Добро пожаловать, Гость. Пожалуйста, выберите Вход
WWW-Dosk
 
  ГлавнаяСправкаПоискВход  
 
 
Страниц: 1 2 3 4 
Аше Гарридо, проза (Прочитано 18350 раз)
Ответ #30 - 01/20/17 :: 8:23pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Цитата:
Вот и всё. Будет еще пара-тройка глав в середине, а финал уже вот он. Всё.
Написано нами вместе - мной и Д. Потому что прожито нами вместе. Я сказал, что мы это вместе сделали. Он согласился. Он сказал так его и указать в авторах - Д. Так и будет.
С любовью.
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #31 - 01/30/17 :: 3:41pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
(Еще из Книги Дока)
Близнецы

- Нас все путают.
- Ну, не все.
- Почти все.
- Смотрю на вас и удивляюсь: как это возможно? Вы выглядите очень… разными.
- Мы и есть разные! – восклицает одна.
- Мы стараемся! – вторит другая.
- Это… разные ответы.
- Потому что мы разные! – хором, слаженным дуэтом, со страстью и нетерпением.
- Нас всегда путали, с самого начала.
- До сих пор умудряются.
- Мама рассказывала, что время от времени кормила одну дважды, а вторую пыталась укачать, несмотря на вопли, потому что думала, что уже накормила ее.
- А я оставалась голодной! Да еще мама не качала, а трясла изо всех сил и подбрасывала.
- А потом положит в кроватку, погасит свет и уйдет…
[MORE=читать дальше]- Ее?
- Меня!
- Меня!
- Вы это помните?
- Она рассказывала.
- Вам?
- Подружкам своим. При мне.
- И при мне.
- Так которая из вас оставалась голодной?
- Я.
- Я!
- А как кто скажет, мол, какие у вас дочки одинаковые, она эту историю рассказывает. И всем смешно! Бесит это.
Рыжая топает ногой, встряхивает огненной гривой: - Бесит!
Ее сестра – волосы белее луны, голос тише сквозняка – соглашается:
- Бесит.
Короткий кивок, взгляд исподлобья.
- Не представляю, как можно вас перепутать, - вздыхает Гайюс.
- Нас перепутали, еще когда мы родились. Сразу. Поэтому неизвестно, кто старше.
- Я!
- Ну конечно!
- Я первая родилась, я и старше. Мне первой бирочку привязали.
- Когда я родилась, как раз было землетрясение. И прямо в тот момент – бабах! Стена отвалилась. Вот так! Упала, как картонка. Бух! И тут эта лезет наружу. Акушерка всех похватала и вон из родильной. А потом, конечно, не вспомнит, кто где. Шок, переполох, путаница. Нас хоть другой тете не отдали, потому что двойня в тот день одна была. А так небось кучу младенцев перепутали.
- Нас тоже перепутали. Только между собой.
- И дома потом еще несколько раз.
- Так что уже никто не знал, кто на самом деле Зое, а кто Аморет.
- И до сих пор никто не знает.
- Еще как знает.
- Кто?
- Я! Я знаю, кто я.
Гайюс понимает, что сам перестал различать их – когда же? Но факт: то, что должна сказать рыжая, говорит ее бледная сестра. Говорит тихо то, что громкая выкрикнула бы, но говорит с таким напряженным упорством, что это звучит не тише яростых выкриков рыжей. Вот только понять, кто из них кто, удается с большим трудом. Как будто они видны одна сквозь другую, одна в другой.
- Может быть, все-таки, вы придете по очереди, отдельно? – спрашивает Гайюс.
- Плохая идея, - шевелит пальцами Аморет – или все-таки Зое?
- Ты же никогда не будешь знать, кто пришел.
- Но вы ведь такие разные, - пытается удержаться Гайюс.
- Это потому что ты такой умный, - нахально льстит белая.
- И специально обученный, - снижает рыжая. – И все равно путаешься.
- Есть немного, – соглашается Гайюс. – Кажется, вы и сами не всегда друг друга отличаете.
Девочки смотрят на него, широко раскрыв глаза, молча.
- Как ты догадался? – наконец шепчет белая.
Рыжая хмурится: кажется, она уязвлена тем, что их секрет раскрыт.
- Поэтому, - говорит она невпопад, - мы взяли другие имена. Молли. Мадлен. Как сами выбрали. Раз уж никто не может нам сказать, кто из нас кто, раз они массово не хотят отличать нас одну от другой, натягивают на нас одинаковое…
- И нас натягивают на одинаковое, - ядовито шепчет белая.
- Да уж! Мы должны хотя бы сами друг друга узнавать и…
- И не ждать друг от друга невозможного.
- И что одна заменит другую.
- Или что мы всегда обязательно должны ходить вместе.
- Или что мы одинаковые.
- И хотим одного и того же.
- А мы разные!
- Абсолютно.
- А они думают, что одной без другой не бывает.
- Так кто из вас кто? – спокойно спрашивает Гайюс, отказавшись разбираться в этом самостоятельно. В конце концов, это их дело – и пока они сами не разберутся, не разберется никто.
- Да мы-то разбираемся!
- Док тоже, - вспоминает Гайюс. – Он говорит, что ты любовь, а ты – жизнь.
- Кто-кто? – жадно кидается рыжая.
- Кто из нас?
- Ты, - говорит Гайюс, показывая на одну из них, - любовь. А ты – жизнь.
Они тихонько сидят, сложив руки на коленях, как примерные ученицы. Целую минуту так сидят. Ну, по крайней мере, не меньше тридцати секунд. Хотя тридцать секунд тишины в их исполнении – это целая вечность. И они сидят целую вечность и смотрят друг на друга, смотрят, не отрываясь, как будто стараются запомнить, кто из них кто.
- Ну хотя бы ты не забудешь? – поворачивается одна из них к Гайюсу. – Хотя бы ты будешь знать?
Он качает головой.
- Не уверен, что Док правильно вас называет. Судя по тому, что он творит, он здорово путает вас и не отличает одну от другой. Как будто вас в самом деле одной без другой не бывает.
- А мы бываем? – морща лоб, одна из них смотрит на Гайюса в большом сомнении. Вторая хмурится:
- Док не хочет, чтобы мы были отдельно.
- Сейчас здесь вы, а не Док, - твердо говорит Гайюс. – Сейчас имеет значение, чего хотите вы. Каждая из вас.
- Обойдусь без тебя, - шипит Мадлен, кажется, она и есть Аморет.
- Я-то без тебя точно не умру, - наверное, это Зое, и она, как всегда, говорит громко.
Гайюс видит, как побелели костяшки переплетенных пальцев – кажется, они переломают их другу другу и не заметят, так вцепились. И когда одна из них замечает его взгляд, она, похоже, несколько смущена, но не пытается вырвать руку из руки сестры, а только расправляет свободной рукой складки платья. Теперь Гайюсу видны только воланы, оборки, рюши, кружева и ленты - идеальный камуфляж.
- Хорошо, - вздыхает он. - Начнем с начала. Кто вы? Чего вы хотите?
- Да нас все устраивает, - говорит одна, и вторая согласно кивает:
- Только бы не путали нас, тогда и мы разберемся.
- Ну, постепенно.
- Со временем.
- Потом.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1609077505775706&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #32 - 04/14/17 :: 5:17pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
История Клариссы Х

Я смотрел на нее. Смотрел, не отводил взгляд. Было ли мне неловко?
Не то слово. Я чувствовал стыд.
Мне хотелось закрыть глаза, съежиться, исчезнуть. Или хотя бы притвориться, что меня нет.
Любопытно то, что на самом деле ее здесь не было.
На самом деле ее здесь не было.
- Налей мне чаю, - сказала она. - У тебя есть масала? Давай, сделай мне масала ти, я с ума сойти сколько времени не пила его. Умереть не встать, как хочу масалы.
- Ты издеваешься? - возмутился я.
- Нет. Нет. Я серьезно.
- Но ты не сможешь его пить.
- Ты издеваешься? - она не просто повторила мою интонацию, возглас чистого возмущения, она что-то такое подкрутила в звучании фразы, что мне стало смешно и грустно одновременно. Она сбивала с толку и, похоже, получала от этого удовольствие.
- Ну, что? - она смотрела весело. - Я и здесь-то не могу быть, о чем ты говоришь? Такие мелочи - чашка горячего пряного чая с густым молоком, только не надо этой обезжиренной дряни, мел они разводят, что ли... Давай, сделай мне такую радость. Я не могу пить чай, я не могу быть здесь и говорить с тобой - но я здесь и говорю. Как тебе это?
- Это все только в моем воображении.
- Именно! - удовлетворенно кивнула она. - Ты вообразил себе разговор с покойницей и не зассал представить меня такой, какой я действительно была перед тем, как умереть, наконец. Так не ссы и дальше. Вообрази меня, пьющую этот чертов масала ти, и продолжим разговор.
- Я перебрал – мысленно, конечно, - содержимое своего ящика для пряностей. Вроде бы все есть. Я стал воображать, как иду на кухню, включаю газ, ставлю на огонь чайник… Она стукнула меня кулаком в плечо: Эй, не финти! Сделай это по-настоящему.
- Какая тебе разница?
Она вздохнула, потерла пальцем переносицу.
- Понимаешь… Раз уж я здесь. Раз уж ты действительно воображаешь, что я здесь. Воображаешь, что я действительно здесь. Ну? – посмотрела на меня, будто требуя продолжить, требуя понять и сделать, как должно.
- Если ты здесь, - сказал я, - как будто ты здесь на самом деле, то есть, если бы ты была здесь…
- Ну?
- Я бы встал и пошел на кухню.
- Без вариантов.
- Да.
- Вот именно.
И я встал и пошел на кухню.
- Слушай, сказал я, остановившись посреди коридора, но ведь тут такое дело…
Она насмешливо сморщила нос и привалилась плечом к белой стене. Останутся следы, подумал я, нет, следов не останется. Только в моем воображении. Только в моей памяти. Но как мне забыть теперь, что она стояла здесь, прислонившись к белой стене, на которой теперь должны бы остаться ржавые пятна. Как и на полу. Как и на лоскутной подушке, после того, как она уселась на стул, закинув ногу на ногу.
- Сложный философский вопрос? – и в голосе насмешка. Но я-то не о том, о чем она, похоже, подумала. Я мстительно ухмыльнулся. Я начинал чувствовать себя… проще.
- Можно сказать и так… Видишь ли, существует до черта разных рецептов приготовления масала ти. Состав пряностей, молотые или целые, варить или заливать кипятком, когда добавлять молоко…
Я уже мог шутить с ней. Я даже мог действительно видеть ее, а не просто смотреть растопыренными глазами, изо всех сил стараясь не фокусировать взгляд на том, что у живого человека со временем могло бы стать шрамами, а у нее, наверное, так и останется теперь. Впрочем, живой человек с таким лежал бы и не вставал. А она пришла со мной на кухню и смеется, раскачиваясь на стуле, и не разваливается на куски, как мертвая, и не стонет, как живая. Кто же она сейчас, здесь?
- Ладно, если хочешь своего чаю, скажи, как ты любишь.
- А ты тоже будешь? – спросила она.
Я не люблю масалу. Что бы я сказал, если бы она действительно была здесь сейчас? Я люблю молочный улун, но он такой нежный, тихий, что мне неловко в этом признаваться.
- Не люблю масалу, - сказал я.
Она кивнула, благодарно улыбнулась.
- Мне нравится, когда ты так… Как с живой. Давай, тебе понадобится гвоздика, кардамон, корица, черный перец, имбирь… Я еще люблю, чтобы бадьяновая звездочка плавала в чашке. Устроишь?
- Непременно. Только вот я на бадьян не рассчитывал, придется за ним идти. Здесь внизу, рядом – хорошая лавка, я быстро. Подождешь?
- Представь себе – да.
Я поверил. И отправился в лавку.
Все случилось очень просто и даже, наверное, предсказуемо. Но никак не ожидаемо. Если бы мы ожидали, что любой застрявший в голове вопрос чреват вот таким ответом… Я почти случайно встретил на просторах сети упоминание о Клариссе Х. Разные источники представляли ее то жертвой стечения обстоятельств, то успешным агентом, которую вроде бы сдали свои, потому что ее успех шел в разрез с политическими и, особенно, экономическими интересами ее руководства (в широком смысле). Я заинтересовался, прочитал все, что смог найти, понял, что никогда не смогу составить окончательное мнение, потому что данных недостаточно. То есть у меня появились, конечно, несколько годных версий, но проверить их возможности не было никакой. Ну, то есть, так, чтобы не влезть в это дело чуть больше, чем было бы действительно безопасно. Впрочем, версии стоили друг друга, одна другой гаже. В лучшем случае, руководство (в узком смысле), действовавшее в соответствии с указаниями руководства (в широком смысле), могло рассчитывать, или надеяться, что Кларисса Х. умрет легко и быстро. Но с гораздо большей вероятностью этим случаем воспользовались в дидактических целях. Чтобы с максимальной ясностью напомнить, к чему ведет непослушание. Ай-яй-яй. Плохие девочки кончают плохо. Вот так. Мальчиков это тоже касается, кстати.
Я довольно скоро обнаружил, что случай Клариссы Х. не выходит у меня из головы. А спустя некоторое время – что из головы моей не выходит сама Кларисса. Чем больше я читал об обстоятельствах дела, тем больше думал о ней самой.
И вот.
Я просто хотел рассказать историю. Придумать недостающие детали было не сложно, тем более, что можно, как детали конструктора, таскать нужное из любых шпионских сериалов, дело-то не в этом. Главное дело совсем в другом. Я застрял, когда понял, что не знаю, готов ли я изложить все близко к реальному развитию событий. Точнее, готов ли я закончить историю так же, как она закончилась в реальности. Еще точнее: я понял, что не готов.
И тогда пришла Кларисса. Во всей красе – как человек, над которым издевались не один день, которого пытали, который умер в мучениях.
Так что, когда я вышел за дверь, мне пришлось прислониться к стене. Все плыло перед глазами, я не был уверен, что смогу спуститься по лестнице. Как будто, пока я был рядом с ней и смотрел ей в глаза, что-то держало меня, а сейчас, без нее, стало вот так: в глазах плывет, руки не чувствуют перил, ноги ватные. Не ожидал такого. Она ведь – всего лищь плод моего воображения, разве нет?
- Разве да?
Первое, что я услышал, войдя в квартиру.
- Ты подслушиваешь мои мысли?
- Надо же, - рассмеялась она. – Угадала. Но я понятия не имею, о чем это. Я просто… наобум.
Я не поверил ей. Но по большому счету она была права. Потому что плодом моего воображения не была. Реальность ее существования легко доказывалась десятком страниц, открытых в браузере прямо сейчас – и еще несколькими десятками, которые я уже закрыл. В моем воображении происходило только это чаепитие, которое никак не могло начаться, потому что я еще не выяснил, предпочитает она заливать чай кипятком или варить вместе с пряностями в смеси воды и молока. И кое-что еще. Кое-что еще.
Нет, я не хотел спрашивать, как все было на самом деле, кто виноват и в чем смысл. Едва ли она сама знала, как все было, кроме того, что произошло непосредственно с ней. Я хотел спросить, как лучше закончить историю, которую я начал рассказывать – и застрял, потому что… потому что не мог закончить так, как на самом деле. Что-то во мне не соглашалось, упиралось, стояло насмерть. Все произошло как произошло, и Клариссу не пощадили – ни чужие, ни свои. Но я не мог написать это так, как будто, сделав это, я присоединился бы к предателям и мучителям.
Я понимал, что это иллюзия. Я понимал, то есть, верил, что больше уважения будет в том, чтобы принять и передать дальше ее историю такой, как она есть. И неважно, кто и как ее предал – важно, как она умирала, как одинока и беззащитна была все те дни в плену. И об этом я хотел говорить.
Но не мог согласиться и поставить точку там, где поставила ее реальность.
- Ну, хоть ты…
Я вздрогнул.
- Ты все-таки подслушиваешь?
Она кивнула, опустила глаза.
- В свое оправдание могу только сказать, что ты сам это придумал. Как и все это и вот это.
Она провела руками вокруг себя, отдельными быстрыми взмахами обозначила самые большие раны на своем теле.
Это правда. Разумеется, я не нашел ни прижизненных, ни посмертных фотографий, ни подробных описаний трупа. Я придумал ее такой, какой видел сейчас, основываясь на собственных догадках и вкусах, представлениях и страхах… Не слишком красивую, скорее заурядной внешности, которую, к тому же, сейчас было и не разглядеть: лицо в корке из засохших крови и грязи, волосы спутаны и грязны, глаза заплыли, рот разбит. Я смотрел на нее и чувствовал, что на лице мокро. Кажется, я только сейчас толком увидел ее. Как будто я до сих пор и представлял ее максимально обобщенно – честно, но невнимательно. А сейчас – действительно видел.
- Кларисса…
- Да, что?
- Ну, вот это всё. То, что ты слышала.
- Ты здорово придумал, да? Что я тебя могу подслушать. И не надо говорить это вслух. Трудно, да?
Это тебе было трудно, подумал я. А мне – что? Мне трудно принять головой, что это вот так и было, а тебе пришлось принять это и сердцем, и телом, и всей собой. Я бы обнял тебя – но я… боюсь.
- Да не боишься ты, - покачала головой Кларисса. - Это не страх. Тебе стыдно, вот что это.
Я опустил голову.
Тогда она подошла ближе. Очень осторожно прикоснулась к моей руке кончиками пальцев – два сломаны, на трех нет ногтей.
- Если это помешает тебе обнять меня, я так и останусь… одна. Там.
Я выпустил из рук пакетик с бадьяном и бутылку с молоком, потому что мне необходимо было обнять ее немедленно, немедленно, прямо сейчас.
Конечно, на мне, на моей одежде не осталось следов крови и грязи.
Но я знал, что на самом деле они есть. На мне – теперь навсегда. Хоть татуировку делай, или наоборот – ничего не надо делать, я всегда буду их чувствовать и видеть.
Как я вляпался в это, я, тихий писака, диванный вояка, любитель боевиков и шпионских сериалов – именно и только потому, что чувствую себя в безопасности на своем любимом драгоценном диване?
Не важно. Сейчас я был с ней – я, не кто-то другой. И от меня зависело… что-то неуловимое, неназываемое. Я понял это, когда обнимал Клариссу. Я понял, что она и пришла потому, что есть что-то такое, что зависит – прямо сейчас, прямо от меня.
Она кивнула, не сводя с меня глаз.
- Ты правильно понял. Те, кто не сидит на диване… они не пришли. Я ведь ждала. Я сколько-то времени, правда, не то чтобы верила… Это было иррационально, совсем глупо, но я как будто поверила в сказки, это такая самая отчаянная мечта… Как будто кто-то может прийти и забрать меня оттуда. Даже когда поняла, что меня предали. Сдали свои же. Я все равно… Я верила. Какая-то часть меня верила. Самая маленькая, самая… Как ребенок, понимаешь? Что это возможно. Уффф, я даже сейчас плачу, когда пытаюсь это сказать. Почему ты не придумал так, чтобы ты тоже мог читать мои мысли?
- Потому что…
- Да. Из уважения ко мне. Спасибо, дорогой. Спасибо. Я не могу это сказать, ты не можешь читать мысли… Но ты же понимаешь, правда?
- Мне просто не пришло в голову, что я мог бы это придумать, я даже не осознавал, когда придумывал вообще все это… Если ты настаиваешь, что я это придумал.
- Какой ты правдивый.
- Ага. Как дурак.
- Обними меня еще. Стой. Ты же не думаешь, что?..
- Нет. Я так не думаю. И не боюсь. Мне стыдно, это правда. Невыносимо стыдно – и просто невыносимо смотреть на тебя и знать, что это бывает в мире. Стыдно, что я ничего не могу сделать, чтобы этого не было. Если бы мог…
- Не можешь, правда. Я вот… тоже не смогла.
- Я хотел тебя спросить.
- Да.
- Спросить, как ты думаешь, как мне закончить мою историю. То есть, твою. То есть, ту, которую я сочиняю, она не совсем твоя, и женщину зовут по-другому, и я вообще все придумал. Но для меня это история про тебя. И я не знаю, как будет лучше, честнее…
- Да, я уже ответила, да.
- Да?
- Да.
- А на какой вопрос это ответ?
- Спаси меня. Вытащи меня оттуда. Понимаешь, я на самом деле существую – вот я, вот эта. Ты не придумал. Ты угадал. И вот это все, и что я пришла – и что я как-то есть на самом деле, это не выдумка. Я есть. Я вот. И со всем, что со мной случилось, что со мной сделали – мне надо как-то идти дальше. А оно горит и сжигает меня, режет и рвет на части. Столько страха, столько боли. Они… делают столько страха и боли, что даже после смерти это не кончается. Я не знаю, сколько раз мне нужно родиться и сколько тихих, мирных жизней прожить еще, чтобы это прекратилось. Чтобы раны, ты видишь их, чтобы они зажили, и кости срослись, и кошмары не снились. Я не знаю, возможно ли в этом мире прожить хоть одну тихую безбедную жизнь, и если возможно – разве не жалко тратить ее на то, чтобы просыпаться с криком по ночам и корчиться от тоски днем? А иначе… кажется, иначе никак. Но если бы ты рассказал мою историю по-другому. Если бы ты спас меня и дал моей душе пережить это спасение, прожить его, если бы ты дал мне хотя бы умереть на чистых простынях… Чистой, умытой. Среди своих. Не среди тех, кто меня предал, но пусть бы… пусть бы был кто-то…
Она действительно плакала. Она, смущавшая меня смехом, ехидной улыбкой разбитых губ и веселым взглядом заплывших глаз, она, которая знала, на что идет – и пошла наперекор руководству (в широком смысле). Она плакала, и я, кажется, тоже.
- Я придумаю, - сказал я. – Я все придумаю. Я…
Она кивала и плакала и обнимала меня – крепче, чем кто-нибудь когда-нибудь меня обнимал. И я ее. Крепче, чем всех на свете. Как будто мы самые близкие и дорогие друзья, которые не виделись много-много времени и вот – встретились. И еще потому, что я помнил: там она была одна. Я хотел, чтобы она чувствовала, что сейчас я есть здесь, с ней. Кто-то, какой-то человек, который рядом с ней. И она не одна.
- Только ты поживи у меня пока. Сможешь помочь? Я не очень… Только по сериалам там, книжки всякие… Можно, конечно, и так собрать, на коленке – я много раз делал. Но вот это хочется как-то… особенно сделать.
- Я все тебе расскажу, - сказала она. – За этим дело не станет. Мы с тобой такую интригу завернем! – она снова засмеялась, отстранившись и глядя мне в глаза. Она сияла – не так, как говорят про очень радостное выражение лица. Она сияла так, что если бы и хмурилась, я видел бы ее сияние. Она просто сама по себе была такая – сияющая.
- Я все могу придумать, - сказала она, сияя. - Только самый конец изменить не могу сама. Только самый конец.
- Я сделаю это. Мы сделаем вместе. Идет?
Она протянула руку. Я вздохнул, поперхнулся дыханием, но принял ее ладонь в свою, и это было как все ордена и медали этого мира, и больше их, и я обещал ей, что сделаю это, только сначала – этот чертов масала ти, которым она мне мозг вынесла с утра, так что надо уже закончить с ним, а я буду пить свой молочный улун, потому что я люблю молочный улун, просто люблю и точка.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1697855363564586&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #33 - 06/08/17 :: 5:46pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
(у Аше есть новое и много, но я еще не успела прочитать, не то что перетаскать сюда. Пока - вот; наверное, дальше тоже будет)

Любовные письма Лу Понтеведры

Привет.
На случай, если ты вернешься ко мне еще в этой жизни, я решил собрать все важное – или то, что мне кажется таковым, - и поместить где-нибудь на видном месте. Потому что я не знаю, когда и как ты придешь и будешь ли ты помнить, что тебя привело и кто ты вообще такой.
Младенцы вот, говорят, сначала помнят, а потом забывают. Пожалуй, невыносимо было бы пережить максимальную бесправность, бессилие и беззащитность человеческого детства, помня себя, например, повелителем мира или непобедимым бойцом, или матриархом огромного семейства, или ловкой гимнасткой, искусным мастером, мудрецом? Хотя мудрец, полагаю, справился бы. Но сколько их на самом деле в популяции? Можно не учитывать. Поэтому младенцы быстро забывают.
А что будет, если вернуться сразу взрослым?
Что можно помнить, что позволят пронести через таможню? Какие воспоминания не будут слишком мучительными, чтобы брать их с собой? Что необходимо забыть? С чем придется расстаться? За что пошлина слишком высока?
Я помню, как ты сказал, что память о собственной смерти – слишком ядовитый кусок.
А если ты забудешь о том, как умирал, забудешь ли вместе с этим, как держал меня за руку, как ворчал на меня и как я ворчал на тебя, и как мы смеялись и плакали, как боялись и надеялись, как отчаивались и учились жить поперек отчаяния, не вопреки ему, а поперек, в его присутствии, но независимо от него?
И как ты будешь искать меня, если забудешь что-то важное, без чего не найти: какие-то ориентиры, особые приметы, смыслы и зачения, общую память, общий опыт, слова, которые успел и не успел сказать мне или услышать от меня. Как ты узнаешь меня? Как я узнаю тебя? Как ты дашь мне знать, что ты это ты? Как я дам знать тебе, где меня искать?
Каким потясением является переход отсюда туда? А обратно? Как вообще это можно пережить и не сойти с ума?
У меня, видишь, одни вопросы.
А мне кажется, что нужен ответ.
Прямой ответ. Простой. Почти односложный. Как «да» или «нет».
Без иносказаний и экивоков, без нагромождения символов и метафор, без хитросплетения условий-при-которых, без возможности отступить и передумать. Ответ настолько внятный и весомый, чтобы никакие сомнения потом не могли перевесить его окончательной реальности. Чтобы отступления и преткновения по слабости духа просто не считались таковыми, поскольку в сопоставлении с ним не имели бы ни размера, ни веса – как микробы в сопоставлении с планетой, вот так.
Ответ не рассуждениями, или эмоциями, или тайным шепотом самому себе на ухо, в крайнем случае – самому близкому и доверенному другу после второй кружки пива.
Не вот это вот.
Ответ, который я чувствую необходимым – ответ действием. Каким-то делом, которое можно начать, которое имеет смысл только в том случае, если я прямо рассчитываю на твое возвращение или как минимум допускаю его возможность настолько, чтобы готовиться к нему.
Кто станет закупать упаковками сахар и кофе, макароны и тушенку, соль и спички, йод и марлю, кто будет набивать ими кладовки и погреба, если не имеет в них нужды, если не ждет глада, мора и войны?
Кто будет писать письма, если не надеется, что они будут прочитаны? А, нет, такое делают на каждом шагу… Ну, тогда – кто расклеет эти письма объявлениями по всему городу с указанием адреса и телефона, если не ждет кого-то, кто очень важен, но не знает, как добраться до места встречи?
Я – жду.
Это как громко вслух сознаться в своем безумии и добровольно выставить на всеобщее обозрение его доказательства. Это тот ответ, который только и возможен, и значим, и действителен.
И я даю его – на все вопросы, которые у меня есть и еще будут, и на те, которые будут ко мне.
Я соберу все самые драгоценные и невероятные события нашей любви, самые смешные и трогательные подробности, какие смогу вспомнить, создам путеводитель по тебе, такой, чтобы, читая его, ты узнавал сам себя с удивлением и восторгом, со смехом и смущением, чувствуя и нежность, и злость, и раздражение, и восхищение, которые мне случалось испытывать к тебе в разные моменты нашей истории. Я развешу их, как гирлянды разноцветных лампочек в новогоднюю ночь – везде, где смогу, куда дотянусь. Чтобы их было видно издалека, чтобы их свет привлекал внимание. Всем, всех.
Потому что единственный адрес, на который я могу отправить тебе письмо – вот этот.
Я хочу светиться в темноте, как самый мощный и высокий маяк. Я хочу испускать лучи невероятной силы, кричать так раскаленно и ярко, чтобы невозможно было не заметить, обознаться, пройти мимо.
Я хочу написать тебе тысячу писем.
Нет, на самом деле я хочу, чтобы еще до завершения вот этого, самого первого, ты подошел, обнял меня за плечи, захлопнул крышку нетбука: ты с ума сошел, дорогой, пожалей свою репутацию… Кто ж так делает, надо тайно, со своими секретными знаками, чтобы понятно было только своим, а лучше – только мне одному…
Конечно, так лучше, я и спорить не стану. Но я уже заканчиваю писать, а ты все еще не подошел и за плечи не обнял. Да и не было у нас никаких особенных знаков, не на что надеяться. Только орать в пространство яростными лучами, таранить темноту, гнать и рвать ее, высоко прыгать, размахивать руками и орать.
Я вполне допускаю, что мне действительно придется написать эту чертову тысячу писем – это слишком долго, слишком, но это лучше чем совсем никогда. И лучше начать сейчас, чем послезавтра или через год. И лучше сделать это, чем не сделать. Так о чем говорить еще?
Вот он я, твой Лу Понтеведра, ты помнишь меня? Нет?
Не беда, я расскажу тебе все, что вспомню, и ты вспомнишь в ответ что-то такое, чего не знает никто, кроме нас, и наши воспоминания будут как половинки разломанной монеты – и вот моя. Мой яростный луч, моя гирлянда разноцветных лампочек, мой крик, мой ответ на самый-самый главный вопрос.
Да.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1759542790729176&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #34 - 09/27/17 :: 3:51pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Ленточки
(Из Любовных писем Лу Понтеведры)

Вот что еще я хочу рассказать тебе. Вдруг ты не вспомнишь.
Я впервые увидел тебя, когда открыл дверь квартиры, в которой жил тогда. Ты позвонил в дверь, а я открыл – и увидел тебя.
Это был мой день рождения, и я написал в блоге: приходите, кто хочет, заодно и познакомимся. Вот ты и пришел. Шесть лет до этого дня ты наблюдал за моей жизнью издалека. Шесть лет. Шесть.
Уму непостижимо.
Ты хотел подойти еще тогда, когда вышла моя первая книжка, ты прочитал ее еще когда она была просто еще одним текстом в интернете, сколько их таких, но ты прочитал – запомнил – нашел мое обиталище в сети, хотел подойти, когда я сидел у стенда издательства на книжной выставке, даже приехал на ВДНХ, даже пришел в нужный павильон, даже нашел стенд.
И не подошел ко мне.
И еще шесть лет не подходил, не писал, не сделал ни одного шага в мою сторону. Только следил издалека. Я ничего не знал об этом.
Я потом-потом узнал, после, уже когда мы были вместе – ты сам рассказал мне об этом. Я был в ярости.
Но, может быть, ты и в этом был прав. Во многих твоих поступках присутствует чуждая мне, но безупречная логика. Я не понимаю их, зверею от непонимания, бешусь – а потом вдруг понимаю. После, когда все нити сходятся в один аккуратный, удивительно уместный и крепкий узел.
Может быть, тогда мы стали бы друг для друга совсем не тем, чем стали, не теми, кем оказались в конце концов, когда я позвал тебя после двух лет случайных редких встреч.
Но сначала был тот апрельский день десятого года, и впереди маячило людоедски знойное, дымное, ядовитое лето, а пока еще была весна, и я отмечал свой день рождения, и пригласил всех, кто хочет прийти.
Вот ты и пришел.
Слава богу.
Мог бы и тогда не прийти.
Как я благодарен тебе, что ты пришел тогда. Как я зол, что не пришел на шесть лет раньше.
Ты говоришь, что тогда было слишком рано, что те мы, какие были за шесть лет до первой встречи, другу другу ничего хорошего бы не принесли, не смогли бы дать. Я понимаю, что отчасти ты прав. Но ведь могло быть и иначе? Мы могли бы взрослеть вместе, учиться уму-разуму вместе, открывать наши истории – бок о бок, рука в руке, плечом к плечу.
Также за эти шесть лет, что шел ко мне по длинной кружной траектории, ты успел дважды перенести тяжелые, опасные болезни, один раз был прооперирован буквально в последние сутки, когда это еще имело смысл, перенес химиотерапию и облучение, и мне ужасно думать, что меня не было рядом с тобой, что ты шел через все это без меня.
И я думаю: ты пощадил меня. Только твоя последняя болезнь досталась мне в руки, и, может быть, только поэтому мне хватило сил стоять до конца, не сбежать, не отступить, не оставить тебя, не покинуть до последней минуты.
Правда, правда, как можно знать? Как я могу быть уверен, что не сбежал бы? Я хотел бы думать, что устоял бы, но как я могу быть в этом уверен? Кто бы мог быть уверен?
Но я не знал ничего этого тогда, когда ты пришел в первый раз, все-таки пришел, пришел ко мне: познакомиться.
Заодно познакомился с тем, кто стал твоим партнером на ближайшие два года. Вот дела!
Но я тогда был с тем, кого любил, по доброй воле, по собственному выбору. Мы познакомились через неделю после того, как ты не подошел ко мне на той книжной выставке, и прожили вместе восемь лет. Те самые шесть и еще два после нашей первой встречи.
И я любил, и был честно с ним.
Но ты. С первого взгляда. В самое сердце.
Вот так: открываю дверь – а на пороге ты. Лысый, еще не обросший после химии. Глаза. Эти твои глаза, погибель моя, исцеление мое. И улыбка, от которой у меня до сих пор сердце останавливается. Только теперь я ее вижу на фотографиях, исключительно.
Имя – не паспортное, по собственному выбору взятое, короткое: в один звонкий слог.
Привет, сказал я. Мамочки, сказало сердце. Спасите-помогите.
Не-а, не помогло.
Ну и мы вроде бы подружились. Но не очень, потому что не выходило. Так и кружили друг вокруг друга, то чуть-чуть приближались, то расходились подальше. Все не получалось найти то расстояние, на котором могли бы удержаться, не убегая и не падая друг другу в объятия.
Так и не нашли никогда.
Ближе, ближе, еще ближе – это единственное расстояние, на котором наши орбиты могли быть достаточно устойчивы. Ближе, но не сливаясь в одно. Ближе, порой проходя насквозь, и все же отдельные, отличные друг от друга, непохожие, разные до противоположности. Как ладони
Но мы честно пытались, все доступные варианты испробовали.
Помнишь, как в начале мая… Ты помнишь? Ну, в любом случае, я люблю вспоминать эту историю, смешную и трогательную, как все наши истории. Так что я расскажу.
Однажды в начале мая мы с тобой гуляли в парке по соседству с тем домом, где я с моим милым партнером – действительно милым, я же его любил, и до сих пор люблю, другой любовью, но все равно.
Знаешь, вот сейчас я написал это «до сих пор» и остановился. Потому что это те самые слова, которые мне предложила сказать моя психотерапевт, только она предложила сказать их про тебя. Сначала она спросила меня: ты его любил? Я помотал головой. Как это – любил? Сказал: люблю. Тогда она спросила: можешь сказать «я до сих пор его люблю»? Могу, ответил я. Сказать могу. Но я не понимаю, что это значит. Как это – до сих пор? Какой смысл в этих словах? Я не понимаю. Как будто уже должен прекратить, а продолжаю. Но нет. Просто люблю. В настоящем времени. В настоящем. В неподдельном, в подлинном, в реальном времени.
Почему же про тогдашнего моего партнера, который мне мил до сих пор (и опять это «до сих пор»!), я могу так сказать – легко, естественно, не задумываясь? А про тебя – нет.
Как будто уже должен прекратить. Как будто это «до сих пор» описывает некоторое противоречие. Так не должно быть, а я до сих пор…
А тебя – не до сих пор. И не все еще. А просто вот. Вот. Так вот: мы гуляли в парке через дорогу от дома, где я жил с моим партнером.
Мы недавно познакомились, виделись пару раз – гуляли вместе, и не только вдвоем. У нас не было никаких совместных планов, кроме прогулок и поговорить. У меня был партнер. У тебя был партнер – тот самый, с которым ты познакомился на моем дне рождения. Или тогда вы еще не были вместе, только приглядывались друг к другу? Уже не разобраться. Тебя здесь нет, я сам не помню, к нему спрашивать не пойду. Ладно, так или иначе – у меня-то партнер точно был. Мы с тобой просто гуляли в парке.
Был май, тепло, свежая зелень вокруг, мягкие листья, яркий свет. Мы свернули в боковую аллею и остановились. На ветках черемухового деревца, которое стояло чуть в стороне от тропы, трепетали разноцветные ленточки. А ниже был привязан целый пучок их и приколота бумажка, а на ней – написано, что можно взять любую ленточку и, загадав желание, привязать на ветку.
И мы взяли каждый по красной ленточке и привязали. Потом ты рассказал мне, что загадал найти надежного партнера. Я загадал то же самое. Тогда мы этого не знали. Мы ничего еще не знали тогда. Просто каждый взял красную ленточку и привязал к тонкой черемуховой ветке, вот и всё.
Потом произошло много разных событий и мы почти потеряли друг друга из вида. Оба расстались со своими партнерами, оба ходили на терапию, оба учились в гештальте, переезжали в другие квартиры...
Два года прошло.
Сегодня я проходил мимо того места, где я поцеловал тебя в первый раз – мимолетно, в щеку, как старого друга. Сам от себя не ожидал. Просто узнал, что ты расстался с партнером, а сам в это время обживался на новом месте, тоже один… И написал тебе, и пригласил в гости, вышел встречать на остановку. Был ноябрь, вечер, темно на улице, ты перешел через дорогу и оказался прямо передо мной, и я быстро обнял тебя, как долгожданного друга, и коснулся губами щеки. Ты удивился, не поверил, я смутился, не решился ничего важного сказать в эту еще одну первую встречу. Но все уже началось, мы не отступили и не оступились, а где оступились – удержались друг за друга, и все стало так, как стало.
А потом, знаешь, потом ты умер, но об этом я тебе уже рассказывал.
И вот ты сейчас здесь. Вот здесь, прямо здесь. На фотографиях, которые я не расставляю по всему дому, но бережно храню в компьютере, на планшете, в телефоне. Незримо – во всех тех местах, где мы гуляли вместе, куда ездили вместе, где сидели вместе, где стояли вместе. И в этой книге, которую я медленно и мучительно пишу – письмо за письмом, история за историей. Как будто я собираю для тебя шпаргалки, чтобы тебе было легче ответить самому себе, кто ты, когда у тебя возникнет такая надобность. И одновременно – как будто я сохраняю тебя в этом тексте, воссоздаю твой облик и образ, твою историю, самого тебя. И ты здесь есть, прямо здесь. Больше нигде.
Вот я и хочу спросить: что ты здесь делаешь до сих пор? Что ты здесь забыл?
А ты ответишь – всё… Всё забыл. Всё, что здесь записано и не записано.
Хорошо. Ладно. Вот, я рассказал. Теперь вспомнил? Вспомнил?
И что ты здесь делаешь до сих пор? Чего ждешь? И сколько собираешься ждать на этот раз? Еще шесть лет?
Да я взбешусь, я разорвусь на части от горя, от гнева, от нетерпения. Время – это не на часах. Это прямо по сердцу, это сквозь душу, это так больно. Мы уже повзрослели – у нас есть опыт твоей смерти и опыт нашей жизни вдвоем, и я не знаю, что больше способствует взрослению. Мы достаточно хороши друг для друга. Нечего тянуть, нечего ждать, когда станем лучше. Хороши.
Поэтому, где бы ты ни был, чем бы ни занимался, как только прочитаешь эти слова – бросай все, вставай, иди искать меня. Иди туда, где я.
А здесь тебе нечего делать. Уходи из моей книги. Уходи отсюда.
Иди сюда.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1806824046001050&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #35 - 09/27/17 :: 3:52pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
В очереди
(Письмо седьмое)

Я хочу рассказать, как мне страшно ждать тебя.

Сейчас я сижу на той самой веранде, где серые доски – я рассказывал о них в одном из предыдущих писем. Я сижу здесь, смотрю на эти доски, собираюсь с духом. Трудно говорить о таких вещах. Но я привык называть трудные вещи вслух, привык требовать от себя этого. И от других тоже. Что несомненно делает мою компанию не самой уютной для непривычного к таким вещам человека. От трудных вещей хочется отвернуться. Хочется скрыться от них, скрыть от себя их существование – в мире и особенно в себе самом. И я в целом за то, чтобы не трогать их лишний раз. Вопрос только в том, какой раз считать лишним – и вот тут чаще всего мнения расходятся.

Я думаю, что бывают действия, для выполнения которых можно обойтись без прикосновения к трудным вещам. Поздороваться мимоходом можно, и не заглядывая глубоко в свое нутро, и не стараясь отдать себе отчет в переживаемых чувствах. Договориться о том, что приготовить на ужин или какого пива к этому ужину взять, можно и без того, чтобы внимательно смотреть друг другу в глаза. Не обязательно признавать, что ты сейчас в ярости, или испуган, или обижен, или расстроен, если нет нужды в искренности и честном уважении к собеседнику. Можно годами жить, не соприкасаясь душами. И когда запрещено быть злым и гневным, когда унизительно быть расстроенным и несчастным, когда нельзя бояться или обижаться – тогда хроническое несоприкосновение душ становится спасением, убежищем.

На самом деле мне тоже нельзя плакать. И бояться запрещено. И быть рассеянным, усталым, небезупречным, уязвимым – серьезная провинность. Преступление. И я готов защищаться от наказания любым способом – хотя бы отрицать страх, обиду, гнев, печаль, усталость, тревогу. Я тоже этого хочу, по крайней мере, мне хочется этого. Но я-то на этом не заканчиваюсь. Есть и другой я. И вот его желание честности и справедливости, его жажда жизни и свободного дыхания настолько сильнее этих запретов, трусости, слабости, желания защититься, что я, который принимает решения, скрепя сердце признаю свои слабости и свою уязвимость, из которой происходят и страх, и обида, и гнев. Признаю вслух и жду того же от человека, с кем хотел бы обниматься душой.
И раз я жду этого и считаю необходимым – значит, я сам, в первую очередь, должен это выполнять.

И зачем я это объясняю тебе? Ты и так знаешь. И вообще это о другом.
А просто я боюсь начинать говорить о тех трудных вещах, других трудных вещах. И пытаюсь увильнуть от этого. Бессознательно, разумеется. Но теперь, когда я это заметил, деваться мне уже некуда: придется начинать говорить прямо. Ну, говорю.
Ждать тебя – это ждать чьей-то смерти. Надеться на встречу – надеяться, что кто-то умрет.
Потому что ты можешь снова оказаться здесь, без того чтобы родиться и вырасти заново, только если чья-то душа откажется жить. Так бывает, и бывает, что весь человек не умирает от этого, а только душа закрывается, как цветок, и больше не показывается наружу. А тело остается, тело живо. И другая душа может занять ее место и жить здесь – уже не ее, а свою жизнь. Подхватить чужую биографию, принять чужие обстоятельства жизни, освоиться с новой внешностью, обжиться, обустроиться. Почему бы нет.
Это как трансплантация жизненно-важных органов. Сердца, например.

Для того, чтобы ты жил, кто-то должен умереть.

Это не почка, чтобы одну можно было оставить себе, а другую отдать нуждающемуся в ней. Не печень, от которой можно отрезать кусок. Не костный мозг. Не кровь.
Это как сердце – поделиться нельзя, можно только отдать: целое, всё, насовсем.
Трудно говорить об этом, правда?
Это как сердце. Это вся жизнь.

Нет, я понял. Я не зря говорил о тех трудных вещах, которые в отношениях между людьми. Мне показалось, что это не про то, о чем я на самом деле хочу или должен говорить, что я просто ушел в сторону. Но это про то же самое. Только не в отношениях между людьми, а в отношениях с миром, с жизнью, судьбой. С богом. Важно отдавать себе отчет в том, чего именно хочешь, чего именно просишь. Тогда ты честен. Тогда ты прикасаешься.
Прикасаешься к себе – и можешь прикоснуться собой. Тогда ты живешь. И кто бы ни спросил тебя: что ты делаешь? – или даже: ты что творишь? – ты можешь ответить честно и твердо.

Я требую от себя отвечать честно и твердо на такие вопросы. Что я делаю? Я жду тебя. Если вдруг ты смог бы прийти, то только в том случае, если какая-то душа не выдержит испытаний – погибнет в столкновении с жизнью, как погибают в столкновении поездов, в автокатастрофах, от болезней, от землетрясений, от войн, от убийств. Это происходит каждую минуту, каждую секунду на земле.

И в это же время другие люди ожидают шанса выжить, если кто-то, подходящий по определенным критериям, умрет раньше их. Существуют очереди на почки, легкие, кожу, кости, сердца… Они уже не пригодятся тем, кто погиб. Но могут пригодиться тем, кто еще мог бы жить, будь его органы здоровы.

Я не думаю, что те, кто ждет пересадки, сами больные или их близкие, молятся о том, чтобы кто-то подходящий погиб. Я верю, что они молятся о том, чтобы у тех, кто все равно погиб, оказались подходящие им группа крови, резус-фактор или что там сейчас проверяют, чтобы совпало.

Так и я.

И это все равно ужасно. Все равно ужасно.

Я хотел бы придумать так, что, если время устроено сложнее, чем мы полагаем, и если оно нелинейно, или тут можно подставить еще какую-нибудь хитро закрученную псевдонаучную идею, и если бы было так, то ты мог бы отправиться во времени назад и родиться за много лет до этой своей смерти, и теперь уже быть взрослым, искать меня – и вот-вот найти. Хотел бы придумать так и поверить в это. Придумать получилось. Поверить очень хочется, но не выходит.

И тогда я говорю себе: пустые фантазии, страшненькие, но безвредные. Я говорю себе: ты ведь и сам знаешь, что есть такая фаза в процессе переживания утраты: отрицание. И ты всячески пытаешься отицать необратимость смерти, пытаешься отменить, уничтожить смерть и разлуку.

Конечно, это так, так и есть.

Я знаю.

Только все равно, даже когда я так думаю, ты-то помни и не сомневайся: я тебя жду. Даже зная, что это просто защита от отчаяния, призрачная крепость, ненадежное укрытие от невыносимой боли. Иллюзия, которую я поддерживаю, чтобы не прикасаться к ужасу.

Я тебя жду. Мне все равно, возможно или невозможно на самом деле, чтобы ты пришел – тем или иным способом. Без разницы. Я, кажется, уже говорил: я не знаю, как устроен мир, и не смогу узнать этого, может быть, никогда. Не я управляю миром. Не я отвечаю за него – с его смертями, болезнями, автокатастрофами, землетрясениями, тайфунами, цунами, войнами. Я ничего не могу с этим сделать.

Но вот есть я, и хотя очень малой частью себя я могу по-настоящему управлять, такая часть есть. И вот этой частью, которая у меня действительно есть, я жду тебя. И мне действительно без разницы, возможно это или нет. Я так выбрал, и всё.

Если можешь и если хочешь – только в этом случае – иди ко мне.
Я жду.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1809057709111017&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #36 - 09/27/17 :: 3:53pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Поединок
(Письмо восьмое)

Я тебе еще кое-что страшное не рассказал. А надо бы.
В прошлом письме я остановился на том, что выбрал ждать - независимо ни от чего.
Не скажу, что это «я выбрал» далось мне легко, или что далось трудно, но сразу.
И не легко, и не сразу.
Сначала я твердил: иди куда хочешь, что равнялось – уходи. Уходи, а я продолжу жизнь без тебя, так, как я могу жить без тебя. Потом ты пришел – или мне так показалось, но это изменило все. Мне показалось, что ты ждешь от меня других слов вслед тебе, другого напутствия. И я сказал то, что было во мне под прочным слоем долженствования. Высказал то, что прятал от самого себя, как недолжное и потому – недопустимое.
Потом я метался, пытаюсь подтвердить или опровергнуть основания, на которых я построил свою решимость ждать тебя обратно. Мне было легко сделать как то, так и другое. Аргументы за и против сами росли из моей головы, как то вишневое деревце из раненого оленя. Росли, ветвились, переплетались, перепутывались, и вот уже любой мог свидетельствовать в пользу противоположных точек зрения – в зависимости от того, как его повернуть. Легко.
Безвыходность и безысходность поглощали меня.
Потом я обнаружил, что смотрю вокруг голодными глазами, примериваю свои надежды к друзьям и знакомым, к любому близкому, к любому дальнему: а не он ли может стать донором? Не он ли станет вратами, через которые ты придешь ко мне? Не этот ли согласится пожертвовать собой? Не терзает ли его неисцелимая боль, от которой он рад будет избавиться любой ценой, хоть бы и такой?
Нет, не весь я был поглощен. Разумеется, не весь. Ты меня знаешь. Тот, кого ты знаешь, абсолютно точно не мог быть полностью поглощен этим. Но ужасный голос был такой громкий, что я порой слышал в себе только его. И ужасался. А голос этот твердил, что согласен на любую цену, то есть – что готов заплатить любым из моих близких за встречу с тобой.
Но всегда был тот, кто ужасался, он оставался всегда. Не мог перекричать того, другого меня. Не мог его заткнуть, остановить его горячую, захлебывающуюся речь внутри меня. Но и говорить наружу ему не давал.
Так я разрывался надвое, кричал и зажимал рот руками, грыз свои же ладони, и еще крепче прижимал их ко рту.
Не знаю, чем бы это кончилось, каким ужасом и падением, но у меня действительно замечательные друзья. Один из них просто (о, это «просто»!) сидел со мной пару часов, пока я по слову, по пол-слова выцеживал из себя ад и яд. Нет, я ни разу не высказал вслух полностью всего кошмара, бушевавшего во мне. Но я нарезал вокруг его середины достаточно кругов, и достаточно близко, чтобы дать понять – и быть понятым. Надеюсь, что так, хотя я не отважился проверить, переспросить…
Но все же я говорил о себе как о том, который ненавидит всех, кто не ты, за то что они – не ты. Понемногу, со слезами и рычанием, я выпускал из себя составные части яда. И хотя самую ядовитую часть я удерживал в себе, все же мне стало легче.
А когда мне стало легче, я – тот, кто ужасался все это время, - вдруг вспомнил о тебе. Вспомнил! Хотя тот ужасный голос только и говорил о тебе, тебя в его речах не было. Был предмет в виде тебя, и только. Был муляж тебя, пустой внутри. Сам ты в его интересы не входил, так получается?
Но я смог вспомнить – и сразу засмеялся. Потому что ты засиял, как ты умеешь сиять достоинством и благородством. А тот, жадный и подлый, в один миг оказался пустым. Его яд потерял свою силу мгновенно.
Я просто (просто!) почувствовал тебя – в себе, в своей памяти, в самой сердцевине моего знания о тебе. И там ты был такой, какой ты есть. И ты, какой ты есть на самом деле, никогда не принял бы ничего подлого. Никогда не согласился бы на такое и не принял бы от меня такой «подарок». Даже если бы я мог каким-то образом склонить кого-то из своих друзей отказаться от жизни в твою пользу, это ничего бы не дало.
И ужасная часть, нашептывавшая мне ужасные вещи, кричавшая мне их, вопившая во мне, тут же исчезла перед лицом реальности. Смех заглушил ее голос, и больше я его не слышал.
Вот после этого всего я уже действительно выбрал. Наверное, это было необходимое условие для настоящего выбора - выдержать такой вот поединок внутри себя. Хотя - какой же это поединок, если нас снова было двое по эту сторону. Ты на моей стороне. Я на твоей.

И это все, что нужно знать обо мне и о тебе, на самом деле. Остальное просто следует из этого.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1812287765454678&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #37 - 09/27/17 :: 3:55pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Приметы и доказательства
(Письмо девятое)

Пишу тебе, чтобы рассказать о том, что я понял не так давно, и мне самому удивительно, что мне понадобилось столько времени на понимание такой простой и очевидной вещи, но вот же, понадобилось. Я хочу рассказать тебе об этом, чтобы ты точно знал: я уже понимаю это.
Сестра моя беспокоилась, не стану ли я жертвой самозванца.
Она сказала: я так откровенно говорю, что жду тебя, что буквально провоцирую каких-нибудь неадекватных или недоброжелательных людей втереться ко мне в доверие и занять твое место – или посмеяться надо мной.
Я сказал ей тогда, что у меня пенелопиных кроватей полны карманы.
На случай, если ты вдруг не помнишь, это когда Одиссей вернулся после двадцатилетнего отсутствия, и Пенелопа велела передвинуть их брачное в другой покой. Это была ловушка для самозванца. Но Одиссей-то знал, что кровать из спальни вынести невозможно: спальня сама построена вокруг огромного пня древней маслины, которую он срубил, чтобы соорудить достойное царственной четы ложе. Этого осталось тайной для всех, кроме них двоих, и Одиссей теперь напомнил ей об этом, и так Пенелопа признала в постаревшем страннике своего супруга.
Вот и у меня много такого, что я знаю, но никому не расскажу, а ты – ты, может быть, это будешь помнить. Так я сказал сестре. Я помню много чего такого, что знаем только ты и я, больше никто. И я могу ловко ввернуть в разговоре какое-нибудь словечко, или вопрос, или рассказать какую-нибудь нашу историю, слегка исказив ее, и ты-то заметишь искажение, а неадекватный или злонамеренный самозванец – нет.
Честно говоря, я не думал, что все это мне вообще понадобится, потому что – ну кому я нужен, а? Сестра вот спросила, я и придумал, я же предусмотрительный, вменяемый, разумный. А так-то, понятное дело, ничего такого не понадобится. Но если вдруг – такое совершенно умозрительное если-если, если-пре-если – чего только не бывает в этом удивительном мире! – вдруг такой сумасшедший или злонамеренный найдется, то ему меня не провести.
Так я думал и чувствовал себя спокойно и уверенно: у меня была стопроцентно надежная защита от самозванцев.
И только спустя некоторое время я усомнился: а вдруг ты ничего помнить не будешь? Придешь ко мне, а помнить не будешь. Может быть, будешь чувствовать, что между нами что-то большое и важное. Может быть, даже вспомнишь мой смех и мои особенные взгляды и выражения лица. Но, допустим, не будешь знать, откуда они тебе знакомы. Или даже будешь знать, что ты – это ты, но кто такой этот ты? И что было такого, чтобы вспомнить и предъявить как доказательство, как удостоверение личности? Какие факты, события, слова и действия, случаи из жизни, важные разговоры, ссоры и примирения, расставания и встречи? Что ты любил на завтрак? А на ужин? Кофе или чай? Кефир или простокваша? Семечки или чипсы? Велосипед или самокат? Море или озеро? Плавать или бегать? Кино или книги? Бесконечно… Что ты сказал мне на прощание?
Да как ты можешь это помнить, если был уже почти не здесь… Может быть, сам не понимал, что говоришь. Что за ревизию ты проводил, как ты сказал в последние минуты? Или инвентаризацию? Видишь, я там был, и я не умирал, я был в порядке, но я не помню, какое слово ты сказал. И как бы мог помнить ты?
Хотя с тебя станется.
Все равно, это так ненадежно и зыбко,
А потом я понял, что не могу полагаться на такие приметы вообще.
Представь, я подружился с человеком, который так же, как ты любит семечки и редис, хрящики и прижарочки со сковороды, так же относится к одежде: за невозможностью одеваться как хочет – одевается просто никак, сам не свой до инструментов, и руки у него растут откуда надо.
И многое другое.
Эти подробности открывались постепенно, пока он, встав рядом, поддерживал меня с той же щедростью и надежностью, как ты. И я каждый раз замирал и не мог дышать от боли, натыкаясь на них как на шипы. Когда какое-нибудь слово или жест повторяли твои, когда простые и эффективные практические решения напоминали мне твой подход к поблемам, когда оказалось, что и он знает не по наслышке о некоторых болезнях души, я останавливался в недоумении: как может он столько знать и уметь из того, что знал и умел в этом мире ты? Как может он получать удовольствие от того же, что и ты? Как может думать твоими мыслями и решать задачи твоими действиями? Как может быть таким же основательным, таким же запасливым, так же … поддерживать порядок в своих запасах, как ты, как ты?
Не удивительно было бы встретить в каком-то человеке любое из твоих больших и важных качеств. Ум, честность, достоинство, доброта, равно как и скрытность, обидчивость и память на обиды в той или иной степени свойствены многим людям, в них нет ничего оригинального. В конце концов, мы все здесь так или иначе человеки и набор человеческих качеств не так уж велик, их сочетания должны повторяться, и только пропорции, в которых они сочетаются, различны. Но мелочи – вкусы и предпочтения, привычки и слабости, милые и неприятные манеры и повадки, – они ведь так прихотливо собираются, они необязательны и по большому счету не важны. Мне казалось, что именно необязательность и делает их настолько значимыми для определения индивидуальности. Определенный набор таких маленьких необязательных штрихов как раз и создает неповторимость.
И вдруг я увидел, что нет. Все эти маленькие милые штрихи – семечки и редис, умелые руки и запасливость, хрящики и прижарочки, любовь к инструментам и пренебрежение к одежде – все они на месте, все сложены в до оторопи похожий узор. А также достоинство и благородство, здравый смыл и настороженное вимание к новому, отвага и стойкость, терпение и верность своим убеждениям.
И кроме того, он обнимает так же крепко, как ты, когда я сжимаюсь и скручиваюсь, когда плачу и кричу от боли. И я с ним чувствую себя так же свободно и уютно, так же защищенно и спокойно, как с тобой.
Поразительно, что при всем этом он – не ты. Это настолько же очевидно, насколько странно. Так много общего, так много сходства. Тем не менее, вы два разных человека.
И я бы не удивлялся, если бы речь шла только о достоинстве и отваге, об этом. Но редис! Но хрящики! Это уж слишком!
И тем не менее.
Вот что открыло мне истину, простую и непреложную, как черенок лопаты: нет ни одного надежного доказательства, ни одной верной приметы, ни одного безупречного способа узнать тебя, когда я тебя встречу. И за это еще я благодарен этому человеку, прекрасному, как ты, но не такому, как ты, все равно. Я благодарен ему за многое, и еще за это. Это -бесценно.
Что делала бы Пенелопа, если бы у нее в запасе не было такой надежной ловушки для самозванца? Что она делала бы, если бы боялась обмана скорее от себя самой, чем от злонамеренного или душевнобольного незнакомца?
Откуда мне знать, что делала бы Пенелопа! Может быть, у этой задачи вообще нет решения. Может быть, мне никогда и не понадобится ее решать.
Но я надеюсь, что понадобится. Я не верю, я верю, я люблю, я надеюсь.
И с этой надеждой рядом, такая же крепкая, такая же ни на чем не основанная во мне покоится уверенность: я тебя узнаю. Просто потому что ты это ты, роза это роза это роза, а ты это ты это ты. Нет других доказательств, примет и аргументов. В этот раз я ведь узнал тебя уже? Вот и опять узнаю. Как мне тебя не узнать? Вот вопрос, риторический вопрос, который больше любого ответа. Правильный диалог должен быть таким:
- Как ты сможешь его узнать?
- Как я смогу его не узнать?

Ты знаешь, что я написал тринадцать песен для тебя? Ты еще ни одной не слышал. А если и слышал, то не так, как слышим мы здесь в этом мире этими смешными завитками, которые у нас по бокам головы. Разве ты не хочешь послушать мои тринадцать песен? Учти, их будет еще больше, если ты задержишься еще надолго. И потом тебе придется слушать их все… Все мои песни о печали и надежде, об отчаянии и упрямстве.
Знаешь, я приехал в Кронштадт специально чтобы спеть их на пристани, где корабли, и мы с твоим братом сидели на старом причале, и я пел их, и вдруг к пирсу подлетела небольшая моторка, и молодой парень перепрыгнул на пирс, а тот, у руля, который остался, сказал ему: ну давай. И парень побежал в город, а перевозчик развернул лодку и умчался обратно. Мы с твоим братом переглянулись: у обоих было такое чувство, что мы нечаянно подсмотрели какую-то тайну, как будто подглядывали за Хароном. И как будто он сделал что-то… необычное.
А на дальнем берегу залива в небо полетели охапки цветных огней – салют или фейерверк, и мы не знали в честь какого праздника, но сизое вечернее небо расцвело созвездиями, и нам казалось, что это для нас. Сигнал.
Когда уходили, бросили в воду монеты, чтобы вернуться. Я бросил две: еще за тебя.
Понимаешь, не то чтобы я мог сказать, что верю в это. Но независимо от веры я жду. Для этого, выходит, и вера не нужна: достаточно любви.
И если ты придешь, я тебя узнаю, а если не придешь – я не обознаюсь, не беспокойся. Тебя ни с кем не спутать. Ни с кем. Только не тебя.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1832576490092472&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #38 - 09/27/17 :: 3:56pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Кричать
(Письмо десятое)

Может быть, эти письма есть единственный доступный - не вообще, а именно для меня, - способ протестовать против твоей смерти. Я не могу сотрясать небеса своим воплем. Я не могу расколоть землю ударами кулаков. Я мягкий - состою из воды больше чем наполовину. Из праха земного и воды.
Все, что я могу: говорить с тобой, говорить тебе, писать тебе. Не так, как будто ты жив. Не игнорируя факт твоей смерти. Тогда это была бы ее победа, полная и безоговорочная: мы пытаемся игнорировать то, чему не в силах противостоять. Невозможно противостоять тому, чего не замечаешь. Я - замечаю.
Замечаю твое отсутствие, ежедневную недостачу, зияющую пустоту в том месте, где должен быть ты. Замечаю твои вещи: одежду, которая больше не нужна тебе, твои трубки, твои ботинки, твои книги, твою гитару, твою одеколоны, твой огромный махровый красный халат с вышитым подобием герба - я сам его нашел для тебя, и он понравился тебе, уютный, теплый, и так подошел к твоим черным кудрям, к твоему серьезному строгому лицу. Я замечаю в магазинах вино, которое тебе нравилось, и сыр, и виноград, и сосиски, и кофе, и кроме того - шампуни и мыло, чашки, рубашки, куртки; замечаю тропинки в парке, где тебе нравилось гулять со мной, берег реки, где ты варил кофе на маленькой газовой горелке, и десяток сосен, возле которых мы часто завтракали в предпоследнее наше лето. Да, приносили походный столик и табуретки, кофе и чай в термосах, бутерброды и творог, оладьи и мед. И завтракали в семь утра в пустом (почти) парке, тем летом, после осени, зимы и весны твоей болезни. К концу лета она вернулась, но это было потом.
Я замечаю всё это на своих местах и замечаю отсутствие тебя.
Я знаю, что ты умер.
И я пишу тебе не как будто живому. Не как будто ты просто уехал.
Я пишу тебе как умершему, которого ждут обратно.
Я жду.
Я люблю тебя, а что такое любовь как не ожидание встречи? Если я люблю - как я могу не ждать?
Какая свобода, сладкая свобода в том чтобы говорить это открыто: я люблю тебя.
Не «все еще люблю», как будто должен бы уже перестать. А - люблю. Сейчас. Всегда.
Всегда и состоит из сейчас, сейчас и сейчас - и так бесконечно. Сейчас я люблю. И в том сейчас, которое было минуту назад, я любил. И буду любить в ближайшем сейчас, не вижу, почему это должно быть иначе. Так, двигаясь из сейчас в сейчас вместе с моей любовью, я иду рука об руку с фактом твоей смерти. Я не могу игнорировать его. Я чувствую его всеми чувствами, всем одиночеством, всей тоской.
И вместе с тем я чувствую любовь - тоже как внешний факт, непреложную данность. Она не зависит от меня. Она существует почти вне меня, лишь пересекаясь со мной, как пересекаются множества: ни она не включает меня полностью, ни я не могу полностью вместить ее.
Но ее много и она сильна.
А я только горсть праха и пара глотков воды.
Я сдался ей даже без борьбы, потому что я хотел ее владычества. И вот оно надо мной.
Так больно. Такое счастье.
Если боль - это продолжение любви после того, как она потеряла возможность существовать в других формах, то как же мне хотеть, чтобы боль прошла?
Мне говорили, что со временем у меня станет больше воспоминаний, отдельных от тебя, чем тех, которые включают тебя, и тогда станет легче. Но я жил без тебя почти пятьдесят лет, а с тобой только пять. У меня всегда было больше отдельных воспоминаний, чем общих с тобой. И многие из них мне дороги так же, как те, что про тебя. Теперь у меня еще есть опыт, как приходить в те места, где ты был со мной, уже без тебя. И удерживаться от соблазна заорать.
Иногда (раза два-три в иные дни) я вижу какую-то вещь, которая остро напоминает о тебе, о том, что было с тобой, что было при тебе. И боль вонзается – кто чувствовал такое, знает, что это не драматичный образ, а дотошнейший реализм, что боль именно вонзается, неожиданно, с размаху. Боль вонзается, как пика кавалериста на всем скаку. Дыхание перехватывает, под ногами осыпается земля, проваливается пол. Это так внезапно, резко, что громкий крик кажется чем-то естественным и неизбежным. Тогда я, сквозь застрявшее ниже горла дыхание, сквозь оскаленные зубы тихо говорю, почти угрожающе: я буду кричать.
Я буду кричать.
Только один раз я действительно сделал это. На дальней станции метро, почти пустой в очень ранний час, когда с двух сторон почти одновременно грохотали прибывающие поезда. Люди были, но их было немного и почти все собрались в обоих концах станции, а посередине было пусто, и еще эти поезда, я сам себя почти не слышал, когда кричал. У меня даже не было повода в тот раз. Я просто услышал накатывающий с двух сторон грохот и гул и мне захотелось орать тоже. И я орал.
Совсем немного, по сравнению с тем, сколько мне хочется, но все же. И даже не так громко, как мог бы. Но достаточно громко.
А так-то обычно мне удается удержать крик внутри себя, так что наружу прорывается только это тихое злое «я буду кричать».
Я буду кричать от боли. Я буду кричать от гнева.
Я стараюсь не пугать людей вокруг. Это может сильно испугать, если человек со спокойным, разве что немного печальным лицом вдруг ни с того ни с сего заорет. Люди ведь не знают, что человек вдруг увидел тот гель для душа, который тебе понравился, и он тогда купил еще целую большую бутылку про запас, потому что эти чертовы бренды постоянно снимают с производства то, что нам нравится больше всего. А ты и первую-то израсходовать не успел.
Люди просто испугаются, потому что орать я буду громко, без стыда, без скромности – если еще раз такая боль вонзится в меня, я могу не удержаться. Обычно удерживаюсь, но однажды могу и не. И заору. Все мои то ли шестьдесят, то ли восемьдесят процентов воды и все остальное - как заорут.
Нельзя же так неожиданно вонзать в человека боль.
По крайней мере, нельзя так неожиданно вонзать боль и надеяться, что человек не заорет.
Человек, который знает, что ты умер, и ждет. И чувствует каждую минуту разлуки, что это разлука. Большая разлука, не как будто уехал, а как будто умер.
Потому что ты умер.
Потому что я люблю.
Две веские причины писать тебе письма.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1846960135320774&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #39 - 09/27/17 :: 3:57pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Осень
(Письмо одиннадцатое)

Эта осень сводит меня с ума.
Представляешь, я опять пытаюсь разобраться с вещами и привести в порядок все, что осталось от предыдущего куска жизни - от жизни с партнером, очень совместной, очень тесно и крепко сплетенной, и теперь так трудно разобрать, где его, где мое... Я опять пытаюсь устроить свою жизнь в одиночестве, один - заново изучаю свои вкусы, вспоминаю, как спать одному на широкой постели, как валяться полдня одному поперек дивана, как готовить или не готовить, сообразуясь только со своими желаниями, как покупать продукты только для себя, такие и в таком количестве, как удобно мне самому. Я заново обживаюсь в доме, осваиваюсь в нем, изучаю его границы, его вместимость, исследую, как я хочу переставить мебель и от чего избавиться. Я опять то и дело езжу в Зеленоград, представляешь. Опять осмысливаю все, что знаю о своем прошлом, и принимаю решения, как мне с ним обходиться дальше.
Так уже было. Я переехал сюда, расставшись с партнером, которого любил, после семи лет жизни вместе, я изучал себя и свои желания, в режиме дня, я обживал дом, сообразуясь исключительно со своими предпочтениями. Это было ново и странно. Теперь все повторяется. Мне опять ново и странно - больно и удобно одновременно - организовывать свою жизнь по себе. Я даже не знаю порой, куда смотреть, чтобы понять, что еще можно изменить. Я так привык жить с тобой, жить вдвоем. А в последние два года и вовсе очень сильно ориентироваться на твои потребности и возможности. Потому что я так выбрал: быть с тобой. А ты болел.
Я сделал тебе предложение еще до диагноза. А ты его принял. Но как-то все было не до того, и так ведь жили вместе и совершенно очевидно были связаны так давно и так крепко, что никакие формальности уже не могли ничего добавить к этому.
Слушай, я засомневался сейчас, я ведь не помню точно - может быть, это ты сделал предложение мне? И с тем же результатом.
Хотя нет.
Но разницы никакой.
Мы жили вместе, связанные памятью и любовью, которые и не зависели друг от друга, и питали друг друга, и кусали друг друга за хвост, как те змеи в Аурине. Можно было и дальше ничего не менять.
Но потом ты заболел, и была та зима, когда ты едва мог встать с постели, и мы плакали по ночам, обнявшись, и говорили друг другу, как горячо и нежно любим и как боимся друг друга потерять. Никогда не будет достаточно, сказал ты тогда, и был, как всегда, прав.
Ты лежал, практически прикованный к постели, и я возил тебя на такси на анализы и на химиотерапию, и ждал тебя, наматывая круги по торговому центру неподалеку, пока ты лежал под капельницей, а потом привозил тебя домой и бежал в аптеку, в магазин, снова в аптеку. Снова в магазин, когда ты вдруг говорил, что хочешь что-нибудь съесть такое... неожиданное, чего в доме нет.
Я не жалуюсь. Знаешь, это такая радость - вспоминать любой из дней, когда ты был рядом, здесь. Такая радость. Слезы на моих глазах сейчас, но сердце блаженно. Любимый... Я жил в страхе и в любви, и ее голос всегда был громче.
Поэтому я не жалуюсь, рассказывая о том, как трудно нам обоим пришлось в ту зиму. Я перебираю свои драгоценности.
Голубой плед в косичку, который я хотел подарить тебе на Новый год, я купил, зажмурившись: стоил он не то чтобы очень-очень, но для нас в тот момент достаточно дорого и явно не был вещью первой необходимости. Хотя как посмотреть. Ты хотел такой плед, я знал об этом, и куда уж было откладывать его приобретение, до каких лучших времен? Я даже до Нового года не стал ждать: пока нес его из магазина, решил, что до праздника еще две недели, а кто знает, сколько недель у тебя еще осталось? И не глупо ли на эти целых две лишать тебя удовольствия лежать под голубым пледом в косичку, таким уютным? Глупо, глупо. Я принес его, распаковал и немедленно вручил тебе. И ты был рад. И этот плед служил тебе до самого конца, еще два года. Еще целых два года.
Да, я помню, что начал про осень, про эту осень, но сейчас я хочу досказать про предложение, которое кто-то из нас сделал, а кто-то принял, кажется, все-таки, я тебе...
Ту зиму мы пережили, и весной тебе сделали операцию. В марте.
Сначала приняли в больницу, потом отпустили на выходные - мы провели их вместе, радуясь друг другу, мы гуляли... Ты уже мог гулять.
А потом ты уехал в больницу, а на следующий день позвонил и сказал, что все, сейчас поедешь в операционную. И я не знал, куда девать себя, и решил покататься на самокате. Было еще рано, слишком рано, кое-где даже снег лежал, и я увяз в грязи, замерз, но упорно катался в мокрых по колено штанах, кажется, я просто боялся пойти домой и сидеть там или метаться по квартире. Когда прошло достаточно времени, как мне казалось, я позвонил в больницу и спросил, как прошла операция. Сестра на посту как-то странно замялась и сказала, что по телефону таких сведений не сообщает.
Я решил, что ты умер.
И потащил самокат домой, по дороге названивая в службу заказа такси. Может быть, драматичнее было бы бросить самокат и бежать, не разбирая дороги, но на это у меня не было ни сил, ни соображения. Я просто понимал, что моя жизнь кончилась вот прямо сейчас, но надо получить еще формальное подтверждение этому. В больнице на меня выписан пропуск, так что, надеялся я, если приду с паспортом - мне все скажут. Я шел механически, тащил за собой грязный самокат, спешил домой, чтобы переодеться, а то не пустят же.
В больнице мне сказали, что ты в такой-то палате и даже пустили на тебя посмотреть.
Я не помню, когда я повторил тебе свое предложение. Кажется, еще до операции. Кажется, ты напомнил мне о нем, с обидой: позвать позвал, а никаких шагов не предпринял. А я думал, что ты согласился - и всё, это всё, это оно и есть. Я помню, что в первый раз сделал тебе предложение в метро. Да, кажется, это все-таки был я. Ну, я и думал, что дело сделано. Но оказалось, что нет. А потом ты заболел, и было не до того. Но я сказал, что после операции мы обменяемся кольцами, чтобы было уж совсем всё, это максимум, что мы можем сделать - вот максимум мы и сделаем. И когда ты уже был дома и снова смог гулять, мы пошли искать кольца, и нашли их, купили и надели друг другу. И всё. Это, в сущности, ничего не изменило, но избавило меня от привычки делать картинный фейспалм: наши кольца с отогнутыми краями, стукнешь себя ладонью по лбу - и ох, как больно.
Свое я по-прежнему ношу на правой руке, твое - на левой.
Пока смерть не разлучит, вот еще.
Я не согласен.
Так вот про осень.
Она меня с ума сводит.
Я опять... я снова, я все заново - как тогда. И это обескураживает. Это... как будто всё повторяется, как будто повториться может всё. Не только новый дом - хотя тот же самый, но снова все переделывать. Не только одиночество после партнерства - хотя мой бывший партнер и есть ты. Не только поездки на электричке вечером туда и утром обратно. Не только листопад и стремительно темнеющие вечера...
Тогда ты расстался с партнером, который был у тебя до этого, и я узнал об этом и загорелся надеждой. И я пошел к знакомой, которая умеет спрашивать Таро, и попросил ее посмотреть, есть ли у меня шансы. И она посмотрела и сказала: нет, не сейчас. Я ужасно расстроился.
Но все равно написал тебе и пригласил в гости, и ты приехал, и я поцеловал тебя - в щеку, мимолетно, и ты удивленно посмотрел на меня и ничего не сказал.
И я пытался осторожно выяснить, что ты думаешь, если бы я... Ну, не сказал ничего однозначного, на что ты справедливо ответил, что намеков понимать не собираешься, а если человек что-то хочет сказать такое, то пусть говорит прямо.
А я не сказал.
А потом опять позвал тебя в гости. Свечи, вино, я бы за тобой поухаживал, ну, так поухаживай.
Я бы сказал, что больше мы не разлучались, но это неправда. Мы даже не сразу договорились о том, что больше ни с кем не встречаемся: оба предоставили друг другу свободу... До декабря? Нет, до января. Еще тот Новый год мы встречали не вместе. И это обоих устраивало, и только в январе, гуляя под снегопадом вокруг станции метро Тульская, посреди бесконечного разговора - лишь бы не расставаться - я сказал, что теперь намерен быть только с тобой, в одностороннем порядке, это мой выбор, тебя ни к чему не обязывает. А, спокойно кивнул ты, теперь так, ну, я тоже. Кажется, это было в январе, потому что в конце февраля мы уже точно были парой.
Я не помню ни одной даты.
Я только помню: осень, зима, весна.
Осень. Осень сводит меня с ума. Все повторяется. Твое присутствие здесь необходимо.
Где ты?
Хотя я вполне отдаю себе отчет в том, что после всего, что тебе пришлось здесь перенести, после четырех операций, после трех длинных курсов химиотерапии, после мучительных болезней, вряд ли перспектива пожить в этом лучшем из миров (по мнению доктора Панглоса) может быть такой уж соблазнительной для тебя. Это даже если не принимать во внимание прошлый раз.
И я ни в коем случае не настаиваю. Я даже не прошу.
Просто осень. Просто я здесь. Я здесь.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1865285420154912&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #40 - 09/27/17 :: 3:59pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Смотреть в окно
(Письмо двенадцатое)

Из моего окна видны деревья.
Деревья и небо, если точнее.
Только кроны деревьев и небо.
Летом почти непроницаемая завеса зелени отделяет меня от беговой дорожки школьного стадиона, от девятиэтажного дома за ней – бесконечно длинной белой стены, расчерченной прямоугольничками окон. Ничего этого я не вижу, лежа в постели рано утром. Моему уязвимому, нежному спросонок взору предстает лишь высота неба, уходящая за верхний край окна, и клубящиеся кроны кленов ясенелистных, стоящих тесно один к другому, неразрывным строем. Они меня защищают от встречи с грубой реальностью мегаполиса.
Ночь сияет. Слева от окна – фонарь, его желтый свет охватывает встрепанную листву, словно пламя, и за окном у меня всегда светло. А, нет, не всегда. Фонарь имеет обыкновение вспыхивать и гаснуть в какой-то неуловимой закономерности. Кого-то, возможно, это раздражало бы и сводило с ума. Но я люблю наблюдать за чередованиями света и темноты, как будто за игрой, которую они ведут по неизвестным мне правилам, и я не могу ни включиться в нее, ни выяснить правила, могу только наблюдать, как за природным явлением, любоваться, как вспышками молний, как радугами, как волнами моря.
Я не закрываю на ночь жалюзи – еще чего не хватало. Жалюзи здесь существуют лишь для того, чтобы в середине солнечного дня ненадолго укрыть комнату с окном на южную сторону от летящих в нее прямых солнечных лучей. И только тогда, когда лучи действительно мешают: глушат свет монитора или бьют в глаза сидящему на диване.
Ночью окно раскрыто, и, погасив ночник, я могу смотреть, как черные против света кудри хризантем в горшках на окне вырисовываются на фоне пылающей золотом листвы.
До того, как ты переехал ко мне, я спал головой к окну и не видел этого великолепия.
Но ты обнаружил, что сон в таком положении не насыщает тебя, и предложил спать на другую сторону, что оказалось гораздо уютнее для тебя. А я увидел золотой огонь в ночи.

С приходом осени завеса начинает истончаться, редеть, в ней появляются прорехи. В конце концов только отдельные смятые лоскуты повисают на оголенных ветвях. Ветер нетерпеливо треплет их, и они поддаются, улетают в никуда. И тогда остается только переплетение толстых черных ветвей, сеть мелких веточек вокруг и за ними – всё, что было скрыто летней завесой.
Днем это скучнейшее зрелище. Школьный стадион предстает во всей своей унылой пустынности, время от времени нарушаемой толпой школьников в разноцветных майках, бегающих по кругу, точнее, по овалу, но геометрическая форма не отменяет скучной сути занятия. Зимой, если выпадет снег, они еще и на лыжи встают – и падают, и не могут подняться, елозят, как жуки, перевернутые на спину, беспомощно взмахивают верхними конечностями, в то время как нижние блокированы перекрещенными под спиной лыжами – зрелище, пробуждающее неловкость и смутные и неприятные детские воспоминания.
И дом напротив окна – бесконечная стена в черной ряби окон, бесконечно серая на бесконечно сером осеннем и зимнем небе.
Унылое зрелище, нерадостное.
Но приходит ночь.
Фонарь поливает золотом мокрые черные ветви, и они выступают на черноте ночи, как торжественный узор, как фигуры магического танца, как золото на черном. Гаснут ненадолго и снова вспыхивают. Но в те промежутки, когда они не горят, становится видимым и другое волшебство. Окна дома напротив – той длинной стены, пропавшей совсем в тьме, – светятся желтыми, красноватыми, зелеными и голубыми огоньками на темном фоне: густо-сером, сизо-синем, глубоком, как вся бесконечность зимней ночи. И черные ветки едва выступают из него, но не сливаются с ним, и видны темным узором на темноте, и огоньки дальних окон кажутся фонариками, развешанными на черных ветвях. Представь: ты лежишь в постели, ночь, страх и отчаяние, твой любимый умирает, да не прямо сейчас, но… Но вообще-то – прямо сейчас, рядом с тобой. Спит, обняв тебя теплыми сильными живыми руками, и медленно дышит во сне, а смерть растет в нем, зреет, смерть клубится в его крови, распространяясь по телу, которое ты так любишь, заселяет его, обживается в нем.
И все хорошо – вот он, рядом, с ним ничего не случилось, он целый, такой целый, хороший такой, несломанный, целый. Мирно спит, утеснив тебя к стене, так что, наверное, придется его пихать, чтобы подвинулся, и ты немного злишься, потому что ты живой и он живой, и живые злятся друг на друга. Все хорошо. Только смерть лежит на его месте в постели и готовится занять это место полностью и насовсем.
И ты лежишь рядом и всем, что в тебе есть, пытаешься сохранить это место за ним, обнимать его, а не его смерть, слышать его дыхание, любить его, а не скорбеть, обнимая живого. Пытаешься побороть страх и отчаяние в себе, потому что будет еще время отчаиваться – потом, когда он умрет. А сейчас ты нужен ему живым и сильным. И ты дышишь аккуратно и ровно, и думаешь: я люблю тебя, не уходи, мне так мало, так мало времени с тобой. А внутри темно и страшно.
И ты открываешь глаза – и видишь черные ветви во тьме, и на них сияют золотые огоньки. Как цветки папоротника, только на деревьях. И ты смотришь, смотришь. А потом вспыхивают золотые блики на черных руках магических танцовщиц, облитых дождем, таких чувственных и таких беззащитных в ледяном ноябре, в ледяном марте – и ты смотришь, не можешь оторваться. И засыпаешь, наконец, мирно и в любви.

Утро приходит серым светом, и серая стена напротив растворена в нем, почти неразличима, только огоньки на черных ветвях – сначала их три, их пять, семь, дюжина. Свет разгорается, меняя оттенки от голубоватого к прозрачной зелени, к розовой дымке. Эти тонкие переходы непредсказуемы, неуловимы, свет как будто дышит, растет, раскрывается – и стена напротив все еще тает в нем, пока постепенно не кристаллизуется в реальность и не обретает свой дневной образ. Утро коротко. День впереди полон трудов, забот, волнений, но такого отчаяния, какое рождает ночь, он не вмещает. Только труды, и хлопоты, и чугунную усталость. Она уже здесь, она осталась со вчера, ее как будто не стало меньше. И нет сил встать и начать новый день. Но переливы и превращения света, мерцание огоньков на ветвях, вся эта как будто случайная, бессмысленная и бесполезная красота, неожиданное волшебство, творящееся между двумя городскими девятиэтажками, такими обыденными, такими оглушительно прозаическими и унылыми днем, вся эта драгоценная роскошь среди убожества вдруг оказывается целительной. Она напитывает душу не ожиданием или возможностью чуда, нет, - самим чудом, самой природой чудес, их сутью. В самом неожиданном месте, в самый неожиданный момент, там, где нет места красоте и волшебству – они и есть. И если ты можешь их видеть, соприсутствовать им, быть их свидетелем – значит, ты жив и реален так же, как они.
И ты встаешь полным сил и воли, полным желания и намерений, посвященных этому дню.
Вот так я вставал каждое утро, чтобы служить тебе, любовь моя, как раненому королю, которому я присягнул и которого не оставлю, потому что он – мой король. А я – его. Король света, утреннего, дневного, ночного, света, наполняющего силой.

Так это было. Таким оно и осталось, и ничто уже не изменит те дни и ночи, все дни и ночи последних двух лет твоей жизни здесь, моей жизни рядом с твоей медленной, неотвратимой смертью.

И вот что я тебе скажу. Мне говорили, и я сам это знаю, что лучшее, что мы можем сделать для наших мертвых – это отпустить их. Так вспомни, что я тебя отпустил. И я был тверд в этом.
Но ты, ты – ты заявился в ночи целоваться, какого черта? Что я должен был сделать после этого? Сказать: а, ну ладно, было очень приятно повидаться, пока-пока, все там будем? Ты правда думал, что это будет так? Не поверю, что ты так плохо знаешь меня. Я сильный, очень сильный, но на такую провокацию я не мог не сорваться, и я не верю, что ты… Что ты меня так плохо знаешь. Ты меня знаешь лучше, чем я сам, это всегда было очевидно, оказывалось раз за разом. Не прощаться ты приходил, как, говорят, приходят порой души умерших. Не упрекать и не предостерегать. Не утешать, а признаваться в любви.
А я так хорошо прощался, так старательно, так отважно и честно. А ты!
Вот, я злюсь на тебя. Ты видишь, я злюсь на тебя. Потому что живые злятся друг на друга, а с тех пор, как ты меня разбудил той ночью в начале февраля, я уже не могу считать тебя мертвым. Даже если в твоих объятиях и поцелуях не было ни грана плотского, телесного – ни ощущениями, ни чувствами. Даже если это была одна душа, невесомая и неощутимая иначе как душой. Ты приходил – живой, как живой к живому. И я злюсь на тебя, как живой на живого.
И если ты хочешь, чтобы было иначе – потрудись донести до меня эту мысль, и так, чтобы мне это было так же внятно и ясно, как тот твой ночной поцелуй. А пока ты отмалчиваешься, я буду стоять на своем. Лежать на своем, когда нет сил стоять. И смотреть в окно. Знаешь, какие чудеса показывают там? Тебе и не снилось.
Я буду смотреть в это окно. Я буду смотреть в это окно. В этот свет. В напоминания о том, что чудо происходит и там – и в первую очередь там! – где оно невозможно. Иначе это было бы не чудо, а естественный порядок вещей. Хотя, должен тебе сказать, что долгое созерцание танцев света и темноты в этом окне все больше приводит меня к мысли о том, что чудо и есть – естественный порядок вещей.
Это все на сегодня. Но я потом еще напишу. Не сомневайся. Может быть, где-то сейчас ты читаешь это письмо, ведь я все равно что на всех заборах его развесил. Так читай внимательно и не сомневайся, это тебе.

P.S. А если тебе захочется наговорить мне много неласковых слов, за то что я развесил на всех заборах про тот поцелуй, так, знаешь… Я это переживу. Давай, приходи и скажи, и посмотрим, у кого больше найдется чего сказать.
P.P.S. Я люблю тебя.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1880563055293815&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #41 - 09/27/17 :: 4:00pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Ттвою же мать.
Как там у Неруды, говорил я?
Двадцать стихотворений о любви и одна песнь отчаяния, говорил я? Будет двадцать писем и что-то еще двадцать первое, не знаю что, в качестве этой самой песни, говорил я?
Ну, двадцать первое - вот оно. Какой Лу, такое и отчаяние.
И ещё восемь писем написать, как обещано.
Про ветку шиповника. И семь ещё. Про незабудки, например.

И одна песнь отчаяния


Здравствуй, отчаяние, мой брат,
Каменный взгляд, каменный рот.
Знаешь, я тебе, кажется, рад -
А думал, наоборот.

Ну, обними меня, брат мой близнец,
Каменною рукой.
Я шел к тебе долго - и здесь наконец
Смогу обрести покой.

Я шёл от тебя, а пришёл к тебе.
Упрямый, тебя обходил за версту.
Но здесь остановится сердца бег
За тем, кто ушёл в темноту.

За тем, кто ушёл, когда не хотел,
Кто мне навстречу огнём летел,
Кто целовал, как огонь, и смел
Быть.

Здесь выпущу руку его из рук,
Взгляд от него оторву, отведу.
Здесь вычерчу мелом смирения круг
И за него не прейду.

Отчаянье, брат мой, меня обними,
Руки твои тяжелы, как гранит.
Я принял науку, что быть людьми -
Значит терять, что хотел сохранить.

Я принял урок, я готов опустить
Руки, и крылья, и меч,
Сказать прости и услышать прости,
У ног твоих смирно лечь.

Отчаянье, брат мой, твой взгляд пустой,
Каменный, неживой
Не отводи от меня, постой,
Смотри на меня, я твой.

Но ты отводишь руку и взгляд,
Как от жара, как от огня,
Как будто - как будто ты мне не рад,
Не ждал и не принял меня.

Как будто не братья и не близки,
Как будто бы никогда
Не даст до твоей дотянуться руки
Моя отчаянная звезда.

До белой зари, говорил ему,
До альбы, до нового дня.
Так и стоять теперь одному -
Никто не сменит меня.
Пока он не обнимет меня.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1884425998240854&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #42 - 09/27/17 :: 4:01pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Шиповник
(Письмо тринадцатое)

Этой осенью я обучаю себя отчаянию.
Готовлюсь к зиме.
Это первая зима без тебя - и все приметы ее наступления будут как вехи на пути к твоей смерти, и что мне делать, как мне пережить ее одному?
Из моего окна, говорю я.
Из нашего окна.
Из того окна, что в кухне, если подойти к нему вплотную и посмотреть немного влево и вниз, виден большой куст шиповника. Одна из его веток выросла очень длинной и торчит над кустом. В пышной зелени пламенеют ягоды, крупные и блестящие, как лакированные. Год назад...

Отчаяние кажется мне прибежищем. Отчаяние, безнадежность. Там, где нет надежды, боль тупая и глубокая, привычная, и ее не сменяют предательские приступы радости, ожидания, мечтаний, после которых только упасть и не вставать, корчиться от боли и орать. Мне кажется, если я доберусь до отчаяния и обрету безнадежность, это будет уже совсем другая жизнь, другое горе. Я зову отчаяние, я отталкиваю его, стоит ему приблизиться. Я безнадежен, но не в том смысле, которого хочу.
Да, конечно, хочу - кто мне поверит! Не ты. Ты бы посмеялся. Ты-то меня знаешь. Я себя могу обманывать почти сколько угодно, вступать с самим собой в сговор и ускользать от горькой правды. Но ты меня видел насквозь и, когда не ошибался, был прав на все сто.
Я не хочу отчаяния, не хочу утешения. Я перепробовал на вкус и на вес уже все стадии принятия горя, кроме последней - собственно принятия. Вот до нее-то мне еще бесконечно далеко. Когда мне говорят, что боль утихнет, я вежливо киваю, но фигу в кармане держу крепко: я ей утихну! Куда пошла? Стоять!

Год назад я выглянул в окно, увидел ветку в красных блестящих ягодах и овальных мелкозубчатых листьях, восхитился ее красотой - каждая ветка шиповника прекрасна, кто же будет спорить! Надо нарисовать ее, решил я. Такая легкая арка, такие густые листья, такие яркие ягоды! Вот выкрою час, возьму карандаши и маркеры, сяду у окна и нарисую. Спустя не знаю сколько времени - я потерял ему счет, когда тебе стало хуже, - я выглянул в окно и увидел ветку шиповника с редкими желтыми листьями, потемневшими ягодами, острыми изогнутыми шипами, восхитился ее красотой - шиповник прекрасен всегда! - и решил непременно нарисовать ее. Потом, позже, я выглянул в окно, увидел ветку шиповника - легкую шипастую арку с несколькими пожухлыми листочками, на которых налипли аккуратные маленькие кучки снега, и среди них торчали тоненькие ветки с темными ягодами. Это было изумительно красиво, как-то по-японски, сдержанно, хрупко и драматично. Надо нарисовать, подумал я, ну хоть сейчас-то надо нарисовать. Потом листьев совсем не осталось, только черные сморщенные ягоды, наполовину скрытые снежными кучами. Я смотрел на них и видел их красоту, но рисовать не собирался: ты уже приехал из больницы домой, и я не успевал спать и есть, где уж думать о рисовании...

Я пытаюсь обучить себя отчаянию, приучить к тому, что рано или поздно мне придется принять факт твоей смерти и смириться с ним.
Объяснить себе, что я напрасно бьюсь в пустоту, как в стену: стены нет. Есть пустота. Твое отсутствие объясняется только тем, что тебя нет. Тебя больше нет. И так бывает со всеми, кто остается - любя. Бьешься в пустоту, не веришь и не соглашаешься. Потом проходит. Я твержу себе это день за днем. То одно твержу: что не откажусь от тебя, не смей и ты от меня отказаться. То другое: прощай, прощай, надо принять это и успокоиться. То одно. То другое. То: ты мое небо, ты мой свет, мы были и будем, так и есть, я стою здесь и никуда не денусь, пока жив, иди ко мне. То: ну, это стадия отрицания, так бывает у всех, давай уже, потихоньку пора уже переходить к чему-нибудь другому, там богатый выбор: и гнев, и вина, и депрессия, кого хочешь выбирай, каравай-каравай... То одно, то другое. И остаюсь все там же.
И точно, как та Пенелопа, снова есть повод вспомнить о ней. Я тку покрывало своего смирения - и распускаю его, тку - и распускаю, и так без конца. Успокаиваю рассудок тем, что я вменяемый, все понимаю, все со мной по науке, все нормально. Успокаиваю сердце тем, что я стою там, где обещал стоять.
Вашим и нашим. Смотреть стыдно. Фу.

Но это все, что есть у меня сегодня, нравится оно тебе или не нравится. И мне. Все равно - кроме этого у меня ничего нет.
Ни старой надежды. Ни нового отчаяния. Не больше одно другого. Как будто они равны.

Порой я почти физически ощущаю твое присутствие. Как когда я, стоя один в кухне с недомытой тарелкой в руке, стал говорить воображаемому тебе, что да, конечно, мы снова будем ругаться, а то нет! Конечно, а как же. Мы такие разные, такие... как военный и гражданский, как интроверт и экстраверт, как молчун и балаболка, как тщательный и поверхностный, такие разные, как мы. И конечно, конечно, мы не сойдемся во мнениях, мы не поделим территорию, мы не совпадем во взглядах и в эмоциях, и мы будем ругаться непременно. Я согласен, давай, я не жду, что ты будешь идеальным, приходи, какой уж есть, я хочу, я люблю тебя. И вдруг, как будто жаром обдало - сзади, как будто подошел со спины и обхватил руками, обнял, прижался. Я замер с этой тарелкой и стоял, как дурак, чувствую каждый проходящий сквозь нас миг времени. Как будто ты ждал этих слов от меня. Я столько ворчал и высказывал недовольство, что мне и то не так. и это не эдак, что все неправильно у тебя, и все вот это вот, ужас. А тут прямо сказал: да, я не лучше, ты приходи, ну, будем ругаться, куда деваться-то? Но - приходи. И ты как будто шагнул ко мне и обнял.

И раньше еще, наверное, полгода назад, еще весной - я стоял в своей комнате в гостинице, один в чужом городе, и только полная людей гостиница вокруг мешала мне кричать от боли и одиночества, и где ты, где ты? И ты окутал жаром крепко обнял, как будто... как обнимал всегда, когда мне было плохо и больно, защищая и поддерживая. Так только ты умеешь.

И каждый раз это так внезапно, и этого я меньше всего ожидаю, это как размахнуться стукнуть по стене, а встретить поцелуй - не то, что следует из твоего действия или состояния. Что-то такое совсем поперек, другое, неожидаемое, заставшее врасплох. И стоишь - я стою - растерянный, оглушенный, потерявший всякое представление о том, что происходит и как вообще устроен этот мир, если тот, по кому плачешь, сам подходит и обнимает... А ты сам, как дурак, не можешь его обнять, потому что не знаешь, куда повернуться, куда протянуть руки.

Я не могу приманить это состояние, вызвать его своей волей. Если бы мог - я бы в нем находился постоянно. Каждую минуту воображал бы себе это состояние и оставался бы в нем бесконечно. Но нет. Я не могу. Оно застигает посреди слез - но не каждый раз. Посреди крика - но не всегда. Посреди тихой тоски. Посреди ворчания. Всегда неожиданно и непредсказуемо. И каждый раз после этого мне приходится заново внедрять в себя зерна и зародыши отчаяния. Потому что оно исчезает бесследно. И весь мой благоразумный труд - насмарку.

Шиповник. Я снова смотрю в окно и вижу эту ветку. Сейчас она еще пышна и зелена, и ягоды крепкие, яркие, блестящие. Каждый раз, как вижу, я хочу нарисовать ее - и вспоминаю мысли той осени, и хочу заплакать, но не всегда на это есть время. Только сожму губы, кулаки, сведу лопатки - прямо стоять.

Скажу тебе по секрету: я боюсь снега. Боюсь, что, когда придет зима, мне станет так отчаянно больно и плохо, а я смогу это выдержать, никуда не денусь, буду смотреть на снег, на белые маленькие кучки снега на ветке шиповника, я видел их каждый день: готовил для тебя еду и, подходя к холодильнику. взглядывал в окно, и видел эту ветку, все время видел ее. Не думал рисовать, но помнил, из-за чего не успел и не успеваю сейчас, и даже жалости не было, что не могу нарисовать. Потому что было все равно. Какая там ветка, какие рисунки. Тебе так плохо, и ничем не помочь. Сколько ни крутись по хозяйству, ни бегай с чашками и шприцами, салфетками и мисками, бинтами и лекарствами... Но пока надо - буду бегать и крутиться, и буду смотреть на шиповник - он прекрасен всегда, и видеть его - значит жить.

Вот и теперь, я смотрю на него каждый день, каждый день я вижу его невольно - и задерживаю взгляд, любуюсь им и думаю: надо нарисовать.
Что будет, если я его нарисую? Поможет ли это мне обрести отчаяние? Или наоборот?
Я думаю, я должен это сделать. Вот только не знаю, какой момент выбрать: сейчас, или когда пожелтеют и осыплются листья? Или дождаться маленьких снежных кучек на пересечениях тонких веточек и краснеющих из-под них ягод?
Наверное, я буду плакать. Может быть, отчаяние все-таки войдет в меня. Не сейчас, когда я обучаю себя ему - настойчиво, методично, насильственно. А тогда, когда я просто нарисую шиповник, потому что теперь у меня есть на это время, потому что ты умер. Отчаяние придет и овладеет мной.

Но я не хочу его. Я буду сопротивляться.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1884882558195198&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #43 - 10/03/17 :: 11:06am

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Воды Стикса
(Письмо четырнадцатое)

Что же я так?
Разве ты мне обещал что-то? Разве просил о чем?
Может быть, мне все показалось - сейчас, чуть больше полугода спустя, я думаю, что все мне примерещилось, не могло быть такого. Я записал себе все, что произошло в ту ночь, и на следующую, и еще кое-что, секретные случаи из жизни. Но это не поможет верить в то, чего не бывает.
Допустим, я скажу, что не верю.
Соглашусь со своим неверием.
А я вынужден согласиться с неверием, хотя его во мне так мало, я буквально принуждаю себя к нему.
Но оно огромно. Его мало во мне, но его очень много вообще, в окружающем мире. Весь мир погружен в это неверие, и как бы мало во мне ни было его, оно огромно.
И я принуждаю себя принять это неверие и успокоиться уже.[MORE=читать дальше]
А зачем тогда, спрашиваю я себя. Зачем я держусь за сомнительные случаи и так внимательно их осматриваю и ощупываю, их самих - помять о них, записи о них. Если бы реально происходили такие вещи, если бы было общепризнано и подтверждено опытом человечества, что мертвые возвращаются живыми, то все эти маленькие события выглядели бы неопровержимыми доказательствами твоего намерения и возможности вернуться, вернуться сейчас.
Но в том мире, где это невозможно, эти маленькие события ничего не значат. Только то, что я безумен от любви и горя, от необоснованной надежды, от жажды быть с тобой.
И я принуждаю себя не быть безумным.
И когда мне это не удается, злюсь на тебя: ты во всем виноват. Ты.
Какое это было бы счастье - если бы в самом деле так и было. Если бы ты действительно приходил и будил меня ночью, чтобы дать мне знать: я здесь, с тобой, я иду к тебе. Чтобы прервать мою бессмысленную речь, гонящую тебя прочь.
Но это только мои отчаянные фантазии, не более того.
Отчаяние, отчаяние, возьми меня. Прими меня в свои безмолвные чертоги, туда, где нет надежды, нет ожидания, нет жадного взгляда вокруг: где он?
Где ты?
Тебя больше нет. Здесь - нет, где бы ты ни был.
Между нами воды Стикса.
Я все два года и три месяца твоей болезни писал странный роман - думал, пишу средство удержать тебя здесь, но нет, я писал клятву, и как мне от нее отступить?
Там есть такое место, что герой смотрит на мертвого возлюбленного, который стоит в потоке воды, бегущей по полу. Когда ты умирал, здесь по полу текла вода. Тебе было трудно двигаться, и ты в тот день пил воду из бутылки через гибкую трубочку от капельницы, и когда тебе стало совсем плохо, я отодвинул табуретку, на которой стояла бутылка, и трубочка свесилась вниз, и по ней вода вытекала из бутылки на пол и текла, текла. А я, совершенно ошалевший от происходящего с тобой, не мог заметить трубочку, не мог остановить воду. Ее было так много, так странно много, и я не мог ее остановить - для этого пришлось бы выпустить твою руку, встать, перестать обнимать тебя, а я не мог. Я не знал, в какой момент умирание станет смертью, и я не хотел, чтобы ты остался один в этот момент, и я не мог встать - я только бросал полотенца в натекавшую лужу, чтобы она хотя бы не растеклась по всей комнате, а потом я просто лежал и смотрел, как течет вода, как ты умираешь.
И вспоминал тот странный роман, который обещал тебе закончить раньше, чем ты умрешь, но не успел, потому что был с тобой и помогал тебе, как только мог. Я видел текущую воду и вспоминал воду, текущую по полу, где стоит мертвый возлюбленный моего героя. Все происходящее – твоя смерть – и без того казалось нереальным. А с этой текущей водой все превращалось в миф и одновременно становилось особенно, невыносимо материальным, настоящим.
Таковым и остается.
Но я сижу тут один, пишу тебе письмо и жду тебя. Не потому что я верю в возможность твоего возвращения. Не потому что я считаю, что должен хранить верность тебе и после смерти – на этот счет у меня противоречивые чувства и соображения. Не потому, и не потому, и не по какой-либо другой причине.
Причина одна: я так бешено, так отчаянно люблю тебя, что ждать – это не решение моего разума. Это просто единственное, на что способно мое сердце. Оно не может не ждать, это естественное состояние его, раз оно любит. Я не могу его убедить в бессмысленности – разум поддается убеждениям, но не эта адская машинка, стучащая клапанами в моей груди. Оно к убеждениям глухо и принимает только чувства. А такого чувства, чтобы не ждать тебя, я в себе не нахожу. Вот и выходит, что я не принимал решения тебя ждать. Сердце ждет, а мне приходится придумывать этому объяснения, выглядящие если не разумными, то хотя бы логичными, если не реалистичными, то хотя бы мистическими.
Но сердце просто ждет, ничего мистического, никакой романтики. Сердце одновременно бьется, сжимаясь и разжимаясь, качая кровь, и одновременно же застыло неподвижно и не собирается двинуться с места, пока ты не появишься из того дальнего ниоткуда, где ты сейчас.
Вот я какой: перекладываю ответственность, валю все - то на тебя, то на сердце.
Пытаюсь оправдаться: это не я сумасшедший, это ты пришел и окликнул меня; это не я безумен, это сердце не признает реальности.
Это всё я. Это мое сердце кричит, что не откажется от тебя ни за что. Это мой разум молча кивает и идет за ним, угрюмый, упорный, отчаявшийся. Так идут, когда нечего терять и ничего не страшно.
И я с ними, где же мне еще, куда же мне от них.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1890983930918394&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #44 - 10/16/17 :: 9:06am

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Расписные слоны
(Письмо пятнадцатое)

Знаешь, что труднее всего?
Бессилие.
Я бы, я бы все, все сделал, если бы от этого хоть что-то зависело.
Только от этого ничего не зависит.
Когда зависело - я все сделал.
Только ведь все равно кажется, что не все.
И это тоже очень трудно.
Когда вспоминаю какие-нибудь случаи - кажется, что их огромное множество, - когда обидел тебя, был несправедлив к тебе или просто не сдержался, а можно было бы как-то по-другому все сказать, лучше тебя понять, быть внимательнее, быть бережнее... Когда вспоминается такое, неожиданно, резко, как удар, нипочему, вдруг, то становится так стыдно, так больно, так жаль. Так жаль!
И снова бессилие: если бы ты был здесь, я сразу побежал бы к тебе, напомнил о том случае, сказал бы, как сейчас все понимаю, как жалею, что не был тогда так же проницателен и нежен, как сейчас, когда все кажется таким простым и очевидным. Но тебя нет. Некому сказать. Незачем уже быть проницательным. Тогда было надо - а я не был. А теперь незачем.
Но если вдруг когда-нибудь ты снова будешь, я хочу, чтобы ты прочитал это и узнал, как я жалею о том, что было не так хорошо, как могло бы.
Ну, если могло.
Потому что сейчас-то все понятно, все известно, и ты сам объяснил мне твое понимание и почему ты говорил и действовал так в том случае, а тогда у меня этого знания не было, не могло быть. Могло быть больше терпения, возможно. Хотя, если бы могло быть - было бы.
Все это пустые разговоры, бессмысленные рассуждения.
А я просто хотел бы иметь возможность взять тебя за руку и сказать, что люблю тебя. Или хотя бы послать тебе смс. И чтобы ты его получил и, может быть, подумал, что твой Лу, как всегда, быстро вспыхивает и долго соображает, но соображает все-таки.
Я продолжаю заваривать чай в том чайнике, который ты подарил мне на Рождество - предпоследнее наше. Слон, фантастический, расписной - фиолетовый, розовый, малиновый, золотой. Все из-за той сумасшедшей книги, которую я начал писать, когда ты заболел. Найди ее и прочитай. Ты узнаешь ее по фантастическим расписным слонам, они там появляются в самом начале, в первой главе, и взрывают пространство и время. Ты читал каждую новую главу, как только я ее писал, и ты знал, что там творится, и когда я увидел этого слона в магазине, ты сказал: да, давай возьмем. А он был дорогущий, но ты сказал: да ладно.
И правда, нам не денег не хватало, нам не хватало времени - быть вместе, просто быть. Ты сказал еще раньше: никогда не будет достаточно. И я с тобой во всем был согласен. И насчет времени, и насчет слона. Да ладно. Возьмем.
Слон остался.
Тебя нет.
Но я завариваю чай в том чайнике, просто чтобы согреть слона, чтобы прикоснуться к тем дням, когда ты говорил мне - да ладно, давай, делай, как тебе нравится, мы справимся. И мы справлялись. Чтобы прикоснуться к тем дням, когда я писал ту книгу, и мы боялись и надеялись, боролись с твоей болезнью и просто жили, просто любили. Как все люди. Потому что все здесь смертны и всем умирать. И когда кто-то выходит из дому на десять минут в магазин за хлебом - он может не вернуться. И когда кто-то влезает на табурет, чтобы вкрутить лампочку - он может не вернуться. И так все люди. И мы были равны со всеми. Абсолютно равны. Ты говорил: просто я знаю, от чего умру и примерно когда, а так - никакой разницы.
Ты говорил: я буду жить, сколько буду жить, но я буду жить все это время. Это - обстоятельства жизни, у каждого свои, мои – такие. Так ты говорил. И ты жил на все свои сто процентов.
Я не знаю, будешь ли ты помнить все это, когда вернешься. Не знаю, стоит ли помнить эти три осени и три зимы, когда ты то умирал, то жил, то умирал, то жил, а потом все-таки умер. И стоит ли мне рассказывать тебе об этом.
Но в тот день, в больнице, после операции, ты хотел знать правду. И если ты это ты, то ты и это все захочешь знать. Ну, если говорить точно, может, и не захочешь, но посчитаешь нужным. Насколько я могу судить об этом, насколько я знаю тебя, ведь я могу и ошибаться - как в те разы, когда я обижал тебя и обижался на тебя, не разобравшись.
Но мне кажется, тебе стоит знать, что ты боролся до конца, и если уставал и отчаивался, опускал руки, то потом снова боролся за свою жизнь, и за время ее, и за смысл ее.
Мне кажется, это важно знать о себе – как ты вел себя перед лицом смерти. Это такое необходимое знание, что я просто не представляю, как обходиться без него. Как люди безнего обходятся.
Перед лицом твоей смерти я придумывал человека, который придумывал волшебных слонов, чтобы отменить смерть того, кого он любит. Я придумывал себя и тебя, как мы будем рваться друг к другу и стремиться друг к другу, как смерть будет на нашей стороне, и жизнь, и любовь – все будут на нашей стороне. Потому что мы любим друг друга.
Наверное, все такое придумывают. Каждый, кто теряет того, кого любит. Не может не придумывать такое.
Вот и я.
В тот день в больнице ты сказал: ты знаешь, что я тебя найду. Вообще-то ты спросил, но бывают такие вопросы, которые на самом деле утверждения. Когда уже договорились об всем и переспрашивают друг друга для большей уверенности в том, что все всё правильно поняли.
И спустя месяц, уже дома, когда умирал, ты сказал: мне не понравилось, что мы ругались. А я даже не догадался попросить прощения – да я просто не чувствовал себя виноватым. Ты и сам-то бывал неправ сто раз.
Но теперь ты где-то там, а я где-то вот здесь, и, наверное, когда ты туда уходил, надо было попросить прощения и получить его, и, может быть, тогда я не чувствовал бы себя настолько виноватым – здесь, где тебя нет. А может быть, все равно чувствовал бы. Наверное все чувствуют вину перед теми, кто ушел. И откуда я знаю на самом деле, может быть, ты тоже там сейчас думаешь: ну что я, ну зачем я так с ним? И тоже плачешь, как я.
Бессилие удручает. Наверное, самое точное будет сказать так: бессилие обессиливает. Чувствую бессилие изменить что-нибудь в нашей истории – и не имею сил делать что-либо вообще, здесь, сейчас, в своей жизни. Но встаю и делаю, куда ж деваться.
Наверное, если бы я не написал книгу про слонов заранее, я писал бы ее сейчас. А так получается, что она уже написана, вся, кроме последней главы, еще до твоей смерти. И сейчас я могу открыть ее на любой странице и прочитать про себя. Прочитать то, что чувствую сейчас, представляешь? Я все написал заранее, мне нечего прибавить, мне не с чем спорить там.
А потом я думаю: если я все так точно написал заранее про себя – как знать, может быть, и про тебя я тоже все заранее правильно написал? Представляешь?
Вот это был бы номер.
Ты найди эту книгу, когда вернешься. Прочитай. Она совсем сумасшедшая. Тебе понравится – тебе же нравилось читать ее, когда я ее писал. И мне ужасно интересно, что ты скажешь. Ты наверняка найдешь в ней совсем не то, что нахожу я. И наверняка не согласишься со мной в десятке мест. И поймешь их иначе, чем понимаю я. Это уж как всегда. Я так хочу поговорить с тобой об этой книге. Когда-нибудь. Хотя бы когда-нибудь. Я не знаю, как она будет называться. Но на обложке будут слоны, это я обещаю. Какие-нибудь разноцветные и фантастические. На обложке обязательно будут слоны.
Знаешь, если мы встретимся, мы снова будем ругаться. Я изо всех сил постараюсь быть внимательнее и бережнее. Ты тоже, конечно. Это не поможет.
Но я не буду говорить: ты хорошенько подумай, стоит ли тебе снова связываться со мной… Что там говорить. Все всё давно подумали. Ты же знаешь, что я тебя найду, сказал ты тогда. И я говорю: ты же знаешь, что я тебя жду. Это не вопрос.
Слоны. Давай думать о слонах. В той книге я придумал, что они волшебные и могут нам помочь. Ну, может быть, они не волшебные настолько, насколько я придумал. Но вдруг помогут? Про себя-то я заранее все правильно написал. Вдруг про них тоже.
На сегодня все. Потом еще напишу. Где бы ты ни был, представь себе, что я тебя обнимаю. Твой Лу.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1895325640484223&id=1000002041...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Страниц: 1 2 3 4