Я тут не так давно поминала эту книгу в связи с новым переводом. Который не "Над пропастью по ржи", а "Ловец на хлебном поле." Вот, нашла образчики двух переводо в сравнении с оригиналом, кому интересно.
http://seamammal.narod.ru/livejournal1.html
Табличку я сюда вставить не смогу, так что для сравнения копирую, но в другом формате.

Catcher in the Rye - Jerome David "J. D." Salinger

She wouldn't walk right next to me when we left the sea lions, but she didn't walk too far away. She sort of walked on one side of the sidewalk and I walked on the other side. It wasn't too gorgeous, but it was better than having her walk about a mile away from me, like before. We went up and watched the bears, on that little hill, for a while, but there wasn't much to watch. Only one of the bears was out, the polar bear. The other one, the brown one, was in his goddam cave and wouldn't come out. All you could see was his rear end. There was a little kid standing next to me, with a cowboy hat on practically over his ears, and he kept telling his father, "Make him come out, Daddy. Make him come out." I looked at old Phoebe, but she wouldn't laugh. You know kids when they're sore at you. They won't laugh or anything.
After we left the bears, we left the zoo and crossed over this little street in the park, and then we went through one of those little tunnels that always smell from somebody's taking a leak. It was on the way to the carrousel. Old Phoebe still wouldn't talk to me or anything, but she was sort of walking next to me now. I took a hold of the belt at the back of her coat, just for the hell of it, but she wouldn't let me. She said, "Keep your hands to yourself, if you don't mind." She was still sore at me. But not as sore as she was before. Anyway, we kept getting closer and closer to the carrousel and you could start to hear that nutty music it always plays. It was playing "Oh, Marie!" It played that same song about fifty years ago when I was a little kid. That's one nice thing about carrousels, they always play the same songs.
"I thought the carrousel was closed in the wintertime," old Phoebe said. It was the first time she practically anything. She probably forgot she was supposed to be sore at me.
"Maybe because it's around Christmas," I said.
She didn't say anything when I said that. She probably remembered she was supposed to be sore at me.
"Do you want to go for a ride on it?" I said. I knew she probably did. When she was a tiny little kid, and Allie and D.B. and I used to go to the park with her, she was mad about the carrousel. You couldn't get her off the goddam thing.
"I'm too big." she said. I thought she wasn't going to answer me, but she did.
"No, you're not. Go on. I'll wait for ya. Go on," I said. We were right there then. There were a few kids riding on it, mostly very little kids, and a few parents were waiting around outside, sitting on the benches and all. What I did was, I went up to the window where they sell the tickets and bought old Phoebe a ticket. Then I gave it to her. She was standing right next to me. "Here," I said. "Wait a second--take the rest of your dough, too." I started giving her the rest of the dough she'd lent me.
"You keep it. Keep it for me," she said. Then she said right afterward--"Please."
That's depressing, when somebody says "please" to you. I mean if it's Phoebe or somebody. That depressed the hell out of me. But I put the dough back in my pocket.
"Aren't you gonna ride, too?" she asked me. She was looking at me sort of funny. You could tell she wasn't too sore at me any more.
"Maybe I will the next time. I'll watch ya," I said. "Got your ticket?"
"Yes."
"Go ahead, then--I'll be on this bench right over here. I'll watch ya." I went over and sat down on this bench, and she went and got on the carrousel. She walked all around it. I mean she walked once all the way around it. Then she sat down on this big, brown, beat-up-looking old horse. Then the carrousel started, and I watched her go around and around. There were only about five or six other kids on the ride, and the song the carrousel was playing was "Smoke Gets in Your Eyes." It was playing it very jazzy and funny. All the kids kept trying to grab for the gold ring, and so was old Phoebe, and I was sort of afraid she'd fall off the goddam horse, but I didn't say anything or do anything. The thing with kids is, if they want to grab the gold ring, you have to let them do it, and not say anything. If they fall off they fall off, but it's bad if you say anything to them.

Над пропастью во ржи -  перевод с английского Р. Райт-Ковалевой

Идти рядом со мной она не захотела - мы уже отошли от бассейна, - но все-таки шла неподалеку. Держится одной стороны дорожки, а я - другой. Тоже не особенно приятно, но уж лучше, чем идти за милю друг от друга, как раньше. Пошли посмотреть медведей на маленькой горке, но там смотреть было нечего. Только один медведь вылез - белый, полярный. А другой, бурый, забрался в свою дурацкую берлогу и не выходил. Рядом со мной стоял мальчишка в ковбойской шляпе по самые уши и все время повторял:
- Пап, заставь его выйти! Пап, заставь его!
Я посмотрел на Фиби, но она даже не засмеялась. Знаете, как ребята обижаются. Они даже смеяться не станут, ни в какую.
От медведей мы пошли к выходу, перешли через уличку в зоопарке, потом вышли через маленький тоннель, где всегда воняет. Через него проходят к каруселям. Моя Фиби все еще не разговаривала, но уже шла совсем рядом со мной. Я взялся было за хлястик у нее на пальто, но она не позволила.
- Убери, пожалуйста, руки! - говорит. Все еще дулась на меня. Но мы все ближе и ближе подходили к каруселям, и уже было слышно, как играет эта музыка, - там всегда играли "О Мэри!". Они эту песню играли уже лет пятьдесят назад, когда я был маленьким. Это самое лучшее в каруселях - музыка всегда одна и та же. - А я думала, карусель зимой закрыта! - говорит вдруг Фиби. В первый раз со мной заговорила. Наверно, забыла, что обиделась.
- Должно быть, потому, что скоро рождество, - говорю.
Она ничего не ответила. Вспомнила, наверно, что обиделась на меня. - Хочешь прокатиться? - спрашиваю. Я знаю, что ей очень хочется. Когда она была совсем кроха и мы с Алли и с Д.Б. водили ее в парк, она с ума сходила по каруселям. Бывало, никак ее не оттащишь.
- Я уже большая, - говорит. Я думал, она не ответит, но она ответила.
- Глупости! Садись! Я тебя подожду! Ступай! - сказал я. Мы уже подошли к самым каруселям. На них каталось несколько ребят, совсем маленьких, а родители сидели на скамейке и ждали. Я подошел к окошечку, где продавались билеты, и купил своей Фиби билетик. Купил и отдал ей. Она уже стояла совсем рядом со - Вот, - говорю, - нет, погоди минутку, забери-ка свои подарочные деньги, все забирай! - Хотел отдать ей все деньги.
- Нет, ты их держи. Ты их держи у себя, - говорит и вдруг добавляет: - Пожалуйста! Прошу тебя! Как-то неловко, когда тебя так просят, особенно когда это твоя собственная сестренка. Я даже расстроился. Но деньги пришлось сунуть в карман.
- А ты будешь кататься? - спросила она и посмотрела на меня как-то чудно. Видно было, что она уже совсем не сердится.
- Может быть, в следующий раз. Сначала на тебя посмотрю. Билет у тебя?
- Да.
- Ну, ступай, а я посижу тут, на скамейке, посмотрю на тебя.
Я сел на скамейку, а она подошла к карусели. Обошла все кругом. То есть она сначала обошла всю карусель кругом. Потом выбрала самую большую лошадь - потрепанную такую, старую, грязно-бурую. Тут карусель закружилась, и я увидел, как она поехала. С ней ехало еще несколько ребятишек - штук пять-шесть, а музыка играла "Дым застилает глаза". Весело так играла, забавно. И все ребята старались поймать золотое кольцо, и моя Фиби тоже, я даже испугался - вдруг упадет с этой дурацкой лошади, но нельзя было ничего ни сказать, ни сделать. С ребятами всегда так: если уж они решили поймать золотое кольцо, не надо им мешать. Упадут так упадут, но говорить им под руку никогда не надо.

Ловец на хлебном поле - перевод с английского Максима Немцова                          

Когда мы от сивучей ушли, она рядом со мной идти не захотела, только держалась все равно где-то близко. Шла как бы под одной стороне дорожки, а я по другой. не слишком роскошно, но всяко лучше, чем за милю от меня, как раньше. Мы пошли посмотрели медведей на этом их холмике, только смотреть было особо не на что. Наружу там вылез только один, белый. Другой, бурый, сидел в своей, нафиг, берлоге и вылезать не хотел. Tолько пердак видать. Возле меня пацанчик стоял, у него ковбойская шляпа на самые уши наехала, так он все время канючил штрику своему:
– Па-ап, ну пpускай он вылезет. Пускай вылезет, а?
Я глянул на Фиби, только она такая не засмеялась. Сами знаете же, как малявки злиться могут. Ни смеются, ничего.
  Потом мы ушли от медведей, вообще из зоосада, перешли аллею в парке и залезли в тоннель такой маленький, там всегда воняет так, будто нассали. Через него к карусели идти надо. А Фиби вроде как хоть рядом шла. Я зацепил ее за хлястик на пальто, просто от нефиг делать, только она не дала. Говорит такая:
  – Не трогай меня своими лапами, а? – Все еще злилась, но уже не так, как раньше.
  В общем, мы все ближе и ближе к карусели подходили, уже слышно, как эта чеканутая музыка играет, которая там всегда. Играет «О, Мари!». Ее тут и лет полста назад крутили, когда я совсем еще мелкий был. Вот путевая фигня с каруселями – там всегда одни и те же песни крутят.
– Я думала, карусель на зиму закрывают, – Фиби такая говорит.
Впервые, считай, вообще сказала что-то. Наверно, забыла, что ей положено злиться.
– Может, потому что Рождество, – говорю.
А она ничего не ответила, когда я так сказал. Наверно, вспомнила, что все-таки положено злиться.
  – Прокатиться хочешь, – спрашиваю. Я-то знал: наверняка хочет. Когда она совсем мелкой малявкой была и мы с Олли и с Д.Б. ходили с ней в парк, она по карусели просто с ума сходила. С фигни этой. нафиг, ее просто было не стащить.
  – Я слишком большая, – говорит, Я думал, она не ответит.
  – Ни фига, – я ей говорю. – Залезай. Я тебя подожду. Давай.
А мы уже совеем рядом стояли. Там несколько малявок каталось, в основном совсем мелких, и сколько-то предков ждали снаружи – на лавочках сидели и всяко разно. Я чего тогда – я сходил к окошечку, где билеты продавали, и купил билет. И дал ей. Она совсем рядом стояла.
– На, - говорю, – Погоди – вот остальные гроши, – И я стал было совать ей то, что она мне одолжила.
– Ты у себя оставь. Подержи пока, – говорит. И тут же сразу: – Пожалуйста.
Такая тоска берет, когда кто-то говорит тебе «пожалуйста». В смысле, Фиби или как-то. Тоска такая навалилась, как я не знаю что. Но гроши я обратно в карман спрятал.
– А ты со мной не поедешь? – спрашивает она. И глядит на меня при этом как-то уматно. Сразу видно – уже не сильно сердится.
– Может, в следующий раз. Я пока за тобой посмотрю, – говорю. – Билет взяла?
– Да.
– Ну вали тогда, – я вон там на лавочке будут. Посмотрю за тобой. – Я пошел и сел на эту лавку, а Фиби пошла и залезла на карусель. Обошла ее всю. В смысле – один раз по кругу всю обошла. Потом села на такую здоровую, бурую и битую на вид лошадь. А потом карусель поехала, и я смотрел, как Фиби катится, круг за кругом. Там сидело всего пять шесть других малявок, а песню карусель играла – «Дым попал в глаза». Очень джазово и уматно звучала. И все малявки пытались уцепиться за золотое кольцо, и Фиби, такая с ними тоже, а я все колотился, как бы, что она сверзится с этой лошади, нафиг, только ничего не сказал, не сделал ничего. Ведь какая с малявками фигня – они если хотят за кольцо золотое хвататься, то пускай хватаются, на надо им ничего говорить. Свалятся так свалятся, а говорить им при этом что-нибудь – фигово.

Ну, и вот - не могу просто удержаться - еще одно:

Жером Салингер. Бейсболист в озимых. Отрывокъ.

Мы ото как вышли, заценив морских львов, так чува всю дорогу и шлепала на пионерском расстоянии – типа, шкандыбать рядом со мной западло. Она как бы тулится к правому поребрику, а я к левому. Не зашибись, ясен пень, но покатит – все же прикольнее, чем ото, когда она плелась за тысячу шестьсот девять метров от меня.
Короче, мы влезли на какую-то там насыпь и подгребли к медведям. Повтыкали на них чуток, хотя там ловить было нечего: один белый только тусовался, а другой совсем обурел - зашкерился в своей занюханной берлоге, только срандель и видно. Обок меня один шкет малой стоял, типа ковбоец во взрослой шляпе, так он задрал уже батю нытьем: «Пап, скажи мишке, чтоб вылазил. Ну скажи, пап». Я на Фебку косяк бросил – ноль эмоций. Ну, вы тему прохавали - будирует, как солопетка. Даже на лулзы не ведется.
Короче, заценив медведей, мы вышли нафиг из зоопарка, перекантовались через аллею и ломанулись в один из тех туннельчиков, в коих вечно штынит, ибо каждому там потребно поссать. Сии туннели выводят на карусели. Фебка все так же ни гугу, однакоже хоть рядом шарится. Я по приколу хватанул ее сзади за лямку плаща, но она возникать начала. Тявкнула: «Руки! Совсем уже, да?» Будирует, короче. Но уже не то, что надысь. Короче, мы все ближе и ближе к сей карусели и уже слышен голимый музон, коий там на постой крутят. «Мурку» давали. Песнь полувековой давности - я тогда еще шмакодявкой был. Карусели – то еще орево: на постой крутят одни и те же хиты.
- А я думала, что на зиму карусели закрывают, - выдала Фебка. Уже ништяк, прогресс, типа. Небось, отшибло, что будирует.
- Типа Рождество на носу, - объяснил я.
А в ответ - тишина. Небось, прошибло, что будирует.
- Хочешь покружиться? – спросил я. Знаю же, что тащится от каруселей.

(с) ЖЖ-юзер shurko, отсюда: sea-mammal.livejournal.com/32597.html?thread=417877  

И назад к переводам - старому и новому

Эффект хлебного поля

8 декабря 1980 года Марк Чепмен, отправляясь убивать Джона Леннона, захватил с собой повесть Дж. Д. Сэлинджера "The Catcher in the Rye". В новом переводе Максима Немцова, та же книга — окрещенная "Ловец на хлебном поле" — сможет вдохновить неуравновешенного читателя разве что на ограбление пивного ларька.

Ради проформы отбарабаним, что "Catcher" — библия подросткового бунта и гвоздь американской школьной программы — повествует от первого лица о нескольких днях из жизни умного и нервного юноши по имени Холден Колфилд. Экзистенциальное разочарование Холдена в буржуазных ценностях привело его в психбольницу, а книгу — в советскую печать, где она прославилась в остроумном, хоть и слегка стыдливом, пересказе Риты Райт-Ковалевой.

Первое, что бросается в глаза в новом переводе, моментально и заслуженно ставшем предметом прений в блогосфере,— метаморфоза героя-рассказчика из слегка фасонящего мальчика из хорошей семьи в подзаборную шпану не вполне ясной национальной и классовой принадлежности. Максим Немцов отважно поставил все на собственную способность нащупать русский эквивалент повествовательному стилю Колфилда. Проблема (или, как выражается немцовский Колфилд, засада) в том, что герой Сэлинджера говорит на устаревшем арго американского тинейджера конца 1940-х—начала 1950-х. Это тот пласт языка, которого в нашем распоряжении элементарно нет. Если, скажем, жизнь героев Генри Джеймса не так отличалась от жизни героев Ивана Тургенева и для нее существует соответствующий словарь, то жизнь Колфилда почти не имеет точек соприкосновения с жизнью его советского ровесника. Сделать Холдена комсомольцем? Аксеновским стилягой?

Немцов делает его всем сразу. От фразы к фразе, а иногда в пределах одного предложения его Колфилд — перестроечный пэтэушник, дореволюционный крестьянин, послевоенный фраерок и современный двоечник со смартфоном. "В Пенси играть с Саксон-Холлом — всегда кипиш". "Это для лохов". "У него теперь грошей много". "Шнобель". "Халдей". "Брательник". "Не в жилу мне про это трындеть". "Захезанные Приблуды" (всего-навсего toilet articles, туалетные принадлежности). "Сквозняки, но не путевые сквозняки — фофаны" (последнее — о джаз-группе, и тут я не могу судить о точности перевода по неожиданной причине: перестал понимать русский язык).

Самое странное, что при всей этой пиротехнике герой все равно говорящая кукла, и треп его — бледная калька, за которой триумфально просвечивает английский язык: "Меня просто сносило с тормозов это долбанутое безумие". Звучит энергично, живо, разговорно — и никто так не говорит, и не говорил, и не будет. Та же судьба постигает ключевой оборот-паразит Холдена — and all ("и все такое"), которым он впопад и невпопад заканчивает каждое третье предложение. Поскольку тик этот проявляется едва ли не на каждой странице, человек, решивший, как его перевести, уже практически перевел половину книги или по крайней мере задал тон всему проекту. Райт втихаря урезала около половины энд-оллов. В новом тексте каждый любовно сохранен... и уверенно переведен как "всяко-разно".

Ожесточенность, с которой Немцов мнет английский и русский язык, частично объясняется тем, что перед ним стоят две вкупе невыполнимые задачи. Он не только переводит один канонический текст, он вытесняет из головы читателя другой: Райт-Ковалевой. Напечатанная в условиях советской цензуры, "Над пропастью во ржи" разбавляет слегка синтетический русский, на котором издревле изъясняются в переводной литературе ("Не смей называть меня "детка"! Черт!"), очаровательным псевдосленгом, отчасти изобретенным самим переводчиком ("Все ты делаешь через ж... кувырком"). Троеточие, конечно, изрядно все портит, но большего на тот момент, судя по всенародной любви к переводу Райт, и не требовалось.

Разница между старым и новым вариантами удобнейшим образом закодирована в разнице названий. Милое и привычное нам "Над пропастью во ржи" излишне поэтично, "Ловец на хлебном поле" коряв и неуловимо отдает "Алюминиевыми огурцами", и оба зависли на равном расстоянии от истины. Немцов не столько полемизирует со своей предшественницей, сколько тщится нейтрализовать ее временами излишнюю вежливость излишней грубостью. Почти в каждом предложении он замахивается гораздо дальше, чем необходимо. Где Райт-Ковалева пишет "в восторге", Немцов пишет "зашибись". Райт (неправильно) переводит That`s one nice thing about carousels как "Это самое лучшее в каруселях" — Немцов предлагает "Вот путевая фигня с каруселями". Нейтральные parents (родители) — "предки", father (отец) — не поддающийся рациональному объяснению "штрик". Наконец, в отрывке, моментально прославившемся на просторах интернета, Немцов переводит rear end — более точный тональный эквивалент слову "задница" трудно представить — как "пердак".

Помимо неточности, проблема нарочито разговорного перевода в том, что рано или поздно он утыкается в непереводимые реалии другого мира. Сколько бы герои ни "трындели", рано или поздно они сядут на поезд и поедут в Нью-Йорк. Сэлинджер-Немцов пишет: "...как-то в воскресенье мы с парнями заходили к ним на горячий шоколад, он нам показал старое индейское одеяло, все тертое — они с миссис Спенсер купили его у какого-то навахо в Йеллоустонском парке". Результат — смысловая и тональная какофония. Парни не ходят на горячий шоколад. Парни ходят за "Клинским". Начав, нужно идти до конца — "Они со старухой Спасской купили его у какого-то татарина в Сочинском заповеднике" читается гораздо лучше. Немцовский подход сродни раскрашиванию черно-белых фильмов; вместо осовременивания он странным образом подчеркивает старину. Этот эффект — чем больше сходство, тем разительнее разница — называется полезным английским психологическим термином uncanny valley (в переводе Немцова, наверное, "заморочная канава").

Над последовательным, программным притуплением колфилдовского языка от смешной и ершистой прозы до унылого маргинального бубнежа легко хихикать. Интереснее попытаться понять, зачем это делается. Если спросить Немцова, что стоит за его методом, я думаю, он ответит наподобие Джеймса Фрея, защищающего свои мемуары от обвинений в привирании: "В них есть эмоциональная правда". Я допускаю, что в голове Немцова штрики и пердаки складываются в картину, которая гораздо ближе эмоциональной правде Колфилда и Сэлинджера, чем удалось подойти благовоспитанной Райт; что, недоумевая по поводу перевода too affectionate ("слишком ласковая") как "чересчур мамсится", я смотрю не туда — подошел к полотну вплотную и таращусь на отдельный штрих вместо того, чтобы сделать пару шагов назад, расслабиться и получить общее, соборно-суммарное впечатление.

Любой переводчик любого литературного произведения делает один и тот же сакраментальный выбор. Белые или черные; Йорк или Ланкастер; слова, ближайшие по смыслу, или слова, ближайшие по эффекту. Немцов состоит в ультрарадикальной фракции второго лагеря — он озабочен только эффектом всего произведения; отдельные слова и фразы для него не более чем рекомендации. В этом плане он менее переводчик, чем режиссер, чьи смелые прочтения классиков зиждутся на перенесении сюжета в новую среду ("Макбет" в джунглях, например, или "Юлий Цезарь" в фашистской Германии). Немцовский "Ловец" расставляет силки еще шире. Судя по истовому нагнетанию эпатажности за счет точности, постмодернист-переводчик начал считать репутацию романа неотъемлемой частью текста. Настоящий Сэлинджер должен хоть кого-то да оскорбить! Но повесть, прогремевшая в пуританской Америке 1950-х тем, что ее герой пару раз ругнулся и неуклюже снял проститутку, в раскованной России 2008-го шокирует только наследников Райт-Ковалевой. Ее не запретят в школах, не будут читать с фонариком под одеялом, сколько бы несанкционированных пердаков ни обнаружилось на ее страницах.

Таким образом, хрупкий холденовский пафос, исчезнув со страниц книги, чудится в самом переводчике: набрасываясь на истеблишмент, жаждать уважения — обычный подростковый гамбит. При всей своей любви к дешевейшим фокусам Немцов явно не против, чтобы его воспринимали как серьезного профессионала; на первой же странице, когда Колфилд поминает "Дэвид-Копперфилдову херню", 11-строчная сноска на вполне чопорном школьном языке растолковывает, кто такой Дэвид Копперфилд. Герой Диккенса и впрямь прямой предшественник Холдена, и эхо его фамилии присутствует в Колфилде, но несколькими страницами позже проскальзывает чей-то адрес на "авеню Энтони Уэйна", и переводчик внезапно разражается информацией о том, что Уэйн — "американский генерал, прославился во время Войны за независимость и в конфликтах с индейцами, за храбрость получил прозвище Бешеный Энтони". Эти взрывы академизма наводят на мысль, что Немцов очень не хочет войти в историю как автор литературного эквивалента переводов Гоблина, опошлитель-популяризатор, дисконтный Расин. Он хочет, чтобы его запомнили как хранителя духа, если не буквы, произведения, к которому испытывает явный, хоть и странно выраженный, пиетет: никто не заходит так далеко и не рискует выставить себя таким посмешищем, не любя первоисточник крепко и искренне, всяко-разно.

(с) Михаил Идов
Журнал «Weekend»   № 48(94) от 12.12.2008
Отсюда: http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=1091065

(оффтопично) Не поверите, я не знала, куда еще эту тему повесить. Перечитала подзаголовки подфорумов - о как, думаю. В Литкафе нельзя - там творчество посетителей. И в "Странствуя по мирам" нельзя - это раздел для фантастики и фэнтези. И в "Скрижали" не сунешь - там обсуждений нет, да и оригинальными произведениями всё это не является.
Кроче, смех и грех: осознать на черт знает каком году жизни Доска, что подфорума для обсужлдения "просто литературы и всего, что с ней связано" у нас и нету. Оказывается.

И еще тред с обсуждением собственно Сэлинджера: http://www.litforum.ru/index.php?showtopic=23209&st=0&start=0

Цитата:

Да Пеппи, мне кажется, не очень пострадала. В конце концов, ее в оригинале действительно зовут Пиппи - а "Пеппи" как раз придумала целомудренная советская цензура, дабы не возникало ненужных ассоциаций. Звали эту юную особу, осветившую мое детство светом, Pippilotta Viktualia Rullgardina Krusmynta Efraimsdotter Lоngstrump.
Что по-русски передано, соответственно, как "Пеппилотта-Виктуалина-Рольгардина Длинныйчулок, дочь капитана Эфраима".
Господа! От нас скрывают истинное имя достойной Пиппи! Ср. с английским переводом: Pippilotta Delicatessa Windowshade Mackrelmint Ephraimsdaughter Longstocking. Viktualia -  это значит действительно Деликатесса, Очень Важная-по-происхождению Особа (от viktig ' важный' + стилизация под латынь).  С Krusmynt - еще смешнее. Это я уж даже не знаю, как перевести. Потому что Кrusmynt - это мята курчавая по-шведски.  А просто krus - это либо кучерявость, курчавость и кудрявость, либо кружка. А mynt -  это и монетки, железные денежки, и мята. Как уж ее там звать по-русски, надо долго думать. А Rullgardina - это можно оставить Рольгардиной, а модно для пущей явности внутренней формы заменить на Жалюзину, скажем. А то что такое "рольгардина", мне в словаре пришлось смотреть.
 А Efraimsdotter - это не просто отчество или указание на то, чья она дочка. В русском переводе совершенно неоправдано вставили в словосочетание "капитана", снизив пафос и убрав отсылку к архаическим именованиям: Пепилотта Деликатесса Жалюзина, дочь Эфраима, по прозвищу ДлинныйЧулок, - вот она кто. Папа у нас, как объясняется в следующем предложении, ранее был Грозой морей, а теперь стал королем: поэтому дочка частично стидизует свое имя под имена европейских принцесс, а частично - под способ представляться, характерный для викингов.  
Справедливости ради следует отметить, что переводись у нас книжка про Пиппи сейчас впервые, то ее, скорее всего, в русском тексте звали бы Пиппи Лонгстрёмп (в порядке равноправия с тем же Фродо Бэггинсом)
А к чему я это все написала?
А чтобы успокоиться.
Потому что на "Поднимайте потолки, плотники" мне стало худо (кто нибудь представляет себе человека, способного поднять потолок, даже если и входит кто-то очень высокий ростом? А именно так и поется в соответствующем гимне Сафо, строчка которого стала названием рассказа: входит жених, подобный Арею, делайте (в смысле, стройте)_потолки_выше. "Хохотун" - это тоже круто, учитывая содержание рассказа. Ну не читал переводчик "Человека, который смеется" в юности, не вызывает у него название культурных ассоциаций, бывает. Но на "Самый день для банабульки" я сломалась. Почему, почему, ради покровителя лесных зверюшек, банабульки? Почему не "бананабульки"  хотя бы. если уж "бананка" не хороша? Рыбка - бананка, питается бананами, по-английски зовется bananafish, - какого балрога ломать внутреннюю форму?
Пойду приму триста капель эфирной валерьянки, право слово.
И постараюсь не представлять себе, что там внутри, если уже с названиями такая беда...

Цитата:

Я догадалась про барабульку в конце концов - но на кой ляд это понадобилось Немцову, осталось для меня загадкой. "О какой я блестящий стилист, смотри на меня, делай как я..." - тьфу.
Оффтопично:
Элхэ, а у Вас, случайно, нет оригинальных Nine Stories в электронном виде? Я-то сначала читала Ковалеву-Райт, а потом купила на Амазоне английскую книжку - прочитала разочек, и тут же у меня ее благополучнейшим образом увели и потеряли. Хоть вспомнить, что ли...