Соседка. Городской бестиарий

- Фамилия?
- Клипотова.
- "Кли" или "Кле"?
- "Кли".

Тетка из отдела кадров, гроза и первый фильтр, навроде китового уса на пути офисного планктона, осветленная блондинка 56 размера. Кадры решают все. Особенно такие мощные, крупноплановые и напористые.

- Имя?
- Тамара Нафанаиловна.
- Год рождения?
- Девушка, у вас документ лежит, прямо перед вами, - там разве ж не написано?
Тетка оторвала взгляд от листка картона и скучно посмотрела в сторону.
- Шестьдесят четвертый.
- В паспорте - шестьдесят восьмой, - равнодушно заметила секретарша.
- Опечатка.
- Ва-а-аль! - крикнула секретарше в другую комнатенку. - Прикинь, паспорт с опечаткой. Ну ваще дают! - и потом прежним равнодушным голосом: - Посидите, пока я забью. Формочку заполните на заявление. И расписаться надо будет.

Первый день на рабочем месте прошел, как должно. Стол под кондиционером, спиной к окну, вежливые улыбки новых коллег из-за ячеистых перегородок, на двери календарище с логотипом компании. Время от времени все подхватываются и летят на огромном лифте в столовую - пить чай или обедать. Тамара Нафанаиловна сегодня уж не стала набиваться в компанию, но на завтра заказала обед по офисной рассылке, поставила себе галочку купить что-нибудь к чаю и не забыть красивую чашку, чтобы не напрашиваться на угощение, увязавшись вместе с девочками в буфетную как бедная родственница. Девочки все на подбор - красотки, длинноногие и ухоженные. Они весело щебечут, выпархивая покурить, дверь вспискивает под электронными ключами, техника на грани фантастики. Обязанности у Тамары Нафанаиловны несложные - вот тебе стопочка документов, а вот компьютер. Сиди, переноси информацию в недра электронной памяти - и вся любовь. Прямо писарь Акакий Акакиевич двадцать первого века, в школе от него тошнило, а теперь и сама в его шкуре сиди - делай что дают, и хорошо, хоть такая вакансия есть. Вечер наступает незаметно, коллеги одна за другой разлетаются по домам, лампы дневного света гудят на томительной ноте, у девочки-Леночки за перегородкой кукукает лихая "аська", в офисном аквариуме бурлит и клокочет - рыбкам устраивают кислородный коктейль из водорослей и стоялой зеленоватой водицы. Стало промозгло, зябко и невесомо.

- День к закату, да? Значит, вот мы где теперь прозябаем? - беззвучно усмехнулась Рива.

Сперва Тамара Нафанаиловна затравленно оглядывалась - не слышит ли кто Риву? Потом боялась как-нибудь себя выдать - стыдно, когда тебя считают сумасшедшей. Теперь она уже почти привыкла к ее посещениям, даже не стесняется, до того дошло, что соседка приходит к ней на выручку - как вот на собеседовании вдруг пришла. Собеседований Тамара Нафанаиловна терпеть не может - всякий раз душа уходит в пятки, а Риве они - что семечки. Голос у Ривы высокий, бледный, холодный и всегда словно чуть насмешливый. Он отслаивается где-то изнутри головы, звучит отчетливо, но глуховато. Может быть, прозвучи он со стороны, - Тамара Нафанаиловна не узнала бы, кто это говорит. Впрочем, нет, узнала бы - металлический смешок Ривы ни с чем не спутаешь. "Бояться нечего, Томочка, нет меня, нету совсем!" Этот внутренний голос она ненавидела от всей души и страстно мечтала от него избавиться. Беда в том, что не было ни одной мысли, которая проходила бы мимо жестких синеватых пальцев Ривы. Иногда Тамара Нафанаиловна была уверена: та копается у нее в голове, как в сундуке со старой одеждой, брезгливо перебирая несвежие выцветшие тряпки. "Не вовсе так, Томочка, но не вовсе не так. Помним договор?"

По дороге домой Тамара Нафанаиловна зашла в универсам, прошла сквозь строй полок с веселыми пакетиками и банками, нагребла совочком в пакет замороженных овощей и морепродуктов, йогурт на утро и салатик в коробочке - завтра захватить на работу. Больше волноваться не о ком, и кормить тоже некого. Кот удрал из дома три месяца как - и даже объявления, расклеенные по всем окрестным столбам, ничего не дали. Да если честно, и Бог с ним, с котом, - неласковая и хамоватая тварь, наследство от бывшего, - вот уж о ком душа не болит. Договор, подумаешь тоже! Договор - это когда договариваются. А когда у тебя практически нет права выбора, - это не договор, а сквоттинг, абордаж, изнасилование! "Ай, как некрасиво, дорогая соседка! - цедит Рива. - Я ведь и обидеться могу: вы же сами меня приглашали!" Это неправда. Она никогда не приглашала Риву.

Дома сухо и холодно. Пустая, темная квартира чиста и выморожена - с субботы, как устроила уборку, никто не наследил, не запачкал - просто некому, и балконная дверь, конечно, опять нараспашку. Да и уборка-то несерьезная - дань порядку. Пыль стереть и пол мокрой тряпкой погладить - вот и хватит нашим хоромам. Остаток пельменей - в кастрюльку, овощи и "морских таракашек" - на их законное место, в морозилку, включить, что ли, телевизор - ради привычного бу-бу-бу и ярких мелькающих картинок. Все там такие-то радостные, довольные, и все у них хорошо, лучше всех. Зарплата на новой работе копеечная, придется искать, чем бы подкормиться. Декабрь - не то время, когда хочется суетиться, рваться на немецкий крест. В декабре самое разумное - завалиться на тахту и спать, спать без просыпу, а просыпаться, только чтобы напиться чаю - и снова спать.
И все же это не как в прошлом декабре. И уж подавно не как в позапрошлом. В позапрошлом декабре как-то вдруг сами собой растаяли вдали подруги - одна вдруг скоропалительно стала бабушкой, другая в пятый раз выскочила замуж, а месяцем раньше окончательно отвалился Сережик - какую-то он там себе давно приглядел, что ли? Долго держался на две стороны, потом однажды устроил дикую истерику, наговорили они друг другу целую кучу резких гадостей, и вспоминать не хочется. "Ой, уж прямо - не хочется! - бритвенно улыбается Рива. - Ни одного словечка ты ему не забыла. Ни единого!" Вот в тот декабрь Тамара Нафанаиловна обессилела окончательно и абсолютно. Она засыпала в метро, вечером забывала поесть - еле-еле доплеталась до кровати и валилась глинистой кучей, спала как убитая, но утром все равно не могла оторвать голову от подушки. Мучительней всего было на работе - буквы плавали перед глазами, слипались в странные извивающиеся строчки, вращались какие-то круги. А потом в темной тишине и пустоте изнутри как будто бы обреталось что-то непонятное. Тамара места себе не находила, все ей казалось, что кто-то недобрый смотрит на нее, оценивающе и без восторга. Так продолжалось около месяца. А потом Рива наконец-то заговорила.

Пельмени всплыли и, шипя залили плиту мутной пеной. Тамара Нафанаиловна схватилась за кастрюлю, отдернула руку, осторожно промакнула около конфорки, уселась за стол ужинать. Телевизор, подумав, включать не стала, и без того глаза болят - весь день с монитором в гляделки играть. Раньше она к пельменям была равнодушна, а всяких крабов-осьминогов боялась до паники, в детстве из бассейна со скандалом ушла: на всю стену там сияло мозаичное морское царство с огромным осьминогом в короне, маленькая Томочка верещала в голос и ни на какие уговоры не поддавалась. Но вот уже года два, как отчего-то ей стала нравиться всяческая морская живность, "шушера" говорил Сережик. Возраст, наверное, - йоду в организме не хватает.

Ой, она тогда чуть с ума не сошла. Когда впервые ее виски сжало изнутри, а откуда-то со стороны затылка очень явственно проступил чужой голос, она испугалась так, что дыхание перехватило. Хотя уже давно подозревала что-то в этом роде - слишком часто чувствовала, как будто кто-то ее разглядывает, бесцеремонно и холодно. Даже просыпалась иногда по ночам от этого взгляда. Однажды не выдержала, зазвала подружку ночевать, и вроде все было мирно, был и чай с тортиком, и даже вино, а потом, как подружка заснула, такая тоска на нее напала - хоть волком вой. И кот примерно тогда же ушел, а до этого дичился и шипел. Осторожно попыталась поговорить с подружкой, той самой, что ночевала у нее, наврала, что у соседкиной дочки такая вот беда. Подружка подумала и велела дочку сводить либо к психологу, либо к колдуну. Сейчас же всякие колдуны есть, кто тебя насквозь видит, какую газету ни возьми - сплошные объявления. Может, ее сглазил кто? А то и в церковь, может? К психологу она, конечно, не пошла. И неловко, и что он тут поделает? Убедит ее за ее же деньги, что она сумасшедшая и ей все чудится? Пересилила себя, думала записаться на прием к известному колдуну-знающему человеку, даже собралась к нему на встречу - но по дороге в ДК передумала, махнула рукой и отправилась восвояси. Донельзя счастливая, как в школе, когда вдруг отменяли ненавистный немецкий, Тамара Нафанаиловна пошла в магазин и мстительно купила сливочно-земляничного чая в красивой жестянке, к которой давно приглядывалась. Вот вам! Не колдуну за билет, а себе, любимой, на долгие душистые вечера. Все равно только дурят народ колдуны эти. Про церковь она еще долго подумывала, но как-то странно себе представить - что берешь и заходишь в это темное, со свечками... все же не верит она ни во что такое. Может, грешная, конечно, и все равно - ну видела, как стоят перед иконами и старушки, и молодые девочки, постоят-постоят, перекрестятся и отойдут. Только так Тамара и не поняла - чего стояли, почему кланяются? Да она и креститься толком не умеет, скажут "вот пришла дура".

Однажды ей подумалось - а интересно, откуда взялась эта Рива? Неужели, и вправду, жила себе такая, невесть где, невесть когда. Жила, а теперь вот к ней пришла - поселилась не спросясь, но, вроде, и вреда от нее нет. Рива такие ее мысли не пресекала, и мимо церкви позволяла пройти спокойно, и в церкви ничего такого не было. Серебро там, крестики даже какие - все это она в руки брала без вреда, без ожогов, даже без сердечного замирания. Неинтересно это было ни капельки, все эти ужасы из киношек, ни Риве, ни Тамаре. Вот ведь как - давно, наверное, жила, была кем-то, может, детки у нее были. Впрочем, нет, не было деток - это Тамара очень хорошо чувствовала. А вот муж был, красильщик или что-то такое делал, потому что как теперь она мимо стройки идет, так запах краски до самого нутра проникает. Хотя сейчас уже не такая краска, и пахнет по-другому, а все равно: кисти заляпанные, ведра, перчатки малярские на земле валяются, - как увидит, так изнутри и заледенеет все. Раньше не было, только теперь началось, это Рива внутри обмирает. Что-то у них, видать, неладно было. Расспросить бы, да разве Рива расскажет! Рива иногда как начнет говорить - и не остановишь ее, только все, что ей нужно, - это над Тамарой посмеяться, поиздеваться досыта. А про себя - нет, про себя она молчком, это тема запретная. Только будь ты живая, будь нет, - а все равно, подруга дорогая, проболтаешься. Вот про мужа-маляра Тамара, можно сказать, случайно узнала. И про то, что Рива его не любила ни чуточки, тоже. У него глаза были какие-то косоватые, рыжие - однажды Тамаре он приснился. Длинное такое лицо у него, и бородка рыжая, и на голове какой-то картуз. И вот смотрит словно бы сквозь нее этот муж, кривится в улыбочке и закрывает то один глаз, то другой. И пока закрывает, пальцами эдак щелкает, а у самого под ногтем синяя краска, неотмытая. Жили они в каком-то большом городе, в каком - поди теперь узнай. Или нет, это муж ее привез, а сама она родом из богом забытого местечка, не то поселка. Вроде какой-то крохотный домик... с папой и кучей братиков-сестричек. Тут обычно в голове у Тамары Нафанаиловны что-то обрывается, резкая боль в висках - сеанс окончен. До иных объяснений Рива не опускается, а Томе тоже не больше всех надо, чтобы настаивать. Хотя и гложет порой любопытство - с кем же приходится делить свою родную плоть. Сроду у Тамары не было длинных волос, всегда стриглась коротко, под мальчика, поэтому всякий раз, когда руки сами собой хватаются заплетать косу и подбирать выпроставшиеся пряди, она знает: Рива здесь. И родинка у нее появилась. Буквально за три дня - у самого уголка рта, слева, бархатная и аккуратная, словно специально приклеенная. На работе, той еще, сперва даже подумали, что она ее для пикантности подрисовала. А потом девчонки ей велели на рак провериться, говорят, не к добру это, чтоб родинки так за здорово живешь вскакивали. Проверяться не пошла. Вместо этого опять начала курить, стрельнула пару раз, потом купила себе такие же - тоненькие, дорогие - и вон они до сих пор лежат, штучки три только осталось. Сережик - тот ненавидел, если женщина курит. Сам смолил как паровоз, а как видел девку с сигаретой, морщился. Да уж, достались им с Ривой красавчики. А без них и лучше. Ну вот опять, зависла, в облаках заплутала, а ужин холодный совсем, и чайник второй раз кипятить. Доела остывшие безвкусные пельмени, пока грелся чай, сполоснула тарелку с кастрюлькой. Надо бы котенка завести, что ли. Хоть бы мурлыкал, а то пусто в доме, только и компания - Рива в голове.

Евреев Тамара не любила. Относилась к ним примерно так же, как к молдавским гастарбайтерам - шебуршатся чего-то там, мелкие, черненькие, кто их разберет, чем они дышат -- нам-то без разницы. Знала, что хитрые они все, деньги любят, свою выгоду нипочем не упустят и друг за дружку горой, за то их умеренно уважал дед-покойник. Умеренно - потому что канувший куда-то зять тоже, кажется, был еврейской национальности, хотя его-то деловым и хватким никто бы не назвал. Никогда Тамара не думала об отце и отцовой крови, и не интересно ей это было ничуть - и вот на тебе. Может, и вправду, навести бы справки, отыскать бы их - хоть папеньке родному в глаза посмотреть, если жив он еще. А заодно узнать, не было ли у них, Клипотовых, в родне кого-нибудь с коротким именем Рива? Но прошлое ворошить не хотелось, и с чего бы теперь навязываться незнакомым людям? Да и найди их еще - уехали небось давно, концов не отыскать.

На самом деле, ей просто страшно - и еще поди догадайся, что страшнее: то ли ты, подруга, натурально свихнулась от одиночества, то ли в твоей голове и вправду живет давно умершая чужая женщина.

Вторник, среда, в среду в отделе отмечали сразу три дня рождения. Днем скидывались на цветочки, Тамара тоже поучаствовала. К вечеру, когда основная работа схлынула, накрыли стол, смастерили бутерброды из нарезок, тут же и тортик подоспел, и даже текила в квадратной бутылке. Хотела незаметно уйти, но окликнули, налили сока, текилы, да и начальство заглянуло - пришлось остаться. Как всегда, после общих поздравлений, все разбились на группки, что-то обсуждали, щебетали, тут бы и откланяться, только не вышло - подошел менеджер, стал расспрашивать, каково на новом месте, не нужно ли чего, как проходит слияние с коллективом? Тамара не помнила, что отвечала: в голове ее - то ли от текилы, то ли от безнаказанности, хохотала Рива, все громче и громче, наконец - да что же это такое, в самом деле! - ей стало дурно и тоскливо настолько, что она метнулась в туалет, где ее долго выворачивало на все лады. Вернулась, кое-как извинилась, с кривой улыбкой покивала на сочувственные охи-вздохи, мол пить нельзя совсем, не то уже здоровье, да и бури магнитные сейчас... Поплелась домой, внутренне поздравляя себя: уж лучше считаться клушей, чем психованной. Ничего, сошло, теперь-то она уже научилась... До сих пор стыдно вспомнить. В курилке стояла мертвая тишина, девчонки испуганно смотрели, как багровая от злости и обиды Тамара яростно орет на Риву, не выдержав ее издевок, и ладно орать - она тогда ей чуть в волосы не вцепилась и пощечин не надавала, гадине такой, вот бы картинка была! А по девкам видно было, особенно по Таньке, еще бы чуть-чуть - и точно бы бросились скорую вызывать, психиатрическую, с санитарами-тяжеловесами. После этого от Тамары шарахались, как от сумасшедшей, говорили с ней ласково и негромко, а за спиной показывали глазами друг дружке на ту самую Клипотову. Оттуда она быстро уволилась, сославшись на переутомление и семейные обстоятельства, - а платили там хорошо, и добираться удобно было, - и месяц жила почти спокойно. После таких выходок Рива сама себя наказывала, пряталась глубоко в голове, не выходила, не мучила ее. Тамара уже почти понадеялась, что нет никакой Ривы, но через месяц опять услышала бледный голос с оттенком металла, хотя звучал он тише и словно приглушенней. И правду сказать, с тех пор Рива до такой наглости уже не доходила, держалась в рамочках, хотя все равно штучка та еще была. Прежнему ее муженьку ох и подарочек достался. "И сам виноват, - вдруг безмятежно откликнулась Рива на оскорбительные Томины мысли. - Брал бы ровню, жил бы припеваючи. Не подарочек я, да, честный гешефт. За что заплатил, то и получил, марамой неумытый. Нам и без него неплохо было, тоже мне королевич золотой". "А ты, значит, королевишна, дорогая соседка?" - съязвила, не утерпела Тома. Изнутри Рива блеснула змеиной победительной улыбкой: "Я, милая соседка, дочка цадика. Королевишны таким, как я, ноги умывают. И в родне своей меня не ищи - не сыщешь". Сказала, как дверью хлопнула. И до дому Тамара добиралась в глухой пустоте, в тишине разделась, в одиночестве легла спать, мельком подумав, что если и вправду, задержится она на этой работе, может и впрямь, взять отпуск и махнуть куда-нибудь, отдохнуть по-человечески. Раздразнили ее девки своим щебетом, и не намного ведь больше ее получают, а послушать - то одна, то другая в Египет, в Тайланд, в Италию. И говорят, не дороже, чем подмосковный санаторий, а с крымскими ценами и сравнения никакого - дешевле в разы. Может, и стоит подкопить, сделать уже наконец паспорт и отправиться в свое удовольствие - в тот же Тайланд... или в Польшу, например. И чуть не оглохла от пронзительного вопля Ривы: "Не в Польшу!"

Три последующих дня не было ничего. А на четвертый голова Тамары взорвалась изнутри, словно что-то тяжелое, мутное металось в ней, билось, в панике ища выхода, колотясь без разбора, судорожно вопя. В понедельник с огромным трудом, позеленевшая и чуть живая, она добралась до работы, чтоб через несколько часов грохнуться в обморок в туалете. Девчонки дружно утешали ее, говорили про погоду и чертов климат, кликнули Колю-менеджера, тот прибежал без всякого стеснения, оценил ситуацию и вызвал такси. От скорой Тома отказалась. Этот день ей простили, а следующий предложили записать в счет отпуска, если врач бы не дал больничный. "Да я оклемаюсь, может, - прошелестела Тома, - а если нет, давайте за свой счет. Отпуск у меня весь расписан. В Польшу хочу". И снова в голову словно нож вонзился - это изнутри истерически взвыла насмерть перепуганная Рива. До полуночи Тамара раз в двадцать минут добиралась до туалета, держась за стеночку, сгибалась над унитазом, содрогалась в бесплодных спазмах и валилась потом на кровать, а дом плавал в какой-то багровой полутьме. Звать врача из поликлиники не стала, какой уж тут врач - за попом послать бы впору, или за кем там посылают, когда пора приходит? За милицией? Тут кольнула мыслишка: а кого послать-то? Некого тебе посылать, нету у тебя никого. Позвонили с работы, узнать, как дела. Надо же, без году неделя она там - а какие люди душевные, заволновались, велели чаю попить сладкого, если есть коньяк, то с коньяком бы! И отчего-то, против силы влив в себя полчашки чаю, Тамара и сама не заметила, как уснула. Сон приснился кошмарный - будто в полной тьме и духоте заперта она не то в шкафу, не то в крохотном чулане, и ей страшно до потери пульса, но при этом ни кричать, ни просто даже шевельнуться никак нельзя. Потому что там, снаружи, ходит и ищет ее то, что хуже самой смерти. А ненавистный гроб, в который она заживо засунута, - единственное ее спасение, - вдруг накреняется и ехидно грозит того и гляди распахнуться, вывалив ее прямо под ноги тому, что хуже смерти. "Некуда, некуда, некуда!" - колотилось в висках, наливаясь новой болью и тошнотой. И выталкивая из себя сладкий чай, Тамара вдруг очень отчетливо поняла, что это не она, это Рива в ее голове тщетно издыхает от невыразимого ужаса. "Божечки ж ты мой! - вздохнула Тамара Нафанаиловна. - Ну что ты, глупенькая, ну ладно, не в Поль... в Прагу, поедем в Прагу, я что, против?"

Потому что она это сказала, потому что она так подумала, потому что сладкий чай и сон подействовали, наконец, - но все постепенно успокоилось. Еще пара-тройка слабых спазмов, на откате, - и настал блаженный покой, тихая тишина. С утра Тамара проснулась и почувствовала - кажется, выспалась. Пошла на работу, летела до метро и радовалась, как ладно и легко, оказывается, устроен человек, если у него что-то страшно болело и вдруг перестало. До чего же удобно в родном, привычном теле, пусть и не молодом, таком уж гибком, зато живом, в меру тяжелом, в меру легком. К городу все сильней подступал Новый год, киоски и магазинчики щетинились фальшивыми елками, сверкали мишурой и шарами, отовсюду высовывал красноносую харю бородатый Дед Мороз. На работе встретили сочувственно-вежливо, покивали, поулыбались - и снова посыпался горошком стук по клавишам, словно дождь на даче по шиферной крыше. Сразу же захотелось чая с черной смородиной - и чтоб согреться, и потому что привычно было под стук дождя вылавливать из кипятка круглые черные ягоды. Пока дед был жив, была и дача, а теперь-то что уж, теперь и говорить не о чем. Интересно, когда в последний раз она вспоминала про дачу, про чай, про деда? Быстро-быстро перепечатывая документы, стараясь не ошибиться в бесконечных списках неведомых фамилий, Тамара Нафанаиловна внутренне ликовала - в голове ее было свободно, просторно и пусто как никогда. Вот дед когда сердился на Томочку, звал ее "пустоголовка", а та обижалась чуть не до слез. Надо будет вернуться домой и закатить себе праздник. Приготовить на ужин что-нибудь этакое, а не пельмени осточертевшие. И полистать наконец-то каталог со всякой девчачьей ерундой, который притаскивает на работу Полинка, купить себе какой-нибудь приятной ерунды - или помаду, или крем для рук, или пудру в шариках - да мало ли чем можно себя побаловать. В конце концов, она ни разу еще не покупала себе помаду по каталогу, и вообще красилась в последний раз - не упомнишь, когда. Может, Полинка ее и научит. А ведь еще не старуха совсем, и даже очень ничего, если не сутулится. И не вязала она уже тысячу лет, а вот как будет весело: сесть перед телевизором да довязать, наконец, кофту с розанами - раз уж она твердо решила поехать в Прагу, так отчего бы и не в обновке? Если моль клубки не сгрызла, впрочем, нет у нее моли, не водится. А помаду она себе все же купила в ларьке, чтобы дома без помех перед зеркалом научиться губки малевать. Розовую, чуть заметную, как в лучших домах ЛондОна. Про лучшие дома ЛондОна дед говорил, это для него было высшим одобрением. Ей продавщица сама подобрала оттенок - научила на руку мазнуть, чтоб определить, как на кожу ляжет.

С работы не плелась как обычно - летела, подгоняя себя мыслью о вкусном ужине, о веселом уютном вечере. И никто на нее косо не взглянет, мол, вывалила свои клубочки, еще семечки лузгать начни. И вправду, вечер был хорош, настолько хорош, что даже что-то внутри дрогнуло - вот ведь, Томочка, это жизнь твоя, что ты хочешь, то и делаешь, снова молодая и веселая. Два дня отработала, а там и опять пятница - выходные. На выходных решила пойти на базар за овощами, а может, просто в парке погулять. И подружек пора растормошить - сколько уж можно по углам прятаться. В субботу позвонил Сережик. Долго мялся, спросил, наконец, как она поживает. А ничего поживаю, прекрасно даже. Работаю вот. Работа прекрасная, такие девчонки милые, просто лучше и не представить. Обдумываю тут разное. Вот на отпуск в Прагу поеду, наверное. Почему? Да так... хочется. А у тебя как, как жизнь молодая? Сережа замялся, потом спросил, не хочет ли Томик встретить в его компании Новый год? Тамара даже онемела от такой наглости - это что, с твоей кралей, в гости к вам прийти, что ли? Ах ты ко мне!.. А знаешь... не хочу. Так и сказала: не хочу. Как отрезала.

Тамара уснула, а во сне вошла в шершавые серые ворота и оказалась на кладбище, шла по нему уже много часов и думала, какое же оно огромное, неужели столько народу мертвые, ведь целый город! Крестов почти и не было - они не здесь, на той стороне, земля там прямо ощетинилась крестами. Под сухими листьями, сквозь землю, видно, как лежат покойники, в каждом трепещет, сияя, слабый огонек - тоненькая косточка-вилка. В воздухе пахнет сырой грибной прелью, земля под ногами чуть пружинит, мокрая, только что прошел дождь. Вокруг вьются, толкутся какие-то словно светящиеся мошки, только их мириады, они совсем крохотные. Она идет и идет. В глубине старого кладбища, где дорожки уже почти не различимы, гранитная плита извещает: здесь погребено семейство Гольденбергов. Может быть, раньше она стояла, вкопанная в тощую польскую землю, а сейчас почти совсем легла, придавила собой невысокий сиротский холмик. Общая фамильная могила - и поди теперь пойми, кто из Гольденбергов и вправду здесь, на старом почтенном кладбище, а кто зарыт невесть где, если вообще зарыт. Плита богатая, вся покрыта золочеными строчками, по полированному граниту вьется чугунный виноград - крепкая работа. Сверху на ней выбиты угловатые квадратные загогулины, а дальше в два столбца тянутся имена, фамилии, даты, длинный список. Пыльный полированный камень в потеках дождя, ветром набросало сухие листья, ветки, сучья, вокруг валяется всякий хлам, сухие букеты, пожухлые пластиковые венки - рядом помойка, ржавый бак, крашеный зеленым. Плиту заказал кто-то из уцелевших родственников, его имени здесь нет, внуки специально приезжали в Польшу из Америки, чтобы привезти и укрепить. А раньше была серая мацева, вся покрытая какой-то странной вязью. Куски ее валяются недалеко от помойки, там много таких серых, разбитых надгробий, какие-то перемазаны краской, часть выкрошилась совсем, обломки их свалены кучей и почти утонули в прошлогодней палой листве. Под ними, глубоко в земле горят еще чьи-то косточки, маячат сквозь слой листвы, земли и камней. Вся земля светится изнутри - и дорожки, и под деревьями. Особенно много огоньков под старыми липами. Она нагибается над плитой, проводит пальцем по чугунному винограду. Пятая строчка сверху. 5624 - 5664 (1864-1904) - Riva Goldenberg.

В воскресенье долго бродила по заснеженным дорожкам Коломенского, потом зазябла, свернула к рубленым домикам, погреться кофейком. Народу было порядочно, в избушке-кафешке уютно пахло блинами, Тома подумала и взяла к блинам медовухи - вкусная она у них там, ничего не скажешь, самое зимнее питье. Томе, растерянно стоящей с тарелкой, закивал какой-то мужик в дубленке, показал на свободное место за его столом - мол, присаживайтесь, дамочка, не стесняйтесь. И у него тоже была медовуха, и тоже блины с рыбкой - совсем как у нее заказ. Посмеялись совпадению, представились - его звали Игорь, - чокнулись за знакомство. И сразу стало так тепло от медовухи, от блинов, от белых деревьев и белых церквушек Коломенского, от детского визга на горке, начинается разговор. Вот так-то, Сережик, и имей в виду - очень даже может Томочка! И вот Тамара вставая, уронила шапку Игоря, лежащую на столе, бросилась ее поднимать, а Игорь машет рукой, мол все в порядке - и случайно опрокидывает Томин стакан с медовухой. И вот Игорь идет заказывать еще бутылочку, Томе и себе, а потом Тома говорит, что хотелось бы прокатиться с горки - сто лет уже не каталась... и отчего-то они вместе идут на горку, Игорь просит у веселой компании санки - потому что его дама хочет скатиться вниз. Боже, неужели она такая пьяная? Она садится на санки - круглую голубую тарелку, - и срывается вниз, в самую круговерть, ноги ее отчаянно взрывают белое полотно укатанного снега, она даже взвизгивает, но все же не опрокинулась - съехала вниз, посмотрела на жемчужно-серое небо, на детей, несущихся с горы, там высоко машет ей руками Игорь, семейство, одолжившее ледянку, - и Тома поднимается, раскрасневшая, хохочущая, пьяная от всего-то бутылки медовухи. Игорь возвращает санки, церемонно целует руку Томе, прямо поверх вязаных перчаток, доводит ее до метро. Тома некоторое время мучительно решает, как бы объяснить этому Игорю, что к нему она не поедет... да и вообще не надо бы этого, не такая она, чтобы так уж сразу... Но в метро они чинно расстаются, Игорь благодарит ее за чудесное знакомство, желает ей всяческих радостей, даже телефонами не обменялись, и слава богу. Все хорошо, что хорошо кончается. "Ну что, соседка, порезвилась? Жить легче стало?" И тогда Тамара вскрикивает, заливается слезами, на секунду ей кажется, что броситься под поезд - это просто прекрасно. И с ненавистью орет на сердобольного старичка, подошедшего узнать, что это с женщиной случилось. Она вскидывает руки, чтобы подоткнуть длинные волосы, и пронзительно кричит на весь вагон: "А тебя, маромой, кто сюда звал, все вы, шалавники, об одном только думаете, хрен ты бесстыжий!". Она стоит на платформе и в голос рыдает: "Господи, да за что же это мне, да когда же ты отвяжешься от меня, тварь, тварь, ненавижу тебя!". Дежурная по платформе на всякий случай, прохаживается неподалеку - кто ее знает, вроде, дамочка трезвая, одета прилично. Может, по телефону с кем говорит? Есть сейчас такие телефоны, которые в руках не держат, и не поймешь сразу, что перед тобой не псих.

Тамара Нафанаиловна постепенно успокаивается, кивает дежурной, доезжает до дома, надо бы поспать - завтра будильник заверещит в полвосьмого. Во сне ей видится, как она идет по летнему городу, в летнем каком-то платьишке и в легких сандаликах, только что был дождь, на плечи накинута кофта с розанами, идет вдоль серых стен. Мох покрывает полукруглые навершия нежно-зеленым. Дома вокруг сумрачные и полуобшарпанные. Она идет... откуда-то они идут, мостовая мокрая, между неровными булыжниками блестит вода - недавно прошел дождь. Что же там был такое, до этого? Ее спутник ругается - она куда-то пошла без спроса, чудом не заблудилась, и телефон не берет... и вдруг говорит: что ж это, Томочка, да вы ж поранились, ногу сбили! И вправду, на мизинце левой ноги небольшая ранка - слегка кровит, но это ничего, не больно. И ей весело, так весело! Она просыпается, улыбаясь.

http://karwell.livejournal.com/56452.html

Заметки о вероотправлении и вероисповедании дварфов. Свидетельство Сабрины Кей. Часть 2


Я слышала потом, что причина недовольства была в том, что отец Гиларий навязал гномов городу, осквернил церковь, допустив их в алтарь, и тем оскорбил и бога, и людей. Но он не навязывал - просто слишком уж был уверен, что паства полностью разделяет все его чувства, для него не было людей и гномов, потому что в Писании сказано "нет ни иудея, ни эллина". Он часто вспоминал этот стих, и проповедь читал на эту тему, люди слушали, кивали, вежливо говорили "спаси вас Господи". Некоторые наши купцы тоже были рады, что гномы живут здесь, у них были какие-то общие дела и, в общем, все оставались довольны. Я хотела бы расспросить кого-нибудь из старших, что же все-таки случилось в нашем городе, отчего вдруг, внезапно столько людей посходили с ума. Но с мамой или папой я не могу об этом говорить, Марка нет, и отца Гиллария тоже. Отец Гиларий однажды прямо после службы, когда обычно шли всякие приходские объявления, внезапно объявил, что вскоре должен будет отправиться по делам и может, будет отсутствовать до самой Пасхи, но уж на Пасху точно вернется. Тогда же он представил нам отца Эмилия, сказал, что тот будет с нами на время своего отсутствия. Отец Эмилий очень всем нравится, папа и дядя Яков говорят, что он дельный священник и хорошо бы у нас и остался, но мне так не хватает отца Гилария. Когда отец Гиларий уехал, сестры его провожали, а больше никто не знал, и я видела, что сестра Нонна потом несколько дней плакала. Это же видно, когда кто долго плачет, даже если тайком. Марк не пошел, потому что отец Гиларий ему запретил. Брат с Туваром говорили, что был какой-то донос, и гномы все ужасно встревожились, думали даже уезжать, но некоторые решили остаться, чтобы если будет какое-нибудь расследование, никто бы не мог за глаза ничего сказать дурного ни про них, ни про отца Гилария. Кроме того, мэр лично обещал гномскому епископу и старшинам семейств, что все заключенные контракты и дела останутся в силе до того времени, пока не истечет условленный срок, а там уж по обстоятельствам. Папа и дядя Якоб тоже опасались, потому что гномы делали им большие заказы на специальные рабочие перчатки и ременные перевязи, а взамен поставляли заклепки, пряжки и кольца из латуни, серебра, даже из золота, если нужно. Я любила рассматривать гномские заклепки, особенно те, в форме цветов и узорных звездочек, они были куда красивее парадных запонок дяди Якуба. Ведь никто из наших знакомых не хотел, чтобы гномы уходили. И отец моей подружки Михаэлы тоже не хотел, Михаэла говорила, что ей обещали к Пасхе настоящую фарфоровую куклу с кукольным домом и полным столовым прибором, потому что гномы начнут строить свою церковь и уже подрядили отца Михаэлы, каменщика, за хорошие деньги, а гномы что говорят - то делают, без отговорок. Но все же гномы больше не ходили по улицам в одиночку. И, я знаю, кое-кто из людей были очень рады, что так оборачиваются дела. Однажды на моих глазах бывший приятель Марка взял и плюнул на улице в сторону проходящего мимо гнома, и никто не одернул его. И в школе опять началось. Только Микаэла соглашалась со мной играть на переменах, а когда Микаэла болела, я вообще не выходила на переменах из класса, чтобы те большие девочки не обижали меня в коридорах. Сестры позволяли мне остаться в классе, только спросили, что я буду делать, я сказала, что буду вязать приданое малышу. Они согласились запирать меня, и я даже успела связать несколько пар башмачков для малютки. Он должен был родиться совсем скоро. И Марку я тоже ничего не говорила, ему и так приходилось несладко. По четвергам гномские мессы в церкви больше не проводились, отец Эмилий попросил общину до выяснения и окончательного решения служить на дому. Но все равно самая большая тревога у меня, у папы, у Марка и у дяди Якуба была - это мама и малыш. Мама нервничала и боялась, я это видела, у нее даже руки стали прозрачные, и на лице появились темные пятнышки, как всегда было, когда она очень переживала. Живот уже был очень большой. Я тогда еще не знала, что тетя Сабрина умерла во время родов, а то бы плакала от страха за маму, наверное, все время не переставая. А так мне папа тайком шепнул, что мама боится, будто гномы уйдут, мы потеряем выгодный заказ и не сможем купить домик у озера, чтобы разводить там кроликов, и я немного успокоилась - ну подумаешь, кролики. Это я потом поняла, что он сказал первое, что в голову пришло, лишь бы меня успокоить, - а я была такая глупая, во все поверила.

Между тем приближалась Пасха, а отец Гиларий все не возвращался. Мы с сестрами разучивали песни, вышивали специальные пасхальные ленты, но никто не знал, будет ли общая процессия, как тогда, на Пятидесятницу. Да и вообще никто ничего не знал. А я пулей неслась после школы домой, чтобы если что не пропустить момент, когда маме может потребоваться моя помощь. Мы уже обо всем договорились, как я буду ей помогать: когда маме пора будет рожать, Марк отведет меня к Микаэле и мы с Микаэлой будем читать специальные молитвы - мне отец Гиларий давно, еще зимой, написал их на листочке. Детские молитвы - очень сильные, особенно когда дети молятся за своих родителей, братьев и сестер или за других детей. А это будет и за маму, и за будущего братца или сестричку, и тогда ангел, конечно, поможет. И вот так все и случилось. Марк пришел за мной прямо в школу, сказал, что мама уже с полудня рожает и потому мы идем к Микаэле прямо сейчас. И мы с ней и вправду стояли и молились, даже пить чай не стали, мне было немного страшно, как там мама, но я честно видела, как ангелы спешат ей на помощь. Когда папа вечером пришел за мной, он принес большой сладкий пирог для нас с Микаэлой и сказал, что наши молитвы помогли. Мама родила маленького мальчика. Такого маленького, что его нельзя выносить из дома еще целую неделю, а сейчас мама очень нас благодарит, они с малышом отдыхают. Я спросила, как зовут малыша. Мне бы хотелось, чтоб его звали как-нибудь красиво, изысканно, но папа сказал, что, наверное, его назовут Якубом. Может, Якубом-Петром, в честь дедушки, папиного отца, того звали Петр, впрочем, поживем - увидим. Мы сели пить чай, и родители Микаэлы были очень рады, что все закончилось хорошо.

Потом три дня мы все привыкали, что в доме есть маленький младенец. Это очень странное чувство - сестра Нонна сказала, что оно, наверное, похоже на благоговение. Не знаю, я не уверена. Просто в доме есть что-то такое, чего больше никогда и нигде не было, и оно еще так недавно, что в любой момент может кончиться - и это очень страшно. И все же оно есть, и с нами - это радостно, но и сложно. Надо все время говорить тихо, ни в коем случае не тревожить маму, потому что сейчас все зависит от того, как у нее будет с молоком. Если молока будет много, то братик вырастет большим и сильным. Иногда ночью слышно, как он плачет. Маленький Якуб похож на гномского ребенка, весь красный, сморщенный, с черными волосами и круглыми синими глазками, а на пальчиках у него тонкие ноготки, очень острые. Чтобы Якуб не исцарапал себе лицо, мама подрезала ему ногти ножницами Тувара. Хорошо, что братик уже родился, наверное, ему было очень тесно в лоне. В школе я все время думаю о маме и малыше, а Микаэла дразнит меня, говорит, что я бы, наверное, будь моя воля, назвала братца Туваром. И вовсе не Туваром, глупости она говорит. Целыми днями я торчу около мамы и Якуба, мы даже с Марком почти не видимся, он возвращается, когда я уже ложусь спать. Но это не значит, что я люблю его меньше, вовсе нет - просто маме ведь может в любой миг понадобиться помощь, кроме того, однажды у меня ведь тоже будет сынок, и я должна учиться обращаться с младенцами. А на Пасху мы его окрестим. Хорошо бы вернулся отец Гиларий, но если нет - крестить станет отец Эмилий. Я спросила маму, не хочет ли она позвать в крестные Тувара, но мама сказала, что уже давным давно было решено, что крестными будут дядя Якуб и мамина подруга Лина. Тетя Лина даже специально приедет к нам на Пасху, чтобы крестить Якуба. Кроме того, Тувар... я думала, мама скажет "Тувар - гном", но она сказала - Тувар еще слишком молод, чтобы быть крестным. Не знаю, почему я вспомнила о Туваре. Он давно к нам не приходил - для гномов наступили тяжелые времена.

Когда наступил день "Славного освобождения", никто из нас ничего не знал. Тетя Глория, соседка, помогала маме по хозяйству, когда в доме никого из старших не было. Она, наверное, знала, но уже два дня ей нездоровилось, и она не ходила к нам, чтоб не чихать на малыша. Я утром пошла в школу, а Марк с папой и дядей в мастерскую. А чуть позже стало известно, что отец Гиларий признан виновным и никогда больше не вернется к нам. И нашу церковь надо заново переосвящать, потому что там проходили нечестивые обряды. И все, чего касались гномы, нечисто, и раз так, надо вышвырнуть их из города. Такие разговоры велись давно, даже девочками в нашей школе, но я их старалась не слушать. Это была гадость, и про Марка они говорили такие гадости, что даже стыдно - как же девочки могут такое говорить. Но никогда еще об этом не говорили вслух, не стесняясь ни сестер, никого. И еще говорили, что завтра все пойдут к церкви, чтобы вышвырнуть из нижней часовни все скамейки, скверный алтарь и все прочее, а еще надо бы поджечь Шахты и выгнать бородатых вонючек вместе с их отродьем, чтобы к Пасхе город стал чистым от скверны. На перемене я выбежала из школы, чтобы никогда больше туда не возвращаться, потому что они сказали про Марка, что он за золотишко вылизывал у гномов их вонючие пятки. И вдруг я увидела Марка и Тувара. Там были и другие гномы, министранты. Они возвращались из церкви, унося с собой подсвечники, статуи и все, что еще оставалось в часовне. Все ведь ждали, что отец Гиларий вернется... Я побежала к Марку, куда же еще. Но по улице, им наперерез, неслись какие-то парни, и даже взрослые, они орали, швырялись камнями, я видела - многие были пьяны, а других и не отличить от пьяных. Разгорались драки, людей было больше, чем гномов, и со всех сторон сбегались все новые. Началась драка. Кто-то кричал, окна захлопывались, Тувар отбивался, не выпуская из рук золотую дароносицу, и тут я увидела, что на Тувара сзади набросился высокий парень с ножом. Я закричала громко, как только могла, Тувар обернулся и увидел этого, с ножом. Я знала, что мне надо делать. Я встала на колени и стала молиться, потому что Бог слышит детские молитвы за родных и любимых, а Тувар - лучший друг Марка и, значит, немножко мой брат тоже. Потом свалка была везде, гномам оставалось только убегать. А в меня попали камнем, и дальше я уже ничего не помню, мне рассказала Михаэла, она видела, как Тувар схватил меня на руки, Марк подобрал дароносицу с земли - и они побежали к нам. Гномы сильные. Марк бы не смог нести меня до самого нашего дома. Они бежали к нам домой, а за ними в погоню бросились еще человек пять, как за дикими зверями, и бросали в них камни, палки, битые кирпичи. А потом сестры захлопнули ставни и запретили всем приближаться к окнам.


Я никому не говорила, что очнулась, еще пока Тувар нес меня. Я просто лежала, как мертвая, потому что мне было очень страшно. Но все равно помню, как они с Марком ворвались к нам в дом, а в дверь колотили их преследователи. Меня положили на пол, мама вышла на лестницу, сжимая Якуба, а вниз спускаться еще не могла - у нее не зажило после родов Якуба, она и ходила-то с трудом, еле шаркая ногами. Папа крикнул ей, что я жива, мне было очень плохо и тошнило, и я очень боялась за Тувара и Марка, поэтому лежала на полу внизу. А папа сказал: "Марк останется здесь, но ты, Тувар, уходи. Или они ворвутся сюда..." Марк не сказал на это ни слова. И Тувар не сказал. Он просто открыл дверь и вышел. А вместе с ним вышел Марк. И мой дом рухнул, раз и навсегда.


============

Меня зовут Сабрина, я сестра Марка. Мы переехали после того, как в нашем городе прошло "Славное освобождение". Вы меня не знаете, я этому очень рада. Довольно тяжело, когда весь город тычет в тебя пальцем: смотри-смотри, вон она пошла. Ага, та самая. А ведь мне еще совсем мало лет, и я не всегда умею себя вести правильно. То есть когда дети начинают кричать всякие глупости, плеваться и бросаться палками и камнями, то тут все просто - надо как можно скорее оказаться дома или хотя бы там, где есть взрослые. Только не мужчины - лучше всего молодые женщины, особенно если с маленькими младенчиками, а еще того лучше - монахини. Рядом с ними не тронут. И да, нельзя плакать. Даже ругаться плохими словами - и то правильнее, чем плакать, ну это мне еще брат объяснял. Сложнее всего, когда ко мне подошла какая-то старушка и стала рассказывать, какие мы храбрые. Она даже такое сделала... не скажу... она мне руку поцеловала. Вот тут я и вправду не знаю, что тут делать. Но мы уехали оттуда. Я все равно никогда этого не забуду, так что и вспоминать не хочу, или мне опять сделается плохо.

Мама сказала, что прошло много времени, я лежала больная, долго болела. Меня тогда ничем серьезно не ранили, просто что-то такое со мной случилось, что я почти все забыла и уснула, и потом спала так долго, что боялись, что я совсем не проснусь. Но я проснулась. А потом, когда старушка подошла, мы уехали. Наверное, я опять упала. Я тогда часто падала. И я никогда не говорю маме, что не так давно кое-что вспомнила. Зачем ей про это знать? Она и так все помнит... А мне сказали, что меня нашли на улице.

Про само "Освобождение" я ничего сказать не могу. От этих моих падений или еще от чего, но я вообще весьма выборочно помню все, что с нами тогда было. А кое-что не хочу вспоминать - иначе у меня опять начнется, а мама потом будет плакать и говорить, что это гномы во всем виноваты. Или отец Гиларий. Но это неправда. Я не буду об этом думать, потому что у меня в глазах темнеет, когда подумаю, и тогда в любую минуту может начаться приступ. И о Марке нельзя говорить. Мы о нем молчим, всегда молчим.
Так лучше, потому что это правильно. Мы же не нашли их потом - ни Марка, ни Тувара. Папа сказал, что, возможно, они ушли вместе с гномами, отступили в горы. Я поверила тогда.

Но я о другом, не о Марке даже. Просто каждой осенью раз в две недели в городе начинались ярмарки. Они проходили ровно три дня, открывались утром пятницы, а вечером в воскресенье уже все заканчивалось. И это было самое лучшее время, вот честно. Рынок у нас, конечно, был. И на нем можно было купить и овощи, и фрукты, и птицу, и молоко, но это все не то, совсем не то. Вдруг неожиданно начинался звон, грохот, звяканье колокольчиков, скрежет и скрип телег, крики, стук - это с самого утра съезжались торговцы - на конях, на ослах, а кто-то просто толкал тачки, те дребезжали по камням. Я еще спала, а уже знала: ярмарка пришла. В пятницу начиналось чудо. Площадь и улицы, ведущие к ней, усыпали соломой, свежей, золотистой и очень вкусно пахнущей. По ней так было весело бегать, мы швырялись ею друг в дружку, нагребали охапки и плюхались в них с разбегу, золотистые соломины застревали в волосах и в одежде. К концу ярмарки солома еще кое-где оставалась не совсем затоптанной и грязной, но швыряться ею уже никто бы не стал. А если шел дождь, то она намокала и валялась кучами. И все равно по ней было куда как мягко ходить. Но что значит какая-то солома по сравнению с тем, что творилось вокруг! Улицы превращались в торговые ряды, а площадь становилась настоящим лабиринтом! Грудами кудрявилась зелень, ярко блестели овощи и фрукты - это огородники приходили и раскидывали товар на прилавках, а некоторые - прямо на своих телегах. Перышки на битой птице красиво блестели. Яйца громоздились в плетеных корзинах - белые и темные, словно крашенные луковой шелухой. В мясные ряды мне не нравилось ходить, и в рыбные тоже, в мясных рядах мясо лежало большими кусками, жмурились молочные поросятки, огромные свиные головы лежали на соломе и было много мух. Мама шла туда одна, без меня, меня оставляла с Марком в медовом ряду. Вот там была благодать. Мед в глиняных горшочках давали попробовать всем, кто хочет. Над медом вились пчелы и осы, ну и что, кто их боится! Они тут сытые, не злые. Мед тянулся с круглых резных колобашек, сиял на солнце янтарем, акациевый был совсем прозрачный, а еще был белый мед, и почти черный, и такой - цвета жженого сахара, красноватый. Воск лежал пирамидками, отлитый в шары или в полукруги - к нему приценивались сапожники, швейники, да все - воск полезная штука. И жевать его хорошо. Свечи продавали там же - пахучие, длинные, толстые и тонкие. На дорогих, ровных и тяжелых свечках были красиво оттиснуты соты или пчелки, а дешевые шли вязанками - по пять штук, по десять, по тридцать. Про ярмарку думать приятно. Только про мясные ряды не хочу. Хорошо, что мама меня не брала туда.

А еще там продавали, кроме еды, все, чего душа пожелает. Кружки и горшки, глиняные мисочки на трех кривых ногах, бусы, игрушки, платки и кружева, ткани и каменные статуэтки. Солоноватые кристаллы ароматного камня тоже продавали, и всякие ароматные притирания, и кремы для лица. Мне нравились деревянные куклы - они висели гроздьями, на нитках, шелестели и постукивали друг о дружку, сияли яркими свежими красками. Большие красавицы в настоящих платьях, даже вышитых, и совсем крохотные паяцы и танцовщицы, чертики, ангелочки, кошки и солдаты. И гномики были, конечно. Горбатые, с белыми треугольными бородами, в деревянных руках черные молотки. Тряпочные мячи, дудочки-свистульки, барабаны, тележки - этого добра было хоть отбавляй. А вдоль рядов ходили тетки со всяким питьем и едой, кормили и покупателей, и продавцов горячими пирожками и всякой всячиной. Нет, весело было.

Когда уже все закупали и относили домой, мама подсчитывала, сколько у нас чего осталось, и выделяла нам с Марком по монетке-другой. Это уж было только наше. Марк брал меня за руку - и мы шли гулять по ярмарке. Я до сих пор не знаю, было это на самом деле или мне только так казалось, что было. В последний день на ярмарку приходили особенные гномы, Тувар называл их еретическими. Их мы и отыскивали с братом, вернее, это он их искал, а мне оставалось только плотно вцепляться ему в рукав. Гномы останавливались у самых краев, где столы и бродячие прилавки уже почти растворялись в узких поворотах. На их лотках тонкие, почти кружевные брошки и заколки покоились на бархатных подушечках. Их приходило немного - трое или двое, никогда они не приводили с собой своих гномих или гномят. Гномы, приходившие на ярмарку, были из тех, которые не прикасались ни к золоту, ни к серебру, кажется, недалеко от нас была их община. Лопаты, ножи и прочий инструмент они сразу меняли на еду и все потребное, не дожидаясь ярмарки, ну и это было скучно. А старики шли торговать на ярмарку, Марк говорил, торговать чудесами. Они мастерили из медной и латунной проволоки всякие диковинные узоры, отковывали и сплошь покрывали резьбой рыбок, ключи, виноград, иногда работу украшали вставки из цветных камушков, все больше дешевых - бирюза, змеевик, лазурит. Может, там и еще были какие-то, я не знаю. Они были нищие даже по людским меркам, а уж по гномским - и подавно. Тувар говорил, что это потому, что им так и надо, для них золото - все равно что грязь, это такая их ересь. Но у них и без золота все блестело так, что глазам было больно, а некоторые их творения, наоборот, шершавились под руками, темнели и круглились. Блестящие вещи они делали специально для людей, у нас такие украшения называли "служанкино золотишко", ни одна почтенная дама в городе это бы не надела. А я бы с радостью все себе забрала, но они, хоть и дешевле настоящего золота, стоили все ж подороже,чем жалкая пара монеток. У нас дома стояла одна такая рыбка-подсвечник - это Марк купил маме в подарок. Я-то знаю, что ему просто нравилось, как их плетут. Наши гномы сторонились чужаков, хотя вообще-то они друг за дружку горой, но эти были какие-то не такие, что ли. Иногда они не приезжали. Но чаще все-таки добирались до нас, и тогда Марк всегда останавливался напротив них, любовался затейливыми трудами. Один старый гном выплетал своих проволочных рыбок прямо у прилавка, сплетет - и поставит, и приладит внутрь круглую свечку, а сам хвать новый моток - и за работу. Мы могли торчать у гномских лотков пропасть времени, то есть Марк мог, а мне больше бы хотелось посмотреть на деревянных куколок. Среди них были и такие, у которых ручки и ножки гнулись на шарнирах - у меня было три таких, две красотки - мама и дочка или сестрички, смотря как пойдет игра, - и один солдат, но ведь три - это мало, ни одну историю со всего тремя персонажами толком не расскажешь. Мне бы хотелось заполучить чертика, чтобы он обижал красоток и сражался потом за них с солдатом, но брат говорил, что внучке органиста чертей в дом таскать не положено. И поэтому мы стояли как вкопанные перед еретическими гномами и смотрели, как гном работает, - а тот тянул и гнул металлические нити, отхватывал их темными кусачками, свивал и скатывал в хитрый узел или колечко, не обращая на нас внимания. И в самом деле - кто мы такие? Глупые человеческие дети. Я ненавидела это стояние, утешало одно - Марк отдавал мне в награду за терпение свою монетку. Все равно у гномов мы бы за нее ничего не купили - да у них вообще мало кто что покупал. Куда потом делись эти рыбки, этот наливной бубенцовый виноград, эти подсвечники со звездочками? Разве узнаешь... После "Славного освобождения" гномы больше не приходили в наш город, а кто жил, предпочел уйти оттуда подальше. И даже сюда не приезжают. Когда Якуб подрастет, я расскажу ему, что у нас был старший брат Марк. И может быть, на конфирмации он примет его имя.

А теперь каждую осень мне страшно не хватает даже не Марка, хотя его мне не хватает всегда. И не Тувара, но о нем я не думаю еще больше, чем о Марке. Он спас мне тогда жизнь, это же ясно. Но мне очень не хватает этого гомона, скрипа, грохота и звяканья сквозь сон. И упорных поисков сквозь всю ярмарку - где спрятались волшебные кружевные поделки. И даже стоять весь день возле ларька, за которым старый еретический гном плетет-выплетает очередную прекрасную вещицу, теперь мне даже этого не хватает. Деревянных куколок здесь продают, но они такие глупые, размалеванные.

Я придумала для себя кое-что. Во вторую неделю октября я просыпаюсь рано, за окном только-только начинает светать. Я лежу с закрытыми глазами и вижу, как по тропинке к нашему городу поднимаются три гнома, чья очередь идти от их общины на ярмарку, и с ними всегда тот, старик. Их обгоняют повозки с овощами, льдом, рыбой, медом и игрушками. Они приходят, - легкие, полупрозрачные, - становятся от всех вдалеке, особняком, раскладывают свой призрачный товар - и больше не обращают внимания ни на что. А вот им навстречу идут мальчик и маленькая девочка. Мальчик останавливается, как завороженный,а девочка переминается нетерпеливо с ноги на ногу и одно только говорит: "Ну Марк, ну пойдем уже!" Если прислушаться, я услышу, как шуршит проволока, как шелестят бубенцы, кричат петухи на продажу, как перекликаются и шумят люди, и каждую четверть часа переливчато звенят часы на церкви. Это моя осенняя ярмарка, потому что другой уже не будет.

http://karwell.livejournal.com/57624.html

СОВЫ!

Первая песня про сову-визитатора

А когда создали первую Сову,
с пестрыми перьями, с кривыми когтями,
вложили навигатор ей в голову,
сунули под перья немереную память,
вместо сердца вставили пламенный мотор,
чтоб быстро и бесшумно двигалось тело...
И сова крутнула круглой башкой,
крыльями махнула - и полетела Сова летела Сова летела Сова много видела летела Сова летела Сова летела Сова много видела.

Летела сова над землей Бретонь,
где в сером тумане солнце серое тонет,
попала сова в натуральный айс-шторм,
так что чуть не осталася в той Бретони,
а над мысом Горн сумасшедший шквал
не смолкал-не унимался четыре недели.
Слава Богу, там "Летучий Голландец" пролетал,
худо-бедно непогоду пересидели.
Летела Сова летела Сова летела Сова много видела.

Видела сова три больших корабля
плыли через океан, через рыбью обитель,
на первом корабле - Христофор Колумб,
на втором корабле - его заместитель.
Матросы увидали в небе сову
и из мушкетов палили в нее, засранцы,
а Колумб ей сказал: "Привет, сестра Сова!" -
а что бы вы хотели от францисканца?
Летела Сова летела Сова летела Сова много видела.

Видела сова, как ребенок в песках
говорил со змеей, чтоб домой вернуться,
видела сова на переднике собак
с глазами, как круглые чайные блюдца,
видела сова, как летел лепесток
через запад и восток, ко Христу на елку,
видела сова очень много всего,
когда влетела головою в книжную полку
влетела Сова летела Сова летела Сова много видела.

Видела сова, как мыши в норе
пляшут, потому что кошка издохла.
Слышала сова колокола на заре
и тонкую рябину, что по дубу сохла,
летела сова в Кандалакшу и Каир,
из Петербурга в Москву, из Сайлент-Хилла в Гремиху,
под крылом у совы о чем-то пел огромный мир,
но пел неразборчиво и очень тихо,
летела Сова летела Сова летела Сова много видела.

Вот так-то и летели недели да года,
и все по часовой, все по солнцевороту,
лишь одна сова то туда, то сюда,
такая у нее нелегкая работа.
Род сменяет род, родится новый народ,
а старое былье на солнце растает.
и только сову ничего не берет,
сова все видит, сова все знает, летела Сова летела Сова летела Сова много видела.
http://tikkey.livejournal.com/317590.html

Вторая песня про сову-экстерминатора (анданте)

Между пнем и совой
перерывчик небольшой,
перерывчик небольшой и тот утопия.
А сова в дупле сидит,
у совы конъюктивит,
у совы жара, мигрень и мизантропия.

У-у-у-у-у-у-у! Никто не любит сову.

Люди бесят, люди злят,
люди надо убиват,
человечество уродует Вселенную.
Лето-солнце-не могу,
мысли плавятся в мозгу.
Геноцид - идея в общем-то отменная.

У-у-у-у-у-у-убейте кто-нибудь сову!

http://tikkey.livejournal.com/317697.html

Третья песня о Сове Спасительной

Умножились враги мои, как будто море,
и скорби обступили мое жилище.
Куда ни посмотрю - везде болезни и горе,
горька моя вода и  слезы стали пищей.
Куда ни обращу я взор - везде обида,
глумятся надо мной и у ворот хохочут.
Ты Моисея спас и превознес Давида,
И только одного меня спасти не хочешь.

Ведь обступили меня,
сетью ловят меня,
и пивные бутылки бросают в меня,
и двери ломают, и окно вышибают,
и не знаю, доживу ли до ближайшего дня!

А я гляжу на горы - оттуда приходит надежда,
и на небо уповаю - оттуда грядет подмога.
Нам бы только ночь простоять да день продержаться -
Но и этого слишком много.

Воды обступили душу мою,
под горло подошли и выше идут,
но я не замолкаю - я плачу и пою,
а недруги мои хохочут и пьют.
Недруги кричат: "Погибай, сцуконах,
нечего уродам делать на земле!"
Но что это мелькает высоко в облаках?
Что это сияет, как свечка во мгле?

Все ближе-ближе-ближе
Почти наяву
И от бешеной надежды вдруг сердце замрет.
Господь меня услышал и послал Сову,
а в лапах у Совы - станковый пулемет.

Я гляжу на горы - оттуда приходит надежда.
Я гляжу на небо - оттуда грядет подмога.
Нам бы только день простоять и ночь продержаться,
уповай, душа моя, уповай на пулемет и на Бога!

Я прижимаю ее к сердцу и кричу: "Пернатый ахтунг!
Где тебя так долго черти носили!"
А сова смеется: мол, иди-ка ты лесом,
могу вообще улететь, меня вообще не просили!
И мы встаем с совой спина к спине,
и сова, как всегда, ворчит на вредную работу.
Враги теснят кольцом, но не страшно мне.
С нами Божья милость и сова с пулеметом.

Я гляжу на горы - оттуда приходит надежда,
и вижу небо - оттуда приходит подмога,
и сова, дочитав "Отче наш", швыряет первую гранату.
Уповай, душа моя, на сову, пулемет и Бога!

http://tikkey.livejournal.com/318184.html


Четвертая песня про сову - гордую возлюбленную

Облетали тополя да на могилки,
ржавый лист роняя на грязнОй гранит.
На столе стакан, да хлеб, да полбутылки,
на столбе фонарь изношенный скрипит.

Никого кругом не встретишь в час полночный.
Двери кладбища закрыты на засов.
Старый сторож дядя Слава Полпетрович
со товарищ говорили про любовь.

Ты товарищ мой, давно тебя я знаю.
Нос крючком у тя, и водку ты не пьешь.
А скажи, к примеру, как ты размышляешь,
что ей, бабе, в жизни нать, едрена вошь?

И товарищ отвечал ему с тоскою,
прикрывая золотистые глаза.
- Кабы знал я, Полпетрович, про такое,
Я бы сра... да я бы с радостью сказал.

Я ж давно по ей, заразе, истомился,
по ее по серо-крапчатым крылам.
Раз признаться ей в открытую решился -
только ху... да только хуже сделал сам.

Удержаться не могла, захохотала,
просмеявшись, "Ах ты, филин!" - говорит.
И такое про меня еще сказала,
что обиду даже смерть не утолит.

А порой смотрю я на тую осину,
где глумилась эта стерва в те поры...
Эх, до чего же мы народ такой, мужчины,
свое сердце дарим сукам для игры.

И промолвил старый сторож дядя Слава:
- Не горюй, браток, и все они шалавы.
И у вас такие же, как у людей.
Лучше на-ка, выпей, да еще налей.
Что сова, что баба - да и хрен бы с ней.
Лучше выпей-ка, да еще налей.

А с утра, не успев опохмелиться,
лежа рядом на пожухлой на траве
сторож плакал о Людмиле-продавщице,
филин плакал о гордячке о сове.
http://tikkey.livejournal.com/318305.html

Пятая песня про сову - северное адажио

А скажи мне, ангел мой,
Ты не хочешь ли домой
За Полярный Круг?

Там, где ночи белые,
там, где море Белое,
с ясною водой.

Там, где камни валуны
Средь морошки и сосны,
Где печаль тиха.

Между крохотных берез
Подосиновик подрос -
Шляпка апельсин.

Где неярки голоса,
Где прозрачны небеса
В золотистой мгле.

Лето теплится едва.
И ОГРОМНАЯ СОВА -
ШШШШШШУХ!
http://tikkey.livejournal.com/318647.html

Шестая песня про Сову утреннюю

божедакогдажеменяпопустит-то!

Час расплаты настал. Отходит сонный наркоз.
На циферблате, как всегда, без пятнадцати восемь.
Сейчас меня опять гальванизируют в мозг.
Кто хотел в реальный мир? Ну так милости просим!
Есть такое поврежденье в мозговой коре,
при котором люди тащатся от рассвета.
А я - СОВА. Я люблю просыпаться на заре
и смотреть, как брат наш Солнце покидает планету.

Но этот мир придуман не нами.
Совы входят сюда исключительно вперед ногами.

В холодильнике голяк, остался только кефир,
а кефир по-мусульмански - что-то вроде гяура.
Я никогда не пойму этот безуиный мир,
где все красавицы - с косой и костлявой фигурой.
Овсяная кашка - это для малышей
и для тех, кто в аскезе просветленья ищет.
Я СОВА. Я ем на завтрак паленых мышей.
Я вообще предпочитаю белковую пищу.

Но этот мир придуман не нами.
Я здесь проездом и случайно, все вопросы, плиз, - к папе и маме.

Слепой от недосыпа, злой на все подряд,
обиженный на эту человечью породу,
я типа каждое утро принимаю парад -
вечный нескончаемый парад уродов.
И уроды, задыхаясь в безвоздушном метро,
смотрят на мегня как на собрата.
Я СОВА! Я клянусь лучшим маховым пером:
утренний дресс-код совы - это дуло автомата.

Но этот мир придуман не нами.
Впрочем, скоро он закончится. Люди с этим справятся сами.

Вот и все, что вы хотели узнать о сове,
то есть даже не хотели, но так получилось.
Нас почти полмиллиона в Петербурге и в Москве,
и даже в Магадане, говорят, появились.
Солнышко встает над утренней землей,
Розовое небо, золотые дали.
Но знай: сирена Сайлент-Хилла - это слитный вой
всех сов, которым поспать не дали.

Этот мир придуман не нами.
Но однажды все изменится...

http://tikkey.livejournal.com/319146.html

Песенка про драконов Парижа

                                            Ясное дело, Блейзу, моему самому любимому драконтию

Святой Амбруаз в Париже живет
С незапамятных древних дней,
Под пасмурным небом Парижа он
Свои коротает дни.
А рядом в расщелинах новостроек
Поселился малютка-дракон,
и никто в Париже не знает о том,
Только они одни.

Есть и огонь - на кухне плита,
Россыпь синих огней.
Есть и сокровища - в банке от чая
Рубины и жемчуга.
Дракон выращивает цветы
Тайно, среди камней,
И в дождь к нему в сад приползает улитка,
Важно подняв рога.

Это Париж, тайный Париж,
Грязный, веселый, смешливый Париж,
Небо над ним цвета сотни лет нечищенного серебра.
А дракон засыпает в уютном гнзде,
Где пахнет лавандою как нигде,
И идет на работу, когда с колокольни пробьет девять утра.

Пилигриму Париж не совсем по пути,
Хоть Дорога лежит и там,
Да как же дракона не навестить,
Не передать поклон.
Есть много такого, что скрыто от глаз,
Но созвучно святым местам,
Например Амбруаз, посылающий в небо
Размеренный медный звон.

Он стоит, высоко вознеся главу,
Флюгера дрожат на крестах -
Бесстрашные галльские петухи
Острым клювом грозят ветрам.
Но зачем колокольни и башни его
В чешуе и серых шипах,
Об этом не скажет никто на земле,
Даже я. Даже вам.

http://tikkey.livejournal.com/361760.html

Нет, мой друг, горевать не надо.
Что за причина для слез полночных?
Полно же, перестань!
Верь, мое сердце, любить не страшно.
Верь, мое сердце, мосты непрочны, -
Время перелистай.

Яблоки налились,
Холодна по утрам роса,
Приближается осень, а вместе с ней
Пелена золоченых октябрьских дней,
Но кончаться лето не хочет,
И цикорий вовсю цветет.

Бережно прикоснись
К рассыпанным волосам.
Я желаю тебе доброй ночи,
до солнышка, напролет.

Нет, мой друг, ты же знаешь, как быстро
Жизнь из наших рук утекает,
Некогда горевать.
Сердце мое, да разве ж мы знали,
Радость моя, да разве могли бы
Даже подозревать...

Любящий принесёт
Самый бесценный дар.
Он увидит тебя глазами любви,
Потому что Господь его благословил -
Только в золоте этого взгляда
Отразишься, каков ты есть.

Некий трувор Раймонд
На горе Мирамар
Пел про это чистейшее золото,
В коем радость наша и честь.

Нет, мой друг, горевать не надо.
Жизнь из наших рук утекает -
И прибывает вновь.
Сердце мое, в этой боли радость!
Сердце мое - уж мы с тобой знаем,
Что бесчестье нам - нелюбовь.