РАЗГОВОР-XIII (продолжение)

    - Вы полагаете, Турин был прав? - спрашивает Гость. - Он погубил друга, возлюбленную, сестру... не лучше ли было подчиниться Судьбе? И Финдуилас была бы жива, и не было бы этого чудовищного брака... ведь это единственный случай кровосмешения, описанный в летописях, если не считать любви Маэглина к Идрил - что, впрочем, кровосмешение только по меркам Элдар?
    - “Тот, кто пытается вырваться из потока судьбы, становится водоворотом в ее русле, и против воли водоворот этот увлекает многих и многих”, - медленно повторяет Собеседник. - Нет, я не скажу, что Турин прав - и не скажу, что он неправ. Человеку трудно смириться с тем, что он - пешка в чьей-то игре. Впрочем, что будет, если подчиниться Судьбе, мы знаем: на то есть история Туора. Тень Турина, человек, бывший орудием Валар и Единого, принимавший это, - в голосе Собеседника слышится ирония, - с восторгом и смирением. Что же касается Маэглина... кровосмешение тут ни при чем. Почему-то мы слишком легко принимаем точку зрения Итариллэ; а ведь, по Законам и Обычаям Элдар, запретен только брак между “полными” двоюродными братьями и сестрами, например, если братья берут в жены сестер, и после хотят вступить в брак их дети. “Полным” двоюродным братом Итариллэ Маэглин не является, Эол Темный ведь не в родстве с Эленвэ...
    Пальцы собеседника задумчиво барабанят по столу.
    - Кстати, - неожиданно говорит он, - вы никогда не задумывались, почему мы сочувствуем Горлиму Злосчастному, фактически, оправдываем его, но не испытываем сочувствия к Маэглину?
    - Маэглин - предатель, - не задумываясь, отвечает Гость, - он предал свой народ, своего Короля...
    - Но и Горлим - предатель. Или вы хотите сказать, что размах не тот, и это его извиняет?
    - Горлим поступает так из любви к Эйлинель, желая спасти ее; он полубезумен от страха за нее, это очень по-человечески понятно и объяснимо...
    - ...а о мотивах Маэглина мы ничего не знаем? Но предательство остается предательством, не так ли?
    - Почему же? Знаем. Он жаждал власти, хотел силой взять Идрил и стать, таким образом, правителем Гондолина, пусть и ставленником Севера.
    - Силой взять эльфийскую деву, которая его презирает, а стала бы ненавидеть? - похоже, Собеседник откровенно усмехается. - Помилуйте, это невозможно! А Маэглин походил на отца, был замкнут и навряд ли с кем откровенничал: откуда стало известно, что именно этого он хотел? Вам не кажется, что это уже позднейшие домыслы, что Маэглин оценивается с точки зрения уже совершенного предательства? Откуда, кстати, известно об этом предательстве?
    - Хм... этого я не знаю. Может быть, Маэглин сам сказал об этом Идрил или Туору?
    - Мне это представляется сомнительным. И, кстати: как получается, что отсутствия Маэглина, судя по текстам, длительного, никто не замечает?
    - Но не хотите же вы сказать, что никакого предательства не было?
    - Нет. Не хочу. И, предваряя ваш следующий вопрос - не оправдываю Маэглина. Но что мешает нам попытаться понять его? Не простить, а понять?
    Собеседник умолкает, но, когда Гость переворачивает следующую страницу, вдруг говорит тихо:
    - Что, если для него кара опередила преступление?..

    ГОБЕЛЕНЫ: Предатель
    400-501 годы I Эпохи
   
    “…Говорят также, что не против своей воли оставалась Белая Госпожа с Эолом; и что, хотя по его велению она избегала солнечного света, он позволял ей странствовать в одиночестве, куда ей угодно, запретив лишь искать сыновей Феанаро или кого-либо иного из Нолдор. И здесь, в лесах Нан Элмот, родила она Эолу сына, и в душе своей нарекла его именем на запретном языке Нолдор - Ломион, что означает “Дитя Сумрака”; отец же не давал сыну имени, покуда не сровнялось ему двенадцать лет, а в год двенадцатилетия нарек его Маэглин, что значит Острый Взор, ибо видел, что может он читать тайны, сокрытые в сердце, лучше даже, чем его отец.
    Часто Белая Госпожа рассказывала сыну о своем народе; и тоска по Гондолину проснулась в ее сердце, так что однажды, когда Эол был на праздненстве в Ногрод, вместе с сыном покинула она Нан Элмот, отправившись в Хранимое Королевство…”
   
    У него темные волосы. Как у матери. Яркие чувственные губы и очень белая прозрачная кожа: слишком белая, как у того, кто долго не видел света. По-девичьи длинные ресницы и упрямо сведенные к переносице брови: глаза всегда в тени, и оттого кажутся темными, словно в них навсегда остался горький туман. Или тени леса. Или дым ночного костра.
    Мать с детства рассказывала ему о Гондолине - о прекрасном городе-королевстве среди горных вершин. Для него это было сказкой: цветущие сады, серебряные шпили и купола, поющие фонтаны на площадях. Не забывай, говорила мать, Ломион, сын мой, не забывай никогда: ты - потомок королей, Турукано, государь Гондолинский - твой дядя; ты нолдо по матери, помни это... Тайком от отца Ириссэ Ар-Фениэль учила его языку Этъанголди - тому языку, на котором говорили в чудесном волшебном королевстве его снов. Там все красивы, как его мать, там нет угрюмых длиннобородых карлов, прячущихся от солнца в пещерах; там ясноглазые девы поют нежнее, чем птицы, и танцуют среди цветов на горных лугах. И там живет королевна Итариллэ, прекраснейшая из дев Гондолина, чьи волосы сверкают водопадом бледного золота, а кожа белее и прозрачнее, чем лепестки цветов ночи...
    Это была - мечта. Это была их тайна: Эол Темный запрещал Белой Госпоже рассказывать о ее прежнем доме. Мальчик, которого до двенадцати лет называли только Ион, сын, - боялся отца: широкоплечий, сумрачный, с тяжелыми руками кузнеца, в гневе Эол начинал говорить и двигаться пугающе-тихо, словно лесной зверь, а взгляд его пронизывал насквозь, и мальчишке казалось: от отца не скрыть ничего. Тем сладостнее была тайна, которую так и не сумел разгадать отец; тем чудеснее было шепотом повторять имя на запретном языке воителей и мастеров Западной Земли: Ломион.
   
    И вот - он пришел в землю, которой грезил, которую знал лишь по рассказам матери.
    На него смотрели без ненависти - и без приязни. Чужак, полу-нолдо: порченная кровь. Так возвращаются из плена: в дом, где перестали ждать, смирились не со смертью даже - с отсутствием. Так возвращаются, годы и десятилетия живя памятью о Доме, видя его утопающим в цветах яблонь, весной - почему-то обязательно весной: в мечтах Дом расцвечен всеми красками и звуками весны, Дом - сама Надежда: надежда на чудо, на счастье, на возвращение - не может быть по-другому, и, идя по дороге, не видишь облетающих листьев, не слышишь свиста осеннего ветра, не чувствуешь ледяных капель дождя. Ты возвращаешься в весну, ждешь ее тепла, ее нежности - как нежности рук матери; ты открываешь дверь, шагаешь через порог... Ты ищешь узнавания, радости - а встречаешь недоумение и непонимание. Ты - чужой. И долгожданный дом - больше не твой; и чудо - не для тебя, а в окна бьет холодный серый дождь, и выцветший мир обступает стеной - глухая тоска потери без обретения...


    ...Мне видится то, чего не будет никогда. Он стоит передо мной, шестилетний мальчишка - стоит, сдвинув черные, похожие на крылья ласточки, брови. Смотрит. Двоих за его спиной я вижу смутно: тени среди теней Высокого Зала.
    Меня больше интересует мальчик; и все-таки я вглядываюсь.
    ...Он похож на своего родича, Туор, сын Хуора: тот же рост, та же осанка, даже черты лица похожи, только волосы золотые; но лицо спокойнее, мягче, и глаза - серые, просто серые, светлые: их никогда не заполнит кипящее серебро. И никогда не плеснет серебро провиденья в глазах Итариллэ, дочери государя Гондолина, никогда не замерцают они светом вечерних звезд: там, на самом дне, навсегда застыл лед. Итариллэ Тъэлперинтал боится холода. До сих пор - боится. Когда наступают осенние холода, она надевает плащ - тяжелый шерстяной плащ, синий, шитый золотой нитью: острый подбородок тонет в белой меховой опушке, мех щекочет нежную прозрачно-белую кожу.
    Они стоят, взявшись за руки, на шаг позади своего сына.
    В тени.
    Они тоже смотрят на него. Как и я.
    Ты - вестник? - спрашиваю я.
    Я - Эарендил Ардамир, - отвечает он.
    Ты - Вестник, говорю ему я. Вестник моей смерти. Здравствуй, говорю я.
    Он смеется. Он не верит мне, шестилетний мальчишка с серебряными глазами, Вестник предреченный и нежданный. Он спрашивает: что у тебя с лицом? Это птица, говорю я: большая птица...
   
    Мы сидим друг напротив друга: молча. Потом:
    - Ты - смог бы? - спрашиваю я. - Одного ребенка - ради того, чтобы разрушить Замысел?
    Ты молчишь. Долго: бесконечно. Выбирая и взвешивая, как это умеют боги. Не знаю, сожалеть или радоваться; свой выбор я сделал давно. Но я рад уже тому, что ты не ответил сразу: бог не стал бы колебаться.
    Я мог бы сказать тебе: пройдут десятилетия, может, века... по капле соберется: кровь - в священную чашу Пророчества, серебро - в слиток Замысла. Он явится опять, дальний потомок вождей и королей, Дитя Замысла. Он явится, потому что в него верят, сказал бы я тебе; потому что река Замысла может изменить русло, но остановить ее нельзя. Бесполезно.
    Я мог бы рассказать тебе людское предание о вожде, пившем кровь детей, чтобы продлить себе жизнь.
    Я многое мог бы сказать тебе...
    Ты молчишь. И молчу я.
   
    ...Они сидят друг напротив друга: отец и сын, Учитель и Ученик, человек и бог.
    Он уже родился, молчит человек. Ему шесть лет; его зовут Эарендил. Глаза цвета голубоватого серебра, непокорные золотые волосы, черные брови вразлет... Он любит мать чуть больше, чем отца. Малышом он называл ее - Ити...
    Песчинки падают на чашу весов, крупицы серебра: одна. Вторая. Третья. Мгновения Вечности.
    Бессмертный молчит. Просто - молчит.
    - Когда Гондолин падет... - наконец говорит он.
   
    - ...Когда Гондолин падет, - говоришь ты, - они не смогут больше воевать с нами.
    Ты не ответил на мой вопрос: я рад этому. Бог не стал бы колебаться. А ты сейчас уже привычно ушел в мысли айан’таэро, ты думаешь о войне, которая станет последней, потому что Этъанголди больше не смогут собрать армии и выступить против Севера. Ты говоришь о войне; вслух рассчитываешь силы. Ты не можешь смириться с тем, что все бесполезно, не можешь бездействовать и ждать: айкъе-нээрэ, ты никогда не умел этого.
    Потом ты замолкаешь.
    Я знаю, что будет: почти вижу это. Я не смотрю тебе в глаза: не хочу, чтобы видел и ты. Тебе не сломать судьбу: все будет так, как предначертано, река Замысла не повернет вспять, ты тоже станешь - Ведомым Судьбой, ты выполнишь свое предназначение... Не понимаешь? Это хорошо, что не понимаешь: что не поймешь никогда. Пытаясь предотвратить, ты приблизишь развязку: мою смерть. Это не страшно, ирни. Мне тоже тяжело ждать.Так, как тяжело бывает - Смертным. Я - смертен, ирни: я знаю это. Нет, мы не станем говорить об этом; нет. Пусть все идет так, как предрешено и предначертано. Может быть, так даже лучше. И будет мир - ненадолго. На всю мою человеческую жизнь. И я постараюсь прожить ее так, чтобы...
    Нет. Я просто постараюсь ее прожить.
    Наверное, я перестал быть богом. Совсем. Как смертные, я не знаю своего часа: знаю только, что он настанет. И будет - как чаша, полная родниковой водой... странно, но сейчас мне кажется именно так: хрустальная чаша, наполненная родниковой чистейшей водой. И почему-то мне становится легко и спокойно от этой мысли: наверное, потому, что все не - предрешено, но - решено. Уже решено. И мне так легко, что хочется рассмеяться...
   
    ...Мгновения - биения сердца: бусинами скатываются в молчание. Он смотрит - сын, ученик, воин, меч - не в глаза: в лицо, потому что взгляд - мимо; потому что он слишком хорошо знает этот, обращенный в себя, взгляд под неопускающимися ресницами. Потому что страшится сейчас смотреть в глаза: отцу. Учителю. Смертному.
    Но вот - ресницы опускаются (крылья; тень; облако, скрывшее звезды); взлетают вновь (проходит вечность, отмеренная ожиданием); вспыхивают глаза (распахнуты - весь мир обнять - руки).
    Смех.
    С облегчением человека, сбросившего с плеч тяжкую ношу в конце пути: как обреченный на казнь - над страхом палача; как бог, переставший быть богом - Изначальный смеялся, и смех был - плавящееся искристое серебро, и горчил серебром; смех рассыпался осколками красной яшмы с прожилками гематита - крови, спекшейся с металлом (это невозможно, этого не может быть, я знаю, так не бывает, но - было...). Как плеск реки, как распахнутые крылья: освобождение. Таким он был, этот смех.
    Сын бога, ставшего Смертным, смотрел на Изначального, не понимая: почти со страхом. Новое: незнакомое, непостижимое. Что-то происходило с ним - с ними: и этого он не мог понять. Но - знал, какое слово прозвучит последней серебряной искрой, прожигая навылет; как знал и то, что не поверит этому слову. Не сможет поверить.
    Бесполезно.
    Смех умолк, угас, рассыпался искрами по каменным плитам. Сын бога, ставшего Смертным - ждал. Он был готов говорить, спорить, доказывать - готов был на все, чтобы только не слышать и не знать этого: бесполезно.
    - Делай, что должно, ирни, - тихо сказал человек.
    И Бессмертный - огонь, воин и меч - замер, задохнувшись от печальной теплоты этого слова.


    ...- Ах-хагра Гортхар, Рраугхар, он привел пленника из н’горхха Может, разведывал. Может, глупый совсем. Один он, ах-хагра...
    Стареет Рраугхар. Пол-головы в седине, шрам лег наискось через лицо... Что ж, посмотрим, кто этот н’горхха. Нолдо, и, понятно, из Гондолина. И что же делаем мы здесь - королевский приказ нарушаем?..
    Есть в нем что-то старнное. Сутулится, глаза отводит, хотя - не боится, нет... Не так, как можно бояться врага, оказавшись в плену. Какой-то надлом. Что ж, посмотрим...
    - Зачем ты привел его ко мне, Рраугхар-хагра? - это на Нолдорин: иртха понимают языки Элдар, хотя и предпочитают говорить на своем. - На что мне какой-то нолдо? Безродный бродяга забрел туда, куда не следует... мне не нужен этот пленник. Глупец не стоит и горсти щебня.
    Ага, вздрогнул. Неужели будет говорить?
    - Я не безродный! Я - Маэглин, сын Ириссэ Ар-Фениэль, и мой род...
    - Хм... что же, отца нет у тебя, что ты назвался только сыном матери? Может, и рожден ты вне союза, нолдо с синдарским именем?
    Я прекрасно знаю ваш Закон. Знаю, что дитя не может быть зачато и рождено вне союза: в этом вы выгодно отличаетесь от людей. Знаю - но это неважно сейчас, сейчас не нужно подбирать слова, сейчас нужно - именно так, жестоко, по-человечески, и я уже вижу: задело - как бичом Ахэро, и боль в глазах - бешеная. Должно быть, не первый раз слышишь ты подобное, Ломион, сын Ириссэ Прекрасной - Маэглин, сын Эола Темного.
    - Говорят, Ириссэ и ее сын бежали в Гондолин, и отец Маэлгина Острый Взор, тот, от кого прижила сына Ириссэ, последовал за ними. Трое вошли в Гондолин; назад не вышел ни один. И говорят также, что государь Турукано приказал сбросить отца своего племянника со скалы, а сын стоял рядом и смотрел, не сказав ни слова... Это правда?
    Тебя не озадачило это - "говорят"? Ты не задаешься вопросом, откуда это известно - мне? Нет?
    Нет...
   
    ...Голос звучит холодно, насмешка в нем еле заметна - капля горького яда в чаше медового напитка; но отчего-то начинает жечь в груди, а воспоминания становятся вдруг непереносимо-яркими...



    ...- Здесь я король; и, желаешь ты того, или нет, но мой приговор - закон. Остаться здесь или умереть здесь - иного выбора не дано тебе; таков же выбор и для твоего сына.
    - Я выбираю второе, - в мертвой тишине, - для себя и своего сына. Моего тебе не отнять у меня.
    ...Мать, раненая стальным отравленным жалом, умерла на расссвете; и по приговору короля Эол был сброшен на камни с черной вершины Карагдура… нет, не так. Маэглин запрещал себе вспоминать: он видел, как в последний миг отец сбросил руки стражей и сам шагнул вперед.
    Тогда король обернулся и посмотрел на племянника; тот опустил взгляд.
    “Ты предал своего отца и свой народ; но так же предадут тебя здесь и все твои надежды, и ты умрешь той же смертью, что и я.”
    Все равно. Отец был прав - но ему еще предстояло узнать это. Он так и не стал своим здесь, в королевстве своих грез. Король улыбался ему и отличал его; но он не ощущал в этом ни теплоты, ни приязни. Полукровка, полу-нолдо: его мать вслупила в брак без свадебных даров, без благословения родни. Все знали об этом, и часто он спиной ощущал украдкой бросаемые на него взгляды: не-приязнь? осуждение? насмешка?.. Мечта предала его.
   
    Мать любила отца - он знал это, знал наверное... не было ворожбы, ни темных чар, кроме тех лишь, что запутали тропы, привели Ириссэ Ар-Фениэль к дому Эола. И были ночи, расцветавшие бесчисленными звездами земли и неба, и шепот ночных трав - все это было, было!.. Но мать затосковала среди сумрака вековых лесов, среди звона ручьев и соловьиных песен - затосковала по белым башням и серебяным шпилям Гондолина, по звону капель в фонтанах, по солнцу и ярким горным цветам, как прежде среди белокаменных домов и стен тосковала о свободе скачки среди степных трав, о медных колоннах сосен, о сумрачных папоротниках и колдовских ночных цветах. Свободу она любила больше, порывистая и своевольная Белая Госпожа, белокрылая птица Гондолина.
    “Я выбираю второе - для себя и своего сына...”
    В руке отца был кинжал, нацеленный в сердце - его, Маэглина, сердце; и белая птица, плеснув крыльями рукавов, метнулась между ними - между мужем и сыном, между двумя любовями, между лесами Нелдорет и белыми башнями Гондолина. И после, умирающая, просила: не убивайте его... Она ушла на рассвете, и ничьи мольбы уже не смогли смягчить сердце Тургона.
   
    …- Это была уже не она!.. Я не мог смотреть… не мог… - он отвернулся. - Пятна по всему телу - синие, какие-то липкие, страшные, и запах - он меня преследовал долгие годы. Тело сожгли… потом. А отец… Отец, когда король читал ему приговор, вдруг крикнул - скажите, что это неправда! Так страшно крикнул, как будто у него, живого, вырывали сердце. Он не знал. Не знал…
    Он повторил эти слова уже - беззвучно, уже - одними губами, еще несколько раз. Дрогнули руки: показалось - хотел спрятать лицо в ладонях, но то ли сдержался, передумал, то ли не хватило сил; и руки плетьми безвольно упали на колени.
   
    Отец не сопротивлялся бело-золото-алым стражам, он шел на казнь молча, и ничего нельзя было прочесть в его глазах под тяжело полуопущенными веками - да и не заглядывал никто ему в глаза. Маэглин следовал за отцом чуть поодаль, в каком-то оцепенении. Он уже потерял мать. Сейчас он потеряет и отца, он останется один в городе своей мечты. Как же так?.. Мысль эта, нелепая, растерянная мысль, засела в мозгу стальной иглой, не получалось думать ни о чем другом. Он был как ребенок, на которого впервые обрушилось непредставимое, огромное несчастье: ребенок не может справиться с ним, у него нет сил ни на страх, ни на слезы, он не в силах понять даже, что происходит - горе такое большое, такое внезапное, он так мал перед ним...
    Он молчал.
    “...так же предадут тебя здесь и все твои надежды...”
    Отец говорил очень тихо - а казалось, что он кричит.
    А сын смотрел на него - и не мог сказать ни слова.
   
    ...- Справедливо, - он вымученно усмехнулся. - Они все сочли это справедливым: ведь он убил мою мать. Никто не вспомнил, что он не хотел этого. Я узнал случайно: он молчал. Все время молчал. А она просила за него - уже умирая, зная, что умирает. Государь не исполнил ее просьбу. Последнюю просьбу моей матери. Так... велико было его горе. Он смотрел на меня, словно ждал, что я сам шагну к краю пропасти вслед за отцом. Наверное, так было бы лучше. Для всех. Я часто жалел потом, что не сделал этого...
   
    А Итариллэ Тъелперинтал смотрела на него... нет, он не знал, как назвать то чувство, которое читалось в ее взгляде: презрение? Отвращение? Отчужденность?.. И там, на самом дне - лед, сероватый, холодно поблескивающий: вечный.
    ...Пленила ты сердце мое, сестра моя, возлюбленная; пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей...
    Блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами - ты, возлюбленная моя. Неукоризненная и чистая, ты - голубица моя в ущелии скалы под кровом утеса...
    Прекрасна ты, сестра моя, возлюбленная: смотрю я на вершины гор, но белее снегов их - лице твое; и вижу я лилии, но кожа твоя нежнее и благоуханнее их лепестков; и румянец на щеках твоих подобен яблоневому цвету, когда ляжет на него отблеск зари...
    Что лилия меж тернами, то возлюбленная моя меж девами; запертый сад - сестра моя, невеста, заключенный колодец, запечатанный источник...
   
    - ...Но нет же, нет, не был бы запретным брак между нами!.. - он кусал губы. - Мой отец не был братом госпожи Эленве, он не принадлежал к Тэлери Валинора! Я знаю законы, в этом не было ничего противного естеству, ничего...
   
    ...не было.
    И не стало в Гондолине рудознатца лучшего, чем Маэглин, и немногие могли сравниться с ним в кузнечном мастерстве, а в год войны он сражался подле короля. Потом скажут, что он мечтал о богатстве, власти... нет, о нет! Чего не сделал бы он, чтобы растаял лед в единственных ее глазах... нет, ему не нужно было даже любви ее: он смирился с мыслью, что Итариллэ запретна для него, но с каким-то сумрачным упорством доказывал - ей, себе, Городу и миру - что достоин большего, достоин уважения, любви, восхищения...
    Напрасно.
    ...ибо крепка как смерть любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные...
    Потом появился этот Смертный.
    Он взял все: не по заслугам, не по праву лучшего. В двадцать три года - немалый для Смертного срок - что свершил он? Чем был славен? Берен уже сражался плечом к плечу со своим отцом, бился у Эйтел Сирион; Турин охранял границы Дориата вместе с Белегом Куталионом... а он?
    Но его избрал один из Аратар, чтобы передать государю Турукано Нолофинвиону слова: Не должно тебе любить сверх меры ни творения рук твоих, ни замыслы сердца; и помни, что на Западе - истинная надежда Нолдор, и что она придет с Моря.
    Семи лет не прошло, как Смертный занял место Маэглина - и при дворе короля, и в сердце Итариллэ.
    Это было отчаянье: черное, страшное, как текущий по жилам яд. Почему? Чем хуже он, Маэглин? Разве тот, другой - мудрее? Талантливее? Искуснее? Разве он хоть раз явил свою доблесть? Это было недоумение, тем более болезненное, что Маэглин не видел ответа на свои вопросы. Это была чудовищная противоположносить зависти, потому что в Смертном он не находил ничего, в чем не превосходил бы его. Он почти успел смириться с тем, что возлюбленная его станет женой одного из принцев Элдар; но только не Смертного, недолговечной тени среди теней!..
   
    - ...На куске полотна вышивают золотой нитью герб, и воины гибнут, дабы не пало знамя; но разве полотно перестает быть оттого полотном? И на пергаменте начертаны письмена мудрости, и пергамент почитают драгоценным - а он не перестает быть куском кожи! И жалкий Смертный, ставший глашатаем Ульмо, не перестает быть смертным; то, что в недостойные уста вложены слова Великого, не делает глашатая ни мудрецом, ни героем, ни славным воителем, ни великим мастером! Но они идут за ним, как войско - за знаменем, они почитают и ценят его, как мудрые - древние свитки!..
    Он плакал.
   
    Он смирился с неприязнью Итариллэ - но не с ее выбором. И страшное, мертвящее чувство, которому Маэглин не знал имени, сжигало его изнутри, пока не осталось - ничего.
    Теперь он предпочитал одиночество. Все чаще уходил в горы, все реже брал с собой спутников. И одежды клана Черного Крота - без девизов и гербов - были для него как траур. Мечта предала его; мечта обманула его. За тринадцать лет он потерял все, что обрел за столетие. Он замкнулся в себе, стал мрачен, чуждался двора; Итариллэ избегала и сторонилась его еще больше, чем прежде - но ему было уже все равно. Он и сам не знал, чего ищет больше: одиночества или смерти.
   
    - ...Пусть будут они прокляты! - его глаза были сухими и темными. - Пусть предательство станет платой за предательство; пусть все горит огнем...
    ...потому что - этим обернувшаяся мечта не должна жить.
   
    Он любил этот Город - болезненной, тяжелой любовью, как любил Итариллэ; часто, стоя на скале, издали смотрел на него, и тогда Город виделся ему чашей из лунного камня и серебра - чашей, до краев наполненной золото-зеленым искристым молодым вином. Тогда можно было снова поверить ему - хотя бы на миг: Городу его снов.
    Но все чаще ему хотелось взять эту чашу и с размаху в пыль разбить ее о камни.
   
    ...Он долго молчал, глядя в землю. Потом начал говорить - ровно и бесцветно. Он рассказал все, что знал, умолчав почему-то только о том тайном ходе, который давно уже готовила Итариллэ.
    Чего ты хочешь? - тихо спросил Бессмертный, когда он умолк.
    И устыдился бессмысленности вопроса.


    - Мне не пришлось даже расспрашивать его, Учитель...
    Чужими глазами - твоими глазами, тъирни - я вижу сейчас эту больную выгоревшую душу, в которой умирающая мечта хрипло воет зверем с перебитыми лапами - душу, надломившуюся под собственной тяжестью, раскрывшуюся вдруг, как расходятся края запекшейся, но незажившей раны, и горячее отчаянье выплескивается из-под корки стыда, боли, презрения, ненависти к себе. У отчаянья вкус крови и железа.
    - Я ничего не обещал ему; да и нечего ему обещать. Он ничего больше не ищет; смерть для него станет избавлением. Он все потерял. Мне... жаль его?..
    Удивление тенью скользит в словах. Того, кто предал свою кровь, свой народ - жаль?.. Смятение; я знаю, ты тоже сейчас вспомнил тот наш разговор, вспомнил, как кричал мне в лицо: я бы его... своими руками!..
    Жаль?
    ...мы все меняемся.
    - ...Но я ничего не могу дать ему; а Гондолин должен пасть. Это необходимо. Нельзя жить в вечном ожидании войны. Мы должны...
    Твоими глазами, тъирни, я вижу его, распахнувшего душу, как разрывают ногтями грудь, когда сердечная боль становится нестерпимой - когда все равно, кто слышит твои слова, потому что их не остановить, как хлещущую горлом кровь. Я знаю, о чем он не рассказал - и знаешь это ты; но это неважно. Пусть уходят те, кто сможет уйти: так должно быть. Так предрешил Он. Так решили мы. Так хочет тот, кого ни ты, ни я не можем сейчас назвать предателем - хотя это и правда.
    - Ты осудишь меня?
    - Нет.
    - Я должен был спасти его?
    - Незачем.
    Бесполезно, - эхом.


    Если бы хоть кто-то заметил его отсутствие, он рассказал бы все - и принял бы смерть молча, как и его отец. Он сознавал, что заслужил смерть, но мысль о самоубийстве не приходила в голову: все равно он был уже мертв. Он никак не мог вспомнить, действительно ли рассказывал все это - о смерти отца, об Итариллэ, о мечтах и надеждах, кровью ушедших в песок... Было? - не было?.. Вспоминался только собственный мертвый голос: праздник Врат Лета... северные горы...
    Его ни о чем не спросили. Наверное, если бы он вовсе исчез, это тоже заметили бы нескоро. Наверное, можно было увидеть все в его глазах - но никто не заглядывал ему в глаза. И все эти месяцы, казавшиеся одним бесконечным днем, он уходил в горы. Не думал ни о чем: просто смотрел на Город. По временам с болезненной яркостью вспоминалось: вот, когда все уже перестали надеяться на это, он замечает слюдяной отблеск рудной жилы, прорезающей скалу; вот в кузне под его молотом поет металл, обращаясь в светлый клинок, прямой и ясный, как солнечный луч; вот он бьется плечом к плечу с Королем, и молчаливая благодарность в глазах Тургона - ему, закрывшему государя от удара своим щитом, выше любой награды; вот на площади у Фонтана поет менестрель, а он проходит мимо, пряча улыбку, узнав слова своей баллады; вот... Глаза его оставались сухими. Прощался он? - навряд ли: ему было не пережить Города, он знал это - нет, даже не так: смерть была частью его существа. Не должно мертвому ходить среди живых.
   
    ...Он метался среди кровавого и огненного хаоса, в крови и огне искал ее - не зная, зачем. Наверное, для того, чтобы увидеть в последний раз. Может быть - чтобы убить, избавив от плена. Или - чтобы умереть, защищая ее.
    Золотоволосый Ардамир стоял на пороге дома, сжимая рукоять охотничьего кинжала, который вполне мог заменить мальчишке меч.
    - Ломион! Родич, ты пришел спасти нас?..
    Он никогда не умел ненавидеть этого мальчишку; для него это всегда был Ардамир, сын Итариллэ - не Эарендил, сын проклятого чужака, нет...
    А еще он откуда-то знал, что мальчика нужно спасти, обязательно нужно - любой ценой. Он вдруг понял это сейчас, так, словно ему сказали - и он поверил, не раздумывая: так шагают со скалы в пропасть, когда не остается выбора.
    - Сними, - трудно выговорил, ткнув пальцем в синюю тунику с лебединым бело-серебряным крылом. - Сними, они узнают...
    Итариллэ вылетела на порог дома: плеснуло по глазам светлым золотом и синевой:
    - Что ты хочешь от моего сына?! Куда ведешь его?..
    - Скорее... - хрипло каркнул он. - Скорее, я помогу...
    - Нет, не ты!.. Ты... это все, все - из-за тебя!..
    Случайно ли, нет ли брошены были слова - как отравленный нож в живую цель, - но он не стал оправдываться и лгать.
    - Я пришел... за вами. Спасти вас, - говорил с трудом. - Скорее... Я знаю, есть тайный ход... ты думала, я не знал? Идем, Итариллэ... идем со мной...
    И, видя, что она медлит, схватил за руку Ардамира, увлекая - прочь от дома, к горам...
    - Аммэ!..
    Несколько мгновений она стояла в оцепенении, потом бросилась следом. Кажется, кричала что-то, осыпая проклятиями предателя: он не слушал. Мальчик должен жить. И она - она тоже будет жить, потому что не оставит сына. Потом... неважно. Наверное, он просто вернется, чтобы умереть вместе с Городом. Об этом не думалось.
    Все равно.
    Туор догнал их у черных скал Карагдура.
    - Это он виноват! - снова крикнула Итариллэ. - Это из-за него!..
    Стало спокойно. Очень спокойно и ясно. Маэглин выпустил руку Ардамира и чуть подтолкнул мальчика к матери: иди.
    Ему не хотелось мстить Туору. Не потому, что это причинило бы страдания Итариллэ, нет. Просто - уже незачем. Но он не даст победить Смертному, потому что в искусстве мечника Туор уступает ему - как уступает во всем. И Маэглин, сын Эола Темного и Белой Госпожи Ириссэ, может проиграть Туору, сыну Хуора, только открыв для удара грудь.
    А этого не будет.
    Он уклонялся и парировал удары, короткими обманными атаками нащупывал слабые места в защите противника. Когда придет время, все будет кончено одним ударом. Коротко, чисто и красиво, как умеет он, как никогда не умел и не будет уметь этот Смертный.
    ...Он ощутил спиной холод пропасти; уклонился от очередного удара - и понял, что удержаться не сумеет. Танец на краю пропасти - кончился; танец стали, не прощающий ошибок, не прощающий усталости и надлома.
    “...и ты умрешь той же смертью, что и я.”
    Он пошатнулся - а в следующий миг прозрачно-голубая, аквамариновая чаша неба опрокинулась над ним, и, раскинув руки, он упал в это небо.
    Он падал туда, где уже сотню лет дожди и солнце белили кости его отца, падал, успев подумать только - вот и все , успев удивиться возвышенному спокойствию этой мысли...
   
    Туор склонился над краем пропасти.


    ...Гортхауэр выиграл в этой войне семьдесят семь лет мира.
    Зачем он послал отряд остановить беженцев? - плохо понимал и сам. Не отдавал приказа начинать сражение. Только - задержать. Взять в плен. Не убивать никого. Может, ему самому хотелось увидеть мальчишку с непокорными золотыми волосами, с глазами цвета расплавленного серебра - Вестника предреченного и нежданного, дитя Пророчества?
    А Изначальный, услышав о том, что это не удалось, только кивнул и улыбнулся рассеянно в ответ каким-то своим мыслям. Потом глаза подернулись агатовой дымкой.
    - Эйно погиб, - сказал. - Знаешь?
    Подумал; добавил:
    - Лаурэфиндо.
    На мгновение сжал плечо фаэрни; отпустил. Пошел прочь.


АСТ АХЭ: Суд Твердыни (519 год I Эпохи) – в настоящее время текст в работе