Таак. Я снова, как в первый раз, взялась за Головкину. И в этот (кажется, в пятый раз)  - интересная книжка, оказывается!
А вот в этот раз нашла Дмитрия Быкова еще про "Побежденных".

Дмитрий Быков о книге Ирины Головкиной-Корсаковой

 

’ Роман Ирины Головкиной (внучки Н.А.Римского-Корсакова) – отнюдь не новинка: в 70–80-е он ходил в самиздате, в 1992 году его сокращенный и отредактированный «журнальный» вариант был напечатан в «Нашем современнике» под названием «Побежденные». Тогда из него были изъяты значительные фрагменты, а слог был отредактирован. И вот в 2009 году (на титуле указан прошлый, но книга в продаже с весны) роман вышел в полной авторской редакции под авторским же названием «Лебединая песнь». Редактура, безусловно, «способствовала много к украшенью» – вылезли длинноты и некоторый дилетантизм, но тем выше историческая ценность, да и давно уже распродана серая книга 1993 года…

Многие склонны считать это произведение в первую очередь историческим, во многом автобиографичным, повествующим об «ужасах диктатуры пролетариата», «сталинских репрессиях», «кровавом гепеу» и «мордовских лагерях». Но поколение теперешних 30–40-летних с некоторым ужасом узнает именно себя в петербургской молодежи из «бывших», описанной в романе. Чрезвычайно схожие ощущения и настроения – «погибла Россия», «не хочется выходить на улицу, чтобы не видеть этих физиономий», «родной город изменился до неузнаваемости»… Разве мы не прошли – не проходим – через это? Отлично помню, как меня, 17-летнюю, шокировали неграмотные передачи новоявленного «Радио России», реставрация герба, тут же получившего у нас кличку «курица», чужие гимн и флаг. Не то чтобы я чувствовала себя беспримесно советской (как и многие герои «Лебединой песни» вряд ли были такими уж разлюли-монархистами, – но моего ума и опыта в 1991 году хватало, чтобы заметить второсортность замен, явную деградацию, тенденцию к вырождению – вместо обещанного радостного обновления).

Смена эпох неизменно ломает жизни, и в первую очередь жизни тех, кого мы привыкли называть «интеллигенция», кого раньше называли более уместным словом «аристократия». Они – «оранжерейные цветы», неприспособленные к реальности, их дети вырастали в обстановке достатка и спокойствия, они не хотят и боятся перемен, «сквозняков», которые разрушат прежде всего ИХ уютный мир, ИХ планы на будущее, ИХ страну. Ведь это они – умные и образованные, именно они знают, как «обустроить Россию», они – истина в последней инстанции, и глупо, преступно делать что-то, с ними не посоветовавшись.
Дело, собственно, не в лагерях и высылках. Это все можно вынести. Нельзя примириться лишь с чувством потери Родины. Последняя революция в России была «бескровной», но посмотрите: все та же эмиграция – «утечка мозгов», все та же безработица, прозябание «интеллигенции» (а по сути – советской аристократии) в полунищете, все те же репрессии и та же оргия самоистребления, только не в виде гражданской, а в виде криминальной или межнациональной войны.

Те, кто не уезжает из страны, а остается, учатся жить на Родине – без Родины. Кто-то пытается создать свой микромир и «не выходить на улицу», что практически невозможно в условиях коммунальных квартир, очередей и других неискоренимых прелестей российской действительности. Герои романа – семьи Нелидовых и Дашковых – выбирают именно этот вариант. Они живут прошлым. Настоящее им противно, а будущее они себе представляют только как реставрацию монархии, во что, впрочем, верят с трудом. Они – «бывшие». И непременно обречены. Встроиться в систему, адаптироваться – представляется им немыслимым, невозможным. Окружив себя множеством условностей и ритуалов, они ревностно оберегают себя как от плохого, так и от хорошего «советского», полагая, что отступить хоть в чем-то – означает «измельчать».

Вся беда этого поколения интеллигенции в том, что они не придумали, не создали хоть сколько-нибудь приемлемой модели будущего. Но ребята! Вы же такие умные, Головкина вас такими написала, и вполне убедительно! Что ж, вы не видели, что монархия обречена? Что, вы этим фетишем надеетесь кого-нибудь сплотить и подбодрить самих себя? Та же беда постигла и интеллигенцию советскую, аристократию, которая привыкла жить одним днем и о будущем не задумываться, которая уже привыкла безнаказанно брюзжать, отлично понимая гнилость системы, но даже не задумываясь всерьез об альтернативе (единичные попытки вроде «Из-под глыб» – не в счет, да и там предлагались в основном устаревшие, лишь слегка подновленные конструкции; кроме сахаровской «конвергенции», никаких моделей в семидесятые не просматривалось). Материальные блага, гос­пайки, штат «помощников» и «заместителей» на службе выработали леность ума, привели к неспособности эффективно управлять, а то и действовать вообще. А «оранжерейные» детки их и вовсе, от рождения, неспособны менять мир: полная атрофия простейших инстинктов, что хочешь с ними делай – все будет Божия роса. Надо ли удивляться, почему они оказались неприкаянными, невостребованными и лишними, «попав» в эпоху перемен? Они не смогли бы при всем желании выбрать для себя ничего другого, кроме как тихо гнить, доживать, продавая серебряные подсвечники, фамильные драгоценности и «бывших соболей».

Уйти, «эффектно хлопнув дверью» – немыслимо, потому что элита эпохи вырождения элементарно неспособна на Поступок. Остается – писать дневники, боязливо пряча их от «гепеу» в сарае, жить под чужой фамилией и с чужой биографией, высокомерно не пытаясь при этом хотя бы правдоподобно выглядеть; остается вздрагивать от каждого звонка в дверь, бояться поставить на место зарвавшихся хамов – соседей по коммунальной кухне, бояться общаться – а вдруг кто настучит… Все это – плоть и ткань книги Головкиной. И это не худший вариант. Худший – от отчаяния и безденежья стать сотрудницей ненавидимого тобою же «гепеу», выйти замуж за предприимчивого еврейчика только ради того, чтобы жить в достатке, к которому так привыкла, заигрывать с тупым и ограниченным сослуживцем, находя его остроты «смешными» лишь потому, что ты молода, хочется любви, а мужа отправили в ссылку, его рядом нет. Почему Головкина – большой писатель? Потому что – и жалеет, и брезгует. Этого не спрячешь.

Кстати, в интеллект и благородство «бывших» я должна верить на слово: как-то у автора не находится красок, чтобы живописать их великие достоинства. Я не вижу в них ни утонченности, ни благородства, ни пресловутой интеллигентности, ни сколько-нибудь живого и острого ума – даже следить за новинками современной литературы они считали для себя чем-то излишним: главная героиня лишь случайно открыла для себя Горького, перебирая книги в тетином шкафу. Только неуместная в их положении кичливость, чванство, вздорность, особенно присущая бывшим гранд-дамам, невоспитанность и – неискоренимый антисемитизм, куда ж без него. Пожалеть и накормить соседского пятилетнего малыша, родители которого – дремучие забулдыги, считается неприличным и даже опасным – ведь может пропасть «серебряная ложечка». Опасно даже приютить попавших в беду родственников – а вдруг они обоснуются в твоей квартире, нарожают здесь детей, станут претендовать на твои подсвечники и прочую рухлядь? Сдается мне, Головкина лучше понимала и беспощаднее видела этих людей, чем ее интерпретаторы и критики; это и поднимает ее единственный роман на уровень прозы, превращая качественную, хоть и слюнявую, беллетристику в явление серьезной литературы.

С революцией жизнь «бывших» потеряла смысл – это общее место, рецензионный штамп. А был ли он до нее? В чем они его видели? В выездах в свет? В мехах и бриллиантах? Их лучшие моральные качества, их внутренняя свобода и духовность, их готовность к самопожертвованию остались невостребованными – если и были. Во время Первой мировой банкротство всех прежних установок было уже ясно всем, способным видеть, – многие ли из них сумели что-то противопоставить торжествующему хаму? Был ли в России хоть намек на «третью силу»? По себе помню: и в девяностых не было.

…Их остается просто «жалеть симптоматически». Как и всех людей, попавших в трудную жизненную ситуацию. Как калек, бомжей и нищих. Как нынешних заключенных, чаще всего – обычных уголовников, которых все также избивают в тюрьмах и лагерях. Но сожалеть о том, что у неспособных к действию «отняли» страну, которую они привыкли считать своей, – глупо.

Эпилог романа, в котором приводятся строки из дневника главной героини Елки, о том, что «большевизм органичен» и «в случае войны я… с большевиками», куда как неубедителен (и сменовеховство подтвердили наивность этих иллюзий). Эти слова из уст несгибаемой Елки воспринимаются как усталость, как бессильный и равнодушный взмах рукой. Очень слабо они себе представляли, пожалуй, и что такое «великая» Россия, и кому нужно ее величие… Россия для них – некая абстрактная идея, наряженная в символы. В конкретике же это в первую очередь они сами со своим миром – «цвет нации», их поместья, «земля и березки», победы в войнах, опять-таки абстрактные, давно мифологизированные. До подлинной России никому нет дела – а потому все закрепостители и освободители лишь усугубляют ее страдания да уничтожают друг друга, а воз и ныне там.

Эта подлинная Россия в романе у Головкиной есть. Несколько образов людей из народа – да еще, конечно, пара искренних и простодушных комсомольцев – наводят на мысль, что не все потеряно; что, когда все «бывшие» наконец перебьют друг друга либо вымрут в замкнутости и деградации, тайная жизнь народа, как Неглинка, заключенная в трубу, вырвется на волю, и мы еще увидим чудеса…

Только эта слабая вера и превращает книгу Головкиной из лебединой песни отживших (и неживших) – в горькое и умное размышление о русской судьбе.

http://chch-magazine.livejournal.com/10392.html

П.С. Или не Быков, раз "меня, 17-летнюю". Не понил, короче.  А статья хорошая, и объясняет мне, почему я в пятый раз хожу теми же дорогами. То есть опять наткнулась на Головкину и подумала -  какая интересная книжка, надо же, надо прочитать.