Добро пожаловать, Гость. Пожалуйста, выберите Вход
WWW-Dosk
 
  ГлавнаяСправкаПоискВход  
 
 
10 мифов о советской фантастике (Прочитано 8874 раз)
09/21/15 :: 7:33pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Антон ПЕРВУШИН
10 МИФОВ О СОВЕТСКОЙ ФАНТАСТИКЕ

Миф 1: До Ивана Ефремова и братьев Стругацких в Советском Союзе не было хорошей фантастики
Миф 2: Советская власть всячески "угнетала" фантастов, а в отдельных случаях физически уничтожала их
Миф 3: Во время Сталина советская фантастика обслуживала тоталитарную идеологию, а потому деградировала как жанр
Миф 4: В советской фантастике сталинского периода преобладала фантастика "ближнего прицела"
Миф 5: В период Второй мировой войны в Советском Союзе вообще не было фантастики
Миф 6: В Советском Союзе не было качественной кинофантастики
Миф 7: В Советском Союзе не было жанра фэнтези
Миф 8: Советская фантастика всегда была вторичной по отношению к американской
Миф 9: "Молодогвардейская" фантастика не имела никакой ценности, являясь "нуль-литературой"
Миф 10: Антон Первушин наконец-то рассказал подлинную историю советской фантастики

Публикации:
1. В журн. «Реальность фантастики (Киев). —  2006. — №№ 11, 12; 2007. — №№ 1, 2, 4, 7; 2008. — №№ 1, 2, 3, 6-7.


Когда осенью 2004 года я садился за работу над документально-исторической книгой «Космонавты Сталина», посвященной советским ракетно-космическим проектам первой половины ХХ века, то практически не ставил под сомнение ту версию истории советской фантастики, которую изложили в своих трудах Анатолий Бритиков («Русский советский научно-фантастический роман»26), Кир Булычев («Падчерица эпохи»28) и Всеволод Ревич («Перекресток утопий»111). Мне тоже казалось, что советская фантастика (особенно научная) была жалким вторичным продуктом от фантастики американской; к печатным площадям, за небольшим исключением, допускались жуткие графоманы, а талантливые авторы пропадали в глуши и безвестности, не надеясь хоть когда-нибудь увидеть опубликованными свои бессмертные труды. Я лютой ненавистью ненавидел всех этих гончаровых и мухановых, немцовых и казанцевых, медведевых и щербаковых — это были настоящие исчадия ада, убившие всё сколько-нибудь живое в советской фантастике.
Однако история историей, версия версией, а заняться исходными текстами мне всё-таки пришлось. Дело в том, что в глобальную задачу, которую я перед собой ставил, начиная работу над «Космонавтами Сталина», входило намерение рассказать историю советской космонавтики по-новому — через демонстрацию эволюции и взаимопроникновения идей, порождаемых как инженерами-ракетчиками, так и писателями популярной и фантастической литературы. Благо основоположник теоретический космонавтики Константин Циолковский был, по мнению ряда литературоведов, еще и основоположником советской научной фантастики, а значит, эта тенденция имеет глубокие корни. Вот и начал я, скрипя зубами от злости и глотая архивную пыль, читать забытые всеми книжки и журналы.
Стал читать и — увлекся! Оказалось, что по количеству излагаемых на единицу печатной площади фантастических идей любой из «сталинских» писателей мог бы дать сто очков вперед любому из нынешних «русскоязычных». Да и в русском языке многие «сталинские соколы» ориентировались куда лучше наших современников.
В конце концов мне пришлось признать, что любимые и уважаемые мною книги по истории советской фантастики (Бритиков, Булычев, Ревич) буквально изобилуют фактическими ошибками. И хуже всего — возникало ощущение, что некоторые ошибки были вполне «осознанными», то есть авторы в своих пересказах сознательно искажали идеи и сюжет анализируемых произведений с целью выставить одного автора графоманом или коммунистическим идиотом, а другого — подлинным творцом, боровшимся с тоталитарным режимом.
Сначала это было моей личной проблемой. Но время шло, минул год, второй, а мифы (теперь-то я знал, что это мифы!) о советской фантастике, основанные на книгах Бритикова, Булычева и Ревича, множились на глазах, превращаясь в целую мифологическую систему. И вот уже фантастоведы нового поколения, вполне живые и здравствующие, поучают еще более юных созданий: советская НФ плоха и вторична, не ходите, дети, в СССР гулять, и так далее. В процессе по уничижению и уничтожению исторической памяти о советской фантастике нет ничего особенно страшного. Мало ли какие процессы идут сегодня? Слом старой идеологии и рождение новой всегда сопровождаются эксцессами и экспроприациями. Однако я уверен: нельзя бороться с ложью при помощи новой лжи. Вы, господа, вправе критиковать советскую фантастику, но сначала изучите ее — найдите и прочитайте исходные тексты, не повторяйте очевидных ошибок, допущенных предшественниками, не давайте идеологическим врагам из лагеря сталинистов повод цепануть вас за хвост и вывесить на всеобщее обозрение под глумливым плакатом «Лжец!». Купите билет в СССР!
В настоящем цикле очерков я хочу на фактах показать, почему современное представление о советской фантастике — миф, а точнее — целый комплекс мифов, которые поддерживают друг друга, не давая рассыпаться всему зданию вымысла.
Надеюсь, мои очерки помогут тем, кто не желает переливать из пустого в порожнее, клеймя и обличая Советский Союз, а хочет знать, как оно всё было на самом деле. Ведь знание подлинной истории иногда помогает избежать ошибок в настоящем, а вот самообман практически всегда ведет к тяжелейшему и зачастую трагическому разочарованию...

МИФ 1: До Ивана Ефремова и братьев Стругацких в Советском Союзе не было хорошей фантастики

Журн. «Реальность фантастики». ― 2006. ― № 11 (39). ― с.175-184.
http://www.rf.com.ua/article/1024


1.
Ну да! Ну конечно же не было!
Издавали какой-то тупой бред о строительстве нового трактора с турбонаддувом и о пролетарской революции в США. Лишь ушибленные на всю голову коммуняки могли это безобразие читать и даже любить. Теперь-то мы знаем, что подлинно художественной может быть только социально-психологическая фантастика, придуманная братьями Аркадием и Борисом Стругацкими в развитие идей великого Ивана Антоновича Ефремова!
Так обычно рассуждают уверенные в себе молодые талантливые авторы, которые где-то что-то прослышали о советской фантастике и уверовали, что знают теперь об этом предмете всё, что можно узнать.
Я постоянно встречаю этот тезис в «живых журналах», в периодической печати и в сборниках.
Но это не тезис, это — миф из мифов. И на него, как на стержень, насаживаются другие мифы.
Одним из «отцов» мифа, как ни печально, оказался замечательный фантаст Кир Булычев. В своей книге «Падчерица эпохи» он, в частности, писал:
«1930 год — не только конец нэпа и год Великого сталинского перелома. Это еще и конец многих явлений в послереволюционной жизни: смерть свободной живописи, закат свободной науки и, разумеется, фантастики.
И вот с этого года фантастика оказалась на кухне и занялась сортировкой гороха.
Несколько лет раскулачивания, индустриализации, моторизации и дизелизации страны фантастика за пределы кухни не выходила. В этот год исчезли десятки имен фантастов, которые более ничего не создали, и даже годы их смерти неизвестны библиографам. Другие, живучие, перебежали в очеркисты, либо взялись писать о революционном движении в Одессе, что, конечно, тоже было фантастикой, но находило подтверждение в не менее фантастическом курсе истории ВКП(б).
Выросло целое поколение строителей социализма, которые полагали, что фантастика завершилась со смертью дозволенного Жюля Верна.
Лишь во второй половине тридцатых годов, когда партия уже была убеждена, что идеология мирно спит в ежовых рукавицах, дозволили прогрессивно-технические очерки и даже рассказы для молодых инженеров. Но создавались они столь робко, под таким неусыпным оком, что даже опытного Александра Беляева читать почти невозможно. От трепета душевного авторы попросту разучились писать!»28
Сильно, не правда ли? То есть писали-писали и вдруг разучились. А тот, кто не разучился, исчез с горизонта и больше никогда не появился.

2.
Справедливости ради нужно отметить, что Булычев не отрицает наличия хорошей фантастики до начала Великого перелома. Он прямо называет самые известные фамилии:
«Советская фантастика подарила человечеству и замечательную фантасмагорию раннего Булгакова, и произведения А.Толстого, В.Катаева, В.Маяковского, И.Эренбурга, А.Платонова, Вс.Иванова, Л.Леонова, А.Беляева, А.Грина... Можно лишь перечислять и радоваться...»28
Но Булычев не радуется. Он рисует картины расчетливого и планомерного уничтожения советской фантастики. Начав за здравие, он кончает за упокой:
«За десять лет в нашей стране на русском языке было опубликовано всего 45 новых фантастических произведений, из них 14 принадлежат перу А.Беляева. Из остальных по крайней мере десять — книги, вышедшие в 1930 — начале 1931 года, то есть написанные и подготовленные к печати до 1930 года и тематически относящиеся к предыдущему десятилетию. Следовательно, мы можем говорить (кроме Беляева) о 21 произведении пятнадцати авторов. И это, включая рассказы, опубликованные в журналах. За десять лет!..»28
Прежде всего сомнения вызывают сами подсчеты: Булычев считает книги и без всяких оговорок переносит результат на весь корпус текстов, «включая рассказы»! Но ведь именно рассказы, опубликованные в журналах, он не счел нужным подсчитать!
Но даже с подсчетом романов у Булычева далеко не всё гладко. В примечаниях он дополнительно оговаривает: «Я позволю себе воспользоваться библиографией Б.В.Ляпунова, помещенной в монографии крупнейшего нашего историка и исследователя фантастики А.Ф.Бритикова “Русский советский научно-фантастический роман” (1970). Несмотря на то, что Ляпунов не упоминает некоторых произведений тридцатых годов, в целом это ничего не меняет — романом больше, романом меньше, — бедность остается бедностью, трагедия — трагедией...»28
Я тоже позволил себе воспользоваться чужой библиографией. Но не библиографией Ляпунова (который всегда отличался невнимательностью к деталям), а библиографией настоящего любителя фантастики Владимира Вельчинского, работа над которой ведется с середины 1970-х годов и которая была вполне доступна в период, когда Булычев работал над своей книгой. Доступна она и сегодня — загляните на соответствующий сайт в Интернете166. А ведь есть еще региональные библиографии Игоря Халымбаджи и Виталия Бугрова — там тоже хватает романов, сборников рассказов и пьес.
Давайте проверим Булычева.
Будем при этом великодушны. Действительно отбросим, хотя и жалко, Александра Беляева. Подсчет «произведений тридцатых годов» (исключив рассказы, сборники рассказов, пьесы, поэмы, маленькие повести в журнальных публикациях и отрывки из неопубликованных романов) начнем с 1932 года и закончим 1940 годом. Будем считать только те новые произведения, которые публиковались в европейской части Советского Союза на русском языке.
Получаем:
- 3 романа в 1932 году (А.Белый «Маски», М.Казаков «Время плюс время»,  Н.Шпанов «Лед и Фраки»);
- 3 романа в 1933 году (К. Микони, К.Солодков «Завоевание неба», В.Сафонов «Повелитель планеты», В.Язвицкий «Воздушный колодец»);
- 1 роман в 1934 году (Л.Савин «Вылазка Кандида»);
- 5 романов в 1935 году (Д.Бузько «Хрустальный край», Э.Ингобор «Этландия», Л.Леонов «Дорога на Океан», В.Тан «Воскресшее племя», М.Шагинян «Дорога в Багдад»);
- 4 романа в 1936 году (В.Водопьянов «Мечта пилота», С.Розанов «Алюта — воздушный слоненок», М. Розенфельд «Ущелье алмазов», П.Павленко «На Востоке»);
- 9 романов в 1937 году (Г.Адамов «Победители недр», С.Глаголин «Загадка Байкала», Г.Гребнев «Летающая станция», С.Колдунов «Ремесло героя», В.Курочкин «Мои товарищи», Я.Ларри «Необыкновенные приключения Карика и Вали», В.Покровский «Охотники на мамонтов», М.Розенфельд «Морская тайна», С.Скляренко «Пролог»);
- 2 романа в 1938 году (Э.Зеликович «Опасное изобретение», Л.Лагин «Старик Хоттабыч»);
- 8 романов в 1939 году (Г.Адамов «Тайна двух океанов», С.Беляев «Истребитель 2Z», В.Владко «Аргонавты Вселенной», В.Владко «Потомки скифов», Ю.Долгушин «Генератор чудес», Л.Платов «Господин Бибабо», Л.Платов «Концентрат сна», Н.Шпанов «Первый удар»);
- 3 романа в 1940 году (Н.Автократов «Тайна профессора Макшеева», Б.Анибал  «Моряки Вселенной», С.Покровский «Поселок на озере»).
В итоге имеем 38 (тридцать восемь) новых романов за девять лет, которые не только были напечатаны в журналах, но и увидели свет в виде книжных изданий и переизданий. Кроме того, в описываемый период фантасты имели симпатичную привычку печатать главы из незаконченных произведений, подготавливая публику к встрече с полноценным изданием.
Романом больше или меньше действительно не имеет значения, если речь идет о двух-трех романах, но когда выясняется, что романов было чуть ли не в два раза больше, чем заявлено, это... непозволительная ошибка.
Мне могут возразить (и уже возражают!), что библиография Вельчинского грешит неточностями, что ее составитель слишком широко трактует понятие фантастика, записывая в нее фантасмагории и сатирическую прозу. На это отвечу, что у меня ровно такие же основания доверять библиографии Вельчинского, какие были у Кира Булычева, когда он доверился библиографии Ляпунова. Ровно такие же! Но в отличие от известного писателя, который, кстати, был профессиональным историком, я не делаю скороспелых выводов в опоре на малодостоверную информацию и не называю некий процесс «трагедией». Пиром духа, впрочем, тоже не называю.

3.
Итак, с романами всё ясно. Но элементом мифа остается мнение, будто бы и рассказов в тридцатые годы не было!
Кир Булычев без обиняков пишет по этому поводу: «До 1931 г. еще выходили отдельные книги, те, что попали в производство годом раньше и тираж которых был невелик, но в журналах после 1930 г. фантастикой и не пахло...»28
Давайте на выбор возьмем страшный 1934 год (страшный потому, что именно в 1934 году состоялся Первый съезд советских писателей, на котором восторжествовал проклинаемый нынешними либералами социалистический реализм!). Библиография Вельчинского подскажет нам, что в журналах было опубликовано восемь рассказов (Адамов, Баскаков, Дар, Курочкин, Палей, Пильчевский, Лопатин, Филонов). Соглашусь, это немного, однако тут же выходят два сборника рассказов: Александра Грина и Эрика Ингобора (Николая Соколовского), что улучшает ситуацию. В любом случае фантастические рассказы имелись в наличии, печатались в журналах и выходили в сборниках.
Тут мне скажут, что это были плохие рассказы. На это отвечу, что критерии качества — вещь субъективная, и они меняются гораздо чаще, чем многим хотелось бы.
Однако спорить о вкусах — любимое занятие литературоведов. Не остались в стороне от этого спора и наши герои — историки отечественной фантастики.
Всеволод Ревич в своей книге «Перекресток утопий» не прибегает к сомнительным подсчетам, зато, казалось бы, вполне обоснованно предъявляет претензии к качеству советской фантастики:
«Неверно заложенный фундамент может перекосить всё здание. К сожалению, так и произошло. До начала Большой Перестройки, вроде бы начатой в конце 50-х, а потом искусственно и искусно заторможенной, в нашей фантастике торжествовало, грубо говоря, беляевское направление, а Замятин, Булгаков, Платонов пребывали в глухом запрете.
Очередной парадокс заключается в том, что и Беляева беспощадно критиковали. Даже не критиковали — растаптывали. Эта критика стоила ему, может быть, многих лет жизни, и без того нелегкой. Разносы по большей части были несправедливыми: писателя отчитывали не за действительные слабости, а за робкие попытки выйти из круга научно-фантастических стереотипов. В 60-х годах произошло восстановление справедливости, и критика ударилась в другую крайность. Беляев был причислен к лику святых, о нем стало принято говорить, как о бесспорном лидере и классике.
<...> Почему же откровенно слабые по литературным достоинствам (я постараюсь это доказать), зачастую сомнительные в нравственном отношении (и это тоже) произведения продолжают затянувшуюся жизнь, напоминая собою зомби — мертвые тела, имитирующие живых? Однозначный ответ вряд ли возможен...»111
Просто ужас какой-то! Произведения-зомби. Надо их немедленно зарыть в землю и вбить сверху осиновый кол, если этого не сделали до нас. И тогда точно некого будет вспомнить, и все поймут, что хорошей фантастики до Ефремова и Стругацких не было — ведь не было даже Александра Беляева!
Чтобы убедить сомневающихся в правомочности такой оценки ранней советской фантастики, Ревич периодически прибегает к запрещенному приему. Он критикует произведения, которые заведомо не читал:
«Антихудожественная “научная” фантастика устояла, и устояла еще по одной прозаической, но, может быть, главной причине. НЛ [так Ревич называет «нуль-литературу», к которой по сути относит всё, что ему лично не нравится. — А.П.] писать очень легко. Какие уж тут муки творчества... Ее можно выдавать километрами, милями, кабельтовыми... <...>
Началось всё с тех же 20-х годов. <...> Вот какие условия выдвигал перед авторами журнал “Всемирный следопыт” в 1928 году, подводя итоги литературного конкурса:
“2. Научно-фантастическая. Хотя эта категория дала много рассказов, но из них мало с новыми проблемам, сколько-нибудь обоснованными научно и с оригинальной их трактовкой. Особенно жаль, что совсем мало поступило рассказов по главному вопросу, выдвинутому требованиями конкурса, именно — химизации... Весьма удачной по идее и содержанию следует признать “Золотые россыпи” — эту бодрую обоснованную повесть о химизации полевого участка личной энергией крестьянского юноши...”
Начни мы доказывать, что невозможно написать произведение, относящееся к изящной словесности, в котором прославлялась бы химизация полевого участка, устроители конкурса нас бы не поняли...»
Извините, пожалуйста, но откуда это следует? Может, всё-таки устроители конкурса — не совсем идиоты? Может, всё-таки поняли бы и оценили бы? И вообще стремление облыжно критиковать незнакомое произведение напоминает чисто большевистский подход: «Я Пастернака не читал, но осуждаю!»
Ведь, между прочим, перед нами аннотация. Кто и когда писал умные аннотации? Кто и когда судил о качестве произведения по аннотации?
Не будем забывать: в конце 1920-х тема химизации была не менее актуальна, чем сегодня — тема компьютеризации. Откуда вы знаете — может, автор «Золотых россыпей» создал новый поджанр «химпанк»?.. Может, всё-таки стоило бы прочитать эти самые «Золотые россыпи»?
Впрочем, да, это ж «нуль-литература»! Чего там читать-то?..
Я прочитал. И не только фантастические произведения наших классиков: Алексея Толстого, Михаила Булгакова, Александра Грина, Ильи Эренбурга, Владимира Маяковского, — но и ныне забытых авторов. И я могу поделиться совершенно другим видением советской фантастики.

4.
Советские авторы, известные и забытые, работавшие в 1920-1930-е годы не боялись экспериментировать ни с формой, ни с языком. Не отставали от них и крепкие середняки, писавшие чисто развлекательную литературу. Они и не думали рассматривать фантастику как литературу второго сорта, единственной целью которой является популяризация достижений научно-технического прогресса.
Что мешало тому же Александру Беляеву остановиться на достигнутом и гнать из года в год сагу о приключениях «человека-амфибии»? Но, наоборот, автор «произведений-зомби» и сам находился в непрерывном поиске, и других призывал к этому, ратуя за идеологическую и тематическую новизну выпускаемых произведений.
«Научную фантастику нельзя превращать в скучную научно-популярную книжку, — писал Беляев, — в научно-литературный недоносок. Научно-фантастичес­кий роман, рассказ должны быть полноправными худо­жественными произведениями!»17
То же самое, но намного позже напишут братья Стругацкие.
Для многих современных критиков эталоном свободного развития литературы является американская фантастика. Но в Советском Союзе хватало авторов, которых можно смело ставить на одну полку с «ранними» американцами. «Космическую оперу» писали Виктор Гончаров и Николай Муханов. О «затерянных цивилизациях» на Земле писали Владимир Обручев и тот же Беляев. О «затерянных цивилизациях» в космосе писали Борис Анибал, Александр Ярославский и тот же Алексей Толстой. Кроме того, расцветали поджанры, которым еще предстояло сформироваться в американской фантастике: социальная утопия (Г.Адамов, Д.Бузько, Э.Ингобор, В.Итин, Я.Ларри, Л.Леонов, В.Никольский, Я.Окунев, А.Палей), утопическая поэма (А.Гастев, В.Маяковский, А.Твардовский), сатирическая фантастика (Л.Платов, М.Шагинян, И.Эренбург, В.Язвицкий), городская сказка (М.Булгаков, Л.Лагин), военно-фантастический роман (С.Беляев, А.Дмитриев, Ю.Долгушин, П.Павленко, Н.Шпанов).

5.
Искать по библиотекам давно забытые книги давно забытых авторов — задача не самая благодарная, требующая значительных затрат времени и сил. Проще, конечно, осудить, ничего не читая. Особенно если первым это сделал общепризнанный авторитет. Новые исследователи, пришедшие в литературоведение сравнительно недавно, прочитали книги Булычева с Ревичем и доверчиво усвоили главную идею: если даже чего-то там советские фантасты и пытались делать (всё ж таки Булгакова с Платоновым непросто сбросить с «парохода истории»), если и стремились изменить литературную ситуацию, определив новые цели и форматы жанра, то их жалкие попытки были обречены на провал, поскольку советская власть всегда с подозрением смотрела на фантастику и старалась извести ее под корень. Семена примитивной демагогии дали всходы в виде искаженного представления о том, как развивалась советская НФ в предвоенный период.
«Сначала в советской фантастике утопия была почти под запретом, — безапелляционно заявляет Юрий Ревич (сын того самого Всеволода Ревича). — Еще полвека назад в нашей стране было очень много людей, которые искренне считали, будто фантастика (точнее — научная фантастика, science fiction, иной фантастики они себе не представляли) — это такая разновидность писательства, которая должна пропагандировать достижения науки. <...> За это неверное толкование ухватились идеологи, которые, во-первых, в литературе ничего не понимали и понимать не хотели, а во-вторых, им была нужна не литература, а нечто, способное заполнить пустующую в условиях жесткого давления цензуры нишу массовой культуры. Так появились суррогаты поп-культуры — в музыке это была так называемая советская эстрада, а в литературе — научная фантастика, НФ. <...>
Вплоть до поздних 50-х практически вся отечественная фантастика была именно такой. Даже известнейший в свое время Александр Беляев написал лишь одну относительно удачную повесть — “Человек-амфибия” (кроме нее разве что вспомним “Голову профессора Доуэля”), а всё остальное спокойно можно отправить в макулатуру, не читая. Переворот в общественном сознании совершил совершенно неожиданный человек — Иван Ефремов»112.
Ну конечно — зачем читать? Ведь макулатура же! А всё-таки почитать стоило бы — тогда удалось бы избежать глупостей типа «в советской фантастике утопия была почти под запретом».
А вот немного другой взгляд, но из той же оперы:
«Весной 1953-го умер “лучший друг физкультурников”, а заодно “отец народов” И.В.Сталин, фантастику никак не поощрявший, — пишет ивановский исследователь Валерий Окулов. — Убедиться в этом можно, просмотрев номера трех журналов, всегда (по возможности) старавшихся уделить место НФ. В 1951-1952 годах в журнале “Вокруг света” фантастики нет вообще, в “Знание — сила” публикуются Г.Гуревич и Л.Платов, разве что в “ТМ” есть какая-то видимость НФ-раздела. Во всех трех журналах в 1953 году были опубликованы всего два рассказа В.Сапарина да два НФ-очерка...»92
Интересно, Окулов действительно знает хоть одного руководителя государства, который хоть как-то «поощрял» фантастику? Да и нуждается ли фантастика в поощрении? Может, ну ее — пусть живет как живет? И далее — разве можно судить о глобальных процессах в литературе по подсчету публикаций в трех журналах за один-два года? Что можно доказать с помощью такого подсчета? Да и верный ли это подсчет?..

6.
Разумеется, я не отрицаю очевидного: были, есть и, надеюсь, еще появятся литературоведы, которые никому не верят, а занимаются самостоятельным изучением истории советской НФ. Однако даже в их работах можно найти мелкие ошибки, перекочевавшие из книг предшественников, — доверие к авторитетным мифотворцам очень велико! И прежде всего потому, что они, мифотворцы, предлагают заведомо упрощенный взгляд на историю...
Как известно, большинство наших бед от того, что мы ленивы и нелюбопытны. И если писателю лень и нелюбопытство зачастую прощаются, то литературоведу — нет. Уверяю вас, достаточно отнестись к истории советской фантастики благожелательно, без предрассудков и предубеждения, сразу обнаружится много интересного.
В этих очерках я на фактах и с использованием прямых цитат покажу, как искажалось представление о советской фантастике. Вы получите возможность самостоятельно убедиться, как в погоне за простым объяснением авторитетные исследователи выхолостили живую историю, превратив ее в черно-белую схему. И пусть не будет извинительным обстоятельством то, что авторитеты уже умерли, — они тоже писали о давно умерших людях, но почему-то не стеснялись навешивать ярлыки...

http://val20101.livejournal.com/419387.html
Исходный текст: http://apervushin.narod.ru/stat/sf/10ssf/01ssf/01ssf.htm
Список литературы: http://apervushin.narod.ru/stat/sf/10ssf/05ssf/liter.htm
via dok_zlo, огромное спасибо ему!
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #1 - 09/21/15 :: 7:39pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Миф 2: Советская власть всячески «угнетала» фантастов, а в отдельных случаях физически уничтожала их


Журн. «Реальность фантастики». ― 2006. ― № 12 (40). ― с.176-184.

http://www.rf.com.ua/article/1048

1.
Однажды главный редактор питерского периодического издания «Секретные материалы ХХ века» попросил меня взять интервью у Бориса Натановича Стругацкого.
«Антон, — сказал главный редактор, — нам бы хотелось взять эксклюзивное интервью у Стругацкого. А вы Стругацкого хорошо знаете, ходите на Семинар — вам и карты в руки...»
Я дал свое согласие, потом испросил согласие на интервью у Бориса Натановича и сел обдумывать вопросы. Почти сразу я оказался в затруднительном положении: казалось, нет в мире вопросов, которые хоть раз кто-нибудь не задавал бы этому известнейшему фантасту, — тем более что с июня 1998 года действует ресурс «OFF-LINE интервью с Борисом Стругацким» (http://www.rusf.ru/abs/) и любой желающий, даже и не вхожий в Семинар, имеет теперь возможность спросить у литературного мэтра о наболевшем и быстро получить адекватный ответ. Архив офф-лайн-интервью в любое время суток доступен другим желающим, и вряд ли с бухты-барахты вам удастся придумать вопрос, которого нет в этом архиве. К счастью, затруднение удалось довольно быстро преодолеть: я вспомнил о специфике «Секретных материалов» и само собой сложилось интервью в духе: «А что, Борис Натанович, вы можете сказать о своих взаимоотношениях с КГБ и литературными цензорами?»
Конечно же, я знал, что вопросы такого рода братьям Стругацким уже задавали. В 1989 году впервые (и это стало для меня настоящим откровением в то время!) ведущие советские писатели-фантасты обсуждали в рядовом интервью для «Огонька» запретную ранее тему давления власти предержащих на любимый жанр128. Некоторые подробности удалось выяснить из более поздних интервью и «Комментариев к пройденному»131 Бориса Натановича, однако, как ни странно, до сих пор никто из интервьюеров не удосужился поинтересоваться, чем, например, был вызван запрет на публикацию «Гадких лебедей» — повести вполне «правоверной», если сравнивать ее с «Улиткой на склоне» (главы о Переце) и «Сказкой о Тройке», которые хотя и не одобрялись властями, но были опубликованы в провинциальной периодике и прочитаны всеми заинтересованными людьми. Больше того, узнавая историю злоключений других произведений Стругацких (и не только Стругацких!), раньше или позже задаешься вопросом: а какие критерии были у «больших начальников» при отборе фантастических произведений к публикации, да и были ли у них хоть какие-то критерии?
Борис Натанович прокомментировал так:
«По поводу “Гадких лебедей” следователь, меня допрашивавший, выразился в том смысле, что это не есть книга антисоветская, это — “книга упадническая”. Почему надо изымать у граждан “самопальные” издания упаднической книги и наказывать владельца, направляя соответствующие кляузы ему на работу, — зачем это надо организации, призванной бороться исключительно за государственную безопасность, я спросить не решился. Да и не пришел мне тогда в голову этот дерзкий вопрос. Но дело тут, видимо, в том, что тоталитарное государство иначе не умеет. В тоталитарном государстве — единая цель, единая власть, единая идея. А значит — по определению — любая идея, любая мысль, любая книга, отклоняющиеся от установленной нормы, суть угрозы государственной безопасности, и тоталитарное государство готово обрушиться на эту идею-мысль-книгу всей мощью своего репрессивного аппарата...»130
Мнение, безусловно, интересное, однако опять-таки не получен ответ на важный для понимания той давней эпохи вопрос: каковы критерии отбора и каким образом чиновники и офицеры средней руки, отвечавшие за «литературный процесс», производили селекцию? А кроме того, очевидно, что эти критерии менялись со временем: в одну советскую эпоху роман «Мастер и Маргарита» Булгакова не мог быть опубликован ни при каких обстоятельствах, а в другую советскую эпоху он был напечатан в толстом и престижном журнале «Москва».
Мне представляется, что мнение мэтра опирается в данном случае на миф, порожденный недобросовестными литературоведами в начале 1990-х годов. Якобы фантастика была и остается каким-то особым (особо опасным!) жанром внутри литературы. Якобы фантастика в СССР была своего рода минным полем для писателя, на котором ошибаются только один раз. Ведь, следуя традициям жанра, фантаст обязан описывать будущее и поднимать острые темы, что может закончиться для него очень печально. А потому, мол, умные писатели не шли в фантастику, опасаясь совершить ошибку и распрощаться с литературной деятельностью, а то и свободой навсегда!

2.
Впервые такая, весьма впечатляющая, версия была выдвинута в обзоре «Социальное воображение в советской НФ 20-х годов» Бориса Дубина и Александра Рейтблатта, опубликованном в 1988 году50. Используя количественный анализ (который я уже критиковал в предыдущем очерке), авторы обзора показали, что от «культурной революции» прежде всего пострадала фантастика — это выразилось в снижении количества названий и тиражей. Развивая их мысль, Виктория Чаликова в статье «Идеологии не нужны фантазеры», написанной в 1990 году, заявляет:
«Рассуждение тут достаточно простое: если утопия — спутница тоталитаризма, если она активно помогала искоренению духа свободы, она должна была бы поощряться Сталиным. На деле мы наблюдаем прямо противоположную картину, причем динамика событий явственно совпадает с укреплением сталинской диктатуры. В 20-х годах еще была утопическая фантастика, которая в основном изображала коммунистов, завоевывающих Марс, Луну и везде устанавливающих коммунистический порядок. К началу 50-х такой фантастики уже не существовало, ее искоренили — хотя, казалось бы, она была вполне “правоверной” и даже пропагандистской. <...> Утопия не может быть “помощницей тоталитаризма”, ибо в основе тоталитарного строя лежит стремление убедить людей, что настоящее абсолютно, что о прошлом помнить не надо, а мечтать о будущем нельзя ни в коем случае. Живите настоящим — ничего лучшего быть не может. Поэтому любые романы, в которых изображался какой-нибудь двух- или трехтысячный год, даже самые правоверные и пропагандистские, с точки зрения Сталина, были ересью. Они дерзко утверждали, что сегодняшний день — еще не вершина, не идеал, но всё еще путь. Это и искоренялось...»154
Борис Стругацкий, скорее всего, читал эту статью, ведь она была опубликована в журнале-альманахе «Завтра», с которым братья Стругацкие активно сотрудничали. Так или иначе, но в 1991 году Борис Натанович пишет предисловие к сборнику «Фантастика: Четвертое поколение», в котором, в частности, утверждается:
«Второй этап: середина тридцатых — середина пятидесятых. Откат революции, сталинщина, черная туча над страной, черная туча над культурой, а потом — война, послевоенная разруха и еще более страшные для культуры времена. Эпоха ханжества, лжи, бездумного фанатизма, двоемыслия, исступленного славословия, когда честное прямое слово — величайшая смелость и величайшая редкость, когда исследование художником реального мира запрещено под страхом тюрьмы и подменено прославлением мира вымышленного, когда бал правит лицемерие подлецов и фанатизм одураченных...
И, заметьте, то же самое происходит и в фантастике! Под лозунгом “Ближе к реальной жизни! Фантазирование не нужно народу!” совершается парадоксальный отрыв фантастики от реальной действительности. Исследование насущных проблем настоящего и будущего заменяется бессмысленными погонями за выдуманными диверсантами и скрупулезными описаниями никому не нужных самоходных тракторов. Пресловутая “теория ближнего прицела” торжествует. Из фантастики методически вытравливается всё, что делает ее литературой — чудо, тайна, достоверность. Сон разума рождает чудовищ наподобие “Однорогой жирафы” Сапарина или “Семи цветов радуги” Немцова...»133
С оценкой эпохи, данной мэтром, трудно не согласиться. А вот версия, будто бы утопическая фантастика была сознательно вытравлена сталинистами только потому, что пыталась разглядеть черты будущего, заслуживает отдельного и более тщательного рассмотрения. Ведь она легла в основу представлений целого поколения литературоведов. И приговором звучат строки из книги Кира Булычева «Падчерица эпохи»:
«Фантастику после 1930 года (и до наших дней) рассматривали с подозрением не только потому, что она в чем-то сомневалась и на что-то указывала, а потому, что она потенциально могла это сделать, тогда как Власть не понимала, зачем это нужно.
Достаточно пролистать массовые журналы той поры, чтобы увидеть резкий перелом в их содержании. Фантастика, как будто по мановению волшебной палочки, исчезает со страниц. Все писатели замолкают.
Полагаю, это было вызвано не приказом, а инстинктом самосохранения, пониманием катастрофы, обрушившейся на страну. Ведь фантаст по складу своему — существо чуткое, быстрее иных угадывающее тенденции в развитии общества. А общество становилось фантастически антиутопичным. Настолько, что страшно было даже размышлять над тем, куда приведет эта эволюция...»28

3.
Итак, фантасты перестали писать о будущем и ушли в очеркисты, потому что боялись репрессий. Чтобы подтвердить этот тезис, сторонники версии «физического уничтожения» утопической фантастики обычно ссылаются на три фамилии: Замятин, Ларри и Чаянов. Мол, этих примеров достаточно, чтобы понять, как власть расправлялась с фантастами, которые создавали миры, вступающие в противоречие с установками партии и правительства...
Слава богу, многие архивы нынче открылись, и нам нет нужды гадать, как там всё было на самом деле — есть и официальные документы, и свидетельства современников. Не так давно вышла, например, монография Арлена Блюма «Запрещенные книги русских писателей и литературоведов»23, используя которую можно легко проследить судьбу той или иной запрещенной книги, а так же установить причины, по которой она была изъята из библиотек. (Замечу в скобках, что речь идет только о книгах, уже вышедших из печати, — вопрос рукописей не обсуждается). Добавляя к этим сведениям рассекреченные документы спецслужб, агентурные донесения, мемуары участников событий и общие сведения из биографий тех или иных авторов, мы способны реконструировать все (или хотя бы главные) аспекты взаимоотношений репрессированных писателей с властью и сделать выводы, насколько их принадлежность к фантастическому цеху способствовала гонениям со стороны властей.

4.
Начнем, как водится, с Евгения Ивановича Замятина. Поскольку, во-первых, Замятин был настоящим фантастом, изучавшим теорию и историю научной фантастики, а во-вторых, во всех постсоветских литературоведческих трудах именно Замятина называют несгибаемым борцом с коммунистическим режимом, сразу же после революции разглядевшим опасность, которую большевизм несет миру.
«Овладев могучим орудием фантастики и знанием диалектики социального развития, — сообщает Кир Булычев, — Замятин приходит к выводу о вполне реальной опасности ближайших лет: возникновение тоталитаризма, уничтожение индивидуальности, превращение человека из сердцевины мироздания в винтик, удобрение, пустую цифру в равнодушной отчетности.
Для Замятина это видение — правда. Еще не сбывшаяся, но от этого не менее реальная. И он считает своим долгом ее огласить, потому что она — главное мерило художественного творчества. “Правды, — напишет он, — вот чего в первую голову не хватает сегодняшней литературе. Писатель изолгался, слишком привык говорить с оглядкой и опаской. Оттого очень мало литература выполняет даже самую примитивную, заданную ей историей задачу: увидеть нашу неповторимую эпоху — со всем, что в ней есть отвратительного и прекрасного, записать эту эпоху, какой она есть”.
Фантаст должен быть смелым и писать правду. И потому очевидна предопределенность в том, что именно Замятин написал роман “Мы”...»28
Сразу вызывает недоумение тезис о том, что уже в 1920 году, когда писался роман «Мы»58, Замятин разглядел «опасность возникновения тоталитаризма». Ведь из биографии писателя хорошо известно, что он вернулся из Англии в Россию сразу после Октябрьского переворота и был полон надежд на лучшее будущее, собрался засесть за концептуальный роман о терпящем катастрофу стратоплане, потом взялся за полномасштабную утопию26. Что же подвигло фантаста отложить эти планы и написать один из лучших антиутопических романов ХХ века? Биографы говорят: Замятин был напуган происходящим, слом всего и вся оказался слишком неожиданным для него, а вал несчастий, обрушившийся на страну в годы Красного террора и Гражданской войны, подавлял волю к жизни и творчеству. Замятина дважды арестовывали чекисты, а после того как он опубликовал в начале 1921 года статью «Я боюсь» и цикл рассказов, посвященных жизни Петрограда в годы революции («Мамай», «Пещера» и другие), пролетарские критики разглядели в нем врага и начали планомерную травлю162. И в том же году (что характерно!) Замятин пытается напечатать роман «Мы» и (что закономерно!) получает отказ. Подозреваю, что роману «Мы» просто не повезло, — ведь в те годы в Советской России печатали всех подряд, включая ненавистного Аркадия Аверченко (вот уж враг так враг!). Если бы Замятин не взял курс на жесточайшую критику итогов революции, то, скорее всего, роман был бы опубликован. И прежде всего потому, что направлен он был не против советского тоталитаризма, как пытаются сегодня доказывать многочисленные историки литературы, но против тенденции, которая вызревала в идеологии и которая была вскоре полностью изжита. Речь идет о целом идеологическом направлении в искусстве, придуманном теоретиком Пролеткульта Алексеем Гастевым, — именно этот поэт и его ученики, начиная с 1918 года, воспевали социалистическое будущее, в котором человеку суждено окончательно потерять индивидуальность, стать послушным винтиком прогресса36. Гастев выпустил несколько сборников стихов, и вряд ли Замятин пропустил его творчество мимо внимания, ведь издавались они в Петрограде и вызывали горячие споры в среде интеллигенции. И вот, подавленный всем происходящим, и, увидев, наверное, серьезную опасность для дела революции в искажении ее идеалов через описанное у Гастева уничтожение индивидуальности, Замятин откладывает утопию и пишет антиутопию. Получается, что «Мы» — это полемический роман, продукт борьбы двух (и не самых главных!) течений в идеологии.
Эту интерпретацию подтверждал и сам Замятин в интервью газете «Ле нувель литтерер» в 1932 году: «Этот роман – сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства, роман об отношении личности и коллектива, личности и государства. На практике этот вопрос разрешён в пользу государства»162.
При чем тут советский тоталитаризм? Речь идет о результатах планомерного подавления личности вообще — описываемая угроза нависает над любым государством, в котором правительство ставит интересы державы выше интересов людей. Но таких государств и в просвещенной Европе хватало!..
Кстати, Гастев пострадал куда как круче Замятина. Булычев писал об этом сдержанно: «После 1921 года А.Гастев ушел на педагогическую работу и исчез со сцены...»28 На самом же деле Гастев попытался воплотить свои фантазии в жизнь, создал и возглавил Центральный Институт Труда, опубликовал множество монографий по оптимизации трудовой деятельности. В 1938 году его работа была признана «вредительской». Гастева осудили, отправили в лагерь, где он и погиб. Все книги Гастева были запрещены и изъяты из библиотек23.

5.
Какова же судьба другого «врага народа» — Евгения Замятина? Она хорошо известна. Тяжело страдая от нападок критики, Замятин тем не менее продолжает активно писать и печататься. Роман «Мы» издается в европейских странах и быстро получает признание. Пьеса «Блоха», написанная по лесковской сказке «Левша», пользуется успехом у зрителей — только в театрах Ленинграда и Москвы она прошла более трех тысяч раз. Замятин состоял членом РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей) и занимал кресло в правлении «Издательства писателей в Ленинграде». В конце 1920-х издательство «Федерация» начинает печатать полное собрание сочинений Замятина23. Но писателю уже тошно и душно — ему не хватает стойкости в противостоянии с оголтелой критикой, которая перешла уже все границы дозволенного. В 1931 году Замятин пишет письмо Сталину с просьбой разрешить ему выехать за рубеж.
Сталин не стал оттягивать решение — и октябре 1931 года Замятин уехал во Францию. Интересно, что сам писатель не считал себя эмигрантом: он бережно хранил советский паспорт и даже переводил деньги на оплату своей квартиры в Ленинграде. После создания Союза писателей СССР Замятин был принят в его члены, а в 1935 году в составе советской делегации участвовал в Конгрессе деятелей культуры, проходившем в Париже.
Вопреки распространенному мнению, Замятин во Франции совсем не бедствовал. Он писал сценарии для Голливуда, переделав под киноформат «Пиковую даму», «Войну и мир» и роман «Мы». Самой успешной оказалась экранизация по мотивам пьесы Горького «На дне», снятая по сценарию Замятина знаменитым французским режиссером Жаном Ренуаром. Главную роль сыграл Жан Габен. Фильм имел огромный успех и был признан лучшим фильмом Франции 1936 года162.
Что касается запрета книг Замятина, то архивы Главлита свидетельствуют: изъяты из обращения были всего две из них — сборник «Нечестивые рассказы» (1927) и четвертый том собрания сочинений (1929). Последняя книга была запрещена потому, что составители привели авторскую библиографию, в которой фигурировали вышеупомянутый сборник и всё тот же злосчастный роман «Мы»23.

6.
Не менее занимательно складывалась судьба другого репрессированного фантаста — Яна Леопольдовича Ларри. Латыш из Риги, беспризорник и бродяга, стал после Гражданской войны журналистом, учился в Харьковском университете, опубликовал две книги, после чего переехал в Ленинград, где занялся профессиональной литературной деятельностью в качестве автора прозы для подростков. В 1931 году, которым современные историки привыкли пугать своих учеников, Ленинградское областное издательство тиражом в 50 000 (!) экземпляров выпускает утопию Яна Ларри «Страна счастливых»75.
Появление романа Ларри — это действительно яркое событие в фантастике сталинского периода. Писателю удалось очень своеобразно развить традиции революционной утопии, разрешив по ходу проблемы жанра. В «Стране счастливых» можно найти многие образы коммунистического будущего, заново описанные в конце 1950-х Ефремовым и Стругацкими. Плюс к этому — живые запоминающиеся персонажи. Плюс к этому — живой образный язык.
Однако Ларри не удержался от мелкого «финта ушами». Внимание Главлита, принявшего впоследствии решение о запрете книги, привлек один пассаж. Человек будущего Нефелин приводит друга в библиотеку и произносит монолог: «Взгляни на книжные шкапы наших библиотек! Какое неисчерпаемое богатство мыслей заключено в миллионы томов. Как жизненно необходимо для каждого из нас знать эти сокровища. Какие потрясающие ассоциации возникают, когда ты беседуешь с мудрецами прошлых веков. Но взгляни, на кого мы похожи перед этим океаном мудрости! С непостижимым легкомыслием мы сидим и чайной ложечкой пытаемся вычерпать это море. <...> Я предлагаю титаническую работу. Я считаю необходимым устроить в библиотеках кровавую революцию. Старым книгам следует дать бой. Да, да! Без крови здесь не обойдется. Придется резать и Аристотеля и Гегеля, Павлова и Менделеева, Хвольсона и Тимирязева. Увы, без кровопролития не обойтись. Моя кровожадность не остановится даже перед Лениным и Марксом. Сталин? Придется пострадать и ему!»75
Желание Нефелина «резать» Сталина не могло пройти даром — правоверные критики финт заметили и немедленно подняли вой. И что? Ларри физически как-то пострадал? Был арестован и сослан? Нет, он просто ушел из литературы в науку, устроившись в НИИ рыбного хозяйства, и даже закончил аспирантуру. При этом он продолжал время от времени писать для ленинградских газет, а в 1937 году опубликовал самое знаменитое свою фантастическое произведение — «Приключения Карика и Вали».
Ларри в конце концов посадили, но не за «Страну счастливых», а за «контрреволюционный» выпад — в начале 1940 года писатель начал посылать в Москву на имя Сталина главы из фантастической повести «Небесный гость», в которой зло высмеивал реалии современного ему СССР146. Ларри дали «десятку», но отсидел он ее как-то странно — занимался своей любимой ихтиологией, пережил и Сталина, и Хрущева, а в семидесятые, после реабилитации, явился в секретариат Всесоюзного агентства по защите авторских прав с требованием выплатить ему гонорар за многочисленные переиздания «Карика и Вали», вышедшие в период его «отсидки». Веселый был человек Ян Ларри — что еще скажешь?

7.
Если же смотреть на происходившее в годы «культурной революции» серьезно, то из фантастов сильнее всех пострадал Александр Васильевич Чаянов — крупнейший экономист-аграрник, печатавший под разными псевдонимами мистические и утопические повести. В июле 1930 года вместе с другими крупнейшими экономистами он был арестован по делу вымышленной «кулацко-эсеровской группы Кондратьева-Чаянова», входившую в «Контрреволюционную вредительскую Трудовую крестьянскую партию», обвиненную в намерении организовать кулацкие восстания. В январе 1932 года Коллегией ОГПУ Чаянов был приговорен к пяти годам тюремного заключения, замененного затем высылкой в Казахстан. В 1937 году его арестовали снова и расстреляли по приговору Военной коллеги Верховного суда СССР23.
Чтобы лишний раз закрепить в сознании читателя тезис об особо придирчивом отношении сотрудников репрессивного аппарата к фантастам 1920-х годов, Булычев писал о Чаянове:
«Но вот А. Чаянову-то не повезло — его утопия, альтернативная, крестьянская, стала одним из вещественных доказательств на его процессе и одной из причин не только его расстрела, но и последующих проклятий, что высыпались на голову его несуществующей антисоветской партии».
Документы из архива Главлита свидетельствуют об обратном: Чаянов пострадал именно за свои фундаментальные работы по экономике, а его старые фантастические книжки были запрещены постфактум и только после того, как цензорам удалось расшифровать литературные псевдонимы опального экономиста, мечтавшего о создании «крестьянской республики»23.

8.
Внимательное изучение биографий этих трех непохожих друг на друга людей: Замятина, Ларри и Чаянова — показывает, что перед карательными органами или государственными цензорами не ставилась специальная задача по уничтожению утопической фантастики как жанра. Замятин пострадал за критику власти, Ларри — за письма к Сталину, Чаянов — за альтернативное видение развития экономики.
Начало 1930-х годов действительно отмечено спадом в литературной деятельности, странно это было бы отрицать. Но спад коснулся не только фантастов — и далеко не только фантастов. В апреле 1932 года были ликвидированы ассоциации пролетарских писателей, был запущен длительный, сопряженный с интригами и конфликтами, процесс формирования единого и подконтрольного партии Союза писателей. Появился новый удивительный жанр «социалистический реализм», который должен был сыграть роль идеологического оружия в борьбе коммунистов за умы и сердца людей. В среде литераторов начались разброд и шатание. Профессиональные писатели в большинстве своем — люди склочные и самовлюбленные (в чем легко убедиться, полистав подшивку «Литературной газеты»), а тут появился хороший повод утопить коллег и приподнять за счет этого собственный авторитет. На некоторое время стало не до книг и не до творческих открытий. Больше того, реформированию подверглись журналы — драка за составы редколлегий пошла уж совсем нешуточная.
Те, кто не захотел играть в эти игры (как, например, Замятин с Ларри), просто выбыли из обоймы, хотя у них и не отобрали главное — возможность безбедно жить и творить в надежде на лучшее будущее. Это будущее в конце концов наступило, и сегодня мы с благоговением вспоминаем фамилии замечательных писателей, а имена их критиков-гонителей успешно и навсегда забыли.
А репрессии? А что — репрессии? Репрессии коснулись всех в сталинском СССР. Уничтожались целые группы творческой интеллигенции, и то, что в этих группах иногда оказывались фантасты, — простая случайность, обусловленная законом больших чисел.
Великий перелом в фантастике, отбросивший ее на три десятилетия назад, случился в 1934 году и не имел прямого отношения к особенностям жанра. О том, как это произошло, я расскажу в следующем очерке.

http://apervushin.narod.ru/stat/sf/10ssf/02ssf/02ssf.htm
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #2 - 09/21/15 :: 8:03pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Миф 3: Во времена Сталина советская фантастика обслуживала тоталитарную идеологию, а потому деградировала как жанр

Журн. «Реальность фантастики». ― 2007. ― № 1 (41). ― с.175-186.
http://www.rf.com.ua/article/1071


1.
Сегодня уже почти никто не сомневается, что Советский Союз был тоталитарным государством, ни в грош не ставившим жизни своих граждан.
Под стать страшному советскому государству была и идеология — нацеленная на подавление прав и свобод, на подавление самой личности человека. Мол, именно благодаря насаждению этой идеологии и появился так называемый «совок» — трусливое существо, послушно исполняющее самые бредовые приказы сверху. «Совок» лишен воли и творческой инициативы, не дорожит честью, обладает очень специфическим и очень узким кругозором, ленив и завистлив, работает только из-под палки и «стучит» на соседей.
Понятное дело, что в процессе выведения мерзкой породы «совков» принимали участие не только бонзы из Идеологического отдела ЦК КПСС, но и писатели, перо которых приравняли к ружью. А где писатели, там и фантасты.
«Съезд писателей, открывшийся в 1934 году для того, чтобы прекратить всяческие разногласия в общем хоре писателей, — сообщает Кир Булычев в книге «Падчерица эпохи», — прошел под лозунгом социалистического реализма. И, как говорилось в ту пору, “товарищ Сталин указал единственно верный творческий метод в художественной литературе — это метод социалистического реализма. Произведения Горького дают нам блестящие образцы применения этого метода на практике. Съезд должен помочь писателям в претворении этого метода в жизнь”.
Теперь представим себе писателя-фантаста, того же Александра Беляева, который должен воспринимать указания съезда как руководство для своей дальнейшей работы. <...>
Правила <...> были предельно четкими: воспевать окружающую действительность как лучшую в мире и невероятно счастливую. Смотреть вперед, популяризируя достижения отечественной науки и техники, самых передовых на планете, однако не заноситься в мечтах и не отрываться от задач индустриализации. Наконец, сражаться с врагами внутренними и внешними, помня, что классовая борьба обостряется, а дальше обострится еще более. В коммунизм лучше не заглядывать. <...>
Литература превратилась в заклинание. Цель всех авторов одна — не выйти за пределы установленной молитвы, а если на данный случай таковой нет, то хотя бы не разойтись в чем-то с молитвой, установленной для другого случая жизни. Так “творили” все: и авторы, уже писавшие фантастику ранее, как А.Беляев или В.Никольский, и авторы, возникшие на волне Великого перелома и сумевшие раньше и бодрее других закричать “Аллилуйя!”, как Н.Баскаков, Д.Дар, Н.Сотников и другие. Писали они схоже плохо, схоже трескуче, и выхода из этого тупика не было...»28
Еще более беспощадную оценку творчеству фантастов после Великого перелома дает Всеволод Ревич:
«Литераторы быстро сообразили, что на ближайшие пятилетки перед ними выдвигаются иные задачи. Вокруг расстилалось совершенно замечательное настоящее, которое само по себе было одновременно и будущим. <...>
Сосредоточившись на прославлении успехов индустриализации и коллективизации писатели не ахти как рвались залезать в будущее, не имея на сей счет однозначных указаний.
После Ларри [речь идет о романе Яна Ларри «Страна счастливых» — А.П.] сколько-нибудь серьезных книг о будущем не появлялось без малого тридцать лет, за исключением утопий военных. <...> Беспомощно розовощекие сочиненьица, вроде “Звезды КЭЦ” А.Беляева или “Арктании” А. Гребнева, не в счет...»111
После прочтения книг Булычева и Ревича складывается вполне определенное впечатление: в начале 1930-х годов советская фантастика была загнана в прокрустово ложе сталинской идеологии, сузилась до «воспевания» и «прославления», а потому перестала быть интересной, растеряла творческий потенциал, крупные писатели ушли в «социалистический реализм» и в историческую прозу, а те, кто остался, вызывают жалость и недоумение: зачем эти люди вообще взялись за перо?
Чувствуя некоторую шаткость такой трактовки истории фантастики тридцатых годов, Булычев приводит дополнительные соображения на этот счет:
«Может возникнуть законный вопрос, а почему не нашлось ни одного умельца, который смог бы создать нечто обобщающее, выйти за пределы описаний архитектурных монстров или тружеников станка, которые вечерами поют в опере и ходят на маскарады. Казалось бы, можно сделать шаг вперед и постараться воспеть сталинскую утопию во вселенском масштабе.
Мне думается, что против возникновения такого произведения были объективные причины. Во-первых, страх. Страх писателя ошибиться. Ведь как только ты выходил за пределы положенного набора лозунгов уже существующей утопии, ты должен был в самом деле подключать фантазию. Казалось бы, есть прецедент — комсомольские утопии двадцатых годов. Но в тех фантазиях не было страха ошибиться, выйти за рамки. Не было страха, одинаково владевшего редактором и писателем. Даже мировую революцию не страшно было изобразить, потому что прямого указания на мировую революцию не существовало.
И второе соображение: те люди, что ковали сталинскую утопию 30-х годов, оказались бездарны или старались таковыми стать. Им просто не под силу было подняться выше лозунгов — фантасты без фантазии...»28

2.
Прежде чем приступить к критике критиков, отвлечемся от главной темы и вспомним, что же такое идеология.
Смысловое наполнение (семантика) некоторых слов меняется с течением времени. Например, Карл Марк и Фридрих Энгельс в работе «Немецкая идеология» (1845-1846)  давали три определения термину идеология:  а) идеалистическая концепция, согласно которой мир представляет собой воплощение идей, мыслей и принципов; б) тип мыслительного процесса, когда его субъекты — идеологи, не сознавая связи своих построений с материальными интересами определенных классов и объективных побудительных сил своей деятельности, постоянно воспроизводят иллюзию абсолютной самостоятельности общественных идей; в) сопряженный метод подхода к действительности, состоящий в конструировании мнимой реальности, которая выдается за саму действительность90.
Сразу бросается в глаза, что в первом значении (идеалистическая концепция) этот термин сегодня практически не употребляется. Во втором (тип мыслительного процесса) — крайне редко. Зато третье значение откровенно превалирует, причем под идеологией понимают оголтелую пропаганду, конструирующую оторванные от реальности миры.
Мы вольны выбирать, какого из определений придерживаться, однако, на мой взгляд, то, о чем пойдет речь в настоящем очерке, имеет отношение к более современному и более общему определению идеологии: «понятие, посредством которого традиционно обозначается совокупность идей, мифов, преданий, политических лозунгов, программных документов партий, философских концепций; не являясь религиозной по сути, идеология исходит из определенным образом познанной или “сконструированной” реальности, ориентирована на человеческие практические интересы и имеет целью манипулирование и управление людьми путем воздействия на их сознание»90.
В рамках этого определения подразумевается, что любая идеология содержит внутри себя некий идеал общественного устройства, выраженный через лозунги и программные документы, на который следует равняться всем, кто разделяет ее. Скажем, либерально-демократическая идеология содержит в себе идеализированный образ народовластия, который, будем честны перед собой, никогда не был реализован на практике, а с дальнейшим увеличением численности населения не может быть реализован в принципе. Больше того, реализация идеализированного образа зачастую приводит к противоположному результату. Что касается демократии, то инверсию результата при внедрении ее идеалов в жизнь замечательно показал Роберт Шекли в остроумной повести «Билет на планету Транай»156.
Сталинская идеология, которую сегодня принято называть тоталитарной, в ее дистиллированном теоретически-абстрактном виде отстаивала вполне светлые идеалы, рисуя виртуальный образ более справедливо устроенного общества. Мы знаем, что главным советским идеологом в 1930-е годы был сам Иосиф Сталин, а потому важно прислушаться к тому, что он говорил публично, ведь к этим публичным выступлениям были обязаны прислушиваться все жители СССР.
Итак, слово Сталину.
«...Мы еще не построили коммунистического общества. Построить такое общество не так-то легко. <...> В социалистическом обществе еще имеется некоторое имущественное неравенство. Но в социалистическом обществе уже нет безработицы, уже нет эксплуатации, уже нет угнетения национальностей. В социалистическом обществе каждый обязан трудиться, хотя и получает за свой труд еще не сообразно своим потребностям, а сообразно количеству и качеству вложенного труда. Поэтому еще существует заработная плата, притом неравная, дифференцированная. Только тогда, когда удастся создать такой порядок, при котором люди получают от общества за свой труд не по количеству и качеству труда, а сообразно их потребностям, можно будет сказать, что мы построили коммунистическое общество.
Вы говорите о том, что для того, чтобы построить наше социалистическое общество, мы пожертвовали личной свободой и терпели лишения. В Вашем вопросе сквозит мысль, что социалистическое общество отрицает личную свободу. Это неверно. Конечно, для того, чтобы построить что-нибудь новое, приходится нагонять экономию, накапливать средства, сокращать временно свои потребности, занимать у других. Если хочешь построить новый дом, то копишь деньги, временно урезываешь свои потребности, иначе дома можешь и не построить. Это подавно справедливо, когда речь идет о том, чтобы построить целое новое человеческое общество. Приходилось временно урезывать некоторые потребности, накапливать соответствующие средства, напрягать силы. Мы так именно и поступили и построили социалистическое общество.
Но это общество мы построили не для ущемления личной свободы, а для того, чтобы человеческая личность чувствовала себя действительно свободной. Мы построили его ради действительной личной свободы, свободы без кавычек. Мне трудно представить себе, какая может быть “личная свобода” у безработного, который ходит голодным и не находит применения своего труда. Настоящая свобода имеется только там, где уничтожена эксплуатация, где нет угнетения одних людей другими, где нет безработицы и нищенства, где человек не дрожит за то, что завтра может потерять работу, жилище, хлеб. Только в таком обществе возможна настоящая, а не бумажная, личная и всякая другая свобода»120.
Даже этот небольшой отрывок из интервью американскому журналисту, демонстрирует нам, что в основе сталинской идеологии находился один из краеугольных либерально-демократических идеалов — создание благоприятных условий для раскрепощения личности.
Историки также указывают на особое понимание демократии, сформулированное Сталиным. Он был убежден, что при строительстве нового общества демократия «буржуазная» сменится демократией «пролетарской». Как и Ленин, он видел преимущество последней в том, что советская власть привлекает массы к постоянному и решающему участию в управлении государством, чего трудящиеся были лишены в условиях буржуазно-демократического строя86.
Таким образом, советская сталинская идеология вполне соответствовала общим стандартам демократии и свободолюбия. Она, конечно, была беспощадна к врагам. Но покажите мне идеологию, в которой заложена благожелательность к противнику!
Суть советской идеологии хорошо характеризуют идеологические клише того времени. В них — революционный напор, в них — желание перекроить мир, создав более гуманное и более развитое общество, в них — мечта о сверхчеловеке будущего, которому будут подвластны стихии и сама материя.
Ничего из того, что обещалось, не было сделано. Мы вправе винить коммунистов за то, что их слова разошлись с делами, но имеем ли мы моральное право плевать на благородные намерения только потому, что кто-то, прикрываясь ими, обтяпывал свои грязные делишки? Не станем ли мы после этого такими же, как те, кого проклинаем? Не проклянут ли и нас впоследствии?
На эти вопросы нет однозначных ответов, но каждый должен ответить на них сам...

3.
Очевидно, Булычев с Ревичем понимали, что вступают на зыбкую почву, — идеалы не терпят насилия над собой, на этом поле легко оступиться, — поэтому, как говорится, «перевели стрелку». В обеднении фантастики оказались виноваты сами фантасты. То ли из страха перед репрессиями, то ли по велению искалеченной идеологией души, но советские фантасты стали писать всё хуже и хуже. И вот тут — внимание! — опытные публицисты Кир Булычев и Всеволод Ревич совершают хитрый маневр, приписывая несчастным советским фантастам побуждения и мнения, которые последним были несвойственны.
Приведу здесь два примера, хотя мог бы привести и больше, но ограничения по объему очерка сделать этого не позволяют.
Вот как характеризует Кир Булычев одного из писателей двадцатых годов Виктора Гончарова и одну из его книг:
«На мой взгляд, наиярчайшим из приспособленцев был некий Виктор Гончаров. <...>
Книги-однодневки Гончарова написаны плохо, но залихватски. Настолько, что когда о нем упоминают критики, то уверяют, что Гончаров писал пародии.
Но пародировать ему в середине двадцатых годов было некого. Наоборот, он ковал книжки для умственно неразвитых комсомольцев. Герои Гончарова всегда “борются за права угнетенных”, разоблачают капиталистов во всех углах Галактики, устраивают революции на Луне и дальних планетах. Именно Гончаров рисует одну из первых социалистических утопий.
В романах этого фантаста действуют два друга: комсомолец Андрей и молодой ученый Никодим. В своих путешествиях и приключениях попадают они и на Луну, где живут эксплуататоры везы и угнетенные невезы. В романе “Межпланетный путешественник” лунная революция побеждает, и власть везов рушится. Невезы конфискуют у везов дома, имущество, а самих, всех без исключения, отправляют в исправительно-трудовые лагеря.
Когда гости из Советской России попадают на Луну, их селят в особняке, который принадлежал до революции знатному везу. Молодые коммунисты легко обживаются в многочисленных покоях виллы, блаженствуют в реквизированной роскоши, а обслуживает их хорошенькая невезка Кайя. Неугомонный Андрей, конечно же, начинает обыскивать дом и находит в запертой комнате космический корабль (Гончаров — человек простой, у него космический корабль может оказаться и под кроватью). Корабль движется, как и все летательные аппараты у Гончарова, за счет психоэнергии.
Друзья-непоседы выясняют, что корабль изобретен бывшим владельцем дома, который заодно был и великим ученым. Андрей решает, что изобретателя надо освободить из лагеря, но не из соображений гуманности и не из преклонения перед гениальностью ученого — его надо освободить для допроса.
Андрей несется в революционный совет и там получает разрешение на изъятие из концлагеря старого веза. “Дряхлого веза с огромной головой” привозят в бетонном ящике.
Оказывается, этот старый маразматик даже не понял, за что его посадили в тюрьму. Вот потеха! Он совсем чудак: “Прожив 3025 лет, половину из них он провел в кабинете, вдали от жизни и событий”. Наукой, видите ли, занимался!
Комсомольцы принялись за допрос. И часа не прошло, как вконец запуганный изобретатель признался, что он открыл Земли-двойники, на которых время идет с разной скоростью...»28
Ну и так далее. Булычев еще долго топчет Гончарова сапогами, показывая, какие убогие тексты тот писал и какие аморальные идеи в своем творчестве отстаивал. Всё это можно было бы принять за точку зрения критика, однако не получается, потому что Булычев исказил авторский замысел до полной неузнаваемости.
Вы не читали роман Гончарова? Что ж, очень советую прочитать. Уверяю вас, это неплохая «космическая опера» — яркая, с искрометным юмором и написанная вполне добротно.
Разбор собственно пересказа Булычева начнем с мелких придирок. Во-первых, то, что Булычев называет «революцией», описано не в «Межпланетном путешественнике»38, а в романе «Психо-машина»39. Во-вторых, Никодим не был комсомольцем, а потому расширительное определение «молодые коммунисты» к этой парочке не применимо. В-третьих, Кайя не могла быть «хорошенькой» в глазах землян, поскольку гончаровские селениты довольно значительно отличаются от людей, — это всё равно, что написать «хорошенькая слониха». В-четвертых, лунное общество делится не на «везов» и «неВезов», а на «везов» и «неБезов».
Теперь претензия посерьезнее — «везы» вовсе не являются эксплуататорами в классическом понимании. Дело в том, что селениты, по Гончарову, давным-давно пришли к коммунизму и достигли небывалых высот развития, однако изобретение «психо-машины» (сегодня такой фантастический аппарат назвали бы «психотронным генератором») привело к тому, что небольшая группа лиц, именуемых «везами», захватила власть над всей Луной, телепатически подчинив себе волю миллионов «небезов».
Фактически перед нами — вариант истории Саракша, планеты из «Обитаемого острова», столь талантливо описанной братьями Стругацкими; а «везы» — Огненосные Творцы (или Неизвестные Отцы, кому как нравится). Только вот роман Гончарова был опубликован в 1924 году, а роман Стругацких появился намного позже — в 1969-ом125. Проще говоря, «везы» — это обыкновенные фашисты, осуществившие захват власти и построившие образцово-показательный тоталитаризм. Но и это еще всё.
«Слухачи и донесли о новом готовящемся кровопускании.
На собрании везов были доложены цифры новой, громадной убыли в их рядах. Для сохранения нарушенного равновесия между классами решено было пустить в расход 30 миллионов небезов...
Шутка ли! 30 миллионов жизней должны были оборваться по прошествии земных суток по мановению пальчика дегенерата!..»39
Вы представляете? «Везы» готовились уничтожить тридцать миллионов своих соотечественников. При чем тут «революция»? При чем тут «борьба за права угнетенных»? Речь шла о спасении миллионов разумных существ от неизбежной гибели. Персонажи Гончарова обязаны были вступиться за «небезов» и — вступились!
Вообще-то после того как Андрей с Никодимом, благодаря смекалке, освободили «небезов» от тысячелетней тирании, последние имели полное право закатать «везов» в асфальт, а в лучшем случае, как пишет Булычев, отправить в «исправительно-трудовые лагеря». Но гуманные «небезы» не сделали ни того, и другого — «везов» посадили в тюрьмы, в одиночные камеры, откуда собственно и был извлечен (а не из «концлагеря», почувствуйте разницу!) престарелый ученый «вез».
Дальше — больше. Вам, наверное, уже стало понятно, что «вилла», в которой отдыхают спасители с Земли, не может называться реквизированной по определению — именно «везы» были захватчиками, нагло присвоившими себе собственность лунных коммунаров. Но Булычеву очень хотелось обличить «умственно неразвитых комсомольцев».
Давайте посмотрим, как выглядел пресловутый «допрос»:
«Андрей стремглав полетел в Совет, долго там спорил и доказывал крайнюю необходимость в освобождении их бывшего домохозяина; наконец, уговорил и под конвоем небезов дряхлый вез с огромной головой был привезен в базитированном ящике на свою бывшую квартиру.
Андрей удалил небезов в соседнюю комнату, открыл ящик, который внутри имел вид жилой комнатки, и предложил везу:
— Вы свободны — выходите...
Айрани не счел нужным спешить: под громадным морщинистым лбом подозрительно бегали глазки.
— Выходите же, — повторил Андрей.
— А кто вы? — излучил недоверчиво вез.
— Я Андрей, земной житель...
— А где я?
— Вы на Луне, в своем особняке...
— А почему вы на Луне? — оробел вез.
Андрей рассмеялся:
— Разве вы не знаете, что я и мой товарищ — тоже земной житель — принимали участие в здешней революции?..
— В какой такой революции? — прищурился вез.
Тогда стал задавать вопросы Андрей:
— Почему вы сидели в тюрьме?
— Не знаю...
— Что же вы знаете?
Айрани ничего не знал, кроме своих научных изысканий. Прожив 3.025 лет, половину из них он провел в кабинете вдали от жизни и ее событий.
— Ну выходите же! — нетерпеливо повторил Андрей.
— Вы меня не убьете?
— Конечно, нет! — рассмеялся Андрей, — что я зверь, что ли, какой...
— Честное слово? — спросил вез. — Скажите “честное слово”, как принято у вас на Земле...
Пришлось Андрею не только дать “честное слово”, но и... побожиться перед боязливым везом...»38

Далее Айрани осматривает свою квартиру и остается недоволен тем, что земляне нашли его «космический корабль».
«— Отвезите меня обратно в тюрьму... — вез снова залез в ящик.
Но старикашка притворялся: ему очень не хотелось возвращаться в тюрьму. Это Андрей чувствовал, поэтому, поймав его за ногу, бесцеремонно вытащил из ящика, дружелюбно смеясь.
Вез расплакался старческими слезами, и на том размолвка ликвидировалась. Он с увлечением начал передавать подробности своего открытия...»
Как видите, «допрос» выглядел несколько по-другому, чем его пытается представить критик.
Этот запрещенный (если не сказать сильнее!) прием Булычев применял по отношению ко всем авторам, которые ему по тем или иным причинам не нравились. На забывчивость тут не спишешь — цитаты из исходных текстов, за небольшим исключением, правильные, значит, обсуждаемые книги были под рукой. Что же подвигло уважаемого литератора на хитрую подмену? Может быть, именно то, что некоторые из «забытых» авторов не вписывались в его реконструкцию истории и их нужно было под эту реконструкцию «подогнать»?..

4.
Если Булычев, давая свою интерпретацию старых текстов, еще мог рассчитывать на то, что читатели будущего поленятся искать «забытых» авторов (а ведь его расчет оправдывается!), то не совсем понятно, о чем думал Всеволод Ревич, разнося в пух и прах вещи хорошо известные — можно сказать, канонические. В качестве примера приведу мой любимый беляевский роман «Прыжок в ничто»16.
«В статьях о Беляеве можно найти немало положительных откликов на роман “Прыжок в ничто” (1933 г.), — пишет Ревич. — Кто-то даже назвал его самым зрелым из творений фантаста. Мне представляется оно самым нескладным. <...>
Несуразица на несуразице. Уже после того, как межпланетный корабль совершил посадку на Венере, руководитель полета Цандер задумчиво произносит: “Быть может, правы те ученые, которые утверждают, что на Венере нет кислорода”... Повторяю: к сему глубокомысленному заключению командир корабля пришел после завершения полета. <...>
Я был бы непоследователен, если бы считал, что эти нелепицы имеют существенное значение. Очевидно, что роман надо оценивать с других позиций. Перед нами притча, парафраз библейского сказания о ноевом ковчеге — “представители” гибнущего мира капитализма бегут от революционного потопа. Но и под этим углом зрения “Прыжок...” не выдерживает критики.
Как и всякий советский человек, Беляев знает точно: все капиталисты — тошнотворные акулы и гиены. Каиновой печатью отмечена и компания, которая подобралась на “Ковчеге”. Поэтому, по мнению автора, вполне оправдано пренебрежительное, а зачастую и хамское отношение экипажа к пассажирам.
Но, позвольте, люди наняли специалистов, заплатили им деньги. Цандер, Ганс и прочие взялись за работу добровольно, не отказались и от оплаты своего труда, а потом бессовестно обманули и бросили беспомощных беглецов погибать на Венере. Их поведение иначе как подлым и бесчестным назвать нельзя. А вот с точки зрения классовой морали оно не только допустимо, но и, как видим, приветствуется писателем, должно быть, искренне считающим себя гуманистом.
Возвращаясь на Землю, Ганс поет от радости: в самом деле, как тут не радоваться — десяток капиталистических душ загубили, а впереди “ждут товарищи, наша родина, наша голубая звезда — лучшая среди звезд...” А вот нас, поумневших с годами, обстоятельства возвращения заставляют предположить, что Ганса и его коллег может ждать на Земле после победы революции товарищеская встреча иного рода: чрезвычайки и ревтройки, концепция усиления классовой борьбы в социалистическом обществе, концлагеря и т. д. В глубине души молодой коммунист всё это уже несет. И вполне вероятно, что при возвращении он займет место не в кресле судей, а на скамье подсудимых. Способствовал бегству классовых врагов с Земли? Способствовал. И не помогут ему жалкие оправдания, что делал-де он это по заданию партии...
Домыслы о дальнейшей судьбе героев “Прыжка...” могут показаться бредом. Горе, однако, в том, что подобный же бред осуществлялся в реальности, в жизни, в судьбах миллионов гансов или иванов...»111
Мы не будем считать эти домыслы «бредом». Мы будем считать их интонацией, которая в публицистике и тем паче в литературной критике значит порой куда больше содержания.
Тем, кто прочитал «Прыжок...» в юности и успешно забыл содержание, напомню, что изначально пассажиры «Ковчега» не собирались на Венеру, а предполагали носиться в пустоте с субсветовой скоростью до тех пор, пока на Земле, благодаря эффектам, описанным в специальной теории относительности, не пройдут века и не воцарится капитализм. На Венеру они попали случайно — из-за аварии, спровоцированной действиями тех самых «нанимателей», о судьбе которых Ревич так печется. Сомнения Цандера вызваны неопределенностью тогдашних данных о Венере — о чем хорошо рассказано в шестой главе романа. Хамское отношение было, скорее, со стороны «нанимателей», которые почему-то полагали, что, оказавшись на космическом корабле, будут пользоваться таким же комфортом, как на Земле. С этим отношением боролся Цандер, доказывавший, что в космосе все равны, это способствует выживанию, и обязанности по обслуживанию корабля ложатся не только на экипаж, но и на пассажиров. Кто же прав? Используя манеру Ревича, можно сказать, что мы, поумневшие с годами, не предполагаем, а точно знаем, что даже космический турист, выложивший за полет на орбиту двадцать-тридцать миллионов долларов, выполняет определенную ЦУПом работу и не пытается от нее отлынивать, апеллируя к тому, что он — «чистА кАнкретнА наниматель».
Однако разъяснительная деятельность Цандера пропала втуне. Оказавшись на Венере, «наниматели» стали вести себя уже не по-хамски, а по-свински. Коллектив упорно не складывался. Дело дошло до того, что «наниматели» задумали убить часть «плебсов», а остальных, самых слабых, обратить в рабство. Решение Ганса оставить некоторых (не всех!) капиталистов на Венере продиктовано сюжетом романа, — фактически «тайный агент Коминтерна» стоит перед выбором: расстрелять самых непримиримых «нанимателей» или бросить их, дав надежду на выживание. Ганс делает выбор, и опять едва не погибает из-за своего гуманизма, когда оставшиеся пытаются забить дюзы ракеты камнями, чтобы вызвать ее взрыв.
Оставим в стороне технические детали — Ревич задал вопрос: куда летит Ганс с товарищами, что его ждет? Об этом в романе ясно сказано:
«Серебристыми плотами стояли готовые к полету ракеты — торпеды, штурмующие небо. Над Землей носилась маленькая искусственная луна, где велись научные работы.
Океаны бороздили плавучие города на гигантских катках, вмещавшие в себя многие тысячи пассажиров. Плавучие фабрики и заводы, различные производства, исходное сырье для которых дает море.
На теневой стороне Земли, там, где была ночь, сверкали огненные ленты — пути земных стратопланов. <...>
Прямые поезда неслись из Европы в Америку через Берингову плотину...
Многомиллионные армии рабочих, вооруженные сложными машинами, наступали на льды Гренландии, на тропические джунгли Африки, улучшая климат, завоевывая новые площади для населения...
Взрывая и ломая льды Антарктики, люди добывали из-под земли несметные сокровища южнополярного клада...
Гигантские “виадуки” на трехсотметровых фермах еще неведомого Гансу назначения тянулись на тысячи километров...
В Атласских горах, на Памире, в Кордильерах, высились трубы “искусственных циклонов” для использования даровой энергии ветра...
Искусственные острова-аэропорты были разбросаны по Атлантическому и Тихому океанам. <...>
Обновленная Земля, и на ней иное человечество — бодрое, жизнерадостное, свободное...»16
Утопия! Вот куда летит Ганс! Описанная вполне в духе тех утопий, которые советские фантасты выпускали пачками в течение 1920-х годов. Почему мы должны верить критику и на основании его умозрительных предположений думать, что Ганса в этой утопии ждут арест и смерть?
Мир, описанный Беляевым, так и не возник, но говорить, что подобные утопические ожидания недопустимы, означает отказывать всей фантастике (а не только советской) в праве на существование. Александр Беляев (а вместе с ним Ганс) верили, что будущее наступит — «бодрое, жизнерадостное, свободное». И не их вина, что потомки не оправдали надежд...

5.
Очень трудно говорить о деградации или, наоборот, о подъеме советской фантастики сталинского периода, когда две основные книги по ее истории основываются на искаженном представлении того, как «сталинские» фантасты писали и какие идеи отстаивали. Исчезает почва для дискуссии. Вместо нормального анализа получается нагромождение цитат из работ критиков и текстов критикуемых авторов. Нет ничего бессмысленнее войны интерпретаций...
Тем не менее анализировать необходимо, иначе мы проскочим мимо важного момента, на котором я хотел бы зафиксировать ваше внимание. Советские фантасты во все времена придерживались весьма гуманистических взглядов. Даже те из них, кто душой и телом был предан делу Мировой революции и лично товарищу Сталину, не оправдывали насилие, а если их персонажам и приходилось к этому насилию прибегать, то только в ситуациях безвыходных — когда от решительных действий зависит жизнь или смерть людей. От решительности комсомольца Андрея зависело, жить или умереть небезам. От решительности тайного агента Ганса зависело, жить или умереть ему самому и его друзьям «плебсам». Часто эти безвыходные ситуации выглядят искусственными, но в том и отличие фантастики от других направлений в литературе, что она имеет право на конструирование ситуаций, которые не могут произойти в нашей реальности. Особенность жанра.
Быть может, именно поэтому сталинисты хотели уничтожить фантастику, сузив ее функции до «воспевания» окружающей действительности? Высекли ее образцово-показательно, чтобы другим неповадно было?
Да нет, не похоже. Идеология советских фантастов вполне соответствовала установкам коммунистической партии, ведь партия на словах тоже строила самое гуманное общество на Земле — общество, в котором равенство, личная свобода, высокая ответственность, взаимовыручка и самопожертвование должны были стать нормами жизни.
Так что же всё-таки произошло с фантастикой в первой половине этих проклятых 1930-х годов?!

6.
Возвращаясь к основной теме нашего разговора, следует признать: 1934 год действительно был страшен для советской фантастики и фантастов. Но причина лежит не в идеологической области, как предполагают мифотворцы, а в организационно-методологической.
Это может показаться удивительным, но одной из самых обсуждаемых тем на Первом съезде писателей, состоявшемся в 1934 году, была тема литературы для подростков и молодежи, к коей безусловно относится и фантастика во всех ее проявлениях. Задавая тон дискуссии, известный детский писатель Самуил Яковлевич Маршак говорил:
«Ребятам нужна художественно-научная, географическая, историческая, биологическая, техническая книжка, дающая не разрозненные сведения, а художественный комплекс фактов.
Такая художественно-научная литература для детей у нас уже создается. Ее читают не только у нас, но и за рубежом, переводят и в Америке, и во Франции, и в Японии, и в Индии, и даже в маленькой Исландии...»78
Именно это Маршак называл фантастикой, разделяя вообще детскую литературу на следующие поджанры: «историческая, географическая, сказочная, научно-фантастическая книга». Заметьте! Сказочные и исторические книги (к последним относили и приключенческую литературу, очень часто использовавшую фантастические допущения и сюжеты) отделены от фантастики по определению. Продолжая выступление, Маршак еще больше дробит жанр, вводя термины «сказка о животных», «советская сказка» и тому подобные. Под конец от собственно «фантастики» остаются только рожки да ножки. К этому вопросу мы еще вернемся, однако на основе доклада Маршака (он есть в Интернете — отыщите!) можно сделать вывод, что фантастике после съезда оставили только одно поле для деятельности — заниматься научно-техническим просвещением подростков. Утопию отправили гулять в «соцреализм», сказочную фантастику — в «советскую сказку», приключенческую фантастику — в «историческую и географическую книгу». Неудивительно поэтому, что некоторое время новоиспеченные руководители молодежных журналов просто не понимали, что именно должны писать фантасты. Ведь отобрали всё, чем фантастика славилась в двадцатые!
Почти сразу в борьбу за расширение толкования фантастики включился Александр Беляев. Ему было тесно в тех рамках, которые определили съезд и Маршак.
И Беляев победил! Уже в 1939 году произошло то, что Булычев в «Падчерице...» называет «малой революцией в довоенной фантастике»28, однако не пытается анализировать ее причины, потому что это разрушило бы всю его концепцию. Но это была не революция — это было возвращение фантастике ее функций.
Фантастика, конечно же, издавалась и в течение этих пяти лет — с 1934 по 1938 годы, однако многие произведения просто перестали считаться фантастическими.
Впрочем, одно из направлений в фантастике навсегда было вычищено из литературного процесса. Лозунгом Первого съезда стала декларация «Нам не по пути с Прустом и Джойсом!», брошенная в массы социал-демократом и автором утопий Карлом Радеком117. Любая литература, экспериментирующая с формой, словом и психологическим образом, оказалась под запретом. Судьба тех, кто писал такую литературу (ее обвиняли в «оторванности от действительности»), была не слишком завидна. Примером может служить судьба Андрея Платонова.
Но о судьбе Платонова и экспериментальной фантастики мы поговорим в следующем очерке...

http://apervushin.narod.ru/stat/sf/10ssf/03ssf/03ssf.htm
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #3 - 09/21/15 :: 8:07pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Миф 4: В советской фантастике сталинского периода преобладала фантастика «ближнего прицела»

Журн. «Реальность фантастики». ― 2007. ― № 2 (42). ― с.181-189.
http://www.rf.com.ua/article/109
5

1.
Это самый популярный миф о советской фантастике из всех, которые мне известны. Собственно, и появился этот миф задолго до нашего веселого времени — еще в советскую эпоху. Кому-то, похоже, было очень выгодно, чтобы у последующих поколений любителей фантастики сложилось устойчивое представление: в течение двадцати лет, с 1933 по 1953 годы, в советской НФ преобладала так называемая фантастика «ближнего прицела».
Впрочем, не будем впадать в грех конспирологии, домысливая недоказуемое и доказывая немыслимое, а почитаем, что писали по этому поводу самые известные апологеты мифа.
Вот, например, Анатолий Бритиков в книге «Русский советский научно-фантастический роман» пишет об этом так:
«В 30-е годы <...> продолжалось дробление науки. Росло число изобретений и открытий, основанных на старых принципах, увеличивались масштабы внедрения науки в народное хозяйство. Наука и техника разрастались вширь. Всем этим эпоха первых пятилеток созвучна была опоэтизированному Жюлем Верном веку пара и электричества с его практицизмом и здравым смыслом.
Вот почему познавательная фантастика жюль-верновского типа послужила тогда для советского научно-фантастического романа главным ориентиром. <...>
Беда в том, что науку отождествляли со здравым смыслом. Следуя научному консерватизму <...>, литературная кри­тика пыталась измерить любую фантастическую догадку укоренившимся бытовым представлением о научности. Если никто еще не приживлял голову одного человека к телу другого, то никакой науки в этом нет и быть не может. Если пороховые ракеты не могут развить ско­ростей, даже близких к первой космической, то космиче­ский полет вообще — бред. Таким способом хоронили чуть ли не всю фантастику. Оставалось фантазировать о том, что не выходило за пределы “здравого смысла”. <...>
Почти все фантасты во второй половине 30-х годов отходят от интеллектуальной фантастики. Сюжет почти каждой из упоминавшихся книг построен как “экскурсия с препятствиями” — это превращается в жанровый шаблон. Главные коллизии, если это не стихийные катастрофы, создаются при помощи шпионов и международных авантюристов. Разоблачают их странствующие майоры госбезопасности и мальчишки, заблудившиеся в Арктике, как на улице Горького. И даже когда кончается погоня за шпионами, отсутствие “приключений мысли” всё равно заставляет прибегать к назойливо стереотипным ходам. В одном романе роковой мальчик упорно лезет под Землю, в двух — под воду, а в третьем — прокрадывается в стартующую на Венеру ракету...»26
Всеволод Ревич в своих статьях и в книге «Перекресток утопий» проводит черту, отделяя качественную фантастику более позднего времени от низкопробной фантастики «ближнего прицела»:
«Политической вехой, обозначившей крутые перемены был ХХ съезд КПСС в 1956 году, на котором Н.С.Хрущев произнес памятную антикультовую речь.
Разумеется, фантастика существовала у нас и до второй половины 50-х годов. Она даже пользовалась популярностью, хотя бы потому, что выбирать было не из чего. В значительной части фантастика разделяла участь всей советской литературы: то есть находилась под жесточайшим идеологическим прессом. На таком фоне появление “Туманности Андромеды” произвело эффект взрыва, воспринятый некоторыми как террористический. Правда, во многом породив новую фантастику, сам Ефремов примкнуть к ней не смог или не захотел, и ефремовское знамя над ней вскоре сменилось штандартом Стругацких. <...>
Фантастика 60-х была попыткой убежать от мертвечины, ото лжи, которой пробавлялась советская литература, фантастика в том числе, в течение десятилетий. <...>
Приверженцы фантастики “ближнего прицела” <...> встретили молодое пополнение в штыки. За годы бесконкурентного кайфа они утвердились в мысли, что они-то и есть советская фантастика. <...>
Час их торжества наступил в конце 40-х — начале 50-х годов, в период гонений на всякую литературу — от Грина до Ахматовой. Для того чтобы окончательно зажать рот социальной фантастике была изобретена так называемая “теория ближнего прицела”, прямая наследница критики 20-х — 30-х годов, отвергавшей и космические полеты, и овладение сокровенными тайнами природы, и загляд в будущее. Трубадуры этого учения добровольно надели на себя шоры и заставляли всех проделать то же самое...»
Кир Булычев в книге «Падчерица эпохи» дает свою, хотя и очень похожую интерпретацию:
«Природа не терпит пустоты. И раз уж таковая образовалась в искалеченной фантастике, ее надо было заполнять.
И тогда пришли новые авторы.
Большей частью это были молодые инженеры и техники, интересующиеся движением науки, часто неискушенные в литературном труде и не вполне талантливые, а то и вовсе бездарные. Некоторые из них сгинули, выполнив свою роль. Другие стали известны и продолжали трудиться на ниве фантастической литературы еще много лет, пережив катаклизмы общественной жизни и проделав любопытную эволюцию в послевоенной “фантастике ближнего прицела” и далее — в наши дни.
Какова была отличительная черта “новой волны” фантастики?
Прежде всего — ее чудовищно низкий художественный уровень. <...>
Изменился и сам читатель. Во второй половине 30-х годов читательский уровень серьезно уступал уровню читательской квалификации десятилетней давности. <...> Для этой новой аудитории, которая и составляла большинство читателей молодежных и популярных журналов, совершенно неважно было, как пишет писатель. Он должен был писать понятно и предлагать пищу, уже усвоенную из газет, как бы иллюстрируя картинками тот образ мира, что был впитан читателем. Даже если авторы и желали поведать о прогрессе в науке, редактура немедленно давала им понять, что важнее сейчас отразить более актуальную проблему — борьбу с внутренними и внешними врагами...»28
Из вышеприведенных цитат следует простой вывод: в литературоведческих кругах сложилось устойчивое мнение, что после того как Сталин в начале 1930-х годов приструнил фантастику и вплоть до появления «Туманности Андромеды» (которую Ревич, кстати, называет «дерзким вызовом ближним прицелам») фантасты в подавляющем большинстве писали «приземленную» фантастику, в которой не было места космическим полетам, рассказам о далеком будущем, а главное — обсуждению социальных проблем.

2.
Легко рассуждать сегодня о том, как правильно надо было писать фантастику. Мы уже имеем достаточное количество образчиков качественной НФ, которую даже критики из толстых литературных журналов, скрипя зубами, согласились признать Большой Литературой. Мы уже знаем, что НФ вовсе не обязана популяризировать достижения науки и техники, больше того — избыточная популяризация ей вредит. Мы уже знаем, что НФ, используя фантастические допущения и антураж, позволяет глубже или острее раскрыть многие проблемы, стоящие перед человеком и человечеством. Мы уже знаем, что именно раскрытие этих проблем — главная задача НФ. Но кто мог знать об этом в начале 1930-х годов? Ведь даже в США не пришел еще Джон В. Кэмпбелл, сделавший из низкопробного чтива для подростков настоящую фантастическую литературу.
Историческая наука требует, чтобы исследователи истории всегда учитывали контекст эпохи, которую берутся изучать. То, что очевидно сегодня, могло быть совсем неочевидно вчера. Почему-то современные исследователи фантастики полагают, что могут пренебрегать историческим контекстом и вкладывать собственные рассуждения и оценки в головы людей, которые давно умерли и не могут ответить сами за себя. Мы не будем пользоваться этим демагогическим приемом, а всесторонне обсудим контекст.
Итак, в 1934 году на Первом съезде советских писателей от фантастики отсекли утопию, сказку и приключенческую литературу, оставив лишь функцию популяризации.
Некоторое время редакторы журналов и руководители издательств пребывали в растерянности, не понимая, как теперь должна выглядеть советская фантастика. Прозаики тоже пребывали в растерянности, не зная пока, как эту новую фантастику писать. На несколько лет преобладающим стал один-единственный сюжет, о чем сообщал еще Александр Беляев в 1938 году:
«Существовала тенденция излишнего “утилитаризма”. Научная фантастика низводилась на степень “занимательной науки”, превращалась в весьма незанимательные научные трактаты в форме диалогов. Рассказы писались по такому примерно трафарету. В выходной день тредневки ленинградский рабочий летит в стратоплане на Памир посмотреть гелиостанции. Час-полтора — и он на месте. Осматривает гелиостанции и задает вопросы. Инженер отвечает. Когда вопросоответная лекция окончена, рабочий благодарит инженера и улетает обратно в Ленинград.
К сожалению, были и редакторы, которые, понимая слишком узко задачи научной фантастики, “засушивали” научно-фантастические произведения. Если автор давал живую сцену, описывая конфликты, происходящие между людьми, — на полях рукописи появлялась редакционная заметка: “К чему это? Лучше бы описать атомный двигатель”...»17
Жалобы Беляева на некомпетентность редакторов понятны и вызывают сочувствие. Однако нельзя забывать, что современная фантастика — это продукт мегаполисов. Для ее понимания читатель должен иметь какое-никакое образование и прочитать хотя бы пару-тройку классических фантастических романов: Жюля Верна, Герберта Уэллса и так далее. Этот читатель должен понимать, что такое «фантастический метод» и зачем он нужен, — иначе все потуги фантаста донести свою мысль пропадут втуне. Откуда же было взяться такому читателю в аграрной России? Если в 1920-е годы тиражи фантастики при всем изобилии новых названий были весьма незначительны и соответствовали реальному спросу на нее, то в 1930-е, после централизации издательского дела, НФ должна была выйти на весьма значительный уровень тиражей и обрести гораздо более широкий круг читателей.
«Изменился и сам читатель», — пишет Булычев, но почему-то связывает этот процесс с истреблением старорежимной интеллигенции. Однако на самом деле началось первое великое переселение российских крестьян в города, обусловленное стремительной индустриализацией и предельно жестокой коллективизацией. Читатель действительно изменился, и теперь это был крестьянин, обживающийся в городе. Он желал читать фантастику, но такую, которая не требовала бы от него предварительной подготовки: простую, познавательную, с прямолинейным сюжетом и многочисленными «объяснялками». Такую фантастику редактор журнала или руководитель государственного издательства готов был читателю дать. И давал. Но далеко не всякий фантаст умел такую фантастику писать.

3.
Выбор тематики диктовался еще и аспектами идеологической борьбы, которая приобрела нешуточный размах именно в описываемый период.
Обсуждая тридцатые, литературоведы порой забывают, что сталинский СССР не висел в безвоздушном пространстве. В Германии к власти пришли гитлеровцы, и война с ними стала вопросом времени. Невероятные успехи нацистов в деле построения социально ориентированного государства должны были не только обеспокоить, но даже напугать руководителей СССР. Если бы темпы роста экономики в Германии сохранились, то нацизм в глазах европейского пролетариата мог стать куда популярнее коммунизма. Тем более что Гитлер на словах отстаивал интересы пролетариата. Но не только европейский пролетариат сочувствовал делу Гитлера — разброд и шатания начались и в среде советской интеллигенции. Это подтверждается хотя бы тем, что на вышеупомянутом Первом съезде произошел пренеприятный инцидент — неустановленная группа лиц распространяла анонимную листовку, в которой можно найти и такие слова:
«Вы устраиваете у себя дома различные комитеты по спасению жертв фашизма, — обращались авторы листовки к писателям, — вы собираете антивоенные конгрессы, вы устраиваете библиотеки сожженных Гитлером книг, — всё это хорошо. Но почему мы не видим вашу деятельность по спасению жертв от нашего советского фашизма, проводимого Сталиным; этих жертв, действительно безвинных, возмущающих и оскорбляющих чувства современного человечества, больше, гораздо больше, чем все жертвы всего земного шара вместе взятые со времени окончания мировой войны...
Почему вы не устраиваете библиотек по спасению русской литературы, поверьте, что она много ценнее всей литературы по марксизму, сожженной Гитлером. <...>
Вы в страхе от германского фашизма — для нас Гитлер не страшен, он не отменил тайное голосование. Гитлер уважает плебисцит... Для Сталина — это буржуазные предрассудки...»33
Авторов листовки, несмотря на все усилия НКВД, выявить не удалось. Однако советскому руководству было о чем задуматься. Война на идеологическом фронте обещала быть затяжной и бескомпромиссной, и нет ничего удивительного в том, что она вскоре разразилась. Одним из инструментов этой борьбы должна была стать и стала художественная литература, в том числе — фантастика.
Шпиономания приобрела гипертрофированные размеры. И не только потому, что таким образом власть «зачищала» идеологическое поле перед грядущей мировой войной, но и потому, что выступить с публичным кличем «Найди шпиона и убей его!» обязаны были все активно пишущие люди — для подтверждения своей лояльности к выбранному партией курсу. Антифашизм приветствовался во всех видах, но антифашизм — это как раз тема для «ближнего прицела». Согласитесь, как-то странно описывать коммунистическую утопию далекого будущего, в котором еще встречаются фашисты.
С другой стороны, Сталин и его приближенные отлично понимали, что Советский Союз еще недостаточно силен для того, чтобы вступить в мировую войну и победить в ней. Пытаясь оттянуть неизбежное, руководство предприняло неоднозначные шаги во внешней политике: например, заключило пресловутый пакт Молотова-Риббентропа. А что еще оставалось делать после Мюнхенского сговора, когда Советскому Союзу не позволили защитить Чехословакию от вторжения и возникла реальная опасность разрушения всей системы международных отношений? Так или иначе, но агрессивную критику Гитлера и Третьего рейха пришлось на время приглушить. Однако и проявление малейших симпатий каралось очень жестко — за этим следило неусыпное око цензуры23.

4.
Таким образом, советские фантасты оказывались перед серьезной дилеммой. Они, конечно же, могли игнорировать заметные изменения в составе читательской аудитории и отказаться от участия в идеологической борьбе. Выбрав первую возможность, писатель не мог рассчитывать на поддержку со стороны государственного книгоиздания. Выбрав вторую, писатель автоматически подпадал под подозрение в нелояльности. Нечто подобное случилось с великим советским писателем Андреем Платоновичем Платоновым (Климентовым).
Платонов всегда был писателем «ближнего прицела» — никогда он не стремился описывать межпланетные перелеты (единственным исключением стала небольшая повесть «Лунная бомба», опубликованная в 1926 году101), процесс овладения тайнами природы, утопическое будущее или какие-то глобальные социальные изменения. Больше того, его происхождение в точности подпадает под уничижительное определение, которое дает Булычев фантастам тридцатых. Платонов был тем самым «молодым техником, интересующимся движением науки, неискушенным в литературном труде». Но из него вырос, как мы теперь знаем, великолепный стилист, автор глубокой и эмоциональной прозы.
Впрочем, Планов писал не просто литературу «ближнего прицела» — он писал экспериментальную прозу, которая была осуждена на Первом съезде советских писателей и в которой ко всему прочему проскакивала злая сатира на утопические ожидания коммунистов. В романах «Чевенгур» (1926-1929)103 и «Котлован» (1930)102 присутствуют и эксперимент, и злая сатира. На что же рассчитывал Платонов, создавая именно такие фантастические произведения?
Рассказывают, будто бы решение по Платонову принимал сам Иосиф Сталин. И начертал властной рукой на платоновской повести «Впрок»: «Сволочь!». И устроил разнос Фаддееву за то, что тот допустил публикацию этой повести в журнале «Красная новь». После этого всякая возможность публикации новых произведений Платонова в СССР исчезла. Вождь, очевидно, разглядел в талантливом прозаике врага, который, используя распространенные идеологические клише, дерзко критикует режим. Рассказывают также, что Платонов целенаправленно захотел стать врагом Сталина, адресуя «Впрок» вождю как обвинение за преступления массовой коллективизации22.
И что же сделали с врагом? Ничего. Формально против Платонова у органов ничего не было — из партии он давно вышел, от политической борьбы дистанцировался. Даже когда в 1938 году за «подготовку террористического акта» был арестован несовершеннолетний сын Платонова, самого писателя не тронули. А во время войны ограничения на публикацию новых произведений Платонова было вообще снято, и писатель снова начал активно печататься — помимо публикаций в периодической печати, вышло четыре (!) книги23. В 1940 году вернулся из ссылки сын Платон — однако скончался на руках у отца от туберкулеза, подхваченного в лагере. После войны писатель снова попытался переступить запреты и снова попал в опалу. Платонов умер в 1951 году — добил его всё тот же туберкулез171.
Судьба Платонова трагична, однако это судьба человека, бросившего открытый вызов властям. Истина в том, что во все времена и даже в самых демократических странах путь талантливых людей, вступивших в конфронтацию с властями, сопряжен с трудностями и опасностями. И это тоже — контекст эпохи.

5.
Творчество такого писателя, как Платонов, опровергает тезис, будто бы в фантастике «ближнего прицела» никогда не было потенциала для врастания в Большую Литературу. Был — и еще какой!
Однако самое интересное здесь, что процесс по возвращению художественности в НФ начался практически сразу после того как двери для нее, казалось, захлопнулись навсегда. Обратите внимание на фрагмент из статьи Беляева, которую я цитировал выше. Он везде пишет в прошедшем времени: «существовала», «превращалась», «засушивали» и так далее. Почему? Потому что к 1938 году тенденция к «засушиванию» фантастики практически сошла на нет. Но не потому, что Беляев победил в дискуссии, а потому, что читатель вновь изменился. Бывшие крестьяне обжились в мегаполисах, ознакомились с познавательными НФ-очерками, осознали суть «фантастического метода» и захотели того же самого, но больше, остроумнее, увлекательнее. Да и сама эта, новая, фантастика была уже куда ближе к жизни, чем утопические романы и «космические оперы» 1920-х годов, а посему волей-неволей авторам приходилась вводить в тексты бытописательские моменты и колоритных персонажей — своих современников.
Что касается утверждения о «приземленности» фантастики тридцатых годов, то и он не соответствует действительности.
Булычев в «Падчерице...» с удивлением замечает украинского фантаста Владимира Владко (Еремченко) и его роман «Аргонавты вселенной» (1935)32 о полете советских космонавтов на Венеру (сюрприз!) и, удивившись, глубокомысленно сообщает о «малой революции» в довоенной НФ.
«Пускай роман Владко наивен и написан слабо, — добавляет Булычев, — я глубоко убежден, что наши фантасты должны почтительно снять головные уборы перед памятью этого писателя. Его герои обогнали всех прочих, по крайней мере, на десятилетие...»28
Так вот, коллеги, не надо снимать головные уборы. При всем уважении, но у нас нет для этого повода. Кроме романа Владко, межпланетным полетам были посвящены два романа Александра Беляева «Прыжок в ничто» (1933), «Звезда КЭЦ» (1936) и повесть «Небесный гость» (1937). Кстати, в последнем произведении описан не межпланетный даже, а межзвездный полет!
А куда денешь небольшой роман Бориса Анибала «Моряки Вселенной»4, который с продолжением в первых пяти номерах 1940 года печатал массовый молодежный журнал «Знание — сила»? А ведь в этом романе не только подробно описан полет советских ученых на Марс, но и рассказана история контакта высокоразвитых марсиан с рабовладельческой цивилизацией атлантов — то есть впервые впрямую раскрыта тема, во многом предопределившая типичные сюжеты фантастики 1960-х годов. «Моряки Вселенной» — это хотя и робкая, но вполне удачная попытка написать текст, который в наши времена назвали бы «постмодернистским». По логике Булычева, такой повести вообще не должно было быть — а она БЫЛА!
А если вспомнить о рассказах и покопаться в старых подшивках, то обнаружится, что тема космических полетов никогда и не уходила из советской фантастики. Она переживала спады и подъемы, но запрета на нее, гласного или негласного, не существовало. Даже в июньском номере журнала «Самолет» за 1941 год, вышедшем за несколько дней до начала Великой Отечественной войны, можно отыскать рассказ активно издававшегося прозаика Анатолия Тарасова «Над лунными кратерами»135.
Получается, никакой «малой революции» не было и в помине. Временное отступление фантастов к «жюль-верновщине», связанное с глобальным реформированием всей литературно-издательской жизни в стране, и борьба с этим отступлением позволили за каких-то четыре года возродить жанр на иных принципах, выйдя за круг идей и тем, которые диктовались утопистами и успели набить оскомину. А главное — в фантастику вернулся персонаж, который был современником авторов, а не их отдаленным потомком. Кто осмелится сказать, что это — плохо?!

6.
И еще одно. Контрольный выстрел.
Литературоведы, яростно критикующие фантастику «ближнего прицела», как правило, очень любят хвалить фантастику братьев Стругацких. При этом они сами себе копают логическую яму. Ведь братья Стругацкие — лучшие поздние братья Стругацкие — всячески ратовали за то, чтобы вернуться с небес на Землю, отринуть чистое фантазирование, обратиться к текущим и острым проблемам современности. С начала 1970-х братья Стругацкие, их ученики и последователи фактически проповедовали принципы той самой, ненавидимой, фантастики «ближнего прицела». А вот их оппоненты из «Молодой гвардии», напротив, писали произведения о далеком будущем, о проникновении в тайны природы, о полетах в космос и контактах с инопланетными цивилизациями.
Вы скажете, я «передергиваю»? Но на самом деле «передергивают» критики, которые пытаются рассуждать о достоинствах или недостатках обсуждаемых текстов на основе затрагиваемой в этих текстах тематики, позабыв о такой вещи как литературное качество...

http://apervushin.narod.ru/stat/sf/10ssf/04ssf/04ssf.htm
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #4 - 09/21/15 :: 8:13pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
А дальше я нашла только седьмой и десятый пока. Так что читайте много букв, я еще покопаюсь в Интернетах.
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #5 - 09/22/15 :: 2:20am

Mixtura   Вне Форума
Живет здесь
Москва

Пол: female
Сообщений: 692
*****
 
Спасибо! Очень здорово и интересно.

P.S. А наезд на "Однорогую жирафу" меня возмутил. Как сейчас помню -- хороший рассказ!
 
IP записан
 
Ответ #6 - 09/26/15 :: 11:03am

Mixtura   Вне Форума
Живет здесь
Москва

Пол: female
Сообщений: 692
*****
 
Нашла в одной из статей Первушина кусочек на ту же тему:

"Великая Отечественная война унесла многих творческих людей. Но, убивая людей, нельзя убить всю культуру, кто-то всегда останется и сам в промежутке между боями потянется к перу, к журналистскому блокноту, к мольберту или к нотной тетради. Фантастика — не исключение. Она существовала и, как любая сюжетная проза того времени, работала на Победу, поддерживая воинственность населения на должном уровне.

На редакционном столе всего несколько книжек той поры. И это именно книжки, а не книги — небольшого формата, тоненькие, на дешёвой бумаге. Их тираж колеблется от 50 до 100 тысяч экземпляров, стоимость — от 50 копеек.

Вот повесть Сергея Беляева «Коварное оружие» (1942). Тема — бактериологическое оружие и попытка его применения против Советского Союза.

Вот повесть Николая Шпанова «Тайна профессора Бураго» (1943—1944), посвящённая перипетиям шпионской охоты за перспективными военными разработками: «водяной невидимостью» и «акустическим ухом».

Вот повесть инженера-химика Якова Пана «Белый карлик» (1943), в ней рассказывается об использовании внутриатомной энергии сверхплотного вещества.

Вот сборники рассказов знаменитого фантаста Ивана Ефремова «Встреча над Тускаророй» (1944) и «Пять румбов» (1944), в которых удивительные гипотезы переплетены с реалиями геологоразведки.

Вот повесть плодовитого Сергея Беляева «Десятая планета» (1945), в которой описывается межпланетный перелёт к Землянэ (планете, находящейся на земной орбите с другой стороны от Солнца) и контакт с дружественной цивилизацией гуманоидов, живущих при коммунизме.

Вот книга Валерия Язвицкого «Аппарат Джона Иглиса» (1945) — известный довоенный писатель напомнил о себе сборником из двух старых рассказов...

Во времена Великой Отечественной войны публиковались и переводы западной фантастики. Вышли переиздания романов Жюля Верна «Робур-завоеватель» (1943) и «Пятьсот миллионов Бегумы» (1944). Неожиданно переиздали сборник фантастических рассказов Мориса Ренара «Пещера чудовищ» (1943). В 1945 году в очередной раз напечатали любимый многими советскими читателями роман Герберта Уэллса «Война миров». А в 1944 году журнал «Техника — молодёжи» опубликовал на своих страницах фрагмент из повести Фредерика Пола «Конец Каррагона». Рядом с ним был напечатан прекрасный рассказ Роберта Хайнлайна «Дом четырёх измерений».

Взято с http://www.mirf.ru/Articles/art4093.htm
 
IP записан
 
Ответ #7 - 09/29/15 :: 5:25pm

Хольгер   Вне Форума
Живет здесь

Пол: male
Сообщений: 3816
*****
 
Мне кажется, все еще сложнее.
Потому что -- ну вот, скажем, простой вопрос: кто из писателей-фантастов "доефремовского" периода много издавался позже? (хотя бы 60-80 годы). Казанцев, Адамов... То есть -- почему другие авторы этого периода, упомянутые в этом очерке, почти забыты?
И, кстати, помню, что "первую "аннигиляцию" фантастики" (что судя по всему означало заметный спад в ее публикации в 30-е годы) упоминал еще Георгий Гуревич в "Еслиаде", опубликованной в 1979 году.
 

Lutar e vencer!
IP записан
 
Ответ #8 - 02/17/18 :: 8:53pm

Mixtura   Вне Форума
Живет здесь
Москва

Пол: female
Сообщений: 692
*****
 
Привожу сообщение с сайта Вячеслава Рыбакова

...

Цитата:
Вышла очень любопытная книга (к сожалению, тиражом всего лишь 200 экземпляров). Вот эта.
У меня там опубликован рассказ, написанный в летние каникулы между первым и вторым курсами Универа, то бишь в 72-ом году, но интереснее другое. Каждого представленного в сборнике автора просили предварить свою публикацию кратким описанием своего отношения к Александру Беляеву и истории знакомства с его творчеством. Других не рассекречиваю (хотя книжку — рекомендую), но я написал вот что: http://rybakov.pvost.org/wp-content/uploads/2018/02/tmp21.pdf
 
IP записан
 
Ответ #9 - 02/17/18 :: 9:15pm

Luz-das-Estrelas   Вне Форума
Живет здесь

Сообщений: 983
*****
 
Хм, как по мне, Беляев - безусловно очень достойный автор. Как и Георгий Гуревич (кстати, очень рекомендую). Однако, при этом дилемма "Беляев или Кафка" (на всякий случай - Кафку не люблю) выглядит натужно и неестественно. Примерно как дилемма "скрипка или фагот" или как утверждение "радостная книга лучше печальной", естественное в детстве, но заметно спорное в более позднем возрасте. Ведь Беляев и Кафка пишут про совершенно разные вещи.
« Последняя редакция: 02/18/18 :: 3:55pm от Luz-das-Estrelas »  

Lutar e vencer!
IP записан
 
Ответ #10 - 01/15/22 :: 11:33pm

Luz-das-Estrelas   Вне Форума
Живет здесь

Сообщений: 983
*****
 
Пусть и здесь будет ссылка на текст Лина - история фэндома и НФ:    https://teletype.in/@linlobariov/HUc4d7m8ole.
А вот сам текст - в некотором смысле ответ на текст Первушина.

Вступление

Здравствуйте!

Сегодня мы поговорим о том, как развивался фантастический жанр в нашей стране, какие были отличия от общемировых тенденций, какое комьюнити вокруг него сформировалось и почему оно сформировалось именно таким и что в жанре и вокруг жанра творится сейчас. Хотя последний пункт достаточно сложный, поскольку, пока мы внутри всего этого процесса, подмечать какие-то закономерности сложнее. Но что-то, может быть, получится.

У нас сегодня тема «Предтечи ролевого сообщества». Было постановлено, что предтеч у ролевого сообщества три, и одна из этих предтеч — это фэндом: клубы любителей фантастики. У такого взгляда есть основания: первая большая игра — ХИ-90 — была сделана ребятами из Красноярского клуба любителей фантастики «Вечные паруса». И, в принципе, эти два сообщества до сих пор находятся в достаточно тесной связи.

Этот доклад называется «Краткая история фэндома» — но на самом деле правильнее, конечно, «Непозволительно краткая». Чтобы вместиться в хронометраж, мне придется очень сильно сокращать и упрощать рассказ о событиях — ну и, кроме того, конечно, это все мой субъективный взгляд, так что какие-то моменты неизбежно будут спорными.

Я попробую рассказать о том, как выглядело сообщество любителей фантастики в тот момент, когда оно породило ролевиков. Придется, правда, сделать большой исторический экскурс, поскольку у фэндома сложная «предродовая» судьба, и сам он возник в ситуации сложной и трудной — как ответ на эту ситуацию.

Маленькое терминологическое предуведомление. Я буду активно пользоваться словом «фэндом». Термин «фэндом» получил распространение в США в 30-е годы именно как определение сообщества любителей фантастики — это сообщество там формировалось вначале как сеть по переписке. Там у них термин потом начал использоваться гораздо шире, фэндомом начали называть любое сообщество фанатов, в том числе, например, спортивных болельщиков. Теперь и у нас значение этого слова немножечко видоизменилось — примерно в последние лет пятнадцать, но вначале это слово пришло к нам именно в своем исходном значении, примерно в 60-е—70-е годы, и в течение нескольких десятилетий на территории Советского Союза и России это слово означало только и исключительно сообщество любителей фантастики в целом. Сейчас слово означает сообщество поклонников отдельного явления массовой культуры. Свои фандомы (вот так — с ударением на последнем слоге) есть у «Гарри Поттера», «Мстителей», «Звездных войн» и т. д. В принципе, толкиенисты — это тоже фандом: фандом Толкина, фандом Средиземья.

В общем, стоит четко отличать: фэндом — это сообщество любителей фантастики без разделения на конкретные франшизы или тематики.


Ранняя история

Итак. Что происходило с нашей фантастикой в XX веке.

До определенного момента фантастика у нас развивалась так же, как и общемировая. Хотя своего Уэллса и Жюля Верна возникнуть не успело, но предпосылки к этому были. В начале ХХ века фантастику писали признанные классики — Куприн, Брюсов. Брюсов вообще был отличной заготовкой на полноценного фантаста, у него были произведения практически чисто жанровые: «Восстание машин», «Первая междупланетная экспедиция», «Республика Южного Креста». Был Богданов с его «Красной звездой» и «Инженером Мэнни». Фантастику писали Мережковский, Амфитеатров, Перельман… Несмотря на ворчание критиков, жанр был вполне равноправным и уважаемым среди прочих жанров. Он воспринимался как легитимная традиция, поддержанная Гоголем, Одоевским и прочими. Все было хорошо.

Потом случилась революция и некоторая пауза. Но уже в 1921 году был объявлен НЭП, возникла определенная свобода печати, и в фантастике начался натуральный расцвет. К фантастике обращались самые разные писатели, ее охотно печатали журналы, которых были десятки, а если считать с газетами, то сотни. За следующие десять лет были написаны «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина», «Плутония» и «Земля Санникова», «Собачье сердце» и «Роковые яйца», «Человек-амфибия» и «Остров Погибших кораблей», «Алые паруса» и «Бегущая по волнам»... В 20-м, в начале этого периода, Замятин написал «МЫ». В 30-м был написан «Котлован» Платонова — символично, что антиутопией началось и ею же закончилось.

Произведения, написанные в этот период, потом еще больше полувека оставались основным фондом советской фантастики. Они (за вычетом Булгакова и антиутопий), хоть и с цензурными правками, переиздавались в составе любой библиотеки приключений. Только в 50-е к этому дефолтному пулу текстов прибавились Казанцев и Ефремов. Но и сейчас эти вещи переиздаются часто и попадают в почти каждую выборку за ХХ век.

Этот период с 20-го по 30-й выглядит у нас даже более интересным и разнообразным, чем на Западе. Там в это время царили космическая опера и всевозможные бездумные приключения. Вполне типовой автор этого периода — Эдгар Райс Берроуз. У него, с одной стороны, «Владыки Марса», а с другой — «Тарзан». И все хорошо. У нас же 20-е годы — время экспериментов и самых разных жанров, тем, форматов и т. д.

А вот дальше случилась развилка. На Западе в 30-е годы начинается расцвет дешевой полиграфии, давшей начало эпохе журналов фантастики, которые и породят чуть позже американский фэндом.

(Pulp-журналы — это сама по себе интересная история. Словом Pulp называли целлюлозную массу из вторсырья. Этим же словом называли самый дешевый сорт выработанной из нее бумаги, какой только был способен держать типографскую краску. Как только из клякиша получалась самая хреновая бумага, на ней сразу начинали печатать журнал. И большой процент — это были журналы фантастики. Говорят, их расцвет вызван тем, что палп-журналы были одной из основных «прачечных» тогдашней мафии.)

Amazing Stories начал выходить чуть раньше — в 26-м. И там уже не только печатались произведения, но и велись дискуссии о фантастике. И это стартовая точка будущего американского фэндома.

В 30-м году вышел первый номер журнала Astounding. К 37-му году там стал редактором знаменитый Джон Кэмпбелл, который постепенно собрал под своим крылом весь будущий Зал славы американской фантастики. Саймак, Хайнлайн, Азимов, Каттнер, Брэдбери, Старджон, Ван Вогт. С одной стороны, собралась могучая кучка будущих великих фантастов, с другой — они начали фантастику обсуждать. Гремучая смесь случилась. В 1939 году состоялся первый конвент Worldcon. И понеслось.

У нас было немножко не так. У нас в 1930 году было объявлено завершение НЭПа, и всё начало ставиться под контроль, включая писателей и издателей. Было создано ОГИЗ (Объединение государственных издательств), и любая издательская деятельность вне его стала невозможной. А тут надо понимать, что, например, в 1926 году в одном Петрограде было около 4000 издательств. Для сравнения - сейчас их у нас на всю страну около 5000. Этот огромный биоценоз и обеспечил все это богатство «золотого десятилетия». И в 30-м году эта история закончилась.


Как фантастика оказалась в «гетто»

В 34-м году состоялся Первый съезд советских писателей. На нем устами Максима Горького было провозглашено наступление эпохи социалистического реализма. Это важный момент. Потому что на практике… Вот следите за руками. Жил-был обычный реализм — Чехов, Лев Толстой и т. д. Они описывали жизнь, как она есть, с ее достоинствами и недостатками.

Но новая литература должна была отталкиваться от пережитков прошлого. И в итоге тот реализм, который был раньше, назвали критическим реализмом, потому что он описывал жизнь в царской России — несправедливом обществе эксплуататоров, и великие русские писатели такую жизнь, разумеется, критиковали. А поскольку теперь общество больше не эксплуататорское, критиковать тут у нас нечего, и вместо того, критического, реализма надо завести свой, новый, с блэк-джеком и шлюхами — в смысле с «задачами идейной переделки и воспитания трудящихся» — это дословная цитата из Горького. И мгновенно на этом месте возник смысловой разрыв. Та часть, которая «реализм», диктовала писать одно. А та часть, которая «соц», диктовала писать совершенно другое. В итоге соцреализм стал удивительным гибридным жанром, который описывал, типа, реальность, но не такую, какой она на самом деле была, данная в ощущениях, а такую, какой она должна была быть согласно постановлениям пятилетнего плана: оптимистично развивающейся в революционном духе и т. д.

То есть. Оцените иронию. Государственным жанром в стране стал жанр, описывающий несуществующее так, чтобы оно не вызывало сомнений. Читая книгу, любой должен был поверить, что урожаи у нас обильны, чиновники ратуют исключительно за дело, у милиционеров добрые усталые глаза, дети воодушевлены и счастливы, а последние неперевоспитанные бюрократы и хулиганы взяты на поруки дружными трудовыми коллективами. Чтобы читатель в это верил, описания должны были быть исключительно правдоподобными — все описываемое должно было быть исключительно похоже на то, что люди видят вокруг, чтобы у них закрадывалось сомнение в собственной вменяемости. Может, что я вижу пьяницу под забором, это мне глаза врут? У нас же пишут в книжках, что пьянство искоренено… Такой вот газлайтинг в государственных масштабах.

И вот тут фантастика внезапно стала очень неудобна. Она теми же буквами, на тех же страницах, так же правдоподобно описывала то, чего совершенно точно нет или даже вообще не может быть. И если вот этого правдоподобно описанного звездолета нет, то, может, и этого так же правдоподобно описанного колхоза-передовика тоже нет? В царстве соцреализма сама мысль о том, что можно описывать нечто несуществующее, оказалась опасна и неуместна. И засияли кранты.

Как получилось, что фантастика все-таки выжила? Возможность выжить возникла на пересечении двух моментов. Оба они были заложены на том же самом Первом съезде писателей, надолго определившем судьбы всей советской литературы. Первый момент несколько исподволь протащил Самуил Яковлевич Маршак — великий детский писатель. У него была задача вывести из-под удара детскую литературу его любимую. И заодно он прихватил дружественную фантастику, которую в то время начинал пописывать его брат. Брат вовремя одумался и писать фантастику перестал, но дело было уже сделано. Что провернул Маршак… Говоря о детской литературе, в том числе и для самых маленьких, он всегда добавлял «и фантастика». К концу его речи у слушателей невольно возникала уверенность, что фантастика — это еще один подвид детской литературы, как сказки, потешки и назидательные школьные истории. И вот такая фантастика — если не детская, то уж во всяком случае подростковая литература, — получала некоторое право на существование.

А второй момент заключался в том, что фантастике дали соцзаказ. Она должна была работать на популяризацию техники и разных отраслей народного хозяйства. Например, академик Образцов, величина в транспорте, с трибуны все того же Первого съезда, как гость от сообщества ученых в сообществе литераторов, выдал, цитирую:

«Мне кажется, мы должны просить и ждать от вас литературной популяризации того, что делается на транспорте. Особенно нам в этом отношении важна детская литература, которая сильно отстает на этом участке. Затем нам нужно, и мы ждем от писателей, фантастики в направлении транспортной будущности, опять-таки фантастики литературной. Затем мы ждем от вас героики транспорта, в строительной его части и особенно — в части эксплуатационной. Мне кажется, товарищи, что с помощью литературы и науки мы сможем наш транспорт из узкого места сделать, может быть, ведущим звеном нашей советской жизни».

По результатам этого съезда все, что осталось у фантастики, — это обязанность рассказывать подросткам о завтрашнем дне техники. Причем строго подросткам и строго о завтрашнем. Взрослым и о послезавтрашнем — уже не поощрялось. При этом если нормальная детская литература имела некоторое (тоже очень ограниченное, но все же) право быть развлекательной, проблемной, спорной, то фантастика такого права не получала. Она должна была со звериной серьезностью в режиме «чего изволите» обслуживать технические аспекты происходящей в стране индустриализации.

Нет, на самом деле у фантастики осталось ещё одно направление, второе — литературная аллегория, иносказание, метафора. Так выжила у нас литературная сказка — Евгений Шварц, Виталий Губарев... Но это был жанр, как бы не относящийся к фантастике напрямую, а числившийся по разряду детской литературы. А вот собственно фантастике осталось прогнозирование ближнего технологического горизонта. На долгие десятилетия. Все это назвали «фантастикой ближнего прицела».

Цитата из журнала «Октябрь» за 1950-й год:

«Советская научно-фантастическая литература должна отображать завтрашний день нашей страны, жизнь нашего народа. Именно завтрашний, то есть промежуток времени, отделенный от наших дней одним-двумя десятками лет, а может быть, даже просто годами».

Это говорилось абсолютно всерьез.

Позже, в 1965 году, когда уже «стало можно», в повести Н. Томана «Неизвестная земля» персонаж — писатель-фантаст — роняет фразу, которая характеризует всю ситуацию: «Забыли вы разве, какое жалкое существование влачила наша фантастика в период культа, когда фантазировать дозволялось только в пределах пятилетнего плана народного хозяйства?»

В общем, тогда, в тридцатые, все могло бы стать совсем плохо, если бы не достойный просто причисления к лику святых Александр Романович Беляев, который успел уже к тому моменту стать знаменитым писателем. Настоящий паладин фантастики, человек, фантастику беззаветно любящий, — собственно, он был первым советским писателем, который писал практически только фантастику, первым отечественным писателем-фантастом. И оказавшись вот в этой ситуации, он весь свой остаток жизни потратил на то, чтобы нащупать, что же делать фантастике в условиях этого отсутствия воздуха, — все оставшееся время, собственно, до своей смерти от голода в оккупации под осажденным Ленинградом.

Получалось не слишком.

Собственно, ничего иного и не могло получиться. Творчество Беляева раннего от Беляева позднего отличается — видно невооруженным глазом. После «Человека, потерявшего лицо» и «Человека-амфибии» Беляев тридцатых — это «Подводные земледельцы», это «Звезда КЭЦ», «Чудесное око»... То есть это произведения, основная фабула которых исчерпывается тем, что в Советской России сделали научное открытие, поставили его тут же на службу народному хозяйству — и вот рассказ о том, как оно работает. В рамках этой схемы он пытался по мере возможностей делать что-то художественное. Получалось тяжело. Совсем все хорошо видно по книгам «Человек, потерявший лицо» и «Человек, нашедший свое лицо» — это тексты с одной фабулой, но с абсолютно разной идеологической нагрузкой. Некоторые его попытки «соцреалистической фантастики» вроде «Под небом Арктики» и «Земля горит» выходили настолько неловкими, что после публикации тогда, в 30-е, даже не переиздавались ни разу до недавнего времени. Исключением стал роман «Ариэль» — последний его роман, изданный при жизни (впрочем, тираж за исключением каких-то единичных экземпляров погиб в блокадном Ленинграде), — в котором Беляев в последний раз дал себе полную свободу.

Я так подробно останавливаюсь на этом моменте, потому что, по сути, со случившимся тогда фантастика продолжала бороться все следующие полвека, а отчасти и до сих пор борется. И последствия пожинает до сих пор. Сейчас, по прошествии восьмидесяти пяти лет, фантастику все еще не считают серьезной литературой — после той самой программной речи Маршака и последовавших за ней событий. За это время, конечно, фантастика и сама многое сделала, чтобы ее не воспринимали всерьез. Но фундамент проблемы гетто был заложен в 1934 году.


«Ближний прицел» и оттепель

В таком вот отведенном ей закутке фантастика существовала следующие двадцать пять лет. Конечно, со своими этапами, со своими волнами. Была, например, волна предвоенных произведений со своим сюжетным шаблоном о советском чудо-оружии, которое быстро всех побеждает в мировой войне, — и от Японии до Англии сияет Родина моя. Классическое произведение этого периода — «Первый удар» Шпанова. Конечно, этот субжанр продержался недолго, потому что реальная война быстро все расставила по своим местам.

И как раз в сороковом году дебютировал Александр Петрович Казанцев, человек безусловно талантливый, твердолобый коммунист, который страстно обожал фантастику космическую и натурально воевал за то, чтобы фантастам разрешали писать о космосе. Он считал, что выход в космос — вопрос ближайшей пятилетки, и поэтому фантасты имеют право об этом писать. Казанцев, начав публиковаться в начале сороковых, к 50-м был величиной номер один, его потом только Ефремов затмил. Это фигура очень значимая в истории отечественной фантастики, в чем-то даже трагическая, потому что, с одной стороны, он абсолютно искренне воспринял установки партии на фантастику ближнего прицела, на идеологическую нагрузку, на обслуживающую функцию, но при этом он отчаянно любил фантастику космическую. И несмотря на то, что он оставался в пределах тех же самых сюжетных шаблонов типа экспансии коммунизма на другие планеты, тем не менее он сражался за фантастику в том смысле, в котором он ее понимал. В принципе, и позже, до самых восьмидесятых, Казанцев оставался фигурой чиновниками крайне уважаемой и официальными издательствами обласканной. Некоторые знаменитые фантасты-шестидесятники проговаривались, что, будучи подростками, в 40-е годы зачитывались книгами Казанцева, и это определило их любовь к фантастике. То есть он был на голову выше прочего ближнего прицела. Правда, потом, во времена оттепели, Казанцев со своими установками оказался уже не знаменосцем прогрессивной фантастики, он оказался глубоко в тылу, и теперь, чтобы защитить свои ни на грамм не изменившиеся идеалы, ему приходилось вести литературную войну против фантастов-шестидесятников: Стругацких, Альтова с Журавлевой и прочих. И это, конечно, делает его фигурой, мягко говоря, противоречивой. Но это уже было позднее.

Итак, еще раз: совсем фантастику ликвидировать не получилось, она как-то продолжила существовать, как-то искала способы бытия. Было постановлено, что фантастика нужна затем, чтобы пробуждать в молодежи внимание и интерес даже не к науке, а к технике: задачей фантастики было побуждать молодежь идти в технические вузы и восполнять дефицит страшно нужных молодой советской стране технических кадров в период индустриализации. Но эти годы, слава Богу, прошли, в 1953-м умер Сталин, а затем случились 56-й и 57-й годы. В 56-м состоялся ХХ съезд, на котором был осужден культ личности. А в 57-м был запущен первый спутник, сразу вчистую реабилитировавший тему космоса. И вышла «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова. Начиналась Оттепель.

Ефремов тоже начинал в 40-е, и ко второй половине 50-х он был уже очень масштабной фигурой. Но именно «Туманность» полностью перевернула представление и у писателей и у читателей о том, что возможно для фантастики. С этого момента отсчитывают третью волну советской фантастики и ее золотой век, наступивший на двадцать пять лет позже, чем в англоязычном пространстве.
(Классификацию волн, точнее поколений, предложил Анатолий Бритиков — исследователь советской фантастики. По его классификации, первая волна — это расцвет двадцатых годов, вторая волна — фантастика ближнего прицела и третья волна — шестидесятые. Четвертой волной называли писателей, сформировавшихся во времена застоя и «стартовавших» в перестройку. Дальше пятой волной начали называть тех, кто прославился в 90-е, например Лукьяненко и Хаецкая. Шестая волна — массовый вал писателей самого конца 90-х и первой половины нулевых, а седьмой, или «цветной», пытались называть поколение эпохи сетевых конкурсов. Но чем ближе к нашим временам, тем более спорна эта классификация. Что происходит сейчас, никто и никак называть не рискует. Более-менее уверенно все согласны с четырьмя волнами советской фантастики, а дальше начинаются разночтения.)

А вообще фантастика шестидесятых — да и позже, если уж на то пошло, — это, конечно, в первую очередь Стругацкие. Я сейчас не буду углубляться в литературоведение и рассказывать, почему именно произведения Стругацких были так не похожи на все остальное и как они — именно они — задали практически все последующие тенденции. Как бы то ни было, и в книгах Стругацких, и в книгах других авторов фантастика начала позволять себе задаваться какими-то социальными вопросами, вообще какими-то еще вопросами, кроме технических. То есть фантастика развивается, фантастика позволяет себе лишнее, фантастика потихонечку выходит за предписанные рамки, и в силу этой причины, и массы других социальных причин, за считаные годы появляется плеяда блестящих писателей-фантастов, в основном рассказчиков, а не романистов, сейчас объясню почему.

К этому моменту уже понятно, невооружённым глазом видно, что дефицит жанра жутчайший. И чтобы его хоть как-то удовлетворить, множество журналов начинает печатать фантастику. И вот в силу формата — много площадок журнальных при общей инерционности издательств книжных — для молодого автора было неизмеримо проще выйти к читателю с рассказами, чем сразу с романами. Вторая причина — наличие Союза писателей со своими нормами на книжки и наличие планового хозяйства в издательской индустрии, как и в любой другой. В общем, с рассказами напечататься было проще.

Это поколение — Днепров, Биленкин, Варшавский, Гансовский, Ларионова, Альтов, Журавлева, Громова, Михайлов, Шалимов, чуть позже — Булычев, который помимо Алисы, которую знает каждая собака, написал еще массу взрослых и серьезных произведений, совершенно не смешных и не веселых; и еще десятки имен — их было реально множество, особенно по сравнению с предыдущим периодом. У читателей шаблон рвало от того, какой, оказывается, бывает фантастика. Оставаясь формально в границах детской и юношеской литературы, фантастика взялась за темы, к которым ей просто не разрешалось подступиться в предыдущие десятилетия. Появилась социальная фантастика, юмористическая и сатирическая фантастика, много космической фантастики, в качестве темы появились компьютеры — а ведь еще считаные годы назад кибернетика была западной лженаукой. Даже появлялась сказочная фантастика, хотя такую контрабанду все еще не поощряли, тут уже было полшага до ярлыка идеалиста (а это было опасно, поскольку официальной религией был материализм).

И вот тут то, что фантастику считали вотчиной подростков, сработало в плюс. На фантастику меньше смотрели цензоры по принципу: «Ну что с них брать, это же для детишек».

Читатель натурально испытывал шок. Я вот застал прорыв перестроечный, в чем-то похожий. И я помню, какой это был взрыв мозга, когда вдруг из ниоткуда появились первые фэнтези, боевики, хорроры, мистика... Такого не просто «до сих пор не было». Мы не знали, что такое вообще бывает, в принципе.

В общем, в 60-е был несомненный расцвет. На Западе 60-е тоже были временем изменения, но там это был не золотой век, а наоборот, конец золотого века, на смену которому пришла Новая волна. Людям надоел космос и однообразные героические приключения. Появилась психологическая, психоделическая фантастика, лингвистическая, этническая. Эксперименты с формой, скандальные темы, секс, наркотики, рок-н-ролл — это все пришло в фантастику. Дик, Желязны, Дилэйни, Харлан Эллисон, Майкл Муркок… По степени воздействия на читателей мощь была сходная.


Начало фэндома

Именно в этот период в СССР появляются сообщества любителей фантастики — наши прародители.

Здесь всегда возникает очень интересный вопрос. Почему именно фантастика? Это та тайна, которая лежит в основе всего происходящего, потому что мне, например, непонятно, чем детектив генетически хуже фантастики, почему не возникло сообщество поклонников детектива, сеть клубов любителей детектива и так далее. Ведь детектив в Советском Союзе был точно так же, если не сильнее, поражен в правах, детектив мог быть только милицейским или только шпионским, никаким больше он быть не мог. А ведь детектив — это огромное пространство для экспериментов с логикой, для развития ума. Сам жанр, по своему генезису, содержит колоссальные возможности. Но почему-то на детективном направлении ничего похожего, никакой самоорганизации не возникло. И ни на каком другом направлении. Я не знаю, почему, серьезно. Это вот мистическая загадка.

Ладно, возвращаемся к теме. Зачем читателям фантастики было нужно комьюнити? Читатель фантастики, как любой квалифицированный читатель, существует в трех состояниях: он читает, обсуждает прочитанное или сам пишет, становясь уже не читателем, а писателем. Начинается с чего: прочитал, переварил, хочется поделиться. А негде.

Это было, кстати, очень интересное противоречие. В Советском Союзе насаждался культ чтения, насаждалось преклонение перед книгой. Это было на уровне государственной идеологии. Книга — лучший подарок, книга лучше, чем телевизор... Тем более при отсутствии альтернатив. И при этом были огромные, огромные сектора литературы, в которых был дефицит, и никаких попыток его восполнить не было. Очевидная востребованность фантастики не влияла на издательскую политику, фантастики издавалось ничтожно мало. И опять же, при насаждении культа чтения не было заложено никаких способов коммуникации, связанных с чтением, не было форматов общения, никакой инфраструктуры. Было Общество книголюбов — комсомольская структура, изрядно зарегулированная и пассивная, варящаяся в собственном соку и очень мало общающаяся с живым реальным читателем. Были читательские клубы при библиотеках. Все эти структуры имели родовые признаки, которые люди, заставшие советскую школу, помнят до сих пор. Типа обсуждение в стиле: что автор хотел сказать своим произведением, выберите свой ответ из единственного одобренного сверху варианта.

Когда фантастику начали печатать журналы, случился первый прорыв. Читатели начали писать письма в редакцию. В СССР одной из неотъемлемых функций журналов было общение с читателем. Это было прямо исходно заложено в задаче. Отделы писем и рубрики «отвечаем на письма» были везде, механизм был отлажен. Для любителя фантастики редакция журнала стала таким вожделенным собеседником, с которым можно обсудить. Ведь кто-то в редакции этот текст отбирал, общался с автором, редактировал, иногда переводил. Теперь этому человеку можно задать вопрос, поделиться мнением. Это было очень круто, но очень медленно. Журналы выходили раз в месяц. Вы написали и сформулировали мысль (допустимым образом, типа «да и нет не говорить, черное и белое не называть»), отправили в редакцию, и, допустим, письмо напечатали. Ответ на него вы увидите в лучшем случае через месяц, если редакция вообще допускает переписку на своих страницах. Чаще редакция писала индивидуальный ответ, и хорошо, если это не было отпиской. Дискуссий не происходило.

Но это уже был вид читательского клуба, хотя по современным представлениям очень убогий. И примерно к завершению оттепели, когда потихонечку стали прикручивать гайки, начали довольно массово возникать клубы. Клуб — это была вторая форма комьюнити после переписки на страницах журналов. В СССР существовали и неплохо себя чувствовали разные студенческие и заводские клубы. Были туристические, шахматные клубы, клубы самодеятельной песни и так далее. Это была легитимная форма организации снизу. И вот между туризмом и марками начали появляться КЛФ. Как правило, при вузах, иногда при библиотеках, иногда при Всесоюзном обществе книголюбов, иногда при школах, иногда при ДК. Люди приходили, обсуждали прочитанное и менялись книгами.

Чуть позже, в 70-х, появились семинары молодых писателей при Союзе писателей. Руководили ими уже состоявшиеся писатели. В Москве это были Евгений Войскунский и Исай Лукодьянов, позже — Дмитрий Биленкин. В Питере был семинар под руководством Ильи Варшавского, который позже стал семинаром Бориса Стругацкого. Были семинары в Баку, Новосибирске, Донецке, Минске (к перестройке они и породили блестящую четвертую волну, которая могла бы преодолеть проблему гетто и вытащить фантастику в серьезную литературу). Правда, семинары молодых писателей-фантастов при Союзе писателей тоже долго были вещью в себе. Но в какой-то момент они слились с клубами любителей фантастики, и первые конвенты впитали в себя, наверное, обе этих формы самоорганизации. Но я забегаю вперед. Вернемся в семидесятые.

Межклубная коммуникация поначалу была минимальна. Просто потому, что клубы мало знали друг о друге. Не было никакого способа заявить о себе и найти коллег-единомышленников. Для продвижения не было никакого инструментария. Все, что мог сделать клуб для внешнего зрителя, — прочитать лекцию про фантастику в своем вузе или библиотеке, предварительно повесив бумажное объявление на дверях того же вуза. Максимум — можно было написать в издательство и пригласить выступить того или иного писателя-фантаста. Самые наглые посылали рассказы о своих клубах в газеты.

Со временем эту ситуацию дискоммуникации начал менять свердловский (екатеринбургский) журнал «Уральский следопыт», который вообще сделал для становления фэндома больше, чем любое другое печатное издание. На его страницах появилась рубрика КЛФ и стала постоянно печататься переписка читателей, прообраз будущего фантастиковедения, фанткритики и фантэссеистики.

Параллельно происходило еще несколько важных событий.

В 1981 году состоялся первый Конвент любителей фантастики — и, кажется, вообще первое мероприятие такого типа в стране. Состоялся он как раз на базе журнала «Уральский следопыт» и назывался «Аэлита». Тут есть некоторое лукавство, потому что первая «Аэлита» никаким ни конвентом, ни фестивалем не была. Поначалу это была церемония вручения фантастической премии, а не конвент в полном смысле слова.

Премия за фантастику — это было очень круто тогда. Фантастика-то, как уже давно сформулировал Александр Беляев, была золушкой большой литературы, и никаких премий для писателей-фантастов не существовало. При повальном увлечении советских писателей премиями фантасты были этим обойдены. Даже обласканный официозом Александр Казанцев не имел до этого премий. Даже Обручев и Ефремов получали премии только за научные работы, а не за литературу.

В редакции «Уральского следопыта» собрались люди, беззаветно любящие фантастику. Это Виталий Бугров, это Сергей Казанцев (не родственник Александра Казанцева) и еще несколько человек. Они решили учредить первую в СССР фантастическую премию, а это можно было сделать только с разрешения вышестоящих структур. Уральцы связались с москвичами: в Москве был замечательный писатель-фантаст Сергей Абрамов, который занимал должность в Союзе писателей — был, как говорили, «литературным функционером». Абрамов провел нужные переговоры, и премию разрешили. Но с условием, что первым лауреатом должен был стать Александр Казанцев. Типа, если хотите награждать фантастов, то награждайте верного партийца.

Надо понимать, что для внешнего читателя Казанцев и правда был авторитетом и великим писателем. Но вот для внутреннего читателя, того самого фэна, который внимательно следил за жанром, за его развитием, за молодыми авторами, Казанцев был фигурой довольно одиозной — реакционером, пережитком прошлого и помехой на пути развития фантастики. Вручать именно ему первую фантастическую премию в стране было западло. А что делать?

Организаторы выкрутились. Они сказали: «Хорошо, не вопрос. Значит, в этот раз лауреатов будет двое: ваш Казанцев и наши Стругацкие». Так и сделали.

Так вот, эта встреча и это вручение конвентом еще не были. Это было торжество по поводу, всего полдня: само вручение, фуршет и автограф-сессия Казанцева и Аркадия Стругацкого. Борис тогда по состоянию здоровья доехать не смог. Потом были долгие, в ночь, посиделки в редакции «Уральского следопыта» с разговорами на самые разные темы. И вот это уже было прообразом конвента. И в следующем, 1982, году «Аэлита» была повторена уже как съезд любителей фантастики. Там уже были доклады и выступления, а не только вручение премии. Любой фантастический конвент у нас до сих пор примерно такой — встречи с писателями, разговоры о фантастике, о вымышленных мирах, о книгоиздании, доклады, автограф-сессии и прочее безудержное тусование. И обязательно премии, штук пять, не меньше.

В 1981 же году появилась и первая читательская премия. Она называлась «Великое Кольцо» и вручалась по результатам голосования, которое проводила по переписке конгломерация КЛФ. Они составляли общий список номинантов, по нему голосовал каждый клуб у себя, а потом по переписке координировались и выявляли победителя.

В 1982 году была еще одна первая ласточка: в Перми состоялся так называемый Областной семинар КЛФ, это прообраз немножко другого направления конвентов. Это был, скорее, рабочий съезд организаторов, то есть «на наши деньги» — как «Мастер-Зилант». Там собирались не любители фантастики, а организаторы мероприятий для любителей фантастики, со своей повесткой и проблематикой. Он тоже успел состояться два раза, прежде чем всю эту лавочку прикрыли.


Разгром и первые победы

Все было замечательно, сообщество организовывалось, находило новые формы существования, активности, осознавало себя. Но недолго музыка играла. Клубы любителей фантастики более-менее благополучно существовали до символической даты 1984. К 1984 году их стало достаточно много, чтобы ими заинтересовались во всевидящей Конторе Глубокого Бурения. Это не миф, не городская легенда: любителей фантастики действительно разгоняли, запрещали собираться и так далее. Арестов не было, правда, но были «приглашения на беседы». Были увольнения с работы, исключения из комсомола и т. д.

Такие вещи делались централизованно, так что клубы любителей фантастики были повсеместно распущены и, наверное, года на три возникла штилевая зона, когда никакая сколько-нибудь связная деятельность вокруг фантастики
не велась. Я могу понять испуг ответственных органов, потому что самоорганизация шла как цунами. Скорость ее начала зашкаливать. Вот цитата:

«В нарушение положения о любительских объединениях городские клубы фантастики организуют свои филиалы в учебных заведениях, библиотеках, направляют в другие клубы различные материалы, выпускают рукописные журналы, информационные бюллетени. Без разрешения органов культуры они проводят диспуты, тематические вечера и спектакли на фантастические темы в крупных залах, школах, пионерских лагерях. Имеет место попытка клубов любителей фантастики уйти из-под контроля органов культуры, профсоюзов и комсомола, вести свою работу без их ведома. Изучение показало, что некоторые профсоюзные и комсомольские комитеты, органы культуры, учреждения народного и профессионально-технического образования, вузы, отделения Всесоюзного добровольного общества любителей книги Союза писателей СССР самоустранились от руководства клубами любителей фантастики, не анализируют содержание их деятельности, не принимают необходимых мер по наведению в них должного порядка».

Это не пародия, это реальная докладная записка отдела пропаганды ЦК КПСС от марта 1984 года.

Тут надо понимать некоторую, с точки зрения властей, справедливость этих опасений, потому что клубы любителей фантастики раздражали не просто фактом своего существования, суетой и мельтешением. Был еще один важный момент — они занимались самиздатом. Прочувствовали весь ужас?

Все время своего существования, все эти долгие десятилетия и до самой перестройки фантастика была жутким дефицитом. Я первый раз шкурой прочувствовал, что такое настоящая антиутопия, когда читал библиографии за семидесятые годы. Был такой ежегодный альманах «Мир приключений». Он публиковал библиографию фантастики за предыдущий год, чтобы читатели знали, что им искать. Так вот, кажется, в 1976 году — за весь год, все русскоязычные издания, по всему Советскому Союзу — было всего семнадцать книжных изданий. Семнадцать. Из них одиннадцать — переиздания Беляева, Толстого, Грина и Казанцева. Новинок — шесть. Были еще, конечно, рассказы в журналах, отдельные публикации в неспециализированных сборниках... Но за год ШЕСТЬ КНИГ. В столицах фантастика, по-моему, до прилавков просто не доходила. В регионах, по легендам, книжки на прилавки попадали, но тоже очень ненадолго. Причем здесь даже не особо было важно качество и не играло роли имя писателя, достаточно было надписи «фантастика». Сметалось абсолютно все, имевшее такую маркировку. И поэтому людей в клубы приводила не только жажда общения, но и возможность поменяться книгами. Ну, нельзя было, дочитав одну фантастическую книжку, пойти в магазин и купить еще одну. Не было их в продаже. И встречи с людьми, уже имевшими свою собранную библиотеку, позволяли расширить круг чтения.

Но этого тоже было недостаточно. И в КЛФ начал процветать самиздат. Самиздат — это было, конечно, крамольно, хотя надо понимать, что любителям фантастики на любую политику было в среднем пофиг. Никакая крамола их не интересовала, а интересовало их чисто восполнение дефицита. То есть это были в основном допечатки официально выходивших книг. Да, обыденные тиражи тогда были — сто-триста тысяч (сейчас, для сравнения, стартовый тираж — две-три тысячи). Но даже такие тиражи не могли удовлетворить этот спрос. То есть вот есть какая-то абсолютно легальная книга, где-то абсолютно легально изданная, одобренная цензурой, выпущенная государственным издательством (других тогда не было). И не досталась, кончился тираж. И вот ее и допечатывают самостоятельно.

И второй вариант, уже, да, более сомнительный, но опять же, никакой крамолы туда не закладывалось. Это самопальные переводы западной фантастики.

С переводами в Советском Союзе было двояко: с одной стороны, их было очень мало, и значительная их часть была идеологически нагружена: то есть вся англоязычная фантастика — можете себе представить, насколько это колоссальный корпус текстов, — переводилась примерно в тех же количествах, что и фантастика отдельно социалистических стран. То есть на каждый сборник, допустим, американской фантастики выходил сборник югославской, румынской, болгарской или чехословацкой фантастики. Сравнительное качество и сравнительную значимость можно предположить. Ничего плохого не хочу сказать о фантастах социалистических стран, особенно про Чехию, там богатейшая своя фантастическая традиция, но тем не менее масштаб немножко разный.

А с другой стороны, поскольку переводилось фантастики крайне мало, то шлак этот фильтр не проходил. Те тексты, которые переводились, если они не были идеологически как-то отдельно ценны (так-то и среди американской фантастики попадались те, которые, кроме сочувствия Советскому Союзу, ничем не выделялись)... Так вот, если текст, несмотря на отсутствие идеологической подоплеки, проходил этот фильтр, можно было гарантировать, что это качественный текст, это хороший рассказ или хороший роман. Таким образом, довольно долгое время советский читатель был знаком только с вершинами западной фантастики и, не имея возможности критически к этому отнестись, начинал думать, что вся западная фантастика такого качества. Разочарование пришло несколько позже. А тогда, в семидесятые годы, очень большая часть вот этих самиздатовских подпольных книг была просто самодеятельными переводами абсолютно невинных каких-нибудь приключенческих западных книжек. О качестве этих переводов молчим, разумеется, но там опять же было не до жиру, потому что это было настолько непривычно и ни на что не похоже, что уже было совершенно неважно, какого качества литературный текст. Такие вещи тоже набирались на пишущей машинке, ксерокопировались, фотокопировались...
Но, при всей невинности, это было «сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст». Сегодня он печатает какого-нибудь, простите, Гарри Гаррисона, а завтра «Хронику текущих событий» будет размножать. В общем, подозрение клубы любителей фантастики вызвали в КГБ обоснованное.

Итак, резюмируем. Первая задача, которая начала к тому времени решаться, — восполнение дефицита за счет самиздата. Вторая задача, которую фэндом худо-бедно начал решать, — связь между клубами, организация полноценного комьюнити. Люди успели там за десяток лет узнать друг о друге, наладить какую-то переписку. Создавались какие-то каталоги адресов, как у нас на заре ролевого сообщества. То есть в какой-то момент появилась возможность прийти в клуб и там не только общаться на месте, но и начать переписываться с другими людьми, тоже любящими фантастику.

И третий момент, который потихоньку начал возникать: начала стираться граница между квалифицированным читателем — и собственно писателем.
Вот смотрите, если раньше человек любил фантастику, ну, вот он ее любил, сидел у себя где-то, одинокий и ни с кем не общающийся, читал, насыщался, потом вдруг набирался смелости что-нибудь написать, показывал, допустим, своему супругу или своей супруге, которые его любви к фантастике не разделяли, они отмахивались и говорили: «Ну, отправь в журнал». Человек отправлял в журнал, из журнала ему что-нибудь отвечали, чаще всего отвечали: «Интересно, но слабо. Пробуйте еще». Вот он сколько-то там лет пробовал, отправлял в журнал, получал ответы. Потом случалась публикация, он получал возможность через какое-то время с соблюдением еще какого-то числа условий стать членом Союза писателей. Это уже открывало совершенно другие перспективы публикаций… Короче говоря, когда такой человек начинал общаться с читателями, он уже был готовым сформированным целым писателем, и дистанция между ним и читателем уже была огромной.

Когда появилось комьюнити любителей фантастики, человек, который любил фантастику, читал фантастику, общался про фантастику, набирался смелости что-то написать, сразу же показывал это друзьям, сразу же получал фидбэк, несравнимый ни с какими другими вариантами, потому что по интенсивности обратной связи это сообщество давало гораздо больше, чем дала бы даже публикация в журнале, до которой еще пойди доковыряйся. Причем речь не о восхвалениях: любители фантастики тех времен были людьми зубастыми и требовательными, критиковали только так. И теперь, когда такой человек выходил на какие-то площадки публикаций (причем зачастую именно читатели подталкивали его к тому, чтобы попробовать отправить свои тексты куда-то еще), он уже был в заметной степени сформированным автором, то есть он с большей вероятностью быстро прорывался к читателю. В общем, примерно со второй половины семидесятых заметный процент писателей формировался внутри сообщества любителей фантастики. Почти вся четвёртая волна советской фантастики, мне кажется, была сформирована внутри фэндома, да и дальше эта ситуация только усугублялась.

И со своей стороны читатели внутри фэндома, внутри сообщества любителей фантастики, начали привыкать к тому, что писатель — вот он, на расстоянии вытянутой руки. Сейчас с наступлением интернета эта ситуация стала повсеместной, но внутри фэндома она возникла и сформировалась заметно раньше.


Перестройка и захват мира

Так, возвращаемся к истории.

Прошло какое-то время, внимание контролирующих органов к фантастике ослабло, да и вообще им постепенно начало становиться не до того. В 1987 году, после трехлетнего перерыва, состоялась следующая «Аэлита» — и опять стала рубежом, потому что это опять был период появления некоторых новых возможностей. Но это уже было связано с перестройкой, и буквально за пару лет ситуация стала неузнаваемой. Уже с 1988–1989 пошли другие конвенты — «Соцкон», «Волгакон», первые приезды зарубежных писателей, первый приезд Гаррисона, Брюса Стерлинга — это уже были конвенты фэнов в том виде, в котором, наверное, они продолжают существовать и до сих пор. То есть это встречи с писателями, это разговоры о разных аспектах фантастики и вымышленных миров, преимущественно в форме докладов и исследований, и это неформальное кулуарное общение.

Собственно говоря, первое, что принесла перестройка фэндому, — это не столько возможность общаться, сколько возможность, наконец, начать выполнять свои хотелки. К этому моменту, надо понимать, история фэндома насчитывала уже практически четверть века. Фэны уже все, что они хотят, придумали и продумали. Уже вымечтали, уже весь лоб разбили о стену, пытаясь реализовать хоть что-то в тех условиях, которые имели место быть. Одни только разговоры о специализированном журнале фантастики шли чуть ли не с 59-го года — и все еще безрезультатно… В перестройку все изменилось. В первую очередь, у любителей фантастики появилась возможность создавать кооперативы. И тут вот этот вот жутчайший книжный дефицит... Появилась возможность просто брать и издавать. Вот просто брать и издавать — это был такой своеобразный НЭП номер два. В печать пошли с колес все подстрочники зарубежных переводов, которые переводились чисто для себя. Они шли колоссальными тиражами в печать. Все, кто мечтал издавать фантастику, кинулись издавать фантастику. В большом числе издательств — в том числе будущих крупных издательских холдингах — засели выходцы из фэндома или люди, имеющие к фэндому отношение. В ВТО МПФ при комсомольской кормушке — Пищенко, в АСТ — Науменко, в «Северо-Западе» и «Азбуке» — Назаров, в «Лениздате» — Сидорович, в ЭКСМО — Шкурович, в «Терре-фантастике» — Чертков и Ютанов, в «Тексте» — Бабенко, в «Яузе» — Дима Власов, в «Аргусе» — Олег Пуля, в «Геликоне» — Житинский и так далее.

«Четвёртая волна» почти вся с колес пошла в печать, всё, что в 70-х — 80-х закрытые цензурой от читателя фантасты писали в стол, было из этого стола вынуто. Почти все годные дебютанты начала девяностых сразу шли в печать. В девяностые дебютировал с романами Лукьяненко, тогда же — Перумов, Хаецкая, Семёнова, Олди, Дяченко, обрела новое дыхание старая гвардия - Никитин, Головачев, Гуляковский... Перечислять можно долго. И, конечно, зарубежка: новые имена появлялись по несколько десятков в месяц, появлялись принципиально новые жанры, о существовании которых мы и не подозревали.

И, на мой взгляд, в этот момент случился конец фэндома. Всё, власть захвачена, задачи решены, проблемы кончились.

На мой взгляд, с тех пор фэндом существует по инерции. Формы его самоорганизации никак не изменились с начала 90-х, ничего нового в фэндоме не происходит, ну, издаются книги, ну, собираются писательские семинары... Многие из «своих людей» в издательствах, правда, теперь вытеснены эффективными менеджерами, но это происходит везде. Ну и нет проблем поговорить за фантастику, нет проблем чего-нибудь еще нового почитать.

Одна из последних интересных функций фантастических конвентов продлилась, пожалуй, до конца нулевых. Это свое­образная неформальная деловая коммуникация. Значит, наступили 90-е, а у нас почти все писатели из фэндома и, как я уже говорил, почти все издатели из фэндома, и вот на добрые пятнадцать лет, наверное, конвенты любителей фантастики стали такой площадкой для осуществления всех договоренностей по публикациям. Туда приезжали и издатели, которые были фэны, и писатели, которые тоже были фэны. Они общались, они пили, они тусовались и они о чем-то договаривались. Издатели заказывали писателям тексты, писатели пристраивали непристроенные рукописи. Все-таки основные издательские мощности были собраны в столицах. И потому для человека из регионов было абсолютно нормальным приехать на конвент, уже зная заочно две трети участников. С рукописью своей наперевес прийти к уже знакомому заочно брату-фэну издателю и отдать ему эту свою рукопись. Это было абсолютно нормально, и совершенно рядовой была ситуация, когда издатель с писателем садятся квасить, а наутро просыпаются с глубокого похмелья и с абсолютно корректным подписанным договором.

Но где-то к концу нулевых и эта ситуация закончилась. Во-первых, эффективные менеджеры повыкидывали из большинства издательств бывших фэнов, которые при всей своей деловой хватке все-таки оставались людьми сравнительно прекраснодушными. Во-вторых, некая зарегулированность структур тоже подросла, так что основная часть писателей оказалась приписана к тем или иным издательствам, рулили ими уже не бывшие братья-фэны, а эти самые эффективные менеджеры, и в этой структуре полезность конвентов отпала. Ну, и в-третьих, с повсеместным распространением интернета коммуникация в принципе стала другой.

Резюмирую. В советское время имела место некая жесткая ситуация: идеологическая нагрузка, «проблема гетто», недостаток книг, отсутствие коммуникации. И фэндом — это реакция общества на сложившуюся ситуацию, фэндом — инструмент, которым общество (понятно, не все общество, а некая затронутая ситуацией его часть) эту ситуацию решало. И решило. Всё: ситуация закончилась, всё преодолели. В том числе усилиями фэндома: фэндом настолько долго искал хоть какие-то возможности жить внутри клетки, что, когда клетку убрали, фэндом хлынул во все стороны. С тех пор больше ограничений не было. Инструмент стал не нужен.

Последние десять лет фэндом существует я вообще не понимаю за счет чего, потому что никаких задач перед ним теперь вроде как не стоит. Во всяком случае, таких очевидных, какими были предыдущие вызовы. Но он существует. Это может значить, что фэндом всё еще отвечает на какую-то ситуацию, решает какие-то задачи, просто поскольку все это происходит непосредственно сейчас, никто их не может увидеть — мы все внутри этого процесса, мы его часть. А чтобы что-то понять, надо выйти и посмотреть снаружи. Ну, время покажет.


Жизнь после жизни

Новая ситуация, которая есть сейчас, тоже состоит из нескольких аспектов. Это последний момент, который я хочу озвучить.

Во-первых, в перестройку в печать массово пошел плохой текст, эти самые неотредактированные подстрочники зарубежной фантастики, и молодой читатель жрал его тоннами. Да все читатели жрали его тоннами, потому что даже те, у кого уже был сформирован вкус, всё равно покупались на новизну, на совершенно непредставимую инаковость этих текстов. А качество… Вот хрестоматийный пример: есть такой писатель Майкл Муркок, который был одной из первых ласточек фэнтези в советском пространстве. Муркок — великолепный стилист, один из идеологов британской Новой волны, постмодернист высочайшей пробы, у него ни слова в простоте, в его как бы «героическом фэнтези» каждый взмах мечом имеет какое-то символическое значение в контексте, как-то его определенным образом надо понимать. А переводили у нас его эдак по-простому: чувак пошел, ударил мечом, пошел, ударил мечом, пошел, ударил мечом… Какой контекст, вы о чем? И так же выхолащивался смысл практически из всех переводившихся до определенного момента произведений. То есть мы все не имели и очень во многом до сих пор не имеем настоящего представления о том, что на самом деле представляет собой классика зарубежной фантастики.

Повезло, может быть, разве что Ле Гуин, потому что ее еще переводили классики советской школы. Уже Желязны не так повезло, уже у Желязны от смыслов остались крохи, ну благо у Желязны смыслов столько, что даже этих крох нам хватало, чтобы впечатлиться.

И вот, значит, перестроечный читатель читает вот такие вот тонны томов зарубежного фэнтези и фантастики. Часть читателей становятся писателями, полагающими именно этот уровень нормой, и начинают писать на таком уровне. Другие на них смотрят и думают: но слушайте, если так, как пишет Ле Гуин, я, допустим, не могу, то так, как пишут эти все, я могу. И число писателей начинает экспоненциально возрастать. Число книг тоже. И вот к началу десятых годов мы пришли с тем, что в год (внимание!) выходит примерно 700–800 новых фантастических романов на русском языке. Только новых, только романов и только в бумаге. Повести и рассказы, переиздания, сетевые публикации и переводы зарубежки мы не считаем. Уровень, понятно, снижается. Соответственно, издательства выкручиваются как могут: количество наименований растет, а разовый тираж падает аж до порога рентабельности...

Приводит это к двум следствиям. Первое следствие: подавляющее большинство этих текстов неинтересно обсуждать, потому что нечего там обсуждать. И второе следствие: даже если говорить о текстах, достойных разговора, — резко уменьшаются шансы совпадения культурного багажа у разных читателей, которые готовы были бы, может быть, что-нибудь обсудить, но поскольку они читали разное, у них нет точек совпадения. И дальше — увеличившееся разнообразие приводит к тому, что разница между фандомами оказывается все больше. И фандомы изолируются друг от друга, им становится незачем коммуницировать. В общий фэндом они уже сами собой не сливаются.

Еще один момент. Фэндом по инерции продолжает быть про книги, а между тем теперь стали доступны и получили развитие и другие формы искусства, не менее сложные, чем литература, которые тоже более чем достойны обсуждения. Сейчас уже есть фантастические игры, например, очень сложные, очень интересные… Да, книги сильнее задействуют воображение, это их фишка, а зато игры, например, дают интерактив, дают самому игроку возможность сюжетного выбора… Это же тоже принципиально новая проблема: взаимодействие разных отраслей масскульта. Хорошие книги теперь конкурируют не с плохими книгами, как было раньше, хорошие книги теперь конкурируют, например, с хорошим кино, с хорошими компьютерными играми и так далее. И как быть в этой ситуации междуплатформенной конкуренции, еще пока никто не понимает. А в фэндоме продолжает царить «книжная» инерция.

Только недавно появилась первая реакция на изменившуюся ситуацию. На мой взгляд, первым ответом стали городские фестивали, «Старкон» и «Роскон» в своем городском формате: мощные не конвенты, а именно фестивали, рассчитанные на десятки тысяч посетителей, плотно завязанные на разные индустрии — как игровую, так и кинопроизводство. И мероприятия на них на 90 % — это именно шоу-мероприятия, развлечение этого колоссального потока посетителей.

Дальше. Даже кризис издательского перепроизводства, о котором я говорил выше, довольно быстро перестал производить впечатление, потому что постепенно набрали мощь сетевые площадки самопубликации, а на них объемы текстов исчисляются уже принципиально другими величинами. Сперва это были в основном фанфики, а потом и «ориджи» стали наращивать объем. И с ними (в смысле количества и разнообразия) всё бумажное книгоиздание уже в принципе не конкурентоспособно. Число писателей приблизилось к числу читателей.

Электронные тексты — это мощнейшая и принципиально новая тенденция. Как быть с этим, как это регулировать, тоже не вполне понятно, и всё это происходит прямо сейчас, прямо сейчас ищутся какие-то ходы, какие-то варианты взаимодействия.

Пока мы имеем взрывной рост фанфикшена и полное отсутствие каких-то преград на пути к тому, чтобы писателем стал абсолютно каждый. Исчезли все фильтрующие, все легитимизующие институты, они просто стали не нужны. Всякие платформы типа Litnet и Author.today создают такой способ существования автора, при котором между ним и читателем не стоит вообще ничего, и обратная связь, в том числе финансовая обратная связь, начинает происходить сразу же по факту публикации первых кусочков текста, если они хоть чего-то стоят.

Более того, мы имеем возвращение совершенно особого способа публикации, способа взаимодействия текста с читателем. Почему, например, на Author.today такие «отжившие, устаревшие» институты как редактура и корректура уже не востребованы? Потому что формат заключается в том, что автор держит своих читателей не качеством текста, а исключительно его увлекательностью, «интригой продолжения», как было в начале ХХ века. Тогда огромное количество дешевых журналов, дешевых газет издавалось и продавалось ровно за счет того, что они печатали истории с продолжением. Не всегда даже художественные произведения: очень был развит, например, формат путевых заметок, отчетов из экспедиций. В начале ХХ века непознанных участков в мире было еще довольно много, и читатель покупал следующий номер для того, чтобы узнать, что там было дальше.

Вот и Author.today — а он мне кажется лучшей из имеющихся на данный момент площадок этого типа — работает ровно на этом. Автор публикует главу, и для того чтобы прочитать следующую главу, читатель должен заплатить денежку. Можно подписаться на весь текст целиком, можно покупать по главам, есть разные способы монетизации, в этом смысле организаторы большие молодцы, но смысл в том, что когда ты раз в неделю выдаешь читателю 40 тысяч знаков, тебе не до корректуры, не до редактуры, не до стилистики и ни до чего. И ровно как в начале века, действительно литературное качество таких текстов ниже плинтуса, но умение интересно рассказывать истории в цене всегда, и они продаются. И таких авторов тысячи.

Что будет с этой тенденцией, что будет в этой ситуации через пять лет с бумажным книгоизданием, абсолютно непонятно. Может быть, оно будет элитарным или еще каким-нибудь, предугадать нельзя, но фантастика в этом смысле — один из передних рубежей. То есть все форматы и практически все тенденции, о которых я сказал, выражены в фантастике едва ли не сильнее, чем в любом другом жанре. Может быть, только в дамском романе они выражены столь же сильно, да и то не уверен.

Здесь есть важное отличие от западного фэндома, который не думает загибаться, прекрасно себя чувствует, собирает огромные фестивали, проводит конвенты и так далее. Мы перешли из ситуации тотального, жесточайшего дефицита в ситуацию неструктурированного изобилия с резким понижением качества и отмиранием всех регулирующих институтов вообще. Западному фэндому повезло в том смысле, что у них издательская индустрия и фантастика внутри издательской индустрии развивались от этапа к этапу аккуратненько, у них не было перескока сразу в цифровую эпоху, например. Не было резких скачков, как с нашей перестройкой, когда пробил головой стену камеры, а там сразу космос. Они успевали вырабатывать какие-то способы ориентироваться во всем этом очень долго, очень постепенно и очень плавно...

Журналы фантастики там развивались на протяжении десятилетий, задолго до появления интернета. Вся оффлайновая история фантастики там разворачивалась постепенно и гармонично. Я сейчас, конечно же, сильно утрирую, но в принципе примерно так и есть. К примеру, на Западе довольно четко позиционировались отдельно массовая фантастика и элитарная фантастика. И люди понимали это, ориентировались в этом, и не было никаких проблем в том, чтобы читать только эту самую элитарную фантастику и общаться с теми, кто читает ее же, и обсуждать с ними заинтересовавшие произведения — не плутая в тысячах однотипных космических боевиков. Есть инфраструктура. Точно так же были гораздо обширнее наработаны связи фэндома с различными индустриями, и с кино, и с играми, а не только с издательствами, и гораздо плавнее протекал кризис авторских прав, который мы сейчас никак не можем преодолеть, и к тому моменту, когда у них началась проблема перепроизводства, там уже были наработаны механизмы какого-то её относительного преодоления.

Сейчас конвент западный похож, по нашим понятиям, скорее, на городской фестиваль, но, в отличие от нашего городского фестиваля, не исключает семинарской части программы, не исключает общения с писателями. У нас эта культура не сформировалась, у нас возможность общаться с писателем возникла лишь чуть раньше того момента, когда это перестало быть ценно, когда писатель девальвировался. Мы не успели привыкнуть к тому, что писатель — это круто и возможность с ним пообщаться — вещь весьма ценная.


В заключение о ролевиках

Можно в шутку сказать, что порождение ролевого сообщества — последнее действительно значимое, что сделал фэндом, и в этом даже будет доля шутки. Как это получилось? Дело в том, что Толкин проходил по разряду писателей-фантастов, потому что в Советском Союзе понятия «фэнтези» не было. И естественно, Толкин попал в первую очередь в сферу интересов у тех людей, которые имели отношение к клубам любителей фантастики. Огромный процент старых ролевиков был сначала членами КЛФ, а потом уже там начались какие-то ролевые игры. Собственно, первое мероприятие по Толкину, первые ХИшки, были организованы клубом любителей фантастики «Вечные паруса» в Красноярске. А, например, за год или два до этого в уфимском КЛФ «Дошелец» были попытки снимать по «Хоббиту» художественный фильм. Это не игровой формат, но тем не менее: вся такая активность, связанная с фантастической литературой, естественным путем была аккумулирована так или иначе около клубов любителей фантастики.
Лин
 

Lutar e vencer!
IP записан