Три пророкаУходит цивилизация. Она была прекрасна, ужасна, что-то мы успели понять, а что-то нет. Уходит цивилизация книги, цивилизация читателей. На смену идут, уже пришли, пользователи.
Читать стихи, рискуя свободой и жизнью, — вот на что недавно (60 лет назад) были способны обыватели. Не за антиправительственные стихи, не за призывы к восстанию, но за чистую лирику (Есенина, Мандельштама) могли уничтожить человека. Век-волкодав передушил не только крестьян, но и читателей.
Книги стоят на полках в квартирах. Но читают ли их? Люди пересели к телевизору.
Культура, русская литература (то есть
мы) — как пересохший Арал. В конце прошлого века в печати и на ТВ попадались кадры бывшего Аральского моря: бесконечные пески и лежащий на боку корабль, ограбленный и развалившийся. Корабль на песке. Он же никому не нужен. И зачем корабли там, где нет воды?
Человек ХХI века смотрит и не понимает: что это? зачем? Так мы смотрим на гигантских истуканов острова Пасхи — что это? зачем? Еще немного, и так будут смотреть на книжные полки.
Глаголом жги сердца людей! — со школьных времён все помнят эту фразу и кому попало (в том числе журналистам) сдуру советуют: жги, мол. А о чем речь? Вроде бы Пушкин. Вроде бы “Пророк”. А в чем там было дело?
Есть множество историй (в книгах, в кино) о дикаре, который внезапно попал в современный мир.
Все его представления опрокинуты, все навыки бесполезны, привычки смешны и даже отвратительны.
Его дом — пещера. И он не понимает, что 300-метровая сверкающая скала — дом, где тысячи людей живут над головами друг друга.
Дикарь умеет добывать огонь трением, но его терпение, сила и искусство ни к чему: надо просто нажать кнопку. Он знает, что по большой и малой нужде надо выйти из дому. Нет! В городе для этого надо войти в дом. В небе над головой плывет лайнер — триста людей летят по воздуху. Он не может в это поверить, он видит странную птичку, но не может представить себе ее вес и размер.
А мы по дороге с работы не увидели небоскребов, не увидели электрических огней, не заметили эскалатора и мчащегося поезда, не заметили (и не испугались), когда закрылись двери лифта, заперев нас в ящике без окон.
Мы выросли в мире, где всё это есть. Мы живем в мире привычных вещей. Поэтому и не видим.
Но всё когда-то появилось в первый раз. И тогда вызвало изумление, восторг…
Мы живем в мире привычных слов, привычных строк. Школьная каша.
Мой дядя самых честных правил,
И он к устам моим приник,
Он уважать себя заставил,
И вырвал грешный мой язык.
Зима! крестьянин, торжествуя…Вроде бы Пушкин. Вроде бы “Пророк”. Мы видим школьную хрестоматию. То есть ничего не видим, не замечаем. (Как не замечаем собственной езды, собственной жизни — ах, еще год прошел! на что он ушел?) Но когда “Пророк” появился (1826, через два месяца после казни декабристов), он вызвал восторг и страх: как оценит царь? Автор — враг, ссыльный; гневный приговор императора известен: “Он наводнил всю Россию возмутительными стихами! Я ему не доверяю”. Имя Пушкина в 1826-м у всех на устах — чудом не попал на Сенатскую, а оттуда — на виселицу. А когда его с жандармом (под конвоем, но “не в виде арестанта”) доставили в Зимний к царю, “Пророк” лежал у поэта во внутреннем кармане.
Не сжёг, не выбросил. А ведь не знал, куда везут — в каземат? на каторгу? Эти дни он был в аду неизвестности. Ему же не объявили, что его ждет монаршая милость (капкан).
А как там начинается?
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.Где это происходит? — спрашиваю студентов. Большинство уверенно отвечает: в Сахаре. Это понятно. Они услышали: жажда, пустыня, — и в их сознании возникли пески, барханы, зной — белое солнце пустыни.
Первое слово они пропустили как незначительное. А первое слово — “духовной”.
Человек не хочет есть и пить. Его мучает Другое. Он жаждет сам не зная чего. Он хочет странного. (У Стругацких на далекой чужой планете “желающих странного” отправляют в концлагерь, пожизненно. Не такая уж чужая планета.)
Где же мучается желающий странного? Это город. “На перепутье” — на перекрестке: толчея, суета, распродажа.
В той безлюдной пустыне, которую ошибочно вообразил студент, — там духовной жажды нет, там душе простор. Туда уходили — в лес, в скит, в одиночество — именно гонимые духовной жаждой.
В городе толпа людей, но утоления не получишь. И вот томящаяся умирающая душа издаёт вопль о помощи, и мгновенно является реанимация. Не спрашивают, где болит. Не спрашивают, согласен ли на замену органов.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы…
Моих ушей коснулся он…
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
Небо, конечно, и прежде содрогалось; ангелы, конечно, и прежде летали. А этот тип был не глух и не слеп. Но ни неба, ни ангелов не видел, не слышал.
Но начинается не с процедуры, не с операции. Начинается с духовной жажды. Возможно, не мучь его духовная жажда — серафим бы не прилетел. (Горькое сомнение: может ли возникнуть духовная жажда у человека, который сидит перед телевизором и заливает пивную жажду, — вопрос этот для другого текста.)
Бедняге заменяют глаза, уши, выдирают болтливый лживый язык и вставляют жало. А потом…
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.Хирургия описана так ярко — хоть кино снимай — вынимают сердце, вставляют термоядерный реактор.
Духовная жажда? Ну, получи.
Жуткая скорость переделки (как в боевике). Еще более жутко (и достоверно!) полное молчание. Серафим не вступает в разговоры. Никаких “а хорошо ли ты подумал?”, “обратного пути не будет…” Серафим не менеджер по связям с общественностью, не атташе по культуре. Ему приказали, он слетал, выполнил.
А этот… Он, может, и не хотел переделываться в пророка. Его не спросили. “Иди”, и всё.
Как труп в пустыне я лежалЕще бы! После такой операции.
Шестикрылый со страшной скоростью переделал и исчез. Мозг сохранился, память сохранилась, но это уже не человек. Это исполнитель Задания; увы, не железный, уязвимый.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
“Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей”.Люди холодели, когда Пушкин это читал в 1826-м, вернувшись из ссылки. Слушатель-очевидец вспоминает: “Волосы вставали дыбом, грудь готова была разорваться”.
* * *
Кто хорошо учился, те, может быть, помнят, что за “Пророком” Пушкина следует “Пророк” Лермонтова. Но рассчитывать на память озабоченных жизнью людей нельзя. Поэтому процитируем.
С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи;
Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
“Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!”
Это замечательное описание судьбы пророка. Он говорит людям что-то невероятно важное, а они не слушают, издеваются, плюют. Понятная вещь: нет пророка в своем отечестве.
Всегда эти стихи читают с огромным сочувствием к герою. Он святой, а горожане — сволочь.
И вдруг (как гром с ясного неба!) понимаешь: предатель! Не святой, не герой, а предатель. Он предал свою миссию, он по малодушию не исполнил Задание.
Да, в него бросали бешено каменья, но ничего иного он и не должен был ожидать. Разве ему были обещаны почести, разве ему была обещана земная награда? Если ты (выполняя Задание) жгёшь сердца людей, то “спасиба” ждать не приходится. Если читаешь в людских душах страницы злобы и порока — на что рассчитывать? Разве не знаешь, что пророков побивают камнями, сжигают на костре, распинают на кресте.
Его послали, а он предал, слаб оказался, сдался.
Ему было сказано: виждь и внемли — смотри и слушай; а глаголы будут Мои (“исполнись волею Моей”).
И лермонтовский пророк ссылался на Божью волю; но народу это просто смешно:
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!Значит, лермонтовский пророк знал, Чьи слова передает. Значит, знает, Кого предал. Он это сознаёт. Его выдают собственные слова: “из городов бежал я”, “пробираюсь торопливо”. Пробираюсь — пригибаюсь, норовлю торопливо прошмыгнуть… Ты пророк или крыса? Не пытайся обмануть самого себя красивыми словами.
Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
“И звезды слушают меня” — зачем врать себе, зачем эти фальшивые самоутешения? Звездам ты не нужен. Они были до, будут после, да и слуха у них нет.
Тебя переделали и дали Задание “глаголом жги сердца людей”. Людей, а не Большую Медведицу, не Туманность Андромеды.
Тебе “покорна тварь земная”? Разве тебя послали к тушканчикам, к кузнечикам?
Давай по правде. Ты предал, и сам это знаешь.
…Предатель получился у Лермонтова против воли. Поэт описывал горькую судьбу (в чем-то свою), сопереживал… Но кто-то перед смертью водил его рукою. “Пророк” — последнее стихотворение Лермонтова.
* * *
Третий “Пророк” почти неизвестен (особенно по сравнению с “Пророками” Пушкина и Лермонтова). Он написан Александром Ароновым во второй половине ХХ века — спустя сто с лишним лет после тех.
У Пушкина — Преображение (создание пророка) и Задание. У Лермонтова — начало миссии, предательство, бегство. У Аронова — народ, наблюдающий пророка.
Прочтите внимательно (лучше всего вслух) и, может быть, похолодеете, когда стихотворение колдовским манером отразится в зеркале центральной строки, само повернется в обратную сторону и покажет добродушного обывателя-благодетеля во всей красе.
Он жил без хлеба и пощады.
Но в наше заходя село,
Встречал он, как само тепло,
Улыбки добрые и взгляды,
И много легче время шло,
А мы и вправду были рады,
Но вот зеркальное стекло:
А мы и вправду были рады,
И много легче время шло,
Улыбки добрые и взгляды
Встречал он, как само тепло,
Но в наше заходя село,
Он жил без хлеба и пощады.
Не изменилось ничего — ни строки, ни слова, ни буквы.
Ничего, кроме смысла.
В литературе нет более наглядного изображения: так оборачивается привычная картина мира, так оборачивается привычная красивая ложь. (Если бы хотел внести маленько актуальности, написал бы: так лозунг “свобода лучше, чем несвобода” оборачивается драконовским законом о полиции. Дракон у нас молоденький, третья голова у него еще не выросла.)
Почему это гениальное русское стихотворение осталось неизвестным, почему не вошло в учебники — понять нельзя; судьба.
А может быть, просто не понравилось. Одно дело, когда герой такой или сякой, другое — когда весь народ так себе.
Умер Аронов 19 октября — в день Лицейской годовщины.
* * *
Хотел эту заметку назвать “Русские пророки”, но одумался: один — эфиоп, другой — шотландец, третий — сами понимаете. Все трое любили выпить по-русски, а последний, случалось, уходил в запой и плакал, не в силах выполнить Задание, не в силах пережить предательство.
(с)
А. Минкин
Отсюда: http://www.mk.ru/culture/article/2010/10/06/534752-tri-proroka.html