Добро пожаловать, Гость. Пожалуйста, выберите Вход
WWW-Dosk
 
  ГлавнаяСправкаПоискВход  
 
 
Страниц: 1 2 3 4 
Аше Гарридо, проза (Прочитано 18347 раз)
Ответ #15 - 01/20/17 :: 8:03pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
14. Так на так

- Док, Док... Эй, Док...
- Ау?
- Давай, может, ты уже выберешься отсюда?
- Я что, опять здесь? – Док открыл глаза.
Рыжая погладила слипшиеся в сосульки волосы на его лбу.
- Мы все здесь.
Док попытался повернуть голову, чтобы осмотреться, коротко вздрогнул и замер.
- Тссс. Не двигайся.
Он переждал головокружение и боль. Совсем не прошло, но немного притихло – почти до терпимого.
- Кто еще?
- Я, ты, девочки. Они спят. Пусть. Им тоже досталось.
- А ты?
- Я только что пришла.
Док попытался сообразить, что к чему, но мысли были твердые, скользкие, он не мог слепить их вместе, их даже по отдельности трудно было удержать. А хуже всего была усталость. Не отчаяние даже – оно было как боль, его можно было терпеть. Можно было бы. Но усталость была сильнее и боли, и отчаяния, и она-то истончала терпение, стачивала силы. Ничего не выходит, понял Док. Ничего не выйдет. Все без толку.
- Ну, как тебе сказать, - протянула Рыжая. - По крайней мере, в этот раз ты сам помнишь, что ты здесь «опять». Это уже что-то новенькое. Наверное, это хороший знак.
Наверное, подумал Док. Но у меня уже нет сил полагаться на знаки. Нет сил ломать реальность через колено. Нет сил даже просто быть. Он закрыл глаза и перестал пытаться.

- Док, Док…
Судорожно втягивая в легкие воздух, он понимал, что спастись не вышло. К выдоху – уже знал: это просто сон. Открыл глаза.
Мертвый стоял над ним темным столпом в темноте. В то, что и это - сон, Док даже не пытался поверить.
- Док.
- Да.
- Пойдем.
Когда он был маленьким, совсем маленьким, не старше трех, от такого отчаяния он ревел – горько, громко. Сейчас только медленно, трудно вздохнул. Проверил руку: чипа нет. Значит, он – это все еще он сам, Док, не Рей. Впрочем, Клемс – этот Клемс – наверное, не перепутал бы. Значит, так и есть. И надо идти туда, откуда он не так давно ушел, оставив короткую записку лиловой губной помадой на окне. Смешной и глупый вызов. Безнадежный крик о помощи.
- Пойдем.
Уже вставая, заметил, как мертвый смотрит на красное одеяло. Как? Никак. Взгляд пустоты. Долгий, неотрывный. Пустой.
Пожалеть его оказалось нечем.

Да и в дурдом идти – больше некому.
- Только мы с тобой. Живой и мертвый. Хотя… Пока я не приму душ и не выпью кофе, живым я себя считать отказываюсь.
- Не имеет значения. Кем ты себя считаешь.
- Да? – вздернул брови Док – Хм.

Опять долго, долго смотрел на разложенную перед ним одежду. Разглядывал ее, как будто пытался что-то спрятанное в ней отыскать. Может быть, бомбу. Или пытался притянуть ее к себе посредством телекинеза? Кто их знает, мертвых. Или нет, не так.
- Ты как будто эту футболку сам из ничего выделываешь, - сказал Док. – Или переделываешь. Тебе цвет не нравится?
- Пепел и вода, - медленно сказал мертвый. – Пепел и вода.
- Что? – удивился Док. – Это… стихи?
- Такой цвет.
- Да, неброско. Мы же по делу.
- Пепел и вода.
- Нет, - Док застегнул ремень и покрутился, проверяя свободу движений. – Не понимаю, что ты говоришь. У меня ком в горле от твоего голоса, и если бы ты был Клемсом, я бы сейчас тебя обнял. Но ничего у нас не выйдет, так что пойдем, вытащим Рея. Что нам еще остается. Оружия я тебе не дам, извини, и так выходит какой-то гребаный зомби-апокалипсис. Убить тебя могут? Нет. Я так и думал. Ну, пойдем.

По ночному городу доехали быстро, оставили машину недалеко, но так, неочевидно. Мертвому удивительно легко подчинялись замки, сигнализация на него не реагировала, система наблюдения не замечала – и Док шел словно в тени его несуществования, невидимый, как будто и сам не существовал. Пустынные лестницы, длинные коридоры, резкий свет, железные двери, тишина везде. Мертвый владел всеми навыками живого Клемса. Все па бесшумного танца, все плавные скольжения, четкие паузы, мгновенные броски. Жуть подкатывала, как тошнота, но Док уже включился, работал, на этом многое можно вынести, вообще все, так уж оно устроено, специально. Они проникли в царство диковинных аппаратов, листов черной пленки, просвинцованной резины. Док нашел подходящую перчатку и взял ее с собой. Он помнил дорогу, хотя уходил с девочками в тот раз какими-то нездешними путями. Понимал, что шли они тогда не на самом деле здесь, а дорогу помнил эту, другой никакой как будто и не было. В обход сестринского поста, по правой лестнице. Мертвый шел, кажется, на каком-то своем, неживом чутье. Доку стало легче, когда он заметил, что уже не пытается назвать напарника тем, живым именем. Не Клемс. Во всяком случае – не его Клемс. Ну, значит, не ему и разбираться. Хоть что-то.
Потому что вот уже нужная дверь, и если Рей за нею, то выносить его придется на руках, и с этим разбираться должен Док, больше некому.

На самом деле Док не знал, кто из них сейчас он сам – тот, кто лежит, накрытый до подбородка гладко расправленной простыней, или тот, кто стоит над лежащим и видит в нем себя. Разница, конечно, была: щетина, отечная припухлость бледного лица, темные тени вокруг глаз, болезненно сухие губы – и та пустота, которую сегодня Док уже видел во взгляде своего спутника. В зеркале никогда не случалось видеть свое лицо таким – застывшим без всякого выражения. Надо же, подумал Док, вот какой я буду покойник. Но Рей, конечно, был жив – простыня едва заметно поднималась и опускалась от дыхания. Работать, работать. С ума сходить будешь потом, когда от этого уже ничего не будет зависеть. Работать – иначе положат в соседней палате, и отличить вас друг от друга можно будет только по чипу. Да и то, небось, не поскупятся, пометят и тебя для верности. Док стянул простыню с лежащего, распустил ремни: на лбу, на груди, на бедрах; освободил руки и ноги. Скользнул взглядом по исколотым венам. Тут же стылый голос упырицы зашептал в уши, по спине продернуло горячим и ледяным, все поплыло перед глазами. Не смотри, одернул себя Док, не надо, ты там был, а теперь ты здесь. А это Рей, его надо забрать оттуда, его, не тебя.
Док надел ему на руку тяжелую зеленую перчатку, аккуратно завернул его в две простыни, выдернул ремни, затянул ими получившийся сверток, взвалил на плечо. Вот и всё, теперь только уходить.
- Ты неправильно понял.
Мертвый шагнул навстречу, заступая путь.
- Что?
- Не надо никуда его.
Док нетерпеливо дернул головой.
- В чем дело? Мы же за ним пришли. Ты сам сказал: пойдем, вытащим.
- Мы его вытащим. Не так.
- А… как?
- Его теперь. Не сюда.
- А куда?
Мертвый смотрел на Рея – так же, как на красное одеяло, из той же пустоты, из того же неутолимого одиночества. Перевел взгляд на Дока.
Док отодвинулся, увеличивая промежуток между.
- В смерть? Нет уж. Давай, дверь открой.
- Надо ждать здесь.
- Чего ждать? – зарычал уже Док. – Чего?!
- Она придет. Она заберет его отсюда. Сама.
- Ох, господи… - выдохнул Док, вспомнив собственные слова, произнесенные здесь же, вспомнив сегодняшнее пробуждение. – Нет, не придет. Я знаю. Я видел: они там. Они сами не выберутся оттуда. Так что на нее сегодня не рассчитывай, понял? Придется нам самим справиться с этим делом.
Мертвый выслушал его, кивнул и сказал:
- Убей.
И тогда Док пошел на него, просто шагнул вперед, сокращая промежуток, тот, непреодолимый, между мертвым и живым, и мертвому некуда было деваться – он отступил, уперся лопатками в дверь, толкнул ее, вышел в коридор; и Док поднял руку и показал знаками – вперед и направо, ты первый, пошел.
И они отработали отход чисто, как на тренировке, вышли к машине – все трое: живой, мертвый и тот, спеленутый, как младенец, ни мертвый, ни живой.

Док не стал зажигать свечи на алтаре. Просто оставил перчатку на руке спящего, устроил его на диване, накрыл пледом.
- Если я уйду, ты сможешь остаться здесь с ним?
Мертвый кивнул.
- Ты… - Док запнулся. – Ты ведь не можешь убить его?
- Я не убью.
- За стеллажом есть складное кресло – возьми себе. Я не знаю, сколько времени это займет. Но здесь, наверное, время все равно другое. Сюда никто не придет, но ты все равно охраняй его. Если проснется, просто не давай ему уйти. Сможешь? Хотя, я думаю, ничего тут не произойдет, пока мы не вернемся. Оставайся с ним. Просто оставайся с ним – я сделаю все остальное, а это придется сделать тебе. Я хотел бы обнять тебя… если бы ты был Клемсом.
Мертвый снова поглядел на него своим пустым, бесконечным взглядом. Док выдержал его, но после обнаружил, что смотрит сквозь выпуклые линзы слез. Коротко кивнул, отвернулся, поправил плед на спящем Рее. Надо было идти, все равно – больше некому. Мертвый потащил кресло из-за стеллажа, толкнул его плечом, сверху опрокинулась картонная коробка, по полу рассыпались маленькие бумажные пакеты. Мертвый смотрел на них, как будто не знал, как за них взяться – и нужно ли. Док поймал себя на том, что обрадовался отсрочке. Наклонился, сгреб рукой сразу несколько – укололся – что это еще тут? Сквозь прорвавшуюся бумагу высунулся острый деревянный клювик. Зубочистки? Калавера участвует в арт-проектах Мадлен?
- Это какой-то очень особенный зомби-апокалипсис! – с чувством сказал Док. – Такого мы еще не видели.
- Не видели, - согласился мертвый. – Иди. Я соберу. Это зубочистки. Это как веретено. Это как спящая красавица. Только Рей.
- Погоди, укололся же я?
- Не имеет значения, - повторил мертвый. – Не имеет значения. Кем ты себя считаешь.
- Хм, - сказал Док. – А что имеет значение?
- Кто ты есть.

Остатка ночи как раз хватило. Самому, без всепокрывающей тени мертвого, пройти в палату было несколько сложнее, но на этот раз Док шел почти открыто. Сбросил куртку, разулся и лег на голый матрас. Если их что-то не устроит, пусть сами раздевают, привязывают…
Спать. Он устал. С ума сойти, как же он устал. Как же он бесконечно, безнадежно устал. А надо работать. Что ж, в первый раз, что ли, или в последний? Док закрыл глаза, сложил пальцы, как выучено, сделал первый длинный-длинный выдох. Второй. Третий вырвался глухим стоном.
- Док, Док... Эй, Док...
- Да, девочка. Слышу. Давай выбираться отсюда.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1562064617143662&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #16 - 01/20/17 :: 8:04pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
15. Красные лепестки

Когда он проснулся, утренний свет едва брезжил за матовым стеклом. Ему было тепло и мягко: точно отмеренный угол подушки под щекой, одеяло обернуто коконом вокруг – все как он любит. Одеяло? Прямо поверх свитера и брюк? Он спит в носках? Где он спит? Матовое стекло?
То самое, по которому он размашисто водил светло-сиреневой помадой Мадлен.
И наволочка пахнет дезинфекцией сквозь сладковатую отдушку. И одеяло такое же, как то, в которое он завернул Рея – вот накануне же. И сам он под таким лежал недавно, здесь же.
Как будто в коробку сложили кусочки от разных паззлов: одеяло, подушка, окно это от больницы, как раз куда он и планировал попасть и, насколько он помнил, действительно попал. Но не хватает ремней и трубочек с иглами, и почему он лежит, подогнув ногу, как цапля, и почему руки свободны и обнимают подушку, как будто он спит дома или на базе?
- Это почти незаметно, Док… - сказал кто-то. – Почти незаметно, но я вижу, что ты проснулся и растерян. Зачем гадать? Можешь спросить, я тебе отвечу.
Док приподнялся и поглядел на говорящего. Тот сидел в углу окна на подоконнике, спиной к свету, но Доку не нужно было видеть его лицо, чтобы узнать: это не Гайюс. Другой, его коллега из того варианта, который Док называл про себя «измерением Рея».
- И что ты хочешь, чтобы я у тебя спросил?
- Ага, - удовлетворенно сказал не-Гайюс. – Совсем проснулся.
- Как ты догадался, - проворчал Док.
- У меня в записях про Рея значится, что он редкий зануда и вредина. Я рискнул предположить, что на тебя это тоже распространяется, Док.
Док сел, потянулся, покрутил головой. Ботинки стояли рядом с кроватью, он сунул в них ноги и прошелся по палате, разминаясь. Хитро глянул на не-Гайюса.
- Значит, все-таки Док?
- Ну, ты же написал: «разуй глаза». Чего ты ожидал после этого? Что ты будешь исчезать и появляться, то с чипом, то без чипа, то голый, то одетый… Пристегнутый к кровати – или сладко сложивший ладони под щекой, как дитя? И никаких чипов, никаких следов чипа - а это не шутки. И что, я должен списать это на бред? Так это у тебя бред, не у меня.
- Это почему? – возмутился Док.
- Так уж сложилось: пациент здесь ты, значит, и бред может быть только у тебя. И если я вижу, что ты не Рей, если замечаю разницу между вами…
- Ты же не замечал раньше.
- Раньше не замечал. Это правда. Но после того, как ты любезно снабдил меня подсказкой, я стал присматриваться. И кое-что мне удалось заметить. Кое-какие концы, которые не сходятся. Особенно твой замечательный побег из архитектурного бюро через сад и по крышам.
- С этим-то что не так?
- Видишь ли, невозможно уйти из бюро через сад. Строго говоря, сада там шагов на семь, остальное - иллюзия. Купол, зеркала и проекторы.
- Черт… - выдохнул Док. – А как же?..
- Это не ко мне вопрос. Как-то ты прошел, и это видел не только я. Конечно, это входит в профессиональные риски. Случаи индуцированных галлюцинаций… случаются. Даже массовые. Но не в данном… случае. Я признаю, что был не прав. Я крайне заинтересован в том, чтобы разобраться в происходящем. Так что расскажи мне еще раз все с начала. Пожалуйста.
- А кофе?
- Я знал, что ты спросишь, - он наклонился над сумкой, стоящей на полу у его ног, и вытащил блестящий стальными боками термос. – Хлеб, сыр, джем. Кстати, меня зовут Камилл.
- Надо же, - хмыкнул Док. – Хлеб, сыр, джем. Камилл. А вот этих подходцев ты у Гайюса набрался?
- Подозреваю, что нас учили примерно одинаково.
- Я буду есть и говорить одновременно, подходит? – спросил Док и не стал ждать ответа.

***
- Все как-то… происходило. Видоизменялось. Было разное. А сейчас все застыло, ничего не меняется. Все одно и то же.
Камилл покивал. Потом мотнул головой несогласно.
- Из того, что ты рассказываешь, мне представляется, что были хаотичные изменения, без связи и общего смысла. А сейчас как будто выстраивается один цельный сюжет. Появляется его развитие. Если бы речь шла о…
- Ну?
- О твоей внутренней реальности, я бы сказал, что это хороший признак. Но поскольку этот как бы бред оказывается не только твоей реальностью…
- А ты точно не допускаешь мысли, что я и есть твой бред? Что эта вот моя история – это все твоя внутренняя реальность?
- Есть и такая вероятность.
- Не пробовал проверить?
- Я полагаю, что если я пойду к своему супервизору, то окажусь в соседней палате быстрее, чем ты задал этот вопрос. Но я совсем, совсем не хочу этого. Если я болен, пусть я буду болен. Но не там.
- Рея-то ты уложил…
- Это правда. Не могу сказать, что жалею об этом. Других вариантов у меня просто не было. Теперь есть, спасибо тебе. Шаг за шагом мы пришли туда, где мы есть сейчас. Не то чтобы это облегчало мне жизнь. Но, несомненно, это расширяет мои представления о мире.
- Кажется, у тебя для всего есть подходящие слова.
- Я рад, что мои слова тебе подходят.
- А делать-то что будем?
- А зачем ты пришел?
- Вытащить девчонок оттуда.
- Что для этого нужно?
- Чтобы ты вколол мне этой дряни, и я как-то попаду тоже туда и как-то оттуда с ними выберусь.
- Очень ясно. Исчерпывающий ответ. Я впечатлен. Ну, давай. Ложись, устраивайся.
- Ты хочешь, чтобы я тебе доверился?
- Док, ты для этого и пришел. Для этого и в прошлый раз приходил – и записку оставил для этого же. Чтобы мне довериться. Но сейчас тебе даже не нужно мне доверяться. Ты пришел, чтобы получить свой укол. Ты здесь спал, ты ждал, что я с тобой это сделаю. И даже если бы я тебе не поверил, я все равно вкатал бы тебе этот укол. Ну?
- Это правда, - вздохнул Док и лег, вывернув руки венами кверху. – Давай. Только не тяни. Редкая же гадость…
- Я знаю, - ответил Камилл, и Док уже не сомневался: да, этот действительно знает, и больше, чем сам хотел бы.
Стянутое резиновым жгутом плечо, укол, тянущая боль в сгибе руки – Док в злой досаде втянул воздух сквозь зубы.
- Ну, я пошел, - его голос, небрежно размазанный по воздуху, закачался вокруг. Многократно интерферируя и перемежаясь с ним, чей-то зеленоватый голос ответил:
- Удачи.

Темные стены. Белесый свет, едва сквозящий из приоткрытой двери. Металлическое звяканье за ней, как перекладывают медицинские инструменты. Шаги, едва слышное бормотание, затем громкий смех. Деловито и буднично, как на работе. Ну да, они же на работе. А тело вжалось в пол, как будто чтобы впитаться, утечь в бетон, как вода. Сколько в нем еще силы, в бедном, объятом страхом теле. Дикой силы, той, которую не выжмешь из себя, сколько ни пытайся – только отчаянно выплескивается в мгновения запредельного ужаса. Но разве ему не пора плыть в прозрачном бесчувствии, которое есть последние прибежище обреченного? Что вообще происходит? Он там, куда стремился попасть, и он помнит и понимает.
- И ты опять здесь?!
Чего больше было в голосе Рыжей – удивления или ярости? Нет, Док не мог бы ответить на этот вопрос. Как и на многие другие вопросы, которые не он сам – а ему задавали здесь много-много дней и ночей подряд.
Но не в этот раз. Ему задавали вопросы не в этот раз. Не сейчас. А которое «сейчас» он имеет в виду?
Удивительно: он понимал себя как бы изнутри – того, кто здесь был много-много дней и ночей, но и как бы снаружи: только что пришедшего сюда в обход времени и пространства. Понимание как будто само образовалось и происходило в голове Дока, но в то же время его было нелегко удерживать – как равновесие на качающемся канате. Это отнимало уйму сил, и Док ответил грубее, чем хотел бы.
- Да за тобой же и пришел, чертова ты кукла. Ты еще вопросы задаешь! Между прочим, здесь довольно погано.
- Еще бы! – с чувством воскликнула Рыжая. – Тебе здесь очень, очень больно, Док.
- Я в курсе.
Боль была только в том Доке, который был здесь долго-долго. Но тот, который пришел только что, чувствовал ее всю как будто в самом себе. И в то же время – отдельно, издалека. Как будто боли нет. Хотя она есть. Это было довольно близко к безумию.
- Так какого ты сюда опять приперся? – промурлыкала Рыжая.
- Ты издеваешься? За тобой и твоими чертовыми сестричками. Где они? Надо выбираться, пока эти отдыхают.
Но Рыжая, кажется, вовсе не торопилась выбираться. Ярости в ней больше не было видно. Она покачивалась на расставленных ногах и увлеченно крутила на пальцы оранжевый канеколон. Вылитая журнальная дива шестидесятых: стрелки, «бабетта», детские пухлые губы.
- «Эти»! – она пренебрежительно дернула плечиком. – Я тебя не для «этих» сюда заманивала. А ты, дурак такой, и заманился. Опять. Ну, смотри, кто здесь тебя ждет.
Дверь открылась, и они вошли. Все в наглаженных белых халатах, причесанные волосок к волоску, в перчатках, с возбужденными улыбками на лицах – Гайюс и Камилл, Мадлен и Зигмунда, и с ними Клемс, настоящий, не призрак. Уж это Док не мог не заметить – блестящие глаза, глубокое дыхание, легкий румянец на смуглых щеках. Клемс улыбнулся шире и протянул аккуратно сложенный халат Рыжей. Та умело вдела руки в рукава, затянула завязки.
- Ну, теперь мы сами тобой займемся! – с энтузиазмом воскликнул Гайюс – или Камилл, здесь они были совершенно неотличимы. – Теперь дело пойдет!
Док стал телом, своим телом и только им – дикая сила вжала его в пол, как будто стремясь впитаться в в сырой бетон, словно лужица грязной розоватой воды.
- Вот это как раз то, что нам и надо, - обрадовались они все. – Теперь ты здесь, весь, наш. Не бойся, мы тебя не выпустим больше. Все будет хорошо.
Док видел в их руках инструменты – отчетливо, и в то же время так неясно, как будто и правда не мог разглядеть. Док чувствовал, что лежит уже не на полу, а на длинном столе, и лампы сверху бьют в глаза, и тени нет, ее больше не будет, он будет виден им весь, целиком, каждый его изгиб, каждая плоскость, каждая глубина и каждый взлет, каждый звук и каждое молчание будут равно замечены и прочитаны ими. Каждый оттенок боли расцветет для них, как цветок, и каждая его потеря станет ликованием и победой для них, и он не сможет ничего утаить и спасти. Он не сможет уплыть от них в безразличие обреченного, теперь не сможет. Они победили. Потому что Клемс с ними. Мадлен, Молли, Зигмунда. И он.
-Как ты попал сюда? – ласково спросил Камилл.
- Ты сам знаешь, - прошептал Док, и над ним расцвел огромный тюльпан, тугой, яркий. Камилл одобрительно кивнул и добавил еще несколько тюльпанов. Все развеселились, стали хвалить цветы, вдыхать пьянящий аромат. От этого щеки у них разгорелись сильнее, глаза засияли ярче. Рыжая наклонилась к нему, как будто подошла ее очередь.
- Зачем ты пришел, Док?
- Ты знаешь, - ответил Док, и черно-красные маки ринулись к потолку, разворачивая влажный шелк лепестков, как знамена.
- Попробуй иначе, - нежно прошептала Зигмунда, срывая цветок. Она вплела его в темные волосы и стала еще прекраснее. Док не мог оторвать взгляда от ее лица, а она смотрела ему в глаза и улыбалась так, что он не сомневался: смерти не будет. Только тюльпаны и маки, рвущиеся из его тела к бетонному небу.
- Я пришел за вами.
Копьем пробил его грудь амариллис, высунул из разверстой пасти множество острых языков, осыпанных желтой пыльцой.
- Ложь, - прошипела Мадлен, мягко оттесняя сестру. – Ты лжешь нам, глупенький, и это очень, очень дурно! Но еще хуже то, что ты лжешь себе. Из-за этого нам и приходится…
- Сначала надо разобраться, как он сюда попал, - прервал ее Камилл.
Док почувствовал, что ни за что не должен говорить об этом, ни за что не должен ничего им объяснять. Но он не может не ответить, не может ничего от них скрыть, это он тоже понимал, потому что это шептал ему на ухо Гайюс, медленно, властно, и под размеренный звук его голоса цветы поднимались выше, гуще, закрывая небо. Док никогда не видел таких цветов, не знал, что они существуют, не ведал их имен. Он не мог их назвать, и от этого цветы наливались живой неукротимой силой, высасывали из него остатки чего-то столь же неназываемого, чего-то необходимого.
Напоследок ему стало легко-легко: он ощутил, как ощущают что-то физическое, что он совершенно не представляет, как попал сюда. И тут же он узнал один из цветков. Это был огромный, со стеблем крепким, как молодой дубок, кроваво-красный подсолнух.
- Зачем ты пришел? – он уже не мог разобрать, кто из них, одетых в красное, задавал вопросы. Он мог только отвечать:
- За куклами.
- Ты лжешь. Ты пришел за ним. Ты спасал нас только потому, что мы можем помочь тебе оживить его. Ты делал для нас все, чтобы мы вернули тебе его. Ты отдал нам на растерзание своих друзей, и жен своих друзей, и их детей. Мы получили их и делаем с ними, что хотим. Нам больше ничего не нужно от тебя, глупый Док. Смотри, даже цветы из тебя больше не растут: ты пуст, ты ничто. Тебя нет, Док, и больше ничего твоего нет.
- Да, - сказал Док. – Конечно.
Теперь он слышал нежный сухой шелест. Лепестки летели ему на грудь, стебли оплывали серебристыми струйками. Сквозь их тающие ряды Док видел лица садовников, перемазанные красным соком цветов. Красного больше не осталось. Свинцовый, сизый, серебряный серый затянул все. Дым, пепел. Прах. Док и сам чувствовал себя призрачно-серым, несуществующим. Это не было плохо и не было хорошо. Это было единственно возможным, и он смирился и принял эту данность. Так ему казалось. Дикая сила рвущегося из гибели тела оставила его, он лежал в потоках праха, сам прах.
У души тоже есть эта дикая сила. Волей не выжмешь ее из себя – она по ту сторону воли, там, где все кончается. И Док как раз оказался там. От гибели его не отделяло уже ничего, когда он встретился взглядом с Клемсом. Это был какой-то другой Клемс, не здешний. Его лицо было белым, как снег. Его глаза были черны. Он был мертв. Так честно, прямо и неподдельно мертв, что вся ложь этого места стала видна, как черная грязь на белом саване. И, глядя в его глаза, Док стал называть эту ложь.
- У тебя должна быть красная роза в волосах. Не мак. Роза. Ты не настоящая. Ты – не моя приемная дочь смерть. А ты, рыжая, ты должна бы знать, что я отказался от тайгерма, чтобы спасти трех дурацких сломанных кукол – и ты не одна из них, ты не моя безумная жизнь. И ты тоже подделка, клыкастая, ты даже кровь пить не умеешь – вымазалась, как младенец кашкой. Ты не моя любовь, и близко не похожа.
На двух оставшихся он даже не взглянул, пробормотал устало: где они видели таких… даже не смешно.
Его клонило в сон, но он знал: нельзя. Еще немного, сначала надо доделать дело. Где-то здесь должны быть три дурацкие сломанные куклы. Где-то там ждет Камилл. Или Гайюс. Рассказать им этот бред – вот уж посмеются. За Клемсом придется идти отдельно и неизвестно куда. Но это потом. Спешить некуда. Он уже умер. А девчонок надо вытаскивать прямо сейчас.
Док еще раз посмотрел в мертвые глаза Клемса. Подожди еще.
И вдруг спохватился.
- А ты… согласен? - спросил вслух. – Ты-то сам хочешь вернуться?
Мертвые не отвечают на такие вопросы. Клемс отвернулся и больше Док не мог его видеть.
Тогда он встал, стряхнул прилипшие к ранам лепестки и пошел искать своих девочек.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1563292510354206&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #17 - 01/20/17 :: 8:05pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
16. Да или нет (Середина ада)

Серый пепел. Серая вода. Плотная тишина окутывает все, но не дает тепла. Холода тоже нет.
Нет воздуха. Нет потребности в нем.
И это длится, и длится, и длится. Нет усталости. Нет скуки. Нет радости и надежды.
Он спрашивает меня, хочу ли я вернуться назад. Как будто я могу чего-то хотеть. Как будто могу.
Как будто есть кто-то, кто может хотеть.
Как будто есть кто-то.

Был человек. Как будто когда-то был человек. Неизвестно когда.
Как будто бывает такое – быть.

Был человек.

Кто-то был где? А где он сейчас?

Он спрашивает меня.
Я есть?
Кто я?

Кто он?
Что значит его вопрос?
Вопрос, то есть незнание.

Я, который есть, бредет, бреду, то есть шагаю медленно и бесцельно? Медленно и бессильно? Я иду полями серого пепла, я иду полями.
Вода течет у меня под ногами и в отдалении. Нет рек, есть течения. Струи, потоки. Пепел кружится в пространстве, ложится на воду, ложится на плечи мне, покрывает меня. Я протягиваю ему руки. Пепел ложится в ладони, наполняет их. Я подношу его к лицу, он мягкий. Я стираю его с лица рукой – рука твердая.

Он спрашивает меня, то есть не знает ответа.
Кто он?
Его вопрос нарушает совершенство пространства, то есть его завершенность. Его вопрос неустойчив, его вопрос подразумевает «да» или «нет», он содержит возможности, его вопрос – неопределенность. Неопределенность, то есть…
Я не могу назвать то, что там дальше, я не могу, потому что не знаю, что там дальше. Пепел вздымается вихрями, течения и потоки покрываются рябью, что-то происходит.
Я чувствую стеснение в груди, я чувствую тугой ком в глотке, я…
Я чувствую.
Боль.
Дрожь.
Что-то рвется наружу из меня – и что-то рвется в меня. Нет. Это я пытаюсь вобрать в себя что-то. Что-то, чего здесь нет.
Мой рот раскрыт так широко, что рвутся губы, мои пальцы скребут кожу на моей груди, как много у меня есть. То есть, как много меня.
У меня нет чего-то необходимого немедленно, бесконечно давно.
Мне надо…
Я вдыхаю.
Только пепел.

Я не знаю, сколько попыток я сделал.
Так началось время.

Я кричу – мне нечем кричать, в моих легких нет воздуха.
Я кричу. Я не слышу себя – здесь нет воздуха, нет звука.
Есть пространство, но нечем дышать. Есть вода, но невозможно напиться.

Воздуха нет. То есть, голоса, которые я слышу, слышны не здесь, доносятся не отсюда. Вот первый голос:
- Так в чем же дело? Если бы это было возможно, Гильгамеш не остался бы безутешным, Орфей не был бы растерзан…
Второй голос:
- И что они сделали не так?
Он смеется.
Тишина. Потом первый голос произносит неуверенно: Гильгамеш вообще не звал Энкиду с собой. И Орфей не спрашивал Эвридику.
Но не в этом же дело, говорит второй голос. Не в этом.
Я узнаю эти голоса – не по звуку, которого здесь вовсе нет. Я узнаю их так, как узнал мои пальцы и мою кожу, когда пытался дышать.
Когда это было, когда я это говорил?
Когда он отвечал мне?
- Так или иначе, им не удалось.
- Это ничего не доказывает. Кто из них, потерпев поражение, встал и пошел обратно, снова, опять, еще раз? Кто ходил дважды и трижды? Один раз не вышло – и что? Сдались? Как дети, ей богу.
Я спорю с ним – отсюда, где мой голос не достигает его слуха. Я снова спорю с ним.
Нет, дети не таковы.
Дети просят и требуют, падают на пол и кричат, бьют руками и ногами, вопят, извиваются, заходятся криком. Пробуют снова и снова. Взрослым так нельзя. Человека называют взрослым, когда он научается смиряться и принимать неизбежное.
Но нет, Док и не дитя.
Он бы не просил и не спрашивал, он бы взял и пошел – раз, и другой. И снова.
Ему надо.
Он не просит и не спорит.
Он не подчиняется и не бунтует.
Он идет, куда ему надо, и делает, что ему надо.
Ему говорят «нет» - он говорит: ладно, зайду позже, а пока попробую еще как-нибудь. Он стучит, а дверь закрыта, и он идет дальше. Он сюда еще вернется.
Мое лицо теперь мокрое – и соленое. Может быть, я смогу напиться слезами?
Не от боли. Не от страха.
Я думаю о нем и плачу, потому что он – такой. Точно такой. Его «да» и «нет» лежат не где-то вовне, а в нем самом. Я не помню себя. Его помню. И сейчас я узнаю его – и плачу.
Нас всех учили этому: бой не закончен, пока ты не решил, что он закончен. Но для Дока, кажется, в этом не было ничего нового. Как будто ему другие сказки в детстве читали. Не те, в которых один раз потерпел поражение – и всё, конец. Он тогда поднял на инструктора свои ангельские глаза и уточнил: но решение ведь можно изменить потом?

Память возвращается ко мне. Я начинаю понимать.
Ему не надо спрашивать меня. Но он спросил. Что означает его вопрос?

Я вспоминаю, где звучат те голоса. Там трава выше колен, запах земляники и сосен в сладком медленном воздухе, и мы идем, раздвигая ногами траву, под нами пружинят ее тонкие корни, переплетенные в песчаной почве, над нами кружат серые и голубые и огненно-алые мотыльки, белые и коричневые бабочки, и черные с красными лентами, и лимонно-желтые. Он оборачивается, смеется. Ангельский непреклонный взгляд. Мягкий, как шелк, голос. Он шутит. Я шучу. Зачем нам быть серьезными? Какие могут быть шутки между нами? В клятвах нет нужды. Только «да» или «нет». Мы оба говорим «да». Мотыльки взлетают при каждом шаге.

Я чувствую страх.
Не от того, что нечем дышать – я уже понял, что не умру от этого. Мучительна не бездыханность, а бесплодные попытки вдохнуть. Не пытаться дышать трудно, но ко всему привыкаешь. Это как не чесаться, когда нестерпимо зудит, а ты на открытой позиции. Я не дышу, не чувствую сердцебиения. Теперь, значит, вот так. Из этого «теперь» я восстанавливаю представление о том, что раньше было по-другому. Как будто понимание тела и понимание разума не одно и то же, надо совершить каждое понимание отдельно, не то чтобы совсем независимо, но обособленно, дважды. И третьим приходит понимание чувством: вот этот самый страх.
Только сейчас я начинаю понимать, почему он спросил, и страх охватывает меня. Если он спросил, значит, в этом есть необходимость. Что-то изменилось. Что-то не так, как было. Иначе – зачем вопросы, для чего нужны вопросы? Все давно известно, очевидно и крепко. Если между нами ляжет ад, каждый пойдет искать другого, пройдет до середины ада со своей стороны. Если рай – тоже.
И он спросил меня. Что со мной не так? Что заставило его спросить об этом?
Только одно, понимаю я. Не может быть других причин. Насколько я изменился, что ему нужно спрашивать меня заново? Кто я теперь? Я спросил бы у него – и только его ответ мне нужен. Но его уже нет рядом, нет и вдали. Он вообще не здесь. И это не имеет значения. Это Док. Он придет снова. Пройдет свою половину ада. А мне надо просто идти свою. Где-то встретимся.
Да или нет.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1564361093580681&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #18 - 01/20/17 :: 8:06pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
17. Да и нет

У меня была лошадка. У меня была лошадка. Это все, что я знаю о себе. У меня были руки и ноги – короче, чем сейчас. У меня была лошадка, мне подарили ее на Рождество, я обнял ее за шею, но не смог сам взобраться на ее спину, сесть в красное седло. Стук-стук – стучали длинные дуги по каменным плиткам. Стук-стук. Меня посадили в седло, и короткий ворс на боках лошадки покалывал кожу ног между гольфами и краями коротких штанин. Она была огромной, с ее высоты пол казался недосягаемым, но я и не хотел возвращаться туда, в обыкновенную жизнь. Я ведь стал всадником. В тот миг я стал всадником, что бы это ни значило. Тогда я не знал этого. Сейчас, вспоминая, я чувствую волнение, раздвигающее мои ребра, которые, в свою очередь, растягивают мои легкие, и это почти все, что я знаю о себе. Это вещи одного порядка. Я дышу. У меня была лошадка. Мои ноги и руки сейчас длиннее, чем тогда, я чувствую их, но не могу до них дотянуться, не могу пошевелить ими. Я погружен в туман, из которого до меня доносится только размеренный звук. Я не могу определить его происхождение и значение, но он совпадает с тем, как стучали по каменному полу дуги.
Потом звук стихает, и я погружаюсь обратно в туман. Кажется, это не впервые. Как ни пытаюсь, я не могу удержаться на поверхности: мне не за что ухватиться.
Деревянные дуги снова стучат по полу, я слышу этот звук. Я снова здесь. Кто-то я. Где-то здесь. Я ощущаю тяжесть одеяла. Меня стало заметно больше, чем в прошлый раз, я даже могу повернуть ладонь так, чтобы не давила складка простыни. Правда, это усилие отправляет меня в короткий сон, но, проснувшись, я о нем помню. Мое существование в настоящем времени обретает связность, зато лошадка теряется в мифической дали. Но деревянные дуги снова стучат по полу. Это загадка. Я открываю глаза.
Сначала мне виден только белый потолок. Я набираюсь сил, чтобы повернуть голову и увеличить обзор. Размеренный ритм ломается, тут же тень нависает надо мной, я размышляю, представляет ли она опасность – тем временем взгляд успевает сфокусироваться. Быстрые темные глаза, острый нос, линия улыбки, выгнутая настолько, что почти превращается в угол – я понимаю, что достиг конца моих странствий. Здесь можно было бы спокойно умереть. Но весь смысл в том, что здесь-то и можно начинать жить. Здесь, где Клемс.

Ни один цветок не расцвел напрасно: что бы ни мерещилось Доку в отравленном бреду, а мучители его были вполне реальны и не обделены усердием и фантазией. Теперь было совершенно очевидно, что ему уже не вернуться в строй, хорошо бы не стать полным инвалидом, но тут врачи уверено обещали, что не станет, что сделают все, что возможно, и вообще все, раз уж он так долго балансировал на гребне водораздела между реками, текущими в смерть, и реками, текущими в жизнь, и все же качнулся сюда, на эту сторону, и будет жить. Все его люди перебывали здесь, пока он лежал, отделенный беспамятством от всего посюстороннего мира, и общался с ними только посредством мониторов – равномерный писк которых день за днем внушал все более уверенные надежды. Все его люди, каждый, не преминули сообщить врачам, что он своих не бросает, а потому и сомневаться нечего, терпение, еще немного терпения, этот не опаздывает и не бежит вперед, этот будет всегда вовремя… или чуть позже, но некритично. Мало ли что кажется. Это же Док.
А Клемс так и сидел здесь почти неотлучно, покачивался рядом с Доком. Док – на водоразделе между там и здесь, Клемс – в качалке, стук-стук. На звук и выманил тебя, говорил он потом, когда Док рассказал ему про лошадку, когда смог уже говорить больше двух слов подряд.
- Откуда здесь качалка? Как вообще разрешили?
- Сам-знаешь-кто распорядился. Он здесь, кажется, командует. Он и мне разрешил здесь быть, и никто не возражал.
- Как я здесь оказался?
- Потом расскажу. Всё было скучно, все целы, вынули тебя аккуратно и по-тихому, блокбастера не получилось бы, - Клемс засмеялся, он вообще много смеялся в эти дни, и у Дока постепенно становилось легче на сердце: смеется, значит – живой, настоящий. Смеется, чтобы не плакать, как и сам Док, насколько хватает сил – смеется. Надо же что-то делать, не здесь же говорить о том, что и так ясно. Для разговоров о том, что и так ясно, нужны совершенно особенные места, специальные, исключительные. Лежа на ковре перед камином в огромном пустом и темном доме, например, можно было бы говорить об этом. В островке тепла и света, кутаясь в один на двоих плед. Или наблюдая закат над морем, когда дышать уже невозможно перед лицом полыхающей во все небо красоты – вот, можно было бы поговорить. Было бы по росту. И на воздушном шаре, например. Высоко-высоко над землей, где холодно и одиноко, по воле ветра влекомые неизвестно куда, они могли бы об этом вдруг заговорить. Или просто после пробежки, стягивая мокрые майки, ни с того ни с сего один сказал бы, а другой – ну, тоже, конечно, ответил бы. А вот так, в больничной палате, после смерти и жизни после смерти – как-то не шло на язык говорить об этом. Поэтому Док спросил о чем-нибудь простом.
- А «сам-знаешь-кто» - это кто?
- Это я, - с порога откликнулся тот, кого Док ждал с нетерпением и страхом. Кивнул Клемсу, повел глазами в сторону двери. Этого было бы достаточно, но все же сказал заботливо: – Отдохни, пройдись. Кофе выпей.
Гайюс. Или кофе-сэндвичи-Камилл. Один из них, несомненно. Но – который? Теперь, наверное, почти не осталось разницы: оба были посвящены в противоестественную подоплеку происходящего, с любым из них можно было говорить открыто, просить поддержки и совета.
Хотя нет, разница оставалась. Клемс дисциплинированно поднялся, только руку положил на плечо Дока, мимолетно. Док быстро – по крайней мере, так быстро, как мог сейчас, - прижал пальцы к его запястью. Короткий тонкий рубец, найдись он там, дал бы ему однозначные указания: кто этот Клемс - тот, который его, или который Рея. И еще – кто он сам на этот раз: Док или Рей. Потому что сам он сейчас привычно думал о себе, что он Док. Но точно так же мог оказаться и кем угодно другим. Например, Реем. И это был бы один из лучших вариантов, возможно.
Всего лишь один тонкий короткий рубец, он или его отсутствие - этого достаточно. Как в алгоритме с «да» и «нет». «Да» – это мой Клемс, это мой мир. «Нет» - это мир Рея.
Один маленький рубец. У Дока был такой, с детства, почти на том же месте. Дворовая собака укусила за руку, как билет пробила: одно быстрое движение – и сквозная дырка немного ниже ладони. С тыльной стороны хорошо зажило, не осталось заметного следа. А на внутренней поверхности, где кожа тоньше, вот он, короткий шрамик, до сих пор.
А у Клемса такого нет. Значит, в палату сейчас вошел Гайюс, значит, все правильно, все как надо, конец пути. Можно начинать жить.
И он начал – еще раз, все с начала. Я – это я. Ты – это ты. Мы встретились. Все будет хорошо.
- Привет, - сказал он Гайюсу.
- Привет, - ответил тот. – Я не утомлю тебя. Пара стандартных тестов, маленьких и совсем простых.
- Надеюсь, что простых, - улыбнулся Док. – Я не в лучшей форме. В простых вещах путаюсь. Помню, что ты как-то помог мне… Но в чем и как – без понятия. А ты?
Гайюс посмотрел на него и отрицательно покачал головой.
- Не думаю, что мог сделать что-то выходящее за рамки должностных инструкций.
- Да, конечно, - согласился Док. – Давай свои тесты.
- Всего два вопроса, - кивнул Гайюс.
- Давай.
- Первый: где ты был?
Док поморщился.
- Я не знаю. Я не помню, как попал туда, не помню, как оказался здесь. Есть обрывочные, спутанные воспоминания о том, что было там. Больше провалов, чем воспоминаний. Где находится это место, я не знаю. Не помню, кого видел там и на каком языке они разговаривали, акцента, соответственно, определить не могу. Они вообще казались мне… не теми, кто есть. Монстры. Какой-то триллер с мистикой и мультиками.
- Нет, - настаивал Гайюс. – Я не об этом спрашиваю. Вот факты: ты был здесь, на этой кровати, зафиксированный и нейтрализованный. А затем ты оказался на этой же кровати, раненый и растерзанный всеми… нет, половиной известных мне способов, и без сознания, с адской смесью разнообразной химии в крови – но это не наша химия. Между тем и этим прошло меньше суток. И вот еще факт: никто не помнит, что ты здесь был перед этим, и твое пребывание в госпитале нигде не отмечено. Но все уверены, что твоя команда вытащила тебя из ада, не меньше, и все они герои, и ты герой, и моего допуска недостаточно, чтобы выяснить, из какого именно ада они тебя вынули и кто, собственно, тебя туда послал. Где ты был?
- Твоего допуска недостаточно, - буркнул Док. – И моего, видимо, тоже. Я не знаю. Точка. Я ответил на первый вопрос? Давай второй.
- Хорошо, - легко отступил Гайюс. – Надеюсь, он проще.
- Надеюсь.
- Кто ты?
- Несомненно, я, - твердо ответил Док. – Я – Док.
- Как ты это определил?
О боже, вздохнул Док и подробно изложил свои размышления.
- Как бы то ни было, у меня нет чипа. У Рея есть. А у меня нет.
- Откуда у тебя такая уверенность?
Док качнул головой:
- То есть?
- Как ты можешь быть уверен, что чипа у тебя нет? Ты – тот, кто каждое утро приезжает незнакомой дорогой в незнакомое место…
- Уже знакомой. Я помню всё не только на базе, снаружи тоже помню.
- Ах, да, ты уже не новичок, у тебя постоянный допуск. Но сколько времени программа работала помимо твоего сознания? Ты сам на это согласился – и забывал об этом каждый раз, выходя с базы не на задание. На что еще ты согласился и забыл? Ты можешь это знать? Ты так уверен, что в тебе нет какой-нибудь начинки, о которой ты и не подозреваешь сейчас? Скажи, разве не мог ты дать согласие на то, чтобы с тобой делали все необходимое на их усмотрение, не спрашивая тебя? Не помнишь? Конечно, ты и не должен помнить. Что, Док, тебе страшно? Не смотри на руку, Док. Чип может быть в бедре, например. Или в подмышечной впадине. Да и в руке может быть, запросто… Только вот ты его никогда не заметишь, просто не увидишь шов. Покажи руку.
Док протянул ему руки, сжатые в кулаки.
- Не вижу, - пожал плечами Гайюс. – Абсолютно гладкая кожа. А вдруг я просто не могу увидеть? Может быть, я тоже дал обет. То есть, согласие. Что скажешь, Док? Как тебе такой расклад?
Док внимательно обдумал его слова. И еще раз обдумал. Осторожно спросил:
- Ты меня не разыгрываешь?
- Что ты имеешь в виду?
- Ты действительно не видишь шрам у меня на руке?
- Не вижу и не чувствую. А… что?
- А я вижу. Только это не оно. Это меня собака в детстве укусила.
- Как звали собаку? – быстро спросил Гайюс.
- Собака.
Док напрягся, вспоминая.
- Да, так и звали. Просто Собака. Ее приютили на время, так и не придумали имя. Она потом долго жила у нас во дворе. Ну, как жила… Так и не стала домашней. Уходила и приходила, когда хотела. Попала под машину в конце концов. Кажется. Не помню точно.
- Наверное, все так и было, - сказал Гайюс. – Если бы это была ложная память, уж точно придумали бы какую-нибудь кличку для правдоподобия. Хорошо, будем считать, что ты Док.
Док подумал еще немного. Он все еще думал довольно медленно, а во всем этом было слишком много путаницы.
- Знаешь, Гайюс, тут что-то не то. Если бы это был просто шрам, ты бы его видел, наверное?
- Как ты меня назвал? – удивился Гайюс.
- А ты что, все-таки Камилл?
- Мне жаль, Док. Я – Рене.
Док вцепился пальцами в матрац, потому что кровать ощутимо качнулась.
- Откуда ты меня знаешь?
- Не уверен, что именно тебя. И знаешь. Что интересно? Ты всегда называешься по-разному. И по-разному называешь меня. Есть несколько вариантов твоей команды. И стремные девицы, которые за тобой таскаются, тоже меняются время от времени. Только Клемс всегда Клемс. Как тебе кажется, это что-то значит?

Не всегда, думал Док. Несколько недель спустя он все еще думал об этом. Он уже мог думать гораздо быстрее – почти так же быстро, как раньше. Но эту мысль он думал очень, очень медленно, и она все не кончалась и не кончалась. Клемс это Клемс. Это понятно. Это не может быть иначе. Да это да. Нет это нет. Жизнь это жизнь. Так. Что может быть более универсального и общего у всех живых? Но у каждого жизнь своя. И невозможно поменяться жизнями друг с другом, как бы друг другу ни завидовали. Просто невозможно. Потому что каждая жизнь – это не просто обстоятельства и человек в них. Это как вопрос и ответ. Как алгоритм с «да» и «нет». Только с большим количеством вариантов. Эвристический. Стохастический. С ума сойти какой. Диалог. И в каждый момент времени человек – как очередная реплика этого диалога. Даже если он резко меняет тему разговора, это все равно ответ на предыдущую реплику, на все предыдущие реплики. Если вырвать фразу из другого диалога и вставить ее в этот, если даже она покажется подходящей, все равно… Подделка обнаружится на следующей же реплике или на послеследующей. Непременно. Если слушать внимательно – это не пропустишь.
Клемс всегда Клемс. Слово «да» всегда «да». Как и слово «нет». Но они могут быть словами из другого разговора – и означать что-то совсем другое, что-то совершенно не то.
- Климпо? – переспрашивает темноглазый, кутаясь в красное одеяло. Окна нараспашку, в спальне свежо. – Конечно, помню. Еще бы. Климпо! – с удовольствием повторяет он и смеется. – Ты гений, кто бы еще придумал такое? Слоны! Труба! Твой безумный взгляд, когда за нами грохотало стадо взбесившихся элефантов! Азарт, чистый азарт и восторг. Никогда не забуду. Обожаю тебя.
Нет ничьей вины. Нет ничьей вины в том, что все пули пролетели мимо. Это счастье, это дар невероятной ценности. Удивительное стечение обстоятельств. Чудо как оно есть, не меньше. Клемс живой, здоровый, целый и невредимый, сам, именно он, счастливый от того, что Док жив и вне опасности теперь.
Наверное, так можно было бы и оставить всё. Конец странствий, можно остановиться и жить с этого места, далее везде. Если бы не знать, что где-то есть Клемс, истекающий кровью, бредущий по мелководью между стиксовых берегов, Клемс, выдохнувший и больше не вдохнувший.
И этот, здесь, бесконечно драгоценный и бесконечно чужой. Ни в чем не виноватый, но как же хочется обвинять и упрекать. В чем? Господи, в чем?
- Я – спать, - медленно говорит Док. – Прости, я так быстро устаю теперь.
- Это пройдет, - серьезно говорит Клемс. – Потерпи немного, это пройдет. Обещаю.
Да. Нет.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1565864103430380&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #19 - 01/20/17 :: 8:08pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
18. Хлеб и шалфей

Утро. Время любви и свежего хлеба. Финальной трели хлебопечки вторит плеск ленивого смеха в спальне: какая точность!
- Так ты не расскажешь про Гималаи? – мурлычет Бобби, огромный черный кот, потягиваясь и перекатываясь на спину. – Как там вообще?
- Я тебе книгу дам почитать, - мурлычет в ответ маленькая кошка Магдалена, сворачиваясь в клубок у него под мышкой. – Там все так хорошо рассказано, лучше и не рассказать, хоть сто раз рассказывай. А фотографии можешь в интернете посмотреть. И картины всякие. Красивые. Много картин про Гималаи. В интернете много картин. И много рассказов путешественников. И почему тебя вдруг заинтересовали Гималаи? Ты же вроде по Африке специалист?
Бобби улыбается такой отвлеченной улыбкой, что ни да, ни нет.
- А сама не расскажешь?
- Да почему я?
- Ну, впечатления очевидца, из первых рук. Я три года тебя ждал, а ты даже не хочешь рассказать, где была, что видела, чем занималась?
- Я? В Гималаях?
- А где же?
Ну ничего себе, фыркает Магда. С чего ты взял, что я там была?
Разве ты не говорила, что едешь туда?
Ой, мало ли что я говорю…
Вот как?
А ты что думал? Где, кстати, мои зубочистки?
Да вот, помнишь, ты приехала, а мы с Доком тебе торжественную встречу организовали?
Это когда вы, как два маньяка, на меня из-за двери напрыгнули?
Мы не напрыгнули! Мы только приготовились.
Напугали меня.
Так ты откуда приехала?
Слушай, уже неделя прошла, ты только догадался спросить?
Ну, все-таки? Такой большой секрет?
А зубочистки мои – где?
Ладно, сначала поговорим о зубочистках. Я их сломал.
- Какой ты милый! – восклицает Магда и трется лбом о его ребра. – Милый и смешной. Я же не из-за них уезжала. Ну, то есть, из-за них, но не настолько. То есть настолько, конечно, но я же не могу тебе все объяснить. Это слишком запутано. Я поняла, что мне не хватает кое-чего для завершения моего… проекта. Но дело не в зубочистках. Они были правильные, осиновые. Дело во мне самой. Мне нужно было кое-что изменить… Да ладно, ерунда. Ты не поймешь.
- Почему же? – пытается возразить Бобби, но поток ее болтовни неиссякаем.
- До чего же это мило! Как сценарий фильма про любовь. Возлюбленная художника уезжает в неизвестном направлении… То есть – художник уезжает, а возлюбленный остается. Нет, так не звучит. Но в целом – как красиво! Герой остается в одиночестве. Он не в силах смириться с потерей возлюбленной… которая также является художником… и она же уезжает. Герой ломает в ярости миллион зубочисток.
- Не было там миллиона!
- Ну, сто тысяч.
- Тысяча! – торгуется Бобби.
- Или в тоске? Бобби, что заставило тебя переломать десять тысяч зубочисток по одной? Как трогательно, Бобби. Ты выразил в этом акте свой протест против…
Бобби закрывает ей рот поцелуем.
Спустя несколько времени он угрюмо молчит, посасывая губу, нечаянно прокушенную подругой. Магда продолжает мурлыкать. Что она делала в Гималаях и где была, если не там, выяснить так и не удалось. Ну, хорошо хоть не ругается из-за зубочисток. Бобби даже не знал бы, как объяснить. Сидели с Доком, думали каждый о своем, говорили только о том, что могли назвать вслух, ломали зубочистки. Хлеб вот еще пекли. Вероятность хлеба в вероятности хлебопечки. Пытались убедиться в вероятности друг друга. Совмещали измерения. Причем тут зубочистки?
- Очень даже причем, - продолжает свой бесконечный монолог Магда, и Бобби почти вздрагивает от того, как совпала ее реплика с тем, что он думал. И поскольку уже почти вздрогнул, следующая ее фраза оказывается не такой ошеломляющей. - Так зачем ты их сломал, если честно?
Выходит, она действительно ответила на его риторический вопрос?
- Видишь ли, котеночек, - осторожно начинает Бобби. Магда вскакивает на четвереньки и шипит в ответ – какой там котеночек, разъяренная кошища. Волосы, утратившие розовый оттенок, как будто приподнимаются и шевелятся вокруг лица, разрастаясь и густея. Зеленые глаза округлились, налились тьмой, выпучены в гневе. Ощеренный рот темно-ал, губы и язык извиваются кровавыми лепестками, влажные клыки блестят. Не лицо – жуткая ритуальная маска из древнего храма.
Бобби нервно моргает. И уже ничего такого, кошмарного лика как не бывало, просто милая девушка играет, подражая тигрице, шипит, подняв руку с хищно изогнутыми пальцами.
- Не называй меня котеночком, ты, страшный большой черный кот. Я твоя страшная большая кошка!
- Очень большая? – с облегчением смеется Бобби.
- Очень, - серьезно отвечает Магда, опуская мягкую лапу. - Огромная просто. Так зачем ты сломал мои зубочистки?
Бобби вглядывается в ее милое круглое лицо. Никакого сходства с жуткой маской. Ни клыков, ни выпученных глаз. Что ему померещилось?
- Ты не просто огромная кошка, - в тон ей отвечает Бобби. – Ты огромная вероятность чего угодно.
- Правда, - соглашается она.
- А зубочистки мы ломали с Доком на пару.
- С Доком? И как его угораздило – именно его!
- Ну, как… Просто сидели, кофе пили, обсуждали некоторую путаницу в воспоминаниях, ну, знаешь, как бывает, когда что-то помнишь, а что-то не помнишь, или помнишь не так, как оно было. Это естественный процесс. Помнишь, мы были в том кафе возле ратуши, и там это их странное радио говорило, что воспоминания человека перезаписываются каждый раз, как вспоминаются? То есть наша память меняется постоянно, и если что-то вспомнишь не совсем точно, оно и будет вспоминаться дальше переиначенное, пока не произойдет еще какое-нибудь изменение, и с течением времени от первоначального воспоминания не останется ничего, сплошные заплатки более поздних версий.
- Так и есть, Терминатор, так и есть. И не только с памятью такое происходит, - печально ответичает Магда. – Когда проживаешь кусок жизни, он тоже меняется. И каждый раз меняется, как проживаешь его. Потом и не узнать свою жизнь, как оглянешься назад. И вперед посмотришь – тоже все незнакомое, неожиданное. А в придачу еще и память меняется. Ничего мы не можем знать наверняка, ничегошеньки. Как уж тут предсказывать будущее, если неизвестно, как ты его проживешь в следующий раз? Никак невозможно предсказывать. А что вы с Доком вспоминали?
- Этого, котеночек, я тебе сказать не могу. Вот только не надо на меня глазами сверкать и шипеть так страшно не надо. И не надо говорить, что ты не была в Гималаях – ты выглядишь, прямо как будто только что оттуда, а там ты сотни лет строила жуткие рожи, танцевала жуткие танцы и не совсем еще перезагрузилась. Признавайся, что так и есть.
- Этого, котеночек, я тебе сказать не могу, - ехидно оскалилась Магда. – Может, так, а может иначе; может, в Гималаях, а может и где еще. Везде понемножку. А зубочистки мои ломать не надо было. Они бы мне нынче очень пригодились.
- Да ладно, страшная моя…
- Очень страшная? – довольно щурится Магда.
- Чудовищно! – кивает Бобби, обнимает ее ручищами и притягивает к себе. – Я тебе целую гору зубочисток куплю. До небес. Целые Гималаи зубочисток.
- Правда? – радуется Магда. – Мне нужно действительно много зубочисток. Раз в сто больше, чем было.
- Где же ты их хранить будешь? В этой скромной квартире такое количество вряд ли поместится.
- А не надо хранить. Можно сразу доставить на место.
Магда выбирается из-под одеяла и бежит в кухню, шлепая босыми ногами, белые волосы скрывают ее приземистую фигуру почти целиком, издалека они кажутся седыми. Она и в самом деле похожа на божество, настолько древнее, что не имеет смысла выяснять страну происхождения: возможно, все человечество тогда компактно проживало в одной маленькой долине, затерянной между ледниками. Может быть, это божество не так кровожадно, как ему померещилось, и не потребует человеческих жертвоприношений?
- Иди сюда, Терминатор! – зовет она певуче и нежно. – Дай мне хлеба.
Потому что Бобби не позволяет вынимать готовый хлеб никому. Он должен сам проследить, чтобы вероятности электронов оказались в нужное время в нужном месте. Он должен быть уверен: его память о том, что только он вынимает готовый хлеб, неподдельна. Значит, не должно быть исключений. Всегда один и тот же рецепт. Всегда только сам Бобби. Невозможно полагаться на этот изменчивый, ускользающий мир, в котором слишком многое вероятно. Но Бобби может полагаться на себя самого: до сих пор он никогда не ошибался, потому и жив.
Бобби приходит и вынимает хлеб, ставит его на решетку, покрывает полотенцем. Давно, еще до отъезда, Магда вручила ему собственноручно вышитое полотенце. С тех пор каждый раз, как накрывает им хлеб, Бобби обещает себе, что найдет эти символы и выяснит, что он значат, но каждый раз забывает об этом. Тоже неизменность, думает он сейчас и не задает вопросов Магде. Всегда это полотенце. Всегда эти знаки. Всегда неосуществленное намерение разгадать их.
Магда смотрит на него, полузакрыв глаза, не отрываясь. Наблюдает за его неспешными уверенными движениями, покачивается в том же ритме.
- Ты жрец, - говорит она. – Священнослужитель.
Бобби улыбается, подает ей тарелки и чашки, масленку, салфетки. Ставит на стол чайник – по утрам она всегда пьет травяной чай и требует, чтобы Бобби пил его тоже. Зачем? Не важно. Поклянись, что будешь пить его каждое утро, сказала она десять лет назад, когда он вернулся из Климпо. Хотя бы когда ты дома. Ради моего сердца. А что это? Шалфей. Шалфей… Док тоже любит шалфей. Но он не пьет его. А зря, отрезала тогда Магда, и больше они не возвращались к этой теме. По утрам они пьют шалфей. А потом – кофе, сколько угодно кофе.
- Ты тоскуешь по малышу? – вдруг спрашивает Бобби.
Магда хмурится, силясь понять, что он имеет в виду. Потом делает неопределенное движение рукой: не то чтобы очень. Немного. Но на самом деле так даже лучше. Правда. Не спрашивай. Я не могу тебе ничего сказать, котеночек. Ничего.
Бобби берет ее за плечи и притягивает к себе. Это оказывается не так легко, как он представлял, не так легко, как он привык. Как будто она действительно огромна и вся поместилась в крепком, но невысоком и странным образом изящном теле. Как будто ее там больше, чем можно себе представить. Как будто все ее электроны собрались внутри, а также несколько миллиардов электронов еще чего-то, неизмеримо большого и весомого.
- Кто ты такая на самом деле? – спрашивает он озадаченно.
- Шпион, - фыркает она. – Секретный агент не скажу кого.
- Здорово, - смеется Бобби. – Не говори. А какое у тебя задание?
Магда закидывает руки ему на плечи – какие тяжелые руки, как каменные, разве бывают такие у нежных, полных любви и сияния женщин?
- Не скажу тебе, котеночек. Но если ты не купишь зубочистки, я не смогу его выполнить, и мне будет очень плохо тогда.
- Я куплю зубочистки. Обязательно.
- Осиновые. Из осины.
- Из осины, хорошо.
- Это важно.
- Я запомнил.
- К солнцестоянию.
- К солнцестоянию, понял. Куда доставить?
- На перекресток пяти дорог, где башня с часами.
- Где… то кафе? – напрягается Бобби.
- И архитектурное бюро «Максель и партнеры», точно. То самое место. Прямо туда и доставить к полуночи накануне солнцестояния. Я тогда как раз успею.
- Думаю, будет нелегко найти поставщика, который сможет доставить миллион зубочисток на перекресток в полночь.
- Пожалуйста, найди его. Потому что я тебя люблю.
Я тебя люблю, и я была там, где Док стоит один в клубах пыли и дыма, где только он один остался в живых, и слоны не спасли, и никто не уцелел. Где на красной сухой земле кровь кажется черной, и Калавера целует Енца в бескровные губы. Где я брожу между телами и не нахожу тебя, потому что тебя нет среди них. Потому что в тот раз ты ошибся. И я иду к дымящимся развалинам администрации рудничного поселка – там всё, над чем я могу плакать. Док стоит посреди всего, видит все, но даже тогда не вспоминает, как падал с высокой стены в серое ничто. Воспоминания ненадежны: легко подделать, легко украсть. Пей шалфей, Бобби, я не скажу тебе, почему его любит Док. Потому что записано в книге: «Зачем человеку умирать, когда у него в саду растет шалфей?» Док не помнит, где и когда он прочитал это старое арабское изречение. Док о нем и вовсе не вспоминает. Просто испытывает нежность к шалфею, потому что боится смерти, как все вы. И как я теперь. Поэтому пей шалфей. И поэтому же – купи мне зубочистки, Бобби. Зубочистки очень даже причем.
- Найду, не сомневайся, - отвечает Бобби на то, что она сказала вслух. – А нельзя… на другой какой-нибудь перекресток? Там все-таки… тесновато.
- Нет, - категорически не соглашается Магда и для верности рубит воздух рукой. - Именно и только на этот. Осиновые. Миллион. Накануне солнцестояния. Иначе мне конец.
Бобби напряженно смеется.
- Не подведу. Расскажешь, для чего тебе?
Магда мотает головой.
- Это как-то связано с… архитектурой?
- Можно сказать и так, - кивает она. – У нас будет архитектурный флешмоб. Слоны, зубочистки. Все, как любит Док.
- Ну, если как Док… - сомнение отчетливо слышится в голосе Бобби.
- Только ему ничего не говори. И никому не говори, ладно? И пей шалфей, пока не остыл. И дай мне еще хлеба.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1569609016389222&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #20 - 01/20/17 :: 8:09pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
19. Проще простого

Просто…
Док едва позволяет вздоху произойти, на самую малость приоткрывает ему путь: уж протиснись, как можешь, большего не дано. Продолжает, как будто не прерывался на этот неслышный и оттого невыносимо долгий выдох.
Я по нему скучаю.
Я так скучаю по нему, господи – это только внутри. И там, внутри, еще много, много, там слезы и крик, охриплый, безголосый. Там обломанные о подушку ногти и разбитые о стены кулаки. То, что могло бы быть. Но чего никогда не будет, потому что – бесполезно. Это принесло бы утешение, но утешения Док не принимает.

Другой день.
Не понимаю, говорит Ягу.
Гайюс наклоняет голову на бок: слушаю.
Док, наверное, сильнее всех нас, вместе взятых, говорит Ягу с полной убежденностью. И очень умный. И хорошо обученный. Он точно знает, должен знать: чтобы справиться с горем, нужно его пережить. И он всегда делает… делал то, что нужно. Всегда. Почему сейчас?.. Он такой сильный, почему горе оказывается сильнее его?
Это не какое-то чужое горе и не горе вообще, говорит Гайюс, кивая. Это его горе, и у его горя – его сила. Оно такое сильное, потому что… У каждого человека горе размером с него самого. Не важно, кто сильный, кто слабый, всегда так. Поэтому – никому не легче. Тяжелее может быть. Легче – никому.
Может, сильному и тяжелее. Ягу отстукивает ритм своих слов по колену открытой ладонью. Может, Доку и тяжелее.
Может, так и есть. А ты?
Что – я?
Ты сама как? С тем, что Доку так тяжело и страшно. Как тебе?
Эй, возмущается Ягу. На такие вопросы я своему отвечать буду, а не тебе.
То-то я удивляюсь, почему ты вообще ко мне пришла.
Потому что… Ягу мнется, ежится. Потому что мне нужно поговорить именно с тобой. Потому что ты был тогда в саду. Именно ты. И ты знаешь. И мне нужно поговорить с тобой.
Поговорить – со мной? Или просто сказать, что самой нужно сказать? Если второе – то ты иди к своему, я не нанимался всю группу вести, из ваших только Док мой, мне хватает.
Первое, угрюмо признает Ягу.
А, ладно. Тогда и я могу говорить?
Да.
Ну, я и говорю. Что тебя привело? Почему ко мне? Почему о Доке? И – поскольку я говорю с тобой, позволь спросить: как ты сама во всем этом?
Ягу испытующе смотрит, морщит губы. Отводит взгляд и снова впивается. Слушай, говорит, это так трудно сказать.
Гайюс кивает.
Но я скажу. Мне очень, очень страшно. Когда боится Док… Ладно. Когда Док позволяет страху взять верх над ним…
Чем это страшно, спокойно спрашивает Гайюс.
Ягу передергивается. Не знаю, выкрикивает она раздраженно. Не знаю. И знать не хочу.
Потом, через вдох-выдох, твердо, отчетливо выговаривает, чуть не по буквам:
Поэтому ты, Гайюс, сделай что-нибудь. Что умеешь. Что угодно. Сделай что-нибудь. Иначе я не знаю, что я сделаю. И, понимаешь, не я одна. Сделай что-нибудь, пока не начали делать мы.
Звучит как угроза.
Это не угроза, обреченно вздыхает Ягу. Это прогноз погоды, понимаешь?

Был бы я нормальным терапевтом, думает Гайюс. Пошел бы я в обычные психологи. А лучше сразу – в дантисты. Говорила мне мама, думает Гайюс. Вот не пришлось бы и нянькой, и дядькой, и мамкой, и папкой, и сантаклаусом и бармалеем, и мерлином, и морганой, и я не знаю уж кем. Всеми сразу и по отдельности. Уж вляпался так вляпался. Молодой был потому что и самонадеянный, и да, иллюзии всемогущества было – как у младенца. И хотелось, конечно, спасти весь мир. А потом от этого вылечили – насколько это вообще возможно. А потом пришлось… А потом оказалось… И уже без всяких иллюзий. А теперь – что? А теперь просто работа. Такая. А у меня даже какой-нибудь завалящей иллюзии за душой не осталось. Не положено. Так должно быть. По крайней мере, предполагается, что так.

Прошлое невозможно изменить, говорит Гайюс. И не пытайся.
И что, вот так просто – не пытайся, и всё? Док почти в открытую ухмыляется. Никаких страшилок, никаких санкций за нарушение?
Ты, наверное, не понимаешь. Давай объясню. Ты проживешь последние полгода полностью, совершенно реально, по-настоящему. Как в первый раз. Это будешь ты-тогдашний. Ты того времени. Ты каждой ночи и каждого дня, каждой минуты. И одновременно, понимаешь, одновременно же, ты будешь собой из сегодня, из прямо сейчас, как пойдешь – вот из этой минуты. С пониманием, с полным сознанием происходящего, с точным знанием каждой минуты того последнего дня и всех дней потом.
Не то чтобы я их помнил, эти «дни потом», сказал Док. Голоса у него не стало еще на первом слове, но Гайюс все услышал.
Помнишь, уверенно возразил он. Не головой, так шкурой и нутром – помнишь, не сомневайся.
Док согласно кивнул.
Изменить ничего ты не сможешь, потому что у тебя будет только сознание, только память и восприятие, но никакого доступа к управлению. Ты проживешь эти полгода… пассажиром. И тот, для которого это время будет в первый и единственный раз, он не будет знать ничего о тебе. А ты о нем – будешь. Ты будешь как Кассандра: все знать и ничего не мочь.
Док снова кивнул.
Я думаю, это и есть ад, сказал Гайюс.
И это тоже, сказал Док.
Вот и все условия, сказал Гайюс. Пойти и вернуться.
Как я вернусь?
Просто доживешь до сегодня, и мы продолжим этот разговор с того момента, на котором остановимся сейчас.
Я готов, сказал Док. Что нужно сделать?
Я сделаю, сказал Гайюс. Вот всё, что я тебе сейчас рассказал и с чем ты согласился… Да будет так.
И стало так.

- Ну сколько можно? Каждый раз одно и то же, я задрался просить, чтобы ты этого не делал.
- Конечно, это я виноват, что…
Дальше Док не расслышал – он вообще слышал все, как сквозь толстое одеяло, которое, к тому же, еще мнут и возят по ушам, так что шорох окончательно заглушает едва доносящиеся звуки. С той стороны накрывшей Дока беспросветной душной тьмы до него долетали голоса. Но разобрать слова он не мог, только интонации, только эмоции. Никакого смысла. Двое ссорились по ту сторону ватной тьмы – искренне, безоглядно. Только если совсем замереть и не дышать, можно было расслышать чуть больше.
- Конечно, опять я виноват.
- А кто? Я что ли?
- Да я вообще виноватых не ищу, послушай…
- Ну конечно, ты же такой справедливый, такой просветленный.
- Да послушай!
Один голос Док узнал почти сразу. Второй легко было вычислить, но поверить… Это я что ли? Док зашевелился, пытаясь разгрести одеяло, найти выход из глухого кокона. Но его движения породили новые волны шороха. Несколько следующих итераций в поиске то ли виноватого, то ли самой истины Док пропустил. Зато глаза немного освоились с темнотой, и он начал видеть, но не то, что внутри «одеяла», а, как в закопченное стекло, то, что по другую сторону. То. Того. Темный силуэт, обведенный тусклым светом. Клемс. Мое ты счастье. Это всё, что он успел понять.
И тут же его смела лавина эмоций, к которым он не имел отношения, которые не имели отношения к нему – но он их чувствовал. Досада, раздражение, отчаяние и тоска. И ярость. Хотелось наброситься на этого… этого… И просто заткнуть ему рот, чтобы не смел… И разорвать на куски. И уйти насовсем, чтобы больше никогда. Никогда.
О боже. Боже, боже.
Док вспомнил этот день, эту ссору, то есть не ее саму, а то, что было потом, как они ходили кругами по дому, искали возможности подойти ближе, как подавали робкие сигналы – потому что в начале никто не хочет показать, что сдается, что признал себя неправым. Не хочет показать, что был так слаб, что поддался атмосферному фронту, магнитой буре, недосыпу, вчерашней усталости, давним, детским еще синякам и ссадинам в собственной душе и вставшим криво звездам в небесах. Ни один не хочет первым показать, что жить не может без другого. Ни один. В начале. А потом – потом-то конечно, кто-то самый смелый и здравый сделает этот шаг, посмотрит этим взглядом, скажет это вслух. А то и оба разом. Как оно было в тот день? Кто первый протянул руку и коснулся напряженной спины? Все будет – все было – хорошо.
Но до этого, помнил сейчас Док, до этого еще полдня, несколько драгоценных часов.
На самом деле – минут. Но сейчас они казались часами. Драгоценными.
А этот, молодой, горячий, как…
К самому горлу подступало понимание.
Молодой? Насколько же он моложе? На девять лет? На девять дней? Как же разобраться в той чехарде? На девять жизней, на девять кругов ада. И да, еще на полгода, обещанные Гайюсом.
И этот молодой дурак действительно, всерьез готов их растратить на ссоры и размолвки, на глупые, бессмысленные выяснения того, что и так ясно как день. Я люблю тебя. Ты моя жизнь. Я тебя выбрал, потому что ты – это ты. И ты никогда меня не подводил и не подвел. Остальное – несущественно.
И главное – совершенно непонятно, что их тогда так… взняло. Если по правде – что тогда взняло его самого, Дока, что ему зашло не так? Уж точно Клемс ему ничего плохого не хотел… Ну, то есть, мог и хотеть плохого. Хотелось же самому Доку сколько раз порвать его к чертям и уйти насовсем, чтобы всё, навсегда. Погода, разность взглядов, принципиальные разногласия, вчерашний нездоровый ужин… Мало ли что. Человек – только человек. Стоит ли из-за этого терять драгоценные мгновения, когда они все уже сосчитаны и сочтены, уже подведена черта, под которой сумма всего, всех сложений и вычитаний, умножений и делений, всего потерянного, растраченного небрежно и расточительно, боже, боже…
Остановись, закричал себе Док, но ничего не могло измениться от этого крика, ничего и не изменилось.
Время пошло.

К ночи Док обрел способность видеть и слышать ясно, без помех. Так же хорошо, как если бы это было его собственное время и его собственная реальность. Он видел положение стрелки на циферблате и дату на календаре, скользящие отражения автомобильных огней на глянцевом потолке, проступающие сквозь сгущающуюся тьму и городское зарево мелкие сухие крошки света на небе. И он видел Клемса. Каждую складку кожи, каждый волос, даже тот, некстати выглянувший из ноздри, каждую трещину под скусанной кожицей на губе, каждую забитую пору. Он слышал тонкие и ворчливые свисты и бурления в животе. Ощущал его кожу, чувствовал запах его мыла, пота, усталости и сна. Док, тот, который моложе, катился по тому же склону – оборот за оборотом, по мягкой сон-траве, вдыхая и выдыхая спокойствие, безмятежность. Не спи, умолял его Док-наблюдатель, Док-незваный гость. Не спи. Не теряй мгновений. Дай хоть смотреть на него, не закрывай глаз, если больше ни на что нет сил и запала, лентяй проклятый, дай хоть смотреть, дай слышать его дыхание, дай, дай…
Док, бессонный, бился и рвался в засыпающем теле. Не помогло. Веки закрылись, свет погас. Оставался только слух. Оставалось считать вдохи и выдохи, улавливать таинственную механику перистальтики, храп – да, вспомнилось Доку, как в первое время они отчаянно спорили, кто из них храпит, а кто невинная жертва, пока в смущении не сошлись на том, что оба обладают выдающимися способностями в этой области. В эту ночь он мог слышать их слаженный дуэт – но недолго, потому что, как ни злился на молодого дурака, как ни пытался внушить ему хотя бы мирное объятие во сне, все равно, сам заснул, не заметив как.

К счастью, они действительно ладили друг с другом. Бывают пары, между которыми искры, электричество, яростные сверкания, вольтова дуга. Док им не завидовал никогда, как бы красиво ни смотрелось со стороны, сам он себе такого никогда не желал. Общее пламя, ровное, сильное, огнь гудящий – тот самый, который иранские бунтовщики-маздакиты слушали в себе, закрыв уши ладонями, - вот чего искал Док и что обрел, встретив Клемса. Они ладили друг с другом, друг другу подходили, поэтому и размолвки случались редко, и ночи без объятий.
Но Доку, тому, который третий-лишний, всего было мало. Мало-мало-мало. Каждый день на календаре менялась даты, стрелки неслись по кругу с пугающей скоростью, циферки в электронных часах мелькали до ряби в глазах. Мгновения уходили, утекали, исчезали бесследно, ни одно не остановить, не задержать.
Тут-то горе и настигло его во всей глубине и ширине, скрыло небо, погасило свет. И он оказался беспомощен перед ним: ни рук – молотить по стенам, ни горла – истереться в крике и стонах, ни лица – корчиться в скорбных гримасах, ни головы – мотать несогласно. Ни биться, ни выть, ни рычать. Даже в каменную статую не обратиться: Док этого времени был невыносимо, неудержимо живой и бодрый, и ничто его не брало, ничто из того, что мог применить к нему Док-узник его тела.

И снова был день, когда они шли в высокой траве, и сладкий от сосен и земляники медленный ветер гладил их лица, как будто они сами гладили друг друга глазами, руками. Можно было раствориться в солнечных лучах, в тепле, сладости, в покое. Док чувствовал это – и захлебывался бессильными слезами, криком, неподвижностью и тишиной. Другой Док чувствовал блаженство и мог быть беспечным, щедрым, транжирить драгоценные считаные мгновения на бессмысленные умствования об Орфее и Эвридике, о Гильгамеше и Энкиду, фантазировать о жизни после смерти и тайных тропах в Аид и обратно.
Голубые и огненно-алые мотыльки, белые и черные с красными лентами, лимонно-желтые и шоколадные бабочки окружали их колышущимся облаком. Клемс шел за Доком, потом Док за Клемсом, потом они носились и кричали бессмысленно, как дети, и так же бессмысленно продолжали спорить, и почему-то – Док не помнил, чтобы в тот раз было такое, - вдруг стали спорить, кому хуже приходится зимними ночами. Потому что Док страдал от духоты, если закрывать окно в спальне, и просыпался с больной головой, а Клемс мерз, когда Док спал по своей привычке с распахнутым окном. Вот сейчас, среди лета, они решили вдруг говорить об этом? Спорить? Серьезно?
Док-соглядатай поперхнулся от возмущения. Ты, придурок, заорал он себе, ты… уступи ему. Немедленно, сразу. Давай, быстро, соглашайся отныне и навеки – осталось всего-то… всего ничего. И полгода не пройдет, как он перестанет дышать, прекрати спорить, ненавижу.
Но Док-хозяин своего времени с завидной запальчивостью продолжал доказывать, что спать в духоте вредно для здоровья, как ребенок, ей-богу, глупый упрямый ребенок, уж потерпел бы и духоту, всего-то осталось, всего-то. Только что они клялись без слов, что не оставят друг друга и после – а теперь еще и подерутся из-за окна в спальне?
Док задыхался от негодования. И вдруг понимание обрушилось на него, как будто грохот обрушился с неба – оглушил, ослепил вспышкой, раздавил и разорвал на части. Все было не так. Не так, как он понимал до сих пор. А вот сейчас понял, наконец. Ему стало тихо и хорошо, он слушал их перепалку и улыбался – глубоко внутри возмущенного, негодующего молодого себя.
Правильно мальчик, правильно несмышленый, дурачок, идиот… Все правильно. Ори, ругайся, спи ночами – проспи всё на свете, просыпай, рассыпай драгоценные мгновения, потому что они для тебя еще бесконечны, они бесконечны. Это так, пока это так для тебя. Пока ты их не считаешь – их несчитано у тебя, хотя бы их оставалось два или три.
Жги, пали, живи. Будь живым – и с живым. Это я ношу в себе его смерть и смотрю на него как на мертвого. И поэтому я бессилен. Но для тебя он еще жив. Он еще жив. Он жив. Он бессмертен, как и ты.
Все правильно, мальчик. Это не ты молодой дурак. Это я – старый. Мертвый его смертью.
Вот так.
Только так.
И он с той же блаженной улыбкой смотрел, как они выбирают одеяло – красное, шелковое, набитое шелком. Он смотрел, как они спят рядом, каждый под своим одеялом – и это не беспокоило его, как не беспокоили бегущие стрелки и сменяющиеся даты, как не тревожили зарядившие с началом осени дожди, как не смутило приближение Рождества – и той командировки в Климпо, когда часы должны были остановиться. Ничто не смущало его покой. Мгновения были бесконечны, он жил ими.
Поэтому в Климпо все случилось вновь с той же силой.

И после все повторилось неизменно, все девять кругов. Или Док просто не заметил изменений. Может быть, все это происходило не один раз. Может быть, от этого и образовалась путаница, ведь мирозданию пришлось как-то разводить в пространстве одновременные версии Дока, как тут не сойти с ума. Может быть, не один раз он произносил свое исчерпывающее «просто я скучаю по нему», и все повторялось. Неважно.
Просто однажды Гайюс сказал:
Да будет так.
И Док ответил:
Так и было.
И… как? - спросил Гайюс.
Так, как ты и обещал, ответил Док. Ад. Но я не отказался бы от повторения. Если бы…
Если бы – что?
Док пожал плечами.
Вот же черт, сказал Гайюс. Ты собираешься… продолжать?
А ты чего ожидал?
Я надеялся, что тебе удастся принять эту потерю. Хотя бы так.
Серьезно? - рассмеялся Док. - Ты всерьез на это рассчитывал?
Теперь пожал плечами Гайюс:
Обычно помогает.
Ты уже… когда-нибудь… кому-то так делал? - спросил Док.
Гайюс кивнул.
Это… какой-то гипноз? Все равно. Все равно. Неправда. Не все равно. Я знаю, что все было на самом деле. Спасибо. Это было… драгоценно. Правда, это многое мне… прояснило. Теперь мне будет легче продолжать.
Док, ты же в конце концов взрослый, образованный, разумный. Ты же понимаешь, должен понимать в конце концов.
Посмотри на меня. Ты видишь, что я спокоен. Никакой экзальтации, никакого восторга. Я знаю, что – невозможно. Но я и не говорю, что смогу сделать это. Я не обещаю того, в чем не уверен. Я просто…
Просто – что?
То, что проще всего на свете. Я просто буду делать это. Без надежды и без отчаяния. Просто потому что так надо. Буду делать. Вот и всё.
Если бы, буркнул Гайюс. Если бы – всё.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1570386819644775&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #21 - 01/20/17 :: 8:10pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
20. Фольга Зигмунды

- За нами пришли, - сообщила Ягу, входя в раздевалку, и те, кто вошел вслед за ней, не оставляли сомнений в смысле ее слов.
Доку хватило их скупых движений, чтобы понять – все всерьез. Своих людей он чувствовал спиной – они все сейчас, так же как он, «снимали мерки» с пришедших, оценивали их потенциал.
«Гости» не удостоили группу интереса – видимо, всю необходимую информацию получили заранее, и это невнимание имело целью простую и надежную демонстрацию превосходства, чтобы деморализовать противника до начала активных действий. И ровный голос того, что был за левым плечом Ягу, тоже демонстрировал превосходство в полной мере. Ровный, властный, на одну сотую снисходительный.
- Только за ним, - пояснил он, едва шевельнув подбородком в сторону объекта задержания. Он не мог видеть, но должен был угадать нехорошую улыбку, озарившую в ответ лицо Ягу.
Док резко вздернул подбородок, отвлекая их взгляды на движение, а кончиками пальцев показал Ягу и всей группе категорическое «нет» и «стой где стоишь», в полной уверенности, что никто за спиной ничего такого не выкинул, что все лица, как положено, выражают сосредоточенное внимание к сообщениям командира группы внутреннего порядка, естественную настороженность и немного удивления.
Их было больше – и даже если бы у них не было простого численного превосходства, они были… другие. Док стал бы связываться с такими только в случае, когда уже нечего терять, не идти же, как баран на бойню. Но, похоже, сейчас и был такой случай, а связываться с ними было все равно ни к чему. Дернись он только – вся группа ляжет вместе с ним.
- Ладно, - сказал Док, обращаясь к Ягу. - Пришли так пришли. Будем гостеприимными.
«Гости» тем временем распахивали дверцы шкафчиков, вытряхивали на пол сумки, ногами двигали их содержимое, разглядывая его с бесцеремонностью хозяев положения. Док знал, что Енц с трудом удерживается от того, чтобы ринуться к его шкафчику, подхватить падающий на твердые плитки фарфор и хрупкий пластик – как будто девочки в самом деле могли разбиться… Могли.
Док поверил в это, когда увидел, что тот, кто вывернул его сумку, и тот, кто был ближе всех к нему, едва не столкнулись лбами, пытаясь поймать разматывавшийся в падении шарф. Конечно, не столкнулись – слишком хорошо выучены. Конечно, поймали. Док услышал тихий-тихий, длинный-длинный выдох совсем близко. Енц тоже выучен неплохо, напомнил себе Док. И мы еще… посмотрим. А пока…
- Вы в куклы играете, мальчики? – с ласковым удивлением пропела Ягу, которая все еще стояла у двери, но теперь спокойно улыбалась под направленными под нее дулами. И пропела с выговором таким, как будто до сего момента всю долгую жизнь была черной нянькой на белом Юге. Большой толстой старой черной нянькой.
«Мальчики» не снизошли до ответа – с непроницаемыми лицами отводили с фарфоровых лиц канекалоновые пряди: рыжие, черные, белые, всматривались в кукольные глаза. Как будто необходимо было удостовериться. Как будто проводили опознание. Убедившись, что в их руках те, кто им нужен, кивнули тому, кто вошел за левым плечом Ягу. Да, командир, подумал Док. И что дальше?
Док посмотрел в глаза их командиру, сказал, констатируя:
- У вас заложники.
Их командир смерил взглядом Ягу, чуть шевельнул бровью, взглядом отдал приказ своим людям, и спокойно возразил:
- Нет. Она может идти ко всем.
Яго встретилась глазами с Доком, и он видел, что она поняла все правильно, как и группа у него за спиной. «У них заложники». Мадлен, Молли и Зигмунда. Фарфоровые, хрупкие и беспомощные в этом обличье. Хотя… Ну, лучше думать, что беспомощные, лучше не надеяться на чудо. Кому как не Доку понимать, что чудес не бывает. Кому как не Доку знать цену любому чуду: самой качественной подделке под реальность и самой жалкой фальшивке. Всё не так, не тогда, не про то. Всё наоборот. Не совпадает. Не годится. Поэтому – никаких чудес, только мы.
Теперь вся группа была в сборе, у него за спиной – и те, другие, перед ним, и девочки у них в руках.
Поэтому он просто повернулся спиной к ним, посмотрел на своих людей, сложил ладони в успокаивающем жесте (пальцами повторил: «заложники»).
- Я пойду с ними. А вы идите по домам. Если можно. Если нельзя… - он развел руками. – Ничего не поделаешь.
Енц смотрел на него. А Зигмунда в руках «гостей». И Бобби, с трудом разглаживая сморщенное лицо, смотрел на него. А Мадлен… Тир переводил взгляд с него на пучок рыжего канекалона, едва заметно дергал губами. Неужели так и видит в рыжей кукле своего неудавшегося сына? Как так случилось, задал себе риторический вопрос Док, как так вышло, что все породнились и перелюбились со всеми, как это так получилось? И что будет теперь? Вот и посмотрим, вот и узнаем.
Он вернул «гостям» свое внимание, и как раз вовремя, чтобы успеть пронаблюдать нелепое действо.
Откуда ни возьмись появился рулон тонкой алюминиевой фольги – самой обычной, кулинарной. Один из «гостей» отмотал солидный кусок и ловко обернул им куклу с седыми волосами. Обернул, обжал поплотнее – получилось что-то вроде серебряной мумии. Док почувствовал внутри себя как будто запоздалый панический вскрик, беспомощно оборвавшийся, когда слои фольги сомкнулись, не оставив малейшего просвета. Тут же новый лист фольги покрыл Калаверу – короткий шелест, быстрые движения ловких рук, обрывок очень грязного испанского ругательства.
Док спиной почувствовал, как напрягся Тир, когда фольга зашелестела над последней остававшейся на свободе куклой. Но Тир удержался. Рванулась Рыжая. Рванулась, как живая, как ребенок, не разбирая времени и пространства, не соизмеряя сил, не понимая своей хрупкости. Доку показалось, что она впилась зубами в руку державшего ее бойца – где надо вцепилась, расчетливо, так что рука дрогнула, пальцы разжались непроизвольно, и маленькое тело в ворохе оборок вывернулось и полетело – тяжелой головой вниз, на выложенный плиткой пол раздевалки.
Док мог поклясться, что глаза не обманывают его – тренированный видеть то, что видит, и отдавать себе отчет в этом, он видел, как брызнули в стороны осколки пластика, вылетела, завертелась на полу сложносоставная механика разноцветных глаз, всё в одно мгновение, не уследишь, но это было именно так, Док видел.
Одновременно он видел другое: как Рыжая, подобрав юбки, бежит, скользя на гладких плитках, бежит к двери в зал и не может добежать до нее. Как будто дверь находится все время чуть в стороне, и Рыжая пытается выправить курс, и бежит левее, и снова промахивается, и берет правее, и дверь снова не на оси, и это длится бесконечность, и Док наблюдает и наблюдает, как будто сам за собой – как он все бежит и бежит за своей надеждой и как все время промахивается, и снова бежит, и снова немного мимо. Самую малость, самую непреодолимую малость.
В конце концов командир гостей одним неуловимым движением заступил путь беглянке и подобрал ее с пола, и Док заметил, что показывает своим – стоять, и опустил руку. Тир не подвел, не шелохнулся.
Командир шагнул обратно, сжимая в кулаке тонкое пластиковое тельце, протянул упаковщику. Тот накинул фольгу на круглую голову куклы и начал подгибать края, и только тогда кулак разжался. Все в том же раздвоении восприятия Док слышал хруст осколков под рифленой подошвой командирского ботинка, слышал злой выдох Рыжей из-под фольги.
Держись, Док. Увидимся в аду.
Так она сказала, и у Дока не оказалось времени размышлять, что она имеет в виду.

***
Изображение на экране мелькало и дергалось, как на черно-белой, начала прошлого века, пленке. Бастер Китон, комик без улыбки, желчно подумал Док, наблюдая себя, ползущего вдоль кирпичной стены по бесконечной лестнице в бесконечное небо. Следом, носом в его подошвы, Бобби. Стена везде, кроме стены ничего не видно, только сразу над ней – небо, но никак не понять, насколько высока стена. Перспектива искажена, понял Док. Откуда это снято? Док не мог понять даже, видит он себя сверху, снизу или это взгляд прямо из стены, потому что одновременно он видел небо где-то вдали над собой, и Бобби, как приклеенного к его ботинкам – что ж он дистанцию не держит? – и свое напряженное лицо с отсутствующим взглядом. Док видел это одновременно и не мог понять, как это помещается в пленку и в его голову. Это не было наложением кадров. Картинка на экране была совсем простая, черно-белая, дрожащая и – одновременная, Док не мог найти более подходящего слова. Это все было более чем странно. Включая то, что Док не помнил этой лестницы и этой стены, да и небо, если присмотреться, было какое-то не такое. Док не мог разобрать, кучевые на нем облака или перистые, или все оно затянуто сизой грозовой тучей, или абсолютно безоблачно.
И все это нужно было если не понять, то хотя бы вобрать в память, чтобы учитывать в дальнейшем. Происходящее на экране было не менее важно, чем металлическое кресло, к которому Док был пристегнут ремнями по рукам и ногам. Не менее важно, чем трое серьезных людей в строгих костюмах с маленькими круглыми значками на лацканах – Док знал, что по краю красивой вязью струится надпись «Архитектурное бюро «Максель и партнеры», и что никто никогда не видел Макселя, вот эти трое и есть партнеры, а сколько их всего, знают, наверное, только они сами. Происходящее на экране было не менее важно, чем то, что девочки сейчас находились где-то в закоулках базы, упакованные алюминиевую фольгу, лишенные связи с Доком и, скорее всего между собой.
Несомненно, все это было связано одно с другим, но как? Док предпочел молча ждать разъяснений. Но дождался только зрелища собственного падения в пылающую пустоту по ту сторону стены, где в невидимом пламени таял город, как две распечатки одной фотографии похожий на тот, в котором Док жил и любил.
Экран погас.
- До этого момента, - сказал один из серьезных людей, - все шло по плану. В соответствии с расчетами. С такой пугающей точностью, какой вообще не бывает. А дальше…
Док смотрел в пустой экран.
- Дальше тоже, можно сказать, все соответствует расчетам, - это уже включился серьезный номер два. - За исключением одного момента. Правда, этот момент каким-то образом растянулся на девять лет. Там, - серьезный человек кивнул в сторону экрана, - один момент. Здесь – девять лет и… уже четыре месяца. Там эксперимент застыл в одной точке и никуда не движется. Здесь - успешно завершен девять лет и четыре месяца назад. Если верить календарю. Некоторым из календарей, потому что не все совпадают. Что скажешь, Док?
- Я?
- Ты. Именно ты.
- А почему именно я? Ваши умники выдумывают черт знает какие эксперименты, а отвечать должен подопытный кролик? Я не в курсе даже, какова суть и цель опыта. Я не знаю, ни что это за стена, ни куда ведет эта лестница, ни за каким чертом я туда полез. Я вообще там не был.
- Ты был там, Док, - сказал третий партнер. - Ты и вся группа.

<Описание эксперимента изъято внутренней цензурой архитектурного бюро «Максель и партнеры»>

Док поморщился.
- Так это все – просто макет реальности? Всего-навсего? И ничего не было?
- Ну, кое-что было. Даже большая часть всего этого. Не было Клемса. Этот поворот сюжета целиком и полностью на твоей совести. Мы… не додумались бы, знаешь. По тебе и не скажешь, что ты питаешь слабость к мужчинам.
- У вас устаревшие представления, - пожал плечами Док.
- Потом появились куклы, - не смущаясь, продолжал второй партнер. - Их не было вначале. Откуда они взялись? Может быть, ты в детстве играл в куклы? Почему этого нет в досье? Почему, черт возьми, в твоем чертовом досье вообще ничего нет?
- Я не играл в куклы, - уточнил Док. – Я в машинки играл. Клемс, кстати, тоже. Мы дрались из-за машинок. В детстве.
- Да не было никакого детства. Никакого чертова детства у чертова Клемса. Пока его к черту не убили в этом чертовом Климпо, его не было вообще, ты понимаешь?
- Нет, - признался Док.
Второй партнер неожиданно успокоился, сел ровно, поправил лацканы.
- Что будем делать, Док?
Док приподнял бровь.
- Что будем делать? – повторил второй партнер.
- Я не понимаю, что вы имеете в виду. Я делаю то, что мне приказывают. Не надо спрашивать у меня, что делать. Это ваше.
- То, что тебе приказывают? – недоверчиво переспросил первый партнер. – И кто тебе приказал устроить этот бардак на базе? Когда уже никто не понимает, по какому времени живем, какой день недели, месяц и год, какова численность и состав групп, кто командир и кого из психологов повесить за попустительство и халатность?
- Никого, - четко ответил Док. – Отдайте девочек – и я постараюсь навести порядок.
- Наведешь порядок? А ты можешь? Ты понимаешь, что здесь к чему?
- Нет. Но я постараюсь разобраться.
- Было бы здорово, Док. Да вот только никто на это не пойдет.
- Причина?
- Ты – лицо заинтересованное.
- В чем же это я заинтересован? – хмыкнул Док.
- В сохранении статус-кво.
- Не понял.
- Клемс... или та сущность, или видимость сущности, которую ты называешь Клемсом – или персонаж твоего бреда – образовался в этом бардаке. И существует в нем. Логично предположить, что только в нем он и существует. Бардак, рассинхронизация базы, многослойность и многомерность происходящего – необходимое условие его существования. Если наведем порядок, его больше не будет.
- Его и так нет, - глухо возразил Док.
- Где-то нет, где-то есть. И пока ты мечешься по этим лоскутам реальности, ты иногда, в той или иной форме, встречаешь его. Но как только порядок восстановится…
- Класс! – восхищенно выдохнул Док.
- И чему ты так радуешься?
- Тому, что, пока все так, у меня есть надежда. Навести порядок вы, очевидно, не в состоянии, иначе уже навели бы. Мне навести порядок не дадите. Значит, в любой момент это может произойти: я попаду в ту версию происходящего, где Клемс жив. Да хоть сейчас. Кто-то из ваших… специалистов стукнет меня как следует… или вколет какой-нибудь дряни, а я и провалюсь туда. Что мне сделать, чтобы ускорить процесс? Плюнуть вам в лицо?
Партнеры переглянулись. Первый и второй отступили в сторону, третий, почти неотличимый от них, выступил вперед.
- Ты не понимаешь, Док. Ты решил, что мы враги. Это ты зря. Давай я объясню тебе, в чем твоя ошибка.
- А хочешь, я объясню вам, в чем ваша? – Док . – Вот чип – это вы зря. И дрянью меня накачивали – зря. И девочек зря забрали. Я вот только одного не понимаю, и это не про вас. Черта ли я вам доверился, душу продал или что там надо было сделать, чтобы стать вашим охотничьим псом. Черта ли я вам служу, если вы так косячите.
- Да нет же, Док. Ни черта ты не понимаешь. Не должна вся огромная махина – база, люди базы, все мы, и город вокруг, и все это – не должно все держаться на одном гвозде. Какой бы ты крепкий ни был. Как бы ни крутил все вокруг на себе. Не удержишь. Не удержишь, Док. Нет. Ты думаешь, только тебя раскидало на варианты? Тебя интересует, что стало с семьей Тира? А он твой боец, между прочим, который за тобой идет… куда угодно – и кого угодно порвет. А ты за него – что? Как там его ребенок?
Док смотрел, как третий партнер печально качает головой, и не верил ни одному слову. Партнер продолжал.
- Они ведь все сегодня были готовы что угодно сделать по твоей команде. Шансов у них не было ни одного, но они были готовы.
- Это их работа, - отрезал Док.
- Да. А твоя? Ты знаешь, с кем спит Енц?
- Я не спрашиваю об этом.
- И не спрашивай. А знать должен. Впрочем, после того, как ты сам таскал по всей базе полуразложившегося зомби…
- Нет.
- …Тебя, видимо, такие мелочи уже не волнуют. Как и то, что Гайюс отстранен и… Как специалиста мы его потеряли, но надеюсь, его хотя бы вылечат.
- Нет.
- В квартире Бобби обнаружены следы человеческих жертвоприношений. Ты случайно не знаешь, в честь какого божества он служил свои черные мессы?
- Нет.
- Да.
Третий перевел дыхание, сделал несколько шагов в одну сторону, в другую. Как будто собирался с мыслями или успокаивал себя.
- И это твои бойцы, это наш специалист. Это очень, очень крепкие ребята. Я даже не начинал еще рассказывать, что творится в городе. Хочешь, расскажу.
- Нет. Ладно, я верю. Просто верните девочек. Я разберусь.
- Ты просто расскажи, как ты это сделал, Док.
Они не понимают, думал Док. Они не понимают. Это сделал не я. Это Бобби. Это Ягу. Это все, кто любит… меня, всех нас.
Это не я... Не я один. Это я и Бобби. Я и Ягу. Я и Тир. И Данди. И Енц, господи, Енц, любовник смерти! И его смерть, его Смерть, его трепетная и страстная Зигмунда Фрейда, сирота, удочеренная любовью. И безумное и прекрасное тибетское божество Магдалина или как там ее теперь, ненасытная кровопийца, нежная, жадная и ревнивая. И Молли, дитя, бунтарка и заводила, предводительница банды безумных кукол. Надо же, их трое, а я, выходит, всадник на черном коне. А ребята? А Гайюс-Рене-кофе-сэндвичи-Камилл? Ну, какой апокалипсис, такие и всадники. Как меня угораздило? Что нас связало? И не вспомнить теперь.
Но он помнил: кровь, кошмары, смерть, любовь. Одиночество. Надежда.
Где выход? Там же, где и вход? Или – идешь сквозь ад, так иди до конца? Как мы поймем, что ад кончился? Там нас встретит ангел Кристина с младенцем на руках? И Клемс, которого нет и не было, но который должен быть.
- Верните девочек. Мы разберемся. Обещаю.
- Невозможно, Док. Никто не станет тебя бить, никто не станет ничего тебе колоть. Но ты заснешь – и где окажемся мы все при твоем следующем пробуждении?
Док слегка прикусил губу. Ответил сдержанно:
- А если не собираетесь бить и колоть, зачем пристегнули?
- И не только пристегнули. Еще и голову фольгой обмотаем. Чтобы чертов самозваный демиург во сне не сотворил еще пару тройку свихнувшихся реальностей, по которым нам потом за ним гоняться. Просто никто уже не знает, чего еще можно от тебя ожидать, Док. Никто не знает. Может быть, это не ты сошел с ума, а мы все – каждый на свой лад. И наши галлюцинации перепутываются и застревают друг в друге. Но никто из нас не мог бы придумать Клемса. Поэтому мы считаем, что это твой бред. Поэтому ты здесь, а мы пойдем разбираться со всем чертовым дерьмом там, снаружи. Вот, полюбуйся.
Один из партнеров взмахнул рукой с пультом, и на экране снова замелькали пятна света, задвигались линии и фигуры. На этот раз, похоже, чередовались изображения с внешних камер. Док моргнул несколько раз, чтобы убедиться, что видит то, что видит. Улицы, сходившиеся к башне с часами неузнаваемо преобразились. Стены домов покрыл плющ, лианы оплели фонарные столбы, между крышами протянулись плети виноградной лозы. Между буйной зеленью порхали создания невероятных форм и расцветок: крошечные колибри и гигантские бабочки, огромные, как опахала восточных царей, райские птицы и невероятные пернатые змеи. Сами же улицы как будто раздвинулись ввысь и вширь, теперь на тротуарах и мостовых толпились не прохожие, а дивной красоты храмы и дворцы, пирамиды, мавзолеи, башни, маяки, триумфальные арки. Посреди площади – Док никогда не замечал, что она так велика, - в каменной чаше колыхалась светлая вода. Маленькие водометы по краям чаши создавали волны, и множество парусников качались, то сталкиваясь, то расходясь.
Над всем этим неимоверным и невероятным великолепием на тонких, как у гигантских насекомых, ножках-ходулях шествовали огромные расписные слоны. Они не помещались в улицы и парили над ними в окружении нарядных монгольфьеров.
- О, черт, - сказал Док. – О, боже. Что это?
Трое партнеров молча посмотрели на него и вышли, а потом он услышал за спиной металлический шорох фольги.

***
В пространстве алюминиевой фольги, в затоне, куда не проникает течение вселенной, в тихой заводи, в мертвой воде небытия три головы дружно повернулись к нему. Три пары глаз – пластиковые, стеклянные и нарисованные на фарфоре – уставились на него с радостным азартом.
Три тонких голоска слаженно хихикнули, как будто репетировали, готовясь к его прибытию.
- А они и не знают, что вся фольга на свете обматывает одно единое пространство.
- И мы не знали! А теперь знаем.
- Мы назвали этот эффект «фольга Зигмунды», как бутылка Клейна и лента Мебиуса.
- Как кошка Шредингера!
- Как Пифагоровы штаны!
- Как правило Буравчика!
- Это не фамилия.
- А я думала...
- Нет.
- Ладно. Как закон Ома.
- Нужно называть предметы.
- Хорошо. Как кубик Рубика!
Переговариваясь так, они вскарабкались по его ногам, пробежали по рукам, по плечам, с удивительной ловкостью расстегивая пряжки на ремнях, державших Дока.
- Число Рейнольдса!
- Это сколько?
- Не знаю! Оно безразмерное.
- Девочки, - воскликнул Док, проглотив изумление. – Какие вы умные.
- Мы огого, - милостиво согласилась Молли и нетерпеливо дернула Дока за указательный палец. – Давай, пойдем отсюда куда-нибудь туда. Без тебя мы не смогли бы, а с тобой мы можем почти всё. Пойдем наружу.
- Знаешь, что там творится? – остановил ее Док. – Какой-то чертов апокалипсис в цветочек.
- И в птичку! – в тон ответила Молли. – И в бабочку.
Калавера мрачно кивнула:
- Мне нравится, когда в цветочек.
- Это не апокалипсис, - уточнила Мадо. – Это фантасмагория.
- Так вы знаете?
- Еще бы! Давай, пойдем Док, а то уже началось, а нам еще надо все это устроить. Давай, не тормози.
- Множество Мандельброта, - сказала Мадлен.
- Да, - сказала Зигмунда. - Именно.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1572744182742372&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #22 - 01/20/17 :: 8:11pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
21. Интермедия
Девочки выбрали столик у окна. Док пытался предостеречь: их легко заметить с улицы, да и вообще в это кафе не нужно заходить, нужно быстро-быстро убираться отсюда подальше или хотя бы к Калавере в пирамиду. Но Калавера ухмыльнулась, Мадлен фыркнула, а Молли рассмеялась открыто и без затей: для этих там ничего не изменилось. Ты такой там сидишь, прикрученный к железному креслу, а мы такие лежим в лаборатории, и все в фольге по самое это самое. У них там так. А у нас тут – вот так. Совсем другое дело, правда?
Правда, согласился Док, слизывая с губ молочную пенку. Совсем другое.
Он быстро освоился в этой реальности, заказал гомерических размеров яичницу с жареными помидорами, беконом и зеленью, огромную кружку кофе с молоком и пряностями и выглядел спокойным и даже довольным.
Но время от времени косился на окно: то ли облаву ждал, то ли надеялся увидеть апокалиптических слонов святого Антония, шествующих в небе в окружении дирижаблей и монгольфьеров.
Здесь еще не началось, - Молли ласково похлопала его по руке, словно призывая проявить терпение. - Но уж когда начнется, Док, я тебя уверяю, ты захочешь быть здесь. Прямо здесь. Конечно, с крыши было бы лучше видно, но здесь ты будешь прямо в эпицентре, ближе всего к месту действия…
Мадлен пнула ее ногой под столом, вызвав шипение и поток возмущенной мимики.
Вы меня за дурака считаете? – развеселился Док. – Давайте, рассказывайте, что к чему.
Нет, нельзя, - категорически отказалась Зигмунда. – Сейчас ты как тот электрон в опыте. Мечешься, раздваиваешься, оказываешься сразу в нескольких местах… И все идет как идет. А если ты будешь знать, что происходит, то превратишься в наблюдателя. А наблюдатель влияет на ход эксперимента. То есть совершенно неизвестно, как все сложится, если ты будешь понимать происходящее. Ты его просто поменяешь непредсказуемым образом. Потому что невозможно заглянуть тебе в голову и определить, каким будет твое влияние, какие там идеи и образы…
Фаглянуть-фо мофно, - самодовольно возразила Упырица.
Но у него там такой бардак, - проворчала Молли, - что мы триста лет будем разбираться и рассчитывать новую схему с его участием в роли наблюдателя.
А люди столько не живут, - авторитетно заключила Зигмунда Фрейда.
Ладно, не объясняйте, - разрешил Док и вернулся к яичнице – справиться с ней одним наскоком не получилось, волей-неволей пришлось растягивать удовольствие.
Девочки облегченно переглянулись и принялись за свои порции, не менее монументальные. Хищное удовольствие на их лицах было достойно кисти художника, или камеры фотографа, если бы существовала такая камера, которая могла бы запечатлеть Жизнь, Смерть и Любовь в виде трех смешливых девушек, неторопливо поглощающих завтрак в маленьком кафе в центре города. Блинчики, залитые кроваво-красным вареньем, многоярусные сэндвичи с мясом и травами, вяленые помидоры, мягкие шарики белого сыра, пирамиды свежевыпеченных булочек, пять видов соусов в крошечных мисочках. Док и не знал, что здесь подают такое, думал, только кофе и мороженое. По крайней мере, по его наблюдениям, все здесь заказывали только кофе и мороженое, а в меню он не смотрел до сих пор. Теперь с опаской наблюдал, как на столе появляются все новые блюда – и вскоре исчезают, опустошенные его милыми спутницами.
– Но я вот чего не понимаю, - сказал он после очередной перемены блюд. - Мы же с камер видели картинку. То есть здесь веселье действительно было в самом разгаре, когда мы уходили оттуда. Камеры показывают физическую реальность, не психическую. То есть они на самом деле были, все эти слоны, дирижабли, птички. И вот мы здесь – и где всё?
- А, Док, ты про это, - не переставая жевать, ответила Молли. - Это просто. Там, внутри того пространства, под фольгой, все видится таким, как оно должно быть, а не так, как есть на самом деле.
Ну, насчет на самом деле это ты загнула, - поморщилась Мадлен. - Еще неизвестно, как на самом деле на самом деле.
- Это ты зачем два раза повторила?
- Это для усиления насамомдельности. Это как по-настоящему на самом деле, только насамомдельнее.
- Прекрати повторять про насамомдельность, у меня от этого крыша едет. Как представлю насамомдельное на самом деле…
- Прекратите вы обе, - скомандовала Зигмунда Фрейда. – Как маленькие. Нельзя такое говорить в неэкранированном помещении, забыли что ли?
- Ладно, ладно, проехали…
- В общем, Док, - как ни в чем ни бывало продолжила Молли, - под фольгой все видно по-другому. Не так, как снаружи. Но нельзя сказать, что обязательно неправильно видно. Может, видно, как оно должно быть. Или как было когда-то. Или будет потом. Может, надо что-то сделать, чтобы стало так. В общем, там все не так, как оно сейчас существует снаружи. Зато там видно такое, чего снаружи видно быть не может. Но в целом опасно ориентироваться на это видение, потому что оно не совсем соответствует.
- Или совсем не соответствует.
- Или да, - подтвердила Зигмунда Фрейда.
- Но в крайних тяжелых случаях только это и остается – смотреть под фольгой и двигаться в том направлении, которое там выбрал.
- Ну, и не только в тяжелых…
- Но это всегда не очень предсказуемо.
- Ну, ты уже понял, правда? – Мадлен ласково заглянула ему в глаза и кивнула.
- Понял, понял, - согласился Док. – А как же тогда получается, что мы здесь не в фольге уже, а там они будут видеть нас в фольге?
- Мда, - нахмурилась Зигмунда Фрейда. – Нестыковочка получается.
- Напомни мне потом, - махнула рукой Молли. – Я придумаю какой-нибудь закон природы, по которому это так. А пока давайте пить кофе. И мне, пожалуйста, еще парочку этих пирожных с белковым кремом и корзиночку с клубникой в желе!
Все же в конце концов они переместились в пирамиду. Ну, просто на всякий случай, объяснила Молли, а Зигмунда Фрейда отрезала: всяких случаев не бывает, но так действительно надежнее. Тем более, многозначительно заметила Мадлен, что время еще не пришло, да и зубочистки не доставили. Товарки слаженным дуэтом шикнули на нее, после чего все трое разбежались: на работу, Док, а как ты думал? Мы ведь живем в реальном мире, а тебе там делать нечего, ты пока тут побудь.
Док вытянулся на диване и закрыл глаза. Делать ему было по большому счету нечего. В реальный мир он и сам не рвался. Для команды сейчас лучше, чтобы все оставалось как есть, так что Док не собирался возвращаться на базу рассеивать иллюзии, по крайней мере, пока. Ребята надежны, раз он сказал, что вмешиваться не нужно, они не вмешаются. Придется некоторое время побыть в неопределенности, но Доку она уже не казалась такой страшной, как обещают в психологических книжках. Он надеялся, что и ребята привыкли.
Док протянул руку и выдвинул ящик стола. Книжка попалась под пальцы сразу, как ждала его. Он положил ее на живот, открывать не стал. Может быть, потому, что знал наизусть. Может быть, потому, что хотел иметь свою книжку, где записано все вот так же, но про него. Если бы он стал записывать – с чего бы начал? Так же как, в этой – с «меня зовут…»? Ладно, это придется пропустить. А дальше?

Давайте поговорим о невозможном.
Знаете, есть такие фильмы, в которых человек умер, но не понимает этого. Остается призраком возле тех, кого любит. Любил. Любит.
Цепляется за старое, не может далеко отойти от места своей гибели, от трупа. Мечется между меловым силуэтом на асфальте и любимой женщиной, пугая ее и не давая жить дальше. Пытается защитить – нелепо, бессмысленно. Хочет обнять – и проходит сквозь стены, даже не заметив, а нам, зрителям, раздирая кишки об эти камни, доски, кирпичи, бетон…
Вам, зрителям.
Потому что я не с вами, я по другую сторону экрана.
Это я мечусь между Климпо и всей своей обыденностью, между фактом смерти и жаждой продолжения жизни во всей неизменности, какой ее жаждет счастливое сердце.
Это я умер там.
Я, Док.
Я выпал из потока жизни. Выдрался из него, теряя ошметки кожи на камнях, между которыми проложено его прямое русло. Я прошел сквозь стену и перестал быть с вами. Я призрак. Меня не интересует, что будет дальше. Я хочу, чтобы было, как тогда.
Призрак в кино, допустим, мешает своей возлюбленной продолжить жизнь. А я не даю своему мертвому продолжить свой смертный путь. Погрузиться в смерть. Остаться в покое.
Я не даю ему умереть, потому что чувствую, что тогда умру я. И боюсь этого.
Потому что это я умер там, в Климпо, и по какому-то недоразумению – за каким-то чертом – остаюсь здесь. А жить не могу. И боюсь, что так будет теперь всегда, как будто моя жизнь не может закончиться никогда теперь – в точности как призрачное посмертие призрака. Я обречен бесконечно слоняться, то есть медленно-медленно метаться между Климпо и базой, между базой и домом, где красное одеяло огромным пятном на кровати – и я не могу убрать его с глаз долой, потому что призрак не может ничего сделать с материальными предметами.
Я не могу примириться с его смертью, говорит Гайюс. Сильная провокация – сказать мне, что я чего-то не могу. Но недостаточно сильная в этом случае.
Я не хочу примиряться.
Это нежелание гораздо сильнее моего желания доказать, что я могу всё.
Хотя, конечно, меня от этого желания долго и старательно лечили. Мало что может быть опаснее человека, готового на все, лишь бы доказать, что для него не существует невозможного. Сам же Гайюс лечил. Ну вот, вылечил. Желание доказывать свою неизмеримую крутизну во мне стремится к нулю с той же силой, с какой сам я стремлюсь к Клемсу.
Я слабак. Я сдался без боя. Я не могу взять себя в руки и направиться прямым путем к исцелению. Какое счастье.
Зигмунда Фрейда говорит, что вот так ее мать и зачала ее – отказавшись принять факт смерти своего мужчины. Вот таких чудовищ рождает сон разума. Но мне это не грозит. Впрочем, у меня уже есть три чудовища, разве не так?

- Кто бы спорил, а я не стану, - серьезно ответила Зигмунда Фрейда.
Док взлетел над диваном, перевернулся в воздухе и встал на обе ноги, поймав взлетевшую вместе с ним книжку.
- Черт, черт! Как ты тут оказалась?
- Это мой дом, забыл?
- Но как я…
- Мой дом - мои правила, и по правилам ты не мог услышать, как я пришла. Люди, знаешь, часто не слышат моих шагов.
- А это… Я что, вслух?..
- Да ты тут целое кино показывал, Док. Над тобой облака клубились, а в них и призраки в цепях, и кровавые озера, и я такая… красивая. Так что ты полностью прав насчет чудовищ, более того, ты их заслужил. Ты и сам – то еще чудовище. Ведь это всё правда, то, что ты тут наговорил, хоть в учебник записывай. И за прошлое цепляться нельзя, и без перемен жизни не бывает, и после смерти начинается новая жизнь, и надо дать ей совершаться, причем – обоим, и тому, кто потерял, и тому, кто потерян. Всё так и есть, ты мог бы лекции читать. С демонстрациями.
- Вас нереально де-монстрировать, по-моему, - буркнул Док, хмурясь от смущения.
Зигмунда Фрейда самым неподобающим образом захихикала. А потом вздохнула и добавила:
- Хотя оба ведь оказываются в одинаковом положении. И потерянный, и потерявший. Оба такие, каждый. По разные стороны одной грани.
- Это вот меня и… Я бы, может, справился, если бы точно знал, что он… не хочет со мной остаться. Понимаешь?
- Понимаю, - сказала Зигмунда Фрейда. – Как не понимать. Даже я хочу. Я хочу остаться с Енцем, и готова бесконечно пытаться удержать ту версию реальности, в которой он не погибает там, в Климпо, вместе со всеми.
Док кивнул.
- Я с тобой. Я не собираюсь сдаваться. Не в этот раз.
Зигмунда Фрейда села рядом с ним на диван и прижалась к его плечу. Док обнял ее.
- У тебя нет такого чувства, что все это мы уже говорили? Что вообще все уже было?
- Сто раз.
- Надоело?
- Еще как.
- Может, сделаем что-нибудь по-новому?
- Мы уже делали по-всякому.
- Тогда давай…
- Что?
- Давай просто…
- Ну что?
- Да так, - сказал Док. – Дурацкая мысль.
- Ну, какая?
- Да я сам понимаю, что дурацкая.
- Док, если ты сейчас же не скажешь, я тебя тресну черепом по башке! – Зигмунда Фрейда потянулась к алтарю.
- Да нет, не стоит, правда.
- Я уже замахнулась, - грозно сверкнула глазами Зигмунда Фрейда. – Я серьезно.
- Ладно, я скажу. Всё, всё, опусти руку. Я скажу. Давай…
- Ну?!
- Давай просто не будем ничего делать. Давай просто подождем. Сядь обратно. Я тебе расскажу одну историю. Когда-то давно, когда меня звали… Неважно, знаешь…
- Я знаю, как тебя звали. Я знаю имена всех мертвых, а есть такая история, в которой умер ты, а не он. Рассказывай.
- Ну… ладно. Я поехал кататься на велосипеде рано утром. Дело было в одном селе, я там был в гостях у деда. Мне было… В общем, давно. Я поехал на маленькую косу на заливе посмотреть, как встает солнце. Помню молочный туман и перламутровый цвет воды, цапель, стоящих в высокой прибрежной траве, бакланов, еще каких-то птиц поменьше. Тишина, покой, такой покой… Там ничего не нужно было. Очень сильно чувствовал тогда, что вот – все главное здесь, всего хватает. Покой в сердце.
А потом солнце стало припекать, налетели кусачие оводы, я проголодался и решил, что пора домой. А коса была как бы отростком от высокого берега. Чтобы с нее выехать, надо было подняться наверх по грунтовой дороге. Я крутил педали и отмахивался от оводов, и один так закружил меня, что я потерял равновесие и упал вместе с велосипедом. Уже почти наверху, под самым переломом дороги. И так паршиво упал, сам не знаю, как это вышло, что ногу мою зажало между рамой и свернувшимся на бок рулем. И как-то так меня в этой конструкции заклинило… Пытаюсь подняться – а оно только крепче держит. И оводы сверху кружат. И солнце печет, а я лежу на дороге в шортах и майке, отмахиваюсь от оводов, пытаюсь вырваться и все сильнее застреваю в капкане. Так я сколько-то пролежал, и слышу – моторы вдалеке рычат, вижу – на том и на этом берегу по дорогам в поле едут джипы: один, другой, третий. Что бы это значило? Места там тихие, я за все лето, может, пять машин посторонних и видел, а тут такие шикарные, городские, с утра пораньше. И тут до меня доходит: осень наступила, как раз сегодня первый день охотничьего сезона. А на косе тут – самое птичье место, сюда точно поедут. А меня сверху, с дороги – не видно. Под самым же переломом лежу. Когда машина через него перевалит и водитель меня заметит, тормозить уже будет поздно, да и дорога круто вниз сразу от перелома, не успеет затормозить. И не уползти с дороги никак: велосипед старый, тяжелый, и лежу я в такой позе, что ни оттолкнуться, ни подтянуться… Лежу так и думаю: пока меня в доме хватятся, пока сообразят, что долго уже нет, пока додумаются поискать – я или на солнце обгорю, как баран на вертеле, или охотники меня раздавят, как жука, только рама велосипедная хрустнет. И наступило у меня в душе такое полное отчаяние… А вслед за ним – покой. Ничего не могу сделать. Будь что будет. Если я кому-то в этой вселенной нужен – пусть позаботится обо мне, иначе мне хана, а ему как-то придется без меня обходиться. Так что сейчас его очередь что-то сделать, а я вот – ничего не могу.
И когда я это понял, я просто лег на дорогу весь, всем телом, мягко, вольно. Лег и лежу. И тут руль как-то так сам повернулся, что я ногу легко потянул на себя – и вытащил из-под велосипеда. Само все произошло в один момент, понимаешь? Я потом уже понял, что мышцы расслабились и перестали удерживать всю конструкцию. Наверное, так было. Но в тот момент это было как настоящее чудо: капкан, из которого я вырваться никак не мог, сам собой вдруг раскрылся, отпустил меня. Сам собой. Когда я перестал дергаться.
Вот я и думаю сейчас: не пора ли? Может быть, стоит хотя бы попытаться довериться… чему-то или кому-то, не знаю уж. Хотя бы ненадолго. Как ты думаешь?
- Да, - решительно сказала Зигмунда Фрейда и грохнула хрустальным черепом по алтарю. – Давай ничего не делать. Чем займешься?
- Я пока не решил.
- Может, напишешь эту свою книгу?
- Думаешь? Наверное, это долго.
- А ты быстро пиши.
- Я даже не знаю, с чего начать, - пожал плечами Док.
На это Зигмунда Фрейда ответила твердо:
- Начни со слонов.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1572745379408919&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #23 - 01/20/17 :: 8:12pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
22. Упражнение в симметрии

- Все началось со слонов, - говорит Клемс. - Я сразу почувствовал, что это не к добру. Но... с Доком на каждом шагу такое, это сбивает с толку. Дело ведь не в том, что он краев не видит. Это ты сам не видишь тех краев, которые видны ему. У Дока край в другом месте. Он как будто заглядывает за твой край, и у него там еще метра два безопасного пространства в резерве. Он не авантюрист, не адреналиновый маньяк. У него все посчитано. Только формулы расчета - другие. Ты о таких и не слышал, а для него - как дважды два. И он оказывается прав. Ты чуть в штаны не наложил - а он даже не вспотеет. И без всяких приходов-отходняков, ровненько, красиво, обыденно. Как будто нет ничего естественнее, чем делать вот так, а не как-то иначе. Поэтому я в некоторых ситуациях доверяю ему, а не себе. И тогда тоже. Решил верить ему. А вышло вот так.

Ну вот, думает Док. Я начал со слонов. Что дальше?
Как это – думать твоими словами и фразами, говорить с твоей интонацией, записывать это. Наверное, если бы кто-то слушал, как я шуршу клавишами, кто-то, кто знает нас обоих, он сейчас бы услышал и разницу в ритме этого шуршания, в громкости клацания и щелчков спейса. Как будто я становлюсь тобой, когда пишу это. Как будто этим странным и глупым способом я могу быть с тобой. Гайюс сказал бы мне сейчас – «ты опять занимаешься самообладанием?» Но я не хочу плакать, когда ты так близко. Я хочу быть сильным и красивым перед тобой, даже если ты здесь только в моей памяти и фантазии.
Как мне пришла в голову мысль писать книгу от твоего лица? А как вообще приходят мысли? Никто не знает, и я не знаю. Но это так трудно – не спорить с тобой, когда ты воспеваешь мои достоинства, не пытаться заткнуть тебе рот и написать о себе что-нибудь сдержанное и скромное. Подменить твои слова. Подменить тебя. Это невозможно, это нельзя – подменить тебя, заставить лгать твое отражение в тексте. Но очень, очень трудно не пытаться это сделать. Трудно встать перед зеркалом любви и не отвести глаз. Невыносимо видеть себя таким, как видишь ты. Я могу только решить – как решал ты каждый раз – решить верить тебе в том, что ты видишь, когда я сам не могу увидеть этого. Верить твоим глазам. Твоему сердцу. Твоему разуму. Которыми стал я.

Док трет глаза, моргает от света монитора. Глубокая ночь, он один в пирамиде, только он, горящие свечи, медленно вянущие розы на алтаре, лаптоп на коленях, расписанный кровавыми розами и черепами, кто бы мог подумать, бутылка воды и пара сэндвичей, которые не лезут в горло. Зигмунда Фрейда ушла спать в дом – «чтобы не спугнуть вдохновение». Какое уж тут вдохновение. Только боль. Только отчаяние. Как-то вот так.

- Я не должен был выжить, - говорит Клемс. - Понимаешь? Все было... Я вот так сидел, он вот так - я его прикрывал, не могло так выйти, как... как вышло.
- Так бывает.

Кто отвечает тебе? Твой "твой человек", как мой - Гайюс, так вот этот твой, но я не знаю, какой он и как работает, я даже не знаю, кто он вообще. Так что, прости, для этой странной книги, которую мне велела писать моя Смерть, я подарю тебе моего Гайюса, поделюсь им с тобой. Не должно быть принципиальной разницы, насколько я понимаю. Они все должны быть примерно одного качества, с небольшой разницей в стиле. Неважно. Ты - это ты, с кем бы ни говорил. Ты ответил бы, наверное, как-то так.

- Я это логикой понимаю. Но какая тут может быть логика, когда я жив, а он. Поэтому. Я только черной магией еще не занимался, хотя... Я не знаю, как мне сделать так, чтобы...
- Чтобы наоборот?
- Это не было бы решением проблемы, - медленно, серьезно, как будто прикинув внутри себя, обдумав и отвергнув этот вариант после долгих размышлений. - Я бы, может быть, и рад бы. Но тогда ситуация просто перевернется, и все это свалится на него - проблема, поиск и невозможность решения, боль... Невыносимая боль. Я потому и рвусь, и дергаюсь, и не могу остановиться. Если остановлюсь - меня просто сожжет, но медленно. Я убегаю от этого ада. Вот и мечусь, и совершаю... необдуманные поступки. Медленно сгореть, как, знаешь... Я читал у Майринка, есть такая адская штука, черная магия, гнусный обряд «тайгерм».
- Угу. Я читал.
- Вот. Если я остановлюсь - со мной такое и начнется. Если хоть на миг остановлюсь.
- Сейчас ты не мечешься.
- Сейчас я говорю с тобой. Это как... отсрочка. Передышка. Но надолго задержаться не получится, потому что - я его чувствую, оно рядом, оно подползает, подкатывается, как лава из вулкана, понимаешь? Я должен что-то делать, и, может быть, что-то сработает, и неизвестно что.
- Это похоже на ад.
- Я не знаю другого ада.

Ты всегда был разумнее меня, мудрее. Ты понял бы гораздо раньше. Тебе не надо было бы затевать этот… Эту катастрофу с пленом и пытками, чтобы понять, что ты и так уже в аду, и тайгерм начался в тот момент, когда ты обернулся и увидел, что я… Как я увидел, что ты. А я вот, видишь, пока не попробовал, не понял. Так что ты не прав. Твои края не уже моих, у нас просто смещение относительно друг друга – как раз та пара метров туда-сюда. Ты первым видишь то, что неспособен заметить я. А я – я комплиментарен тебе, как правая рука комплиментарна левой, и это правильно и естественно, что нам удобно браться за проблему с разных сторон от условного центра. Ну, или то же самое про глаза можно сказать. Стереоскопическое зрение и работа двумя руками возможны, когда есть этот вот зазор, повернутость в разные стороны. Симметричное противоположно.

- Наше время заканчивается.
- Я вижу.
- Что еще мы можем сделать в оставшиеся десять минут?
Клемс молчит. Потом поднимает голову, смущенно:
- Ты точно не знаешь какого-нибудь… вуду?

О, нет. Нет. Только не это. Ты не пойдешь моим путем, скажи, ведь не пойдешь? Не ходи туда. Зомби в твоей постели – совсем не то, чего ты хочешь. Ну же, Гайюс, скажи ему!

- Это ведь не то, что ты хочешь.
- Просто шутка, - через силу улыбается Клемс.
Со стороны совсем не видно, что через силу, но Док знает эту его улыбку: летящую, как свет. Ослепительную. Ослепляющую. Скрывающую всё, что за световой завесой. И Док вкладывает это знание в следующую реплику «Гайюса» - Гайюса на таком не проведешь, делиться так делиться, лучшим так лучшим. Гайюс сказал бы:

- Я вижу твою улыбку. Я слышу твой голос. Звучит очень натурально. Но ты почти не дышишь.
- Не хочу плакать, - прямо и честно ответил бы Клемс, почти не дыша.
- Твой выбор, - признал бы Гайюс. – Но так ты не выйдешь из ада.
- Я не хочу выходить из ада, пока он там.
- Не в раю?
- Куда уж… Были бы мы древними греками – я не сомневался бы в том, что он в Элизиуме, со всеми героями. Хотя… И греки далеко не все верили, будто есть что-то кроме «безотрадного Аида».
- Ты хорошо умеешь рассуждать. И надежно защищаешься этим от чувств.
- Да, я это умею.
- Вас учили.
- Я и сам талантлив.
- Но ты не вернешься к работе, пока ты в аду.

Я был прав, думает Док, абсолютно прав был я, когда запретил себе думать, что лучше бы я, а не он. Ничего не лучше. Мой бедный, мой любимый, куда ни кинь – как ни поверни – тебе не легче. Здесь, в моей жизни, во внешней реальности… ну, буду называть этот бредовый кошмар реальностью, пока не доказано иное, - здесь ты в лучшем случае просто мертв. А то влачишься ожившим мертвецом, без цели, без смысла, без жизни. Там, в этом странном и стремном тексте, который я выпускаю из себя, как паук выпускает паутину, а значит – и внутри меня, в моей внутренней реальности, ты выжил, но потерял меня. Мое сердце разрывается, мои внутренности горят. В моей внутренней реальности сейчас это происходит с тобой. Зачем я это начал? Почему именно так? Почему просто не пересказал свою собственную историю, не назвал открыто – прямо и честно – себя собой? Зачем выбрал такой кривой способ признать, что был неправ, поступал необдуманно, абсурдно, творил глупости?
Знаешь, в сущности глупость от неглупости тут отличает одно: результат. Если бы я сделал все то же самое, но в результате обнял бы тебя – живого и невредимого, я был бы герой, я был бы прав, я был бы мудр и отважен. Орфей, только круче. А нынче я неумный мудак, поставивший на уши все архитектурное бюро, подставивший своих ребят, погубивший свою карьеру и собственно жизнь. Орфей-неудачник с хорошо обученными менадами на хвосте.
И даже тени твоей не даю покоя: зачем-то пишу эту глупую, глупую историю. Еще и оправдываюсь тем, что мне велела ее написать фарфоровая кукла, раскрашенная под сахарный череп. Прости. В какой-то момент и я отступаю. Понимаю, что все зря. Этот чертов текст – уж точно. Все внутри меня, я здесь один, тебя здесь нет. Нет смысла говорить с тобой, а тем более - говорить за тебя. Прости. Прощай.
Док безжалостно захлопывает крышку лаптопа.
Надо спать. Завтра – непонятный пока день, значит, планировать придется на ходу, значит, нужны все возможные силы и ресурсы, значит, надо восстановиться, насколько возможно. Подушка, плед, спать. Это быстро. Этому их учили, он талантлив, он уже спит.
Ему снятся слоны. Не те, с которых все началось – африканские дикие звери, буйные в гневе, злопамятные, чадолюбивые пыльные страшилища; и не те, что норовили взлететь из его рук, сверкая и переливаясь стеклянными сполохами. Нет, ему снятся грациозно переступающие через крыши домов комариные ножки, поджарые мускулистые тела, покрытые квадратными попонами, каменные дворцы и обелиски на мощных спинах. И как будто на одном из слонов – стеклянная башня, а в ней растекшимся яичным белком колышутся мертвые часы. И как будто на другом танцует золотой человек и выдувает в золотую трубу самую громкую в мире колыбельную, чтобы никто не услышал, как Док кричит и плачет во сне.

- Ладно, - сказал Клемс. – Время кончилось.
- Это моя работа – следить за временем.
Я не про это время, я вообще, подумал Клемс. Но этого точно не стоило говорить вслух, и он не сказал. Пожал плечами, кивнул, признавая правоту терапевта. Он спешил. Он очень торопился. Теперь, когда его осенило, когда он понял, что делать – так трудно было методично соблюсти весь ритуал ухода, и, главное, дышать не глубже и не чаще, чем десять минут назад, чтобы Гайюс не заподозрил неладного. Все в порядке, все как обычно.
Тайгерм. Как он не догадался сразу! Что, если провести обряд, принести жертву? Не метафорически - на самом деле. Пятьдесят кошек? Какая глупость. Вот он, венец творения, царь природы, гордо и бессильно звучащий человек, сын царя, храм божий, всех чудес чудесней – вот он и будет жертвой на этом костре. Долго тормозил - а Док бы давно догадался. Док бы сразу… Ему не нужно девяносто девять попыток, чтобы сделать что-то. Он сразу начинает с сотой. Я не он, у него свой отсчет, у меня – свой. И вот: девяносто восемь, девяносто девять… сто.
Дел на неделю – все обустроить так, чтобы у тех, кого он назначил себе палачами, сомнений не возникло: всё чисто, никакой игры, желанный приз добыт без подтасовок со стороны приза. А дальше они все сделают сами, они умеют. Клемс выбрал лучших. Тех, с чьими бойцами схлестнулись тогда, в Климпо. И в этом есть какая-то… связность. Это правильно, потому что красиво. И надежно, потому что лучших палачей и быть не может.
Док, дорогой мой, сердце мое, еще немного. Время кончилось. Времени нет в аду. Но я запущу эти часы заново. Слышишь? Ты слышишь меня? Держись. Я иду.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1573906339292823&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #24 - 01/20/17 :: 8:18pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Теперь я, наверное, должна это сказать. Аше выкладывал эти главы, борясь за жизнь своего любимого человека. Седьмого января этого человека не стало.
Девятого Аше написал:


"Сегодня я закончил Дока.
Обещал Ди, что допишу быстро, чтобы он успел прочитать. Но никак не мог - все время проводил, ухаживая за ним, а когда мама меня подменяла на пару-тройку часов, я был такой зомби, что только романы писать, да.
Когда объявили Блиц, я сказал ему: впишусь.
Ему было получше тогда, и он всегда был за Блиц. И в этот раз сказал: конечно.
А потом умер.
Вчера был дедлайн, я не успевал, нужно был сделать практические вещи для похорон. Я попросил, и мне дали еще сутки, хотя так никогда не делали раньше. И вот.
Потому что это то, что я должен был сделать обязательно. Сделать, как должно.
Я думал, еще того сего писать. Ну, оно и нужно, но я того сего потом в середину впихну.
А сейчас просто финал. Сегодня понял, что вот это уже он.
11 а.л.
Всё.
Я сказал ему, что эта книга пишется в соавторстве. Так и есть. До самого конца.

Главы продолжу выкладывать послезавтра".

Почему-то мне показалось, что это нужно - по крайней мере, тем, кто сюда дочитал, нужно это сказать. Наверное, потому, что это неотъемлемо от текста.
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #25 - 01/20/17 :: 8:19pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
23. Соавторы

Слоны все идут, перебирая паучьими конечностями по текучей глади барханов. Передние давно скрылись за облаками, но им на смену выступают все новые и новые, а тот, с которого на песок волнами осыпается звон золотой трубы, все время бредет в самой середине каравана, прямо перед Доком. Труба кричит все громче и звонче, все яростнее, и Док наконец не выдерживает и…
Проснулся. Обнаружил, что снова не один.
Молли хохотала, болтала в воздухе ногами, кресло-качалка едва не опрокидывалась от ее бешеного восторга.
- Какие вы одинаковые! Какие вы две перчатки с одной распялки, ну разве так бывает? – выпалила она, увидев, что Док уже сидит и смотрит на нее, моргая по-совиному.
- Мальчики глупые. Один другого глупее. И кому только в голову пришло тебя к литературному творчеству приставить? Чей же это лаптоп? Ах, какие розочки, с ума сойти, кто же это у нас такой пафосный? Конечно, это наша готичная старушка Зигги…
Док выдернул лаптоп из ее рук:
- Тебя не учили, что лезть в чужие лаптопы нельзя?
- Он не твой.
- А файл мой.
- А я не знала.
- А к Зигмунде в файлы лезть можно?
- А я ей не скажу.
Док торопливо проглядывал текст: он уже почти не помнил, что там наворотил перед тем, как заснуть. Бояться было поздно - но хотя бы знать, что попалось на глаза сумасшедшей Рыжей, чем она будет теперь его подначивать и дразнить.
- О, черт, - сказал он. - Ты не только читаешь чужие файлы, ты еще и пишешь в них! Это уж слишком.
Молли фыркнула.
- Я? Никогда. Ни словечка.
- Пишешь-пишешь. Вот тут…
- Если у тебя память отказывает и вообще с когнитивными способностями все плохо, то нечего на меня валить. Это ты свою жизнь сочиняешь, а не твоя жизнь тебя. А я...
- Но я этого не писал. Точно.
- И я не писала.
- Ну, смотри, вот.
- Да что мне смотреть, я даже не прикасалась к клавиатуре.
- Может, Зигмунда здесь была?
- Да нет, я к ней заходила – она в доме, спит. И уж тем более она тебя при жизни сочинять не станет. Только постфактум.
- Да не меня, смотри. Это же про Клемса. Про Клемса ей можно сочинять?
- Ты писал – зачем на Зигги валить?
- Да в том и дело! Я это не писал. Вот в конце, про трубу и про лучших палачей. Это не я. Про время, про девяносто девять попыток. Не я! – Док показал руками, насколько это не его слова и мысли. – Сама подумай, после всего, что было – стал бы я Клемса туда? Хоть бы и в тексте, хоть бы и вымыслом.
- А, - сказала Молли. – Хорошую книгу ты начал, раз она сама себя пишет. Хотя, может быть, ее начал и не ты.
- Хватит уже мистики с эзотерикой. Я по горло сыт.
- Кто ж тебе виноват? Ты сам нас придумал! Да я не в таком смысле. Я в обычном. Что не ты ее начал.
- А кто?
- Ну, одно из двух. Или ты… Или… Раз книга про Клемса…
- Но он же... Стоп, - отрезал Док. – Ты мне крышу не сноси. У меня и так прореха на прорехе. Я точно знаю: я такого не написал бы. Не стал бы Клемсу придумывать тайгерм, нет.
- Ну, - цинично ухмыльнулась Рыжая. – Как его раздирает от твоей смерти, ты очень бодренько сочинил. А тайгерм, оказывается, это уж слишком. Ну-ну.
- Стоп еще раз, - повторил Док. – Да, тайгерм – это уж слишком. Потому что бессмысленно. И я это знаю. Уже проходил. Поэтому и говорю, что я такого не написал бы. Да я и не писал.

Неделю спустя текст оставался в тех же пределах. Док, будто интернет-зависимый, то и дело заглядывал в лаптоп: не прибавилось ли строчек, не появилась ли весточка, хоть короткая, после отчаянного «держись-я-иду». Вспоминал свой путь, сверялся со сроками, прикидывал, что и как сейчас делает человек по ту сторону текста. То и дело гасил порыв выстучать на клавишах, как Клемс передумывает, как находит утешение в беседах с Гайюсом, собрать неловкие слова в банальную и жизнеутверждающую историю о том, как прошло еще немного времени, и вот уже Клемс ловит чей-то заинтересованный взгляд – и отвечает на него…
- Ты его и в постель уложишь? – поинтересовалась Мадлен, вернувшись с очередного рейда в окрестности архитектурного бюро.
- Он еще и подглядывать будет, с него станется, - ответила ей Рыжая под щелестящий перезвон спиц. – Пиши-пиши, Док, потом нам почитаешь.
Док в очередной раз захлопнул лаптоп, сердито глянул на Рыжую.
Она так и сидела в качалке, Доку казалось, вообще не вылезала из нее. Как ни посмотришь – все сидит, свернувшись в уютный клубок, только кисти рук шевелятся, только спицы поблескивают. Голубая нитка тянется откуда-то из-под кресла, но клубка не видно. Что вяжешь? – спросил как-то Док. Ползунки, - ухмыльнулась Рыжая и ускорилась. Кому? - Себе! – рявкнула она с неожиданной яростью, спицы замелькали с нечеловеческой резвостью, что она там навяжет, подумал Док. Но очередная пара кукольного размера штанин выходила ровной и симметричной, и не было никаких причин для беспокойства.
- Что ты бесишься, - укорила ее Мадлен, необычайно кроткая. – Думаешь, ему легче?
- Легче! – Молли и впрямь точно взбесилась. – И тебе легче. И ей, - мотнула головой в сторону алтаря. – Это у вас там любовники, а у меня – отец!
Мадлен картинно прикрыла лицо рукой.
- Вы тут от скуки с ума посходили, - Зигмунда Фрейда появилась, как всегда, неожиданно. – Как пауки в банке.
- Как узники в пирамиде Смерти, - парировала Рыжая. - Но я занята делом. А эти нет. Док пытается победить в себе графоманию, а Магдалина наша опять ничего не разузнала.
- Рассказывай, - Зигмунда Фрейда повернулась к Мадлен.
Та кивнула, уселась на край стола, сдвинув засохшие розы и наполовину сгоревшие свечи.
- Наши там ничего себе, в порядке. Никто их не мучает. Зря Рыжая бесится. Если бы мучили – я бы…
- Конечно. Енца слышала? Как он?
-Сказала же – в порядке. Их только держат отдельно и домой не пускают. И спрашивают, куда мог деться Док. Всяко спрашивают, разными способами. Но они не знают, и я им не говорю, чтобы они не знали, потому что если будут знать…
- А что с фестивалем?
- Бобби клянется, что все будет вовремя и в нужном месте. Так что осталось всего три дня подождать. Что у Дока?
- Пока ничего, - пожал плечами Док. - А что должно быть?
- Ну, что-нибудь новое от Клемса.
- Почему ты думаешь, что это Клемс?
- А кто еще? – изумилась Мадлен. – Думаешь, кто-то из нас писал в твоем файле? Или само Мироздание тебе знаки подает?
- Это было бы как-то… понятнее, - покачал головой Док.
- А никто не обещал, что будет понятно, - вмешалась Зигмунда Фрейда. – Никто не обещал. Все ведь понимают, почему от Клемса ни словечка?
- Что тут понимать, - буркнула Рыжая, не останавливая спиц. – Не до того ему. Тайгерм.
- А я думаю, он просто не хочет, чтобы Док его там… видел. Чтобы Док знал, каково ему приходится, - вставила Мадлен.
- Как будто Док не знает, угу, - мрачно кивнула Рыжая.
- Ладно, девочки, - вздохнула Зигмунда, - мы-то пойдем его вытаскивать, или сам справится?
- Как он справится без нас? – Мадлен болтала в воздухе короткими толстыми, почти уже кукольными ножками.
- Ну, - сказала Рыжая, - тогда подождите пару минут – я тут пяточку вывязываю, не хочу со счета сбиваться, потом ведь не вспомню.
Они ушли, а Док не смог пойти с ними вместе: ты уже был, сказали они, тебя мы уже два раза вытаскивали. Три, поправила одна из них. А я думала – десять, задумчиво обронила другая.
- Но мне-то что делать? – тоскливо возмутился Док.
- Пиши, - коротко велела Зигмунда. – Начни со слонов.
- Я уже начинал, - не понял Док.
- Начни еще раз.
И Док остался один – только свечи и алтарь, стеллаж с детскими книжками и кресло качалка, шаль черного кружева и расписанный розами и черепами лаптоп. Док долго смотрел им вслед, в пустоту и тьму, и не решался оторвать взгляд от пустоты и тьмы, как будто в любое мгновение оттуда могли появиться они – и Клемс. Но мгновения шли мимо, тяжкие и неустойчивые, как огромные поднебесные слоны на паучьих лапках, и ни одно из них не было тем самым мгновением, в которое запела бы золотая труба.
Тогда Док засмеялся и поднял крышку лаптопа. Я пойду с вами, девочки, смеялся он, я просто пойду с вами. Я найду простой и надежный способ вытащить вас всех оттуда. Я расскажу, как все было, и все так и будет.
Но тут же он увидел, что кто-то другой уже рассказал это за него: избыточно и неопределенно, словами неловкими, небрежно составленными в шаткие фразы, в рваные абзацы. Док читал и морщился от неловкости, досадовал на небрежность, все порывался исправить опечатки и расставить запятые. Пока не понял, что это и есть долгожданная весть, телеграмма с той стороны. Пока не осознал, что страх и боль, о которых идет речь в тексте, и есть те самые страх и боль, которые он сам знал – по запаху, на слух и на вкус. Пока не взглянул в облупленные лица трех старых потрепанных кукол, пока не взглянул в их фарфоровые и стеклянные глаза – на этот раз глазами Клемса.
-Ладно, - сказал тогда Док. – Давай сделаем это вместе. Никто не обещал, что будет понятно. Но мы расскажем, как все было, и все так и будет. Я просто напишу здесь: боль пройдет. И боль пройдет. Я просто добавлю к словам об одиночестве: я буду с тобой всегда.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1586257204724403&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #26 - 01/20/17 :: 8:20pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
24. Клара, которой больше нет

Мне нужно с тобой посоветоваться, Одуванчик. Только объяснять много придется. Придется объяснять. До утра времени много. Надеюсь, ты не хочешь спать. Мужчины обычно хотят, я знаю, не первый же ты у меня. Вот как раз про первого… Мало ли чего ты не хочешь знать. Я тебе не про это рассказать хочу, я по делу. Это важно. Кофе? Давай кофе.
Теперь слушай, не перебивай.
Мой первый – я долгое время была уверена, что и последний, кстати, - был вылитый Док. Я, когда в первый раз в нашу раздевалку вошла, вижу – он стоит, глаза эти небесные – злые, как сам ад, я сразу решила: ни за что. Даже когда поняла, что обозналась.
Злятся они одинаково.
А я к тому моменту уже ничего не боялась – даже нелюбви. Но вот со всем этим дерьмом дело иметь – ни за что. Я была уверена, что раскатаю любого, кто только задумается о том, чтобы хоть пальцем меня тронуть – в плохом смысле, мое сердечко, в плохом смысле. Ты куда? Руки не убирай, можешь даже наоборот. Не верю, что испугался. Тоже мне. У нас все шутники, а уж как посмеяться любим – я других таких веселых людей не встречала никогда и нигде. С нами обхохочешься, если понимать, в чем дело. Ну, я и сейчас уверена, что раскатаю любого… кто не раскатает меня. Это несколько меняет дело, правда? Но уверенности в себе не убавляет. А тогда я была просто леди уверенность или, скорее, леди уебу с ноги, сколько мне голову ни чинили. Уже и чинить перестали. Кажется, поняли, что само пройдет – с опытом. И отправили этого опыта набираться – прямо к нашим в раздевалку, точно. И когда я увидела злющего Дока, я решила: ни за что. Раскатать я его раскатаю – ага, так и подумала, он же выглядит, как принц из сказки, а от принца не ждешь повадок ассасина, да? Вот я и решила: раскатать раскатаю, а занафига мне вообще оно?
Я до того такие глаза, наверное, один раз в жизни и видела. Сейчас расскажу. Жила-была девочка, звали ее Клара. И вышла с ней вот такая история. Только ты не рассказывай никому, ладно? Да, это шутка такая. Я знаю, что не расскажешь. Я бы тебе не рассказывала, если бы думала, что тебе в голову такое может прийти. Да все и так знают, кому надо. Просто… некоторые вещи невозможно рассказать без вступительного ритуала, и вот это он. Никому не говори про это, ладно? А ты отвечай, как положено.
Клара, шепчет новенький, Клара, и я прижимаю к его сладчайшим губам палец. Клары больше нет. Ее, может, и не было никогда. Я помню, как мама твердила, обливаясь слезами: где моя девочка, куда ты ее дела? А я никуда ее не девала. Просто никогда не была ею, той, которую мама звала Кларой, цветочком, куколкой своей. Не было у нее куколки никогда. Мама умудрялась не замечать этого до самого конца, когда я уже прямо сказала, что иду служить в полицию или в пожарные, не решила тогда еще. Что тут началось! Как будто у меня рога выросли, хвост и чешуя. Как будто я чудовище, укравшее и сожравшее ее драгоценную крошку. Как будто я паразит какой-то, притворившийся ее девочкой. Вот вчера все было прекрасно, и девочка была на месте, милая куколка, нежный мамочкин цветочек. А сегодня вдруг я. Понимаешь? Ты понимаешь? Как будто все это время она на меня глаза направляла, а смотрела мимо, видела какое-то свое кино. Про платьица и гольфики… Ну да, было дело – сколько я их изодрала по деревьям и крышам, страшное дело. Бесполезно. А, еще про всякие штуки, чтобы выпрямлять волосы и потом закручивать их в такие трубчатые, знаешь, локоны. Нет, правда, сначала выпрямить, а потом закрутить. Я сказала, что это мы самые смешные шутники? Я ошиблась, мое сердечко. И про туфельки – она так и сказала, представляешь? – не туфли, туфельки! Как будто мне пять лет, а она снова напяливает на меня этот огромный торт из кружев и лент. И трусы с жабо на заднице. И гольфы с бантами. Тебя еще не тошнит? Сейчас будет. Она сказала: бусики – и зарыдала. Мне, двадцатилетней дылде, жаждущей защищать и спасать, она плакала о бусиках. И о туфельках на каблучках. На каблучках! Какие, к бабушке, каблучки, ты пробовала дверь шпилькой выбить? А, все без толку. Она рыдала так, как будто я в самом деле у нее отняла дочь. Только фокус в том, что той дочери у нее никогда не было. Вот эта – была. Я – была. А той не было никогда. И мать моя, взрослая женщина, рыдала по ней, как… как по тем бусикам, как будто я у нее их отняла, прямо в день рождения.
Вот как тебе объяснить? Я в ярости была от обиды – и в отчаянии, что она меня так никогда и не замечала, все двадцать лет – и сердце разрывалось на нее смотреть. Так безутешно она… И последней ниточкой, за которую она попыталась меня дернуть, был, конечно, он. Мой прекрасный принц, мой рыцарь без страха и упрека, мой на тот момент уже официальный и признанный жених, которого вся моя семья – мамина семья, поскольку… ладно, об отце в другой раз, - обожала и только что в коробочку с бархатной обивкой не складывала, в витрину с семейными реликвиями не выставляла, чтобы гостям и соседям хвастаться, какого наша Клара добыла жениха.
Как же Бретт? – спросила мама. – Как же ваша помолвка?
То есть само собой подразумевалось, что с полицейской или пожарной леди прекрасный принц ничего общего иметь не может. Понимаешь? Нет, ты понимаешь? Господи, Одуванчичек, какой ты… милый и наивный. Не можешь ты этого понимать, не положено тебе. Но спасибо, что киваешь. Нет, не спорь. Не положено, и все. Не перебивай меня, а то я тебе не расскажу самую соль, вот то, о чем просила никому не говорить. Я и так, видишь, какими кругами подбираюсь, а то и вовсе увильну, не осилю. Не мешай. Должна же я кому-то это рассказать, кроме нашего безразмерного Гайюса, кому-то человеческому, не по обязанности и не ради исправления искривлений в моей проданной дьяволу и архитектурному бюро психике.
Я говорила, что мне было двадцать, и я была по уши влюблена, и с этим принцем мы встречались, сколько себя помнили, как встретились однажды, когда я убежала из дома… Я рано начала. Да просто так, потому что в доме бегать нельзя, а сад быстро кончился, и за забором было гораздо больше всего, чем внутри забора. Ну, ты понимаешь. Потом уже все привыкли, и его няня регулярно приводила меня домой, и никто уже не беспокоился, все знали, что надо поискать у них где-нибудь на дереве, там нас и находили, но меня – не целиком. То есть часть ленточек и оборочек всегда оставалась на сучках у Бретта в саду, и мама так грациозно шутила, что приданое я туда переношу мелкими фрагментами. Это сейчас меня воротит, а тогда я не понимала, что это не шутки, что шутят не так. Шутят – это как у нас. Обхохочешься.
Родители Бретта, к слову сказать, были не в восторге от ее заходов, но разлучить нас никто и никогда не пытался. Я думаю, они с самого начала были уверены, что все закончится так, как закончилось. Их принцу я ровней не была, и они верили в силу крови, инстинкты высшей расы, не знаю, во что еще. И знали своего сыночка – если ему в чем отказать, то всё, пиши пропало, он своего добьется. А если дать наиграться – сам бросит потом.
Ну, наша игра тянулась двадцать без малого лет, и это было, Одуванчичек, чистым и незамутненным счастьем, моей радостью, моим воздухом – чтобы дышать и чтобы летать, опираясь на него, - все дни, и все часы, до последнего. Последний час был кошмаром. Вот я уже почти к нему и подошла. Сейчас еще передышку себе устрою. Ну, самой смешно, конечно: начала, так говори, и чем скорее скажу, тем скорее легче станет, правда? Потому что я в тебе, как в любом из нас, уверена. Даже несмотря на то, как с принцем вышло. Я в нас всех уверена, и вот тут мне хочется говорить не про нас, а про вас. Сказать, что я уверена в вас всех. Но это было бы неправильно. Хотя какие правила взять. Вот, знаешь, есть такой тест Бекдел для книжек и кино. По нему нужно, чтобы в истории было хотя бы две женщины с собственными именами, и чтобы они говорили друг с другом, а не только с мужчинами, и не только о мужчинах. Так вот я бы сейчас этот тест не прошла бы. Вот, я тут, единственная женщина, правда, с именем – даже вот настоящее имя, из детства, и то приплела сюда, и вот я говорю с тобой, с мужчиной, и говорю о мужчинах, и это полный провал. И правда, для меня это все важно, но вот здесь и сейчас я человек, человеческое существо, и говорю о человеках, о человеческих существах, и это правильно сейчас.
А с другой стороны, сердечко мое, в нашей с тобой истории мне и без второй женщины хорошо, имей в виду. Ладно, и без второго мужчины тоже. Шучу. Насчет «ладно» шучу, прекрати щекотать меня, я же нечаянно тебе челюсть выбью, ай, пусти! Грязный мужской шовинистический свин. Руку пусти. И ногу тоже! И шею, спасибо. Ничего не считается, я тебя в зале раскатаю запросто. Ну, не запросто. Пятьдесят на пятьдесят, ладно. И насчет этого «ладно» я не шучу.
Всё, спасибо, сердечко, теперь я могу говорить дальше. Какой ты хороший, Одуванчичек. Какой ты… Я на всех нас могу положиться, это правда. Но ты мне особенный, как ты это сделал? Может быть, потому что ты был новенький, и казался мне самым безопасным, потому что мы-то уж точно круче, я-то круче тебя, точно. Выходит, та история все-таки на меня до сих пор влияет. Вот поэтому мне и трудно так… Спасибо, что не говоришь ничего. Молчи. Я сама.
Мама спросила, а как же Бретт. И это был момент моего торжества. Из меня только что сияние не исторглось, как из какой святой – я физически чувствовала, как испускаю лучи, хоть и невидимые глазу, они вырывались из меня сквозь поры в коже, я сияла, я лучилась. И так небрежно пожала плечами: о чем тут говорить? Бретт идет со мной. То есть, мы вместе идем. В полицейские или в пожарные, или еще куда, мы подадим заявления везде, и посмотрим, куда нас возьмут. Лишь бы вместе. Потому что это была наша общая мечта, не моя и не его, а наша, и мы ее мечтали на деревьях в его саду, о, это же был целый парк, и мы уходили в нем все дальше и дальше, забирались все выше и выше, и были там одни между листвой и звездами, и мы летели… Знаешь, когда ветер колышет ветки, и листья вокруг вьются, и ветер в лицо, и звезды мелькают – кажется, что сам летишь. Мы там мечтали, как будем героями, будем спасать тех, кто попал в беду, защищать тех, кому угрожает опасность, и какие мы будем крутые, какие хорошие. У нас по всем дуплам были распиханы комиксы, как у тех белок. И мы мечтали. И любили друг друга – вот тех, замечательных и героических, какими станем совсем скоро. Мы были уже взрослые в наших мечтах, и мы точно знали, какие мы сейчас, потому что были уверены в том, какими станем. И, в отличие от иллюзий моей мамы, эти иллюзии меня не пугали и не огорчали, потому что в точности совпадали с моей сутью. Просто были немного на вырост, а так – в самый раз. Я росла прямо в этом, и главной целью моей было вырасти точь-в-точь, совпасть с предуготовленной формой до микрона. И второй главной целью – выйти замуж за Бретта, чтобы его родителям стало ясно, что, как ни знали они своего сына, но тут вот – ошиблись. Это было… это было не ради собственной корысти, понимаешь? Это было ради Бретта, ради его чести и достоинства. Потому что его родители относились ко мне как к очередной игрушке Бретта, очередному его капризу, пусть и затянувшемуся. И из их надежд следовало, что он такой же расист, сноб и мерзавец, как они. А он был не такой, и доказать это им я поставила себе целью. Хотя, конечно, я такими словами не думала, я просто чувствовала, что так будет правильно и честно. И мне не надо было хитрить, заманивать, окручивать и интриговать. Бретт был со мной в этом деле, для него было так же. Мы были уверены друг в друге. Настолько, что и не говорили об этом. Это было как воздух, чтобы дышать и летать. Об этом не думаешь, пока кислород не перекроют.
Это я не отвлеклась, это я даю тебе возможность погрузиться поглубже, чтобы ты в этом дерьме оказался, как я, по макушку. Даже извиняться не буду. Я выплыла, и ты выплывешь, не из такого выплывал, и чего это я буду тебя щадить, когда это мне помощь нужна. Да. Я это сказала. Мне нужна помощь. Помоги мне. Просто слушай и будь со мной. Если что, я уже с этим все, что нужно, сделала, и Гайюсу рассказывала, и мы работали, и он там со мной был. И я в норме, правда. Но между нами это должно произойти вот так: заново и с нуля, поэтому ты будешь со мной в этом рядом, по макушку. И я этого никогда не забуду. И ты не забудь.
Ну, пошли дальше.
Мы подали заявления и проходили всякие тесты – не Бекдел, другие, на здоровье, на прыгать-бегать-отжиматься, на мораль и этику, сам знаешь. Все вместе. И все вровень. Ну, плюс-минус, в одном у него, в другом у меня, в целом получалось поровну. И тут появились они. Архитекторы наши. Выцепили наши досье, изучили, возбудились, захотели нас к себе. Знаешь, как оно дальше. Приходит Гайюс и начинает соблазнять. Когда такой, как я, предлагают спасать не просто одного утопающего, не семью в горящем доме, а прямо сразу все человечество, такая, как я – как я была тогда, – устоять не может. Что я тебе объяснять буду, ты сам такой. Ну, вот и Бретт был такой. Так что на дополнительное тестирование мы согласились, не сговариваясь, и в тот же день собрались и уехали, рассказав родным дежурную байку про учебный лагерь то ли полиции, то ли пожарных, то ли спасателей на водах, какая разница. Мне пришлось натурально из дома через чердак убегать, но мне это было не внове.
И задали же нам жару! Все, что было до того, показалось разминкой для младшей группы детского сада. Я не думала, что смогу столько, сколько по итогам смогла. Просто каждый раз думала, что это вот уже последняя ступенька, и мне ее не одолеть, а раз это дело решенное, так почему бы не проползти еще полметра, все равно терять нечего. И так, по полметра, раз за разом. Ступеньки все не кончались, я все ползла. А потом опа – и всё. И я уже на месте.
А Бретт – нет.
Знаешь, если бы он мне сказал: откажись, не иди туда, останься со мной – я бы осталась. Чем хочешь могу поклясться. Он мне был дороже. Я его знала и любила всю жизнь. А этих спасителей человечества – всего пару недель, и не то чтобы они мне сильно нравились после наших приключений интеллектуальных, моральных и физических. Ну, ты в курсе. Тоже ненавидел? А чего пошел? А, ну да. Смешно, правда? Вот я и говорю, смешнее нашего архитектурного бюро я ничего не знаю. За исключением трубчатых локонов из распрямленных волос, но это совсем другая весовая категория, с этим нам не тягаться.

Если бы он мне только сказал: Клара, любовь моя, к хренам то человечество, пойдем в полицейские, в пожарные, в спасатели Малибу, будем спасать по одному человеку в день, за жизнь с полчеловечества и наберется… Я бы пошла с ним. И никогда, никогда бы не узнала… Да нет, это смешно, опять мне смешно. Да не плачу я. То есть я плачу, все ок, так и должно быть. Мне больно. Мне горько. Это просто слезы, Одуванчичек, можешь плакать со мной, если хочешь. Я тебя за это осуждать не буду. Гайюс не велит.

Он мне не сказал этого. Я ему сказала, что меня приняли, и он сразу вдруг стал вот таким – со злющими небесными глазами, с губами в нитку, с белыми щеками. И он набросился на меня – а я настолько испугалась, как будто вместо моего Бретта, моего верного товарища, заветного друга, моего мужчины, моего героя – вдруг оказалось инопланетное чудовище. Подменыш, паразит, прикинувшийся принцем. Мразь, тварь, хищная гадость. Я просто обомлела, как будто парализовало меня этим ужасом. И он бил меня кулаками, и за волосы – головой об стену, и с каждым ударом как будто становился сильнее и злее. А я не могла понять и поверить, что происходит. И это непонимание меня еще сильнее парализовало. Как в кошмарном сне, когда не можешь из него вырваться… Я настолько не могла поверить в происходящее, что позволила ему изнасиловать меня. Он точно так же мог напоить меня клофелином – у меня было не больше шансов оказать сопротивление. А потом он снова меня бил. И я хотела, чтобы он убил меня. Потому что жить стало невозможно.

А потом Гайюс сказал, что это уже наш человек, и все, что делается для наших людей, должно быть сделано для меня. Ну, ты понимаешь. Меня на руках носили и кормили с ложечки столько, сколько нужно было. И голову мне поправили, и всё поправили. Я только готова была уебать с ноги любого, кто только подумал бы меня пальцем тронуть. Хоть бы даже и Бретта. Если бы у меня была машина времени, я так бы и сделала. А в реальном времени мне просто не удалось его найти. Он исчез. Как будто его и не было никогда.

А потом я получаю назначение в группу Дока, прихожу в раздевалку утром, вижу эти глаза, эти губы. Злятся они одинаково. У них только причины разные, и то, что они делают от злости – разное. А так один в один. Я сначала дергалась, потом прошло.

Это, собственно, и всё, что я хотела рассказать. Да не Клара я. Меня зовут Ягу, а Клары никогда не было. Или она тогда все-таки умерла. Не важно теперь. Вот прямо сейчас – не важно. После разберемся, может быть, даже поплачем о ней вместе. Ты же не зассышь плакать при мне? Я при тебе плакала. Не забудь.

Я сейчас вспомнила, знаешь, что? Помнишь, в Климпо… А, нет, тебя с нами не было еще. Клемс был жив, а тебя не было. Так вот, я, кажется, видела его там. Я же этот взгляд ни с кем не спутаю. Док? Нет, на самом деле они очень отличаются. А вот этот взгляд – небесный, злой, я его видела там. Не веришь? Вот и я думаю, как-то это слишком. Потому что второй раз я его видела тоже. Когда мы вытаскивали Дока, помнишь это шоу? И там он тоже был. То есть я не могу ничего определенного сказать, и доказать ничего не могу, у меня ничего нет, кроме взгляда и мороза по коже. Я про это и хочу посоветоваться с тобой. Как ты считаешь, мне с этим к Гайюсу или к Доку?

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1588184764531647&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #27 - 01/20/17 :: 8:21pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
25. Manhã de carnaval

Это когда просыпаешься – а он рядом.
Дышит. Это первое, что понимаешь, потому что прикоснуться страшно. Тебе страшно, и ты боишься, отдаешься древней силе, позволяешь ей властвовать, мышцам – окаменеть в этом страхе, коже похолодеть, дыханию прерваться.
Проснуться ночью от ощущения, что в постели теснее, чем обычно, чем ты уже – нет, не привык, но запомнил, выучил. В первом, сонном еще, бессознательном обследовании пространства эта теснота окатывает острым чувством облегчения: ну вот, я знал, что на самом деле так и есть, все было кошмарным сном, вот и проснулся наконец, и наяву все как надо, все как было, все как…
И тут же следом ледяной ужас.
А потом: ну что ты? Ну, все это уже было, ничего страшного. Да, это покойник, но это наш покойник, твой, мирный, неопасный. А потом: боже милостивый, за что это нам? Как будто не сам заварил всю эту кашу – то ли позавчера, то ли год назад, то ли девять…
Что там за ночь сегодня? Время мертвых? Последнее полнолуние перед Йолем? Когда ж еще и обнять своего возлюбленного.
А потом: его не обнять.
И вот в этот момент уже окончательно просыпаешься.
Прикоснуться теперь не страшно, только горько от невозможности. Как будто, будь такая возможность – прикоснулся бы. Ты вообще хочешь знать, каков он на ощупь? Честно?
А потом: уже отводя взгляд от неподвижного тела, занимающего настолько привычную форму пространства, что хоть вой, хоть ладонь прокуси, - замечаешь, как шевельнулись тени от складок на одеяле, как живые, как будто вздохнули.
И понимаешь. И не можешь вместить понимание.
Столько времени – столько раз – приучал себя не доверять сладкой надежде, не поддаваться радости. Защищаешься теперь не на жизнь, а на смерть. А смерть отступает в сторону, щурится, приценивается – и отступает. И нечем больше защищаться. И ты остаешься беззащитным перед возможностью потери, полностью безоружным и бессильным.
Живое – дышит.
А ты – нет. Потому что сначала от страха, а потом от еще большего страха, что это вот сейчас – иллюзия, обман, новый виток гибельного бреда, ты перестал дышать. И надо насильно сжать ребра, чтобы тихо выдохнуть безжизненный воздух. А потом протянуть руку. Прикоснуться. Еще до прикосновения уловить едва слышное тепло в воздухе. Кинуться на него, сгрести, вцепиться, трясти его – и он тебя тоже. И руки, какие же сильные у него руки, как же это так, я знаю, что сплю, я знаю, что это кончится, и будет очень больно, но пусть, пусть. Сейчас – кричать от радости, задыхаться, рыдать, кричать.

- А нам в школе фельдшерица как-то сказала: не совокупляйтесь в троллейбусе головами!
- Что она имела в виду?
- Что воши перепрыгивают.
- Мать моя кровопийца, жуть какая…
- И к чему ты это?
- Ну, так, ассоциации. Мир же круглый, как голова. И вот они все сейчас… совокупляются. И мало ли какие воши к нам напрыгают.
- Шшшш! – гневно взнимается Зигмунда Фрейда. – Услышат, кого ты вошами – мало не покажется. Держи язык на привязи, коза рыжая.
- А ты скелетина расписная!
- Обе вы хороши, - шипит Мадлен. – Делом бы занялись, не до глупостей было бы. У меня вон пальцы в кровь, а вы…
- В кровь – это хорошо, - одобрительно кивает Зигмунда Фрейда. – Без крови совсем не то.
- И кто из нас после этого вампир?
- Я вам что, сестрица Эльза? – ворчит Рыжая, растопырив перед глазами пятерни в желто-зеленых метках от травяного сока. У нее на коленях навалены пучки серебристо-зеленой травы, мотки лент. Пряный прохладный запах вьется вокруг. – У меня, может, аллергия.
- Скажи спасибо, что не крапива, - недобро усмехается Зигмунда Фрейда, бездельничающая, потому что ее черед еще не настал. – Скажи спасибо, что не обязательно молчать при этом. Хотя это, наверное, зря. Как думаешь, - это уже к Мадлен, - как думаешь, еще не поздно изменить условия игры?
- Нифафда не пофно!
- Не говори с набитым ртом, - качает головой Зигмунда Фрейда.
- А я палец сосу, - отвечает Мадлен, вынув палец изо рта. – Болит.
- Потерпи, еще немного.
- Нет, чтобы меня утешать и подбадривать, - хмурится Рыжая. – Все только этой… Вы сговорились. Так нечестно. И правила менять не вздумайте! Я тогда с вами играть не буду, а без меня у вас ничего не получится.
- А мы вместо тебя Кристину возьмем.
- Ей нельзя. Она беременная. Ее вообще сейчас нет! И не будет, если я не сплету для нее...
- Шшш! – дружно шипят ее товарки. Рыжая кивает, настороженно оглядываясь.
- Тогда Ягу возьмем, - продолжает Мадлен. - Она черная, она сильная, она подойдет.
- А зато рыжей у вас не будет. Без рыжей ничего не получится.
- Это ты с чего взяла?
- Это я правила поменяла.
- Эй, так нечестно!
- А вам можно?
- Это кому это «вам»? Я все пальцы продырявила, а эта валяется на диване с книжкой! Моя мама говорила, что если все время читать, то всю жизнь профукаешь. Лучше бы убралась в своей… пирамиде, пылища по углам – картошку сажать можно! И черепа валяются.
- Они хрустальные.
- Хрусталь должен в серванте стоять, а не по углам валяться!
Они очень старательно ссорятся, не изображают ссору, а ссорятся по-настоящему, Жизнь против Смерти и Любви, Смерть против Любви и Жизни, Любовь против них обеих. Чтобы никто-никто ни в каком из приблизившихся миров не заметил, что они заодно в это призрачное, зыбкое утро, чтобы никто не уличил их в сговоре с преступной целью, потому что им-то что, а вот всех причастных…

Команду Дока держали по отдельности – так, на всякий случай. Вдруг не только сам Док, вдруг все они уже понахватались, да и кровавые жертвоприношения наводили на странные мысли. Вот только удержишь ли по отдельности людей на излете той ночи, когда миры головами совокупляются?
Черная-пречерная Ягу, меряя шагами камеру, думая о белобрысом Данди и о том, почему она все еще зовет Новеньким, даже в постели, больно стукнулась носом о каменную спину белобрысого Данди, который дернулся, развернулся – и схватил ее руками, как настоящую, хотя сквозь нее, если быть откровенным, все-таки немного просвечивала крашеная белым стена. Но это его не остановило.
Жилистый Тир и могучий Бобби, схожие, как молочный шоколад и горький, таким же образом наткнулись друг на друга, а мгновением позже между ними образовался темно-русый Енц. Шипя и потирая бока, они расступились – и как раз в этот промежуток неведомая сила водрузила парочку, замершую в поцелуе. Как-то странно было чувствовать и осознавать, что все они оставались в своих камерах, но при этом были рядом и могли дотронуться друг до друга, и не только дотронуться, как наглядно демонстрировали Данди и Ягу. Бобби одобрительно свистнул, Тир коротко вздохнул. Енц похлопал влюбленных по плечам, потому что расслабляться, когда такое творится, совершенно ни к чему.
Это он правильно подумал и вовремя сделал. Тут-то все и началось. Перед ними возникли три темные фигуры. Ровно по числу партнеров неведомого Макселя, с которыми каждый из наших имел уже длинную, но бессодержательную беседу. Но гораздо менее реальные. Даже нельзя было толком описать их – ни роста, ни объема у них как будто не было, черты лица то и дело тонули во мраке, а выныривая из него – оказывались совершенно другими, чуть ли не противоположными. К тому же невозможно было сказать, где заканчивается одна фигура и начинается вторая, хотя ни схожими, ни тем более единым целым они не были. Категорически! Они даже не совпадали в пространстве, хотя в каком именно, определить было трудно. Во всяком случае, не в этом.
Данди выругался, и его голос влился в хор таких же растерянных и злых.
- Как оно выглядит со спины? – спросила Ягу, оказавшаяся напротив него.
- Не знаю, - ответил Данди. – Я ему в глаза смотрю. Во все сразу, черт.
- Я тоже, однако, - откликнулся Енц. Тир и Бобби подтвердили, что видят то же самое: что-то вроде глаз, по крайней мере – источник взглядов темной троицы оказался прямо напротив каждого из них. Словно все стояли к ним лицом, хотя ясно видели, что стоят кружком вокруг загадочных фигур, как будто играют в «каравай». И при этом они продолжали находиться в своих камерах, каждый по отдельности.
- Какой Док заботливый, - сказал Енц.
- Я тоже об этом подумал, - подхватил Тир. – Если бы не он с его закидонами, я бы сейчас с ума сошел.
- Вот-вот.
- Точно-точно.
- Что это за хрень вообще? – прищурилась Ягу. – Может, нам что-то вкололи?
- Всем сразу?
- Ну, допустим. Это не объясняет, почему мы здесь все одновременно.
- Может, это меня так глючит.
- Почему это тебя? Я тоже это вижу.
- Ты мой глюк.
- Спасибо, любимая.
- Да, и ты тоже.
- Черт. Ягу, у тебя нос как? У меня спина болит до сих пор.
- Это ничего не доказывает.
- Ну, что разговорились? А вдруг оно нас понимает?
- Брось, Енц. Мы сами себя не понимаем, куда ему.
- Мы понимаем, - заговорило оно. – Вы нарушили.
- Что? - спросил Енц.
- Всё! – отрезало оно. Огляделось – не отводя взгляда от каждого. Вынесло вердикт: - Здесь не хватает. Один и один. Где они? Вот они.
Док и Клемс как с потолка свалились: голые, в обнимку – спасибо, хоть одеяла между ними застряли. Их тоже разнесло в разные стороны, встали напротив друг друга, как в тогах: один в белой, другой в красной. И смотрели друг на друга, не отрываясь, как будто могли видеть сквозь темное многоликое пятно между ними. Но пятно-то глаз с них не спускало, сколько бы ни было у него глаз на самом деле. Док еще успел от Клемса взгляд оторвать – на каждого из команды посмотреть, кивок, мгновенная крошечная улыбка, каждому. И это всех собрало, и больше никто не думал про глюки, потому что все были совершенно настоящие, и это было очевидно.
А дальше с каждым было по-своему.

- Накаркала… - шепчет Рыжая и откладывает в сторону незаконченный венок, щурясь на Зигмунду Фрейду.
- А нечего было про вошей, - встревает Мадлен.
- Ничего. Они справятся. Ничего, - Калавера твердит, как заклинание.
- Я знаю, что они Бобби покажут. Помнишь, что Доку говорили про жертвоприношения в квартире? Это вот оно сейчас будет. Блин, Бобби потом от меня шарахаться будет, - всхлипывает Мадлен.
- Они справятся.

Запомнилось обрывками. Тир потом долго кошмары по ночам видел, как ему говорят, что он должен выбрать один из двух вариантов. Первый вариант был – отойти в сторону и мирно жить в загородном доме с Кристиной и тремя сыновьями, которые родятся у них один за другим. Тир видел эту жизнь, как будто ему все будущее показали в одной точке. Прекрасное будущее, все честно: жизнь счастливая, никаких воспоминаний о сегодняшней ночи, о Доке, об этой части жизни вообще. Мальчики один другого смышленее и лучше. На рыжую куклу с разноцветными глазами ни один не похож. И Кристина никогда не исчезала. Хорошая жизнь. А второй вариант был – встать рядом с Доком и Клемсом и потерять все, что только что было словно наяву. И в кошмарах Тир видел, как он отводит глаза, прячась от Докова прямого понимающего взгляда, отворачивается, отступает в тень. И просыпался в ужасе, и не мог вспомнить, что же он выбрал на самом деле. И, отдышавшись в объятиях Кристины, засыпал, и видел, как встает рядом с Доком. И задыхался во сне.
Бобби никому ничего не рассказывал, но время от времени ему мерещилось, что по квартире расставлены каменные жертвенники, и на них дымятся куски сырого мяса, пузырится кровь. Он принимался ощупывать себя, проверяя, все ли на месте, и какое-то время после таких приступов оставался в смутной тоске и беспокойстве, как будто на месте оказалось не все. Впрочем, он сильный, правда, очень сильный. Да и Магда не забывала заваривать ему шалфей. Прошло со временем. Справился.
Клемс иногда с удивлением смотрит на Дока, как будто знает о нем такое, что про Дока знать невозможно. Невозможно знать про человека что-то такое, чего с этим человеком не может быть никогда. Но в то же время невозможно избавиться от этого знания. И остается судорожно хвататься за любые сомнения и тут же отталкивать их в попытках удержать шаткое равновесие между одним безумием и другим. Но на фоне всего того безумия, которое Клемс и так носит в своей ясной голове, это не заслуживает отдельного упоминания.
Енц, когда они все один-единственный раз говорили о произошедшем в ту ночь, просто пожал плечами. Что, мол, они могли мне предложить? Вечную жизнь? И никогда не встретиться с ней? Вот это их «мы понимаем» было явным преувеличением.
- Они тебя тоже смертью пугали? – спросила Ягу.
- И тебя? – повернулся к ней Док.
- Ага.
- А ты?
- Ну, они говорят, если не отступишься, то умрешь. А я так: что, прямо сейчас? Думаю, легко они меня не возьмут, а то и прихвачу кого с собой, рано радуются. А они, представляешь, мне такие: нет, не сейчас, вообще. Боже, как я смеялась.
И тогда они все стали смеяться. Боже, как они смеялись.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1592384104111713&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #28 - 01/20/17 :: 8:22pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
26. Щепка, лист, лепестки

С каждым было по-своему. С Доком – вот так.
На берегу бесконечной реки – вот какая бывает бесконечность, а ты не знал? – можно сидеть бесконечно и не дождаться ни трупа врага, ни лодки друга, потому что снова и снова течение гонит перед тобой одну и ту же воду, но войти в нее ты не можешь, можешь только чертить пальцами на песке бессмысленные знаки. Просто чтобы те, кто за тобой наблюдают, были заняты разгадыванием безответных загадок, фальшивых ребусов. Может быть, это их отвлечет от чего-нибудь важного, когда это важное начнет происходить. Например, появится какой-то выход, какой-то зазор в запредельно плотной нереальности этого… ну, скажем, пространства.
До сих пор Док не представлял, что такое бывает. Вот берег, обычный песчаный желтый берег берег, как на детских рисунках. Вот река – мягкое, но сильное течение, легко плещущие тонкие, будто стеклянные, волны косо набегают на песок. Вот в нескольких шагах от воды буйство ярко цветущей, яростно благоухающей растительности, непролазная стена, накрепко сплетенные и перевитые стебли и ветви. И всё. Больше ничего нет. И сколько ни иди вдоль реки – остаешься на месте. И река снова и снова несет мимо тебя все ту же щепочку, что и час, и день назад, все тот же пожелтевший с краю лист, сбившиеся в сплошное лиловое пятно лепестки, и снова щепочку, и снова желтеющий лист, и снова лепестки, и так по кругу, бесконечно. А в трех метрах от берега над водой стоит густой туман, и другой берез только вымечтать можно, но и тогда не доплыть до него. Это вот как-то сразу ясно, что к речной воде прикасаться нельзя, хотя с виду вода как вода. Прикасаться нельзя, а уж пить и подавно. А солнце здесь щедрое – вечный полдень, вечное лето.
Как тогда, когда он упал с велосипедом на склоне и не мог подняться, и сделать ничего не мог. Вот так же и сейчас. Ничего не сделать. Только ждать и надеяться. Хотя какая тут может быть надежда?
Лодочник здешний, наверное, не приплывет – Док-то уже здесь, перевозить его никуда не надо, обратно отсюда этот лодочник не перевозит.
Есть время сдаваться и есть время упереться и не отступать. Как понять, какое сейчас? Тогда, на склоне, было время сдаваться, и он это понял, когда сдался – и получил свободу и спасение. А какое время теперь? А когда Клемс у него в руках выдохнул и больше не вдохнул – это было время сдаваться или время сжать реальность в кулаках и не выпускать, пока не сдастся она?
Кто-то сказал, что за такие идеи могут и по голове настучать. Кто? – Сам знаешь кто.
Но он не знал, кто. Должно быть, те, кто сейчас наблюдают за ним, пытаясь разгадать его бессмысленные рисунки на песке.
Может быть, сейчас как раз то время, когда надо зачерпнуть в ладонь стеклянно прозрачную воду, поднести к растрескавшимся губам, омочить их в горечи и сладости забвения? Принять причастие страны мертвых.
Жажда немилосердна. Это без еды можно жить и жить, но обезвоживание убивает быстро. Хотя здесь, конечно, не убьет, потому что смерть была бы переменой, а перемен здесь нет. Щепочка, лист, стайка лепестков. И снова. И снова. Смерти нет, потому что нет жизни. И цветение здесь такое же мнимое, как на картине или на фотографии. Существует реально, но не живое.
Как его фальшивые иероглифы на песке – выглядят как настоящие, но ничего не значат. Наперегонки с волной, чтобы не коснуться, чтобы не коснулась.
Он точно знал, что за ним наблюдают – такое не пропустишь. Кто? Кто надо. Которые сам знаешь. Те самые, что по голове настучат.
Настучат по голове, настучат по голове, повторяет про себя Док. Настучат, выстучат азбукой Морзе, почему и зачем нельзя делать так, как он хотел, нельзя вмешиваться в ход времени и судьбы, нельзя возвращать друга из царства мертвых. И не в том дело, скажут, не в том, что Гильгамеш не спросил Энкиду, и не в том, что Орфей вел Эвридику, как козочку на веревочке, и не в том, что они отступили и не попытались во второй раз, и в третий, и сотый. Это не причина, отстучат духи-хранители последовательности и необратимости, это следствие. А причина в том, что вселенная не допускает таких нарушений последовательности и необратимости, и нельзя покушаться на эти священные принципы, а кто покусится – неминуемо потерпит поражение и будет примерно наказан, чтобы прочим неповадно было. Ох, и достанется бедной моей голове, думает Док, если духи-хранители и в самом деле возьмутся донести до меня эти простые и незыблемые истины посредством азбуки Морзе.
Как будто они и впрямь взялись за это, в голове гудит, в ушах стучит. Док набычивается, упрямо горбит спину, склоняясь над песчаным берегом, чертит уже не так бессмысленно. Как будто в самом деле хочет им ответить.
Мало ли, отвечает он, что это невозможно. Мало ли что накажут. Мало ли что надежды нет и гибель неминуема.
Руки его двигаются все быстрее, но ни один из начерченных знаков не имеет отношения к известным ему алфавитам, иероглифам или пиктограммам. Что толку писать неведомым духам на человеческом языке? Они не поймут. Откуда им знать, как расшифровывать человеческую письменность? У них нет и не может быть ключей. Они не понимают самой сути.
Голова кружится, язык не помещается во рту, вода бесконечной реки подкрадывается к самым его пальцам – но не успевает захватить их в свой прозрачный плен.
Давайте-ка, я объясню вам, чертит на песке Док, что значит быть человеком. И что значит для существа человеческого рода невозможность и безнадежность. Это можно объяснить одним словом.
И Док размашисто выводит обычными буквами:
НИЧЕГО.
То есть – ничего не значит. Ничего выдающегося. В смысле, не имеет особого значения, есть надежда или ее нет.
Ему кажется, что под его руками на песке возникают красочные картины, оживают, обретают глубину и движение, разворачивают и проявляют многоярусные сложно устроенные смыслы. Он чертит загогулины и углы, штрихи и окружности, перекрещивает отрезки прямые и волнистые, частыми ударами пальцев щедро рассыпает точки. Каждый знак кажется ему полным значений, удивительно емким, пронзительно прекрасным. Он счастлив делиться своим знанием с невежественными невесть откуда пришельцами, которые даже не удосужились поинтересоваться, с кем имеют дело, прежде чем угрожать.
Ему угрожали?
Да, настучать по голове.
В голове стучит, и Док нетерпеливо морщится: он не готов к преждевременным, скороспелым возражениям. Он еще не договорил, не дошел до самой сути.
Потому что обоснованная надежда в этом мире – скорее исключение, чем правило. Надежды никто не обещал. Но есть вещи, которые необходимо делать независимо от того, есть надежда или ее нет. Ни у кого из нас нет надежды, что он не умрет. Так что же теперь? В этом мире никто не может прожить, не страдая. И все умирают. Все. Поголовно. Это не чума и не эбола. Не война, не конец света. Это просто один –любой – день любого человека в этом мире. Но мы строим, и пишем, и красим, и печем хлеб, и сажаем цветы, и поем песни, и запускаем воздушных змеев – и защищаем свое дорогое, сколько можем. Мы влюбляемся, мы рискуем влюбляться, в этом мире, где каждый должен умереть, и у тебя, по большому счету, выбор небольшой: или ты умрешь первым, разорвав сердце тому, кто тебя любит, или он сделает это с тобой. Хотя на самом деле и этого выбора у тебя нет, не тебе выбирать. Все будет, как будет, а ты можешь только… Я даже не знаю, что ты можешь. А, вот, можешь просто быть и оставаться человеком.
Руки над песком, уже обе, летают все быстрее, чертят знаки все резче, размашистей, как будто Док боится, что не успеет договорить, как будто кто-то может его прервать. Например, здешний лодочник. И как будто верит, что его в самом деле кто-то слушает, вернее, читает его знаки. Кто-то, те самые, которые наблюдают за ним. Которые настучат по голове.
Так вот, продолжает Док, оставаться человеком необходимо независимо от того, есть ли у тебя надежда на… Вообще хоть на что-нибудь. В этом весь фокус. Весь. Больше ничего нет.
Нельзя зависеть от надежды. В этом деле нельзя ни от чего зависеть, тем более от надежды. Или там от чьего-то разрешения. От угрозы настучать по голове. Видите ли, если человеков станет можно остановить такой угрозой, человеческий мир прекратит свое существование. Даже если ни одного листа с дерева не упадет, травинка не колыхнется, все равно – это будет апокалипсис, необратимый конец света. Потому что человеков не останется. Потому что человек – это тот, кто, не имея надежды, действует так, как будто имеет всю надежду мира.
Наверное, думает Док наконец, наверное, он уже бредит, потому что стук в голове все сильнее и чаще, и Док легко разбирает в нем ответ, и ответ ему не нравится. Но он не знает, что возразить теперь, когда он так понятно, буквально на пальцах разъяснил самую суть, а его все равно не поняли. И тут радость охватывает его, ему становится легко и весело. Теперь нет сомнений: это время упереться и не отступать, то самое время. Самое понятное и простое для него.
И как раз в этот момент из тумана бесшумно появляется лодка, ломая круговую симметрию щепки, листа, лепестков, и черная фигура в ней кажется такой знакомой, что Док ни на миг не сомневается: это свои, это за ним.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1593434660673324&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #29 - 01/20/17 :: 8:22pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
27. Правильные ответы

- Знаешь, - говорит Гайюс коллеге (кофе-сэндвичи-Камилл), - я опасаюсь, что Док слишком сильно раскроется в своих записках.
- Это книга, - поправляет Камилл.
- Да, про слонов, - уточняет Рене.
- Смешно, - говорит Камилл, но не смеется.
Гайюс продолжает:
Раскроется сам и раскроет нас. Что к чему, почему всё и что это за эксперимент, о котором он упоминает.
- Не раскроет, - качает головой Рене. - Не получится.
- Цельной картины он не даст, это понятно. Но по косвенным признакам…
- Я слежу за этим, - кивает Камилл. - Все нормально.
- То есть объяснений там, разгадки - не будет?
- Нет.
- Тогда - бедный Док! Никто не станет читать его книгу.
- Уже читают.
- Ну, значит, никому она не понравится.
- Да ладно, коллега. Тот, кто дочитал до этого места, абсолютно точно читает не ради разгадки.
- А ради чего еще читать эту фантасмагорию?
- Ради надежды.
- Ну, он сам признается и на пальцах объясняет, что надежды нет.
- Надежда всегда есть.
- Вопрос – на что.
- На что-нибудь. На то, что произойдет чудо. А если не произойдет, то хотя бы самого страшного не случится. Умирать тоже можно по-разному.
- Ну да, ну да.
- На то, что любовь не перестанет даже в аду.
- Говорят, что ад – это полное отсутствие любви.
- Значит, все-таки на чудо.
- На то, что сам выдержишь и останешься верен себе и тому, кого любишь, но в первую очередь – себе. И, теряя всё, не потеряешь всего. Не потеряешь согласие с собой, мир с собой.
- Я уже не понимаю, кто из нас что говорит.
- Я слежу.
- И?
- И тоже уже не понимаю.
- Ладно, - качает головой третий, - оно надо? Даже Док нас не различает, а нам-то это для чего?
- Вот нам как раз это необходимо, потому что…
- Кстати, вам не кажется, коллеги, что мы сейчас очень напоминаем те три темные фигуры, которые объясняли Доку, почему он не прав?
- Это ты к чему?
- А я вообще не собираюсь ничего объяснять Доку. Пусть лучше сам мне объясняет.
- В первую очередь – себе.
- Ну, для этого мы и нужны. Чтобы он сам понял, что к чему.
- Это ты про неэкспертную позицию терапевта?
- Давайте вот без этого, а?
- Без чего?
- Без умных слов.
- Это ты еще умных слов не слышал.
- Слышал. И сам умею. Но не хочу.
- Интересно, с чем это связано.
- Хочешь поговорить об этом?
- Нет, я хочу с этим побыть.
- Брейк.
- Просто хотелось внести немного отличий.
- Чего их вносить, они и так есть.
- Ну, заметить.
- Отличия от темных фигур?
- Нет, отличия между нами.
- Ты это ты, а я это я.
- А я тогда кто?
- Видимо, он.
- Или Оно.
- А вы тогда?..

Ночь на маленькой площади шумна и яростна. Окна всех кофеен освещены – такое дело, фестиваль-флешмоб, непременно понадобятся чай-кофе-вино-сэндвичи-мороженое в огромных количествах. Золотой свет озаряет булыжную мостовую, тени множества людей качаются и мелькают по стенам старых домов.
Миллион зубочисток – это всего лишь тысяча упаковок по тысяче штук, но эту тысячу упаковок нужно еще распаковать, и сделать это нужно быстро, пока не рассвело, как хорошо, что ночь длинная, как будто сплетена из множества ночей, и уже не понять, что за ночь нынче – солнцестояние или эквинокс, золотая пшеница или молочные реки, огонь или вода, утро года или его сумерки… Все ночи здесь, и миллион зубочисток, из которых Мадлен строит модель мира, неиссякаемым потоком шуршат по булыжнику. Мадлен строит не сама-одна, конечно. Фестиваль зубочисток, флешмоб построения мира, как не вовлечь молодых сумасшедших художников, которыми всегда славился город? Вот они, тут как тут: мелькают головы узорно обритые и украшенные перьями и цветами и просто встрепанные; пряди волос всех мыслимых цветов развеваются от бега и прыжков, разрисованные лица улыбаются, все кричат и смеются, то и дело путают порядок сборки и снова налаживают процесс, складывают суматошный, беспорядочный, стройный непредсказуемой гармонией хаоса танец, расступаются и водят хороводы. Калавера ходит между ними, улыбается, обнимается со всеми желающими: фото на память? Секунда и готово! Следом за ней Молли раздает охапками венки из бархатно-серебристой, прохладной травы. На стриженые и косматые, выбритые и выкрашенные, разрисованные хной и чернилами головы венки ложатся, как так и должно быть. И вот уже все, все кружатся и смеются, передают друг другу тонкие деревянные иглы – сколько уколотых и каким сном они заснут? – не сосчитать, не предсказать.
- Там, откуда я родом… - шепчет Калавера.
- Ты родом из головы одной обезумевшей от горя женщины, - кричит Мадлен с вершины пирамиды, сложенной из зубочисток, и никто не задается вопросом, как она там оказалась и как эта ажурная конструкция, держащаяся только на дерзновении автора и энтузиазме юных безумцев, выдерживает ее.
- Не от горя. От любви.
- И из канадской кукольной мастерской, - поддерживает Молли, выглядывая из-за охапки шалфея.
- Там, откуда я родом в голове той женщины, моей мамы, - продолжает Калавера, - в той стране растет особый шалфей, не тот, который Гиппократ называл «священной травой», не тот, который прославлял Авиценна. Волшебная трава сновидцев и прорицателей, знатный галлюциноген, та еще отрава…
- Ну, у нас-то нормальный шалфей, не отравленный, - с надеждой утверждает Молли. – Я хочу, чтобы все было по правде.
- И только так! – кричит сверху Мадлен, все больше смахивающая на клыкастое чудовище из кошмаров Бобби. – Да будет правда, только правда и ничего кроме правды! Эй, люди! Всем слонов!
Хор восторженных голосов отвечает ей, перекрывая гудение компрессоров. Разложенные на мостовой фантасмагорические силуэты вздрагивают, мелко трясут шкурами, приподнимаются над мостовой, тянутся вверх, переламываясь и выпрямляясь. Качаются на тонких ножках, как новорожденные жеребята, поднимаются над башнями, заслоняют звезды.
- Всем шалфея! – кричит Молли, швыряя венки в толпу. Их перехватывают на лету, надевают на головы, передают друзьям, крутят на пальцах, танцуют и скачут, размахивая ими. В руках Молли они не кончаются, и она кричит Калавере, дразнит ее, показывает язык:
- Это не твой шалфей! Это мой шалфей! Не из той страны в голове твоей мамы, а настоящий! Эй, люди! Развешивайте их на фонари, на окна, на двери! Везде! Да здравствует шалфей!
Бьют часы – первый звук падает с высоты, накрывая площадь, и не угасает, не прерывается, когда в него вплывает следующий, и следующий, и следующий…
Главное – чтобы все получилось правильно, хотя правил никто не знает. Но как-то нужно устроить так, чтобы Ягу не разлучилась с Данди, а Тир не потерял свою Кристину, чтобы Бобби оставался живым и невредимым, продолжал печь вероятность хлеба в вероятности хлебопечки, а Мадлен продолжала заваривать ему шалфей каждое утро, потому что в человеческой жизни есть лишь одна определенность: мы все умрем. Нужно устроить так, чтобы живой Енц обнимал и целовал Зигмунду Фрейду, а она целовала его, живого. Чтобы Док и Клемс могли взяться за руки, и чтобы это было нормально, чтобы мир не рушился от этого и они не погибали от этого. Так будет правильно. Только так. Все они здесь. Зигмунда Фрейда аккуратно снимает с головы фольгу и видит: все так и есть, как она видит, все на самом деле так. Осталось сделать несколько маленьких и очень аккуратных шагов.
Площадь утопает в серебристой зелени, стены домов, фонарные столбы увиты гирляндами, горелки извергают синеватое пламя, и маленькие расписные монгольфьеры взмывают над черепичными крышами, в небе становится так же тесно, как на площади. И все это кружится, кипит и вьется вокруг огромной – выше башни с часами – пирамиды из зубочисток, а на вершине пирамиды неестественно медленно, жутко медленно, как будто ее время течет иначе, чем время внизу, танцует чудовище Мадлен, и вокруг пирамиды, заслоненные ею одна от другой, ходят, как планеты вокруг светила, рыжая Молли и черная Зигмунда Фрейда. Всегда напротив, лицом друг к другу, никогда не встречаясь взглядом, разделенные хрупкой, прозрачной пирамидой из острых осиновых колышков или, может быть, веретен, которыми колют пальцы, чтобы кануть из мира в ожидание неминуемой любви.
- Или Оно, - говорит Гайюс.
- А вы тогда кто? – спрашивает Камилл.
- Эй, а это который шалфей? – осторожно принюхивается Молли.
- Настоящий, - кивает Калавера.
- Шшш… Все готово, - медленно выдыхает Мадлен, медленно раскидывая руки в тягучем бесконечном кружении.
- Да! – звонко откликается Молли, пристально глядя сквозь переплетение деревянных штрихов в самую сердцевину пирамиды, и разводит руки как для объятий.
- Пора, - кивает Зигмунда Фрейда, распахивает руки навстречу ей, вытягивает губы трубочкой, будто для поцелуя, но нет – легкое дуновение срывается с губ, черной струйкой летит к пирамиде.
Пирамида взрывается. Бесшумно, стремительно миллион зубочисток разлетается во все стороны, пронзая ткань мироздания.
Времени больше нет. Жизнь и Смерть стоят в середине этого взрыва и смотрят друг другу в глаза – не отрываясь, пристально, не зная усталости и компромиссов. Над ними парит Любовь, беспечно раскинув руки, запрокинув голову, поет тихим голосом в самую середину неба. В небе шествуют вереницы пестро размалеванных слонов – голубых, розовых, желтых, в золотых брызгах, в серебряных разводах, в бахроме, с башенками на туго надутых спинах, а в одной из башенок трубач, он трубит то в унисон с Мадлен, то оплетая ее голос удивительными созвучиями, и все это неподвижно и неподвластно изменениям, и одновременно текуче, изменчиво, живо.
Док стоит посреди площади – посреди сколотых зубочистками версий мироздания, среди миллионов версий себя. Клемс держит его за руки, они смотрят друг другу в глаза. Жизнь и Смерть смотрят в глаза друг другу сквозь них, как сквозь увеличительное стекло, и видят истинные размеры и качества их сердец, вселенной и самих себя.
Миллионы Доков и миллионы Клемсов держатся за руки. Сколотые осиновыми щепками, всего-то. Как легко оторвать их друг от друга. Как быстро они истекут кровью.
Док понимает, что сейчас дело за ним. Нужно всего-то ответить на простые вопросы.
Кто из них ты? Кто из них твой Клемс?
По ком звонит этот гребаный колокол?
Как просто.
- Кто из них ты? – спрашивают три темных фигуры, склонившись над маленькой площадью. – Где ты, Док?
Док крепче сжимает в руках руки Клемса, отчаянно и весело смотрит ему в глаза.
- Я здесь. Я – везде.
И Клемс улыбается и кивает:
- Всё это – мы. Все мы.
Любовь поет в самое сердце неба.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1594641583885965&set=a.587182107965256.1...
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Страниц: 1 2 3 4