней повздоришь — вся магия насмарку. Понятно? Придется потом снова колдовать. И двадцатью рыбами уже не обойдешься.
Зу неуверенно топталась на месте.
— Но…
— Иди, Зу, — твердо сказал шаман. — И помни, рыбы должны быть большими. Не забудь про ослиную голову.
Зу развернулась и медленно побрела вниз по тропинке, пиная мелкие камешки. Шаман, прищурясь, глядел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом, потом опустил глаза на костяную фигурку, которую держал в руках. Поскреб ее кремневым ножом, дунул, чтобы убрать крошку.
— Можете выходить, — сказал он громко. — Она ушла.
Из-за выступа скалы высунула голову робкая тень. Выбравшись из укрытия, тень оказалась патлатым юношей в набедренной повязке из енотовых шкур.
— Ты же не будешь в самом деле колдовать? — с волнением в голосе осведомился он.
— Я только что избавил вас от визитов мамаши на неопределенный срок, — сердито сказал шаман. — Это что, по-твоему, не чудо?
Следом за юношей появилась худенькая рыжеволосая девушка. Юноша тут же ухватил ее за ладонь.
— Спасибо можете не говорить, — сказал им шаман. — Пары зайцев вполне хватит.
Агу понимающе закивал.
— А теперь идите, — разрешил шаман. — Только не слишком быстро, а то догоните мамашу.
Агу потянул девушку за руку и повел ее вниз по той же тропке, по которой ушла несколько минут назад Зу. Через несколько шагов девушка выдернула свои тонкие пальцы из его лапы, в два прыжка подбежала к пещере, быстро чмокнула шамана в заросшую щеку и так же бегом вернулась к мужу.
Солнце уже почти совсем скрылось за скалами. Шаман сидел на куче листьев, привалившись спиной к камню, и смотрел, как парочка спускается по тропинке вниз. Когда они скрылись из виду, он буркнул:
— Не за что, — и снова взялся за костяную фигурку. Он трудился над ней, пока не погасли последние лучи солнца, и он не перестал различать черты лица фигурки.
Тогда он встал и ушел в пещеру.

Отсюда: http://alex-aka-jj.livejournal.com/106691.html