|
Кто в этом доме задолбался насмерть, тот я. Товарищ редактор, я не всё выправила, но нет больше сил моих, я тоже человек и фидбэка хочу. Там правки три неразруленных осталось, я непременно сделаю, как пойму, что с этим делать.
Для всех остальных: никаких принципиальных исправлений не будет, но все равно лучше не надо, пожалуйста, уносить и перепечатывать. Дайте ссылку там у себя, и всё. Уважьте просьбу. Заранее спасибо.
_________________________
Тар-Минъятур
(534 год I Эпохи — 442 год II Эпохи)
Я собирался его убить. Разумеется.
Нет, я вовсе не забыл своей клятвы, данной там, на темно-серых от влаги камнях гавани: клятвы привести свой народ в землю, не знающую войн и зла. Но все это, думалось мне, будет когда-нибудь потом. Да и убийство придется отложить: не справиться шестилетнему мальчишке с опытным воином, пусть и одноруким. «Расплата ступает неспешно», - говорил Дирхавел. Он был мертв теперь – как и сумрачный Торборон, мамин телохранитель. Когда-то это казалось мне смешным: от чего ему было хранить маму – ее же любят все... Больше я не смеялся. Нянюшка, правда – однорукий позволил ей поехать с нами, - рассказывала, что мама не погибла, что Морской Владыка обратил ее в чайку, не дал сгинуть в волнах. Я ей не верил. Я не любил чаек.
Быстро перестал звать старшего из наших пленителей «одноруким» - даже в мыслях запретил себе, вспомнив: Эрхамионом называли моего прадеда, того, кто принес Камень из мрака Ангбанда. Да и чести нет в том, чтобы раз за разом напоминать калеке о его увечье. «Феанарион» показалось гораздо лучше – может, потому, что тень пробегала по его лицу всякий раз, как он слышал это слово. Детская месть: я нащупал, учуял что-то, жалом слепня язвившее моего врага – и при этом меня нельзя было уличить даже в непочтительности.
Он терпел долго. Годы.
Однажды сказал: хочу поговорить с тобой, Элероссе Эарендилион.
Как мало я знал, оказывается – полагая, что знаю всё! Впрочем, в этом я был не одинок...
Будь то друг или враг, запятнан иль чист,
Моринготто отродье иль светлый Вала,
Элда ли, майя, Пришедший Следом –
Из Смертных, в Эндорэ еще не рожденный...
Мы не хотели, говорил Майдрос. Я пытался отказаться от исполнения Клятвы – после того, что было в Дориате; после смерти братьев... Я не знаю, что говорил и делал бы; но мы пришли не с войной. Наверное, я повторил бы слова отречения перед твоей матерью, Элероссе Эарендилион; я не знаю. Не знаю. Это была случайность – не выдержал кто-то, и мы не сумели остановить... Близнецы первыми поняли – они мало говорили, но действовали быстро, и всегда – как один, словно одна душа была у них на двоих. Еще тогда, на борту корабля, уносившего нас из-под защиты Валар в неизвестность Покинутых Земель, – еще тогда, когда я увидел, как они стоят у борта, кутаясь в один плащ, – тогда мне показалось: в один день, в один час они уйдут в Чертоги Ожидания. Так и вышло. Я помню только, говорил он: они стояли спина к спине – кричали, пытаясь остановить воинов, ваших и наших, их голоса уже тонули в звоне стали - и, знаешь, впервые я не мог их различить. Они были совестью нашей, молчаливой совестью, которая не заговаривает первой – ждет, когда ты сам решишься взглянуть ей в глаза. Они были нужны всем нам много больше, чем мы могли себе представить. Но в бою в глаза не смотрят. Они стояли спина к спине, а потом один из них упал – и второй обернулся, непростительно, нелепо открывшись – обернулся, словно ледяной ветер вдруг ударил ему в незащищенную спину. Потом... потом мне стало все равно. Они умерли, и мне стало все равно.
Он смотрел на меня воспаленными запавшими глазами. Понимаешь, - говорил, заглядывая мне в лицо, - ты понимаешь...
Чего же не понять? – ответил я. – Случайность. Вы, детки, случайно сиротками остались. Все понятно!
Он не ответил. Смотрел еще несколько мгновений, потом поднялся и ушел.
Чего ж тут не понять.
Мне не стыдно было тогда. Наверное, потому, что он заговорил о Близнецах. Я почувствовал эту брешь в броне – и ударил, не задумываясь, со всей внезапной озлобленностью, со всей болью своего начинающегося одиночества – потому что не теперь, а раньше, много раньше, - по одной, неприметно, - начали рваться нити, связывавшие меня с моим братом-близнецом. Говорят, так не бывает. Говорят, даже разлученные, близнецы продолжают чувствовать и видеть мир одинаково. Не знаю. Почему-то у нас не так сложилось. Медленный разрыв, не причинявший даже боли – только неловкость, которую всегда приносит с собой усиливающееся отчуждение между некогда близкими существами. Плохо мне было, вот что. И это «плохо» я выместил на том, кого винил во всех наших несчастьях – как умел, жестоко и безоглядно, по-человечески: не задумываясь. Словно на Враге. Сравнение, пришедшее позже, было верным – настолько, что и теперь я, навсегда запомнив, не смею до конца осознать его истинности.
После этого разговора я избегал его. Не только его, впрочем: мне надо было побыть одному. Обдумать всё. Понять. Это было горькое время; страшное время для меня. Иногда казалось: я чувствую на собственных плечах тяжесть двойной клятвы, которую – не преступить. Во сне Клятва обретала зримый облик, оковами ложилась на руки, и не было в мире силы, чтобы разбить эти оковы, разорвать цепи. Во сне я становился им – старшим из Феанариони; и мертвая рука отца смыкалась на моем запястье, и невозможно было разжать эти пальцы, словно бы вросшие в мою плоть, и воля мертвого вела меня, не давая свернуть с пути, карая за малейшую попытку отступить или хотя бы помедлить. Я просыпался с криком. Я ни с кем не мог разделить это бремя понимания; эти сны. Клятва именем Единого – это было что-то невозможное, неизмеримо высокое – непредставимое; яснее была – клятва над телом отца. Я, потерявший отца и мать, потерявший дом и родичей – всех, кроме брата, - я понимал это слишком хорошо.
Это потом пришло; я пытался на себя примерить: смог бы – нет, не предать свою душу Вечной Тьме без надежды на возрождение и спасение; смог бы я отречься от слова, данного отцу или матери? Смог бы – предать мертвых? Не показалась бы и мне чужая кровь – малой платой за то, чтобы сохранить верность?
От Феанаро и рода его
Не спасет того, кто коснется, скроет,
Найдя, сохранит – или прочь отринет
Сильмарил...
Я думал о Келебримборе. Куруфинвион долго жил в Гаванях Арверниэн в счастливые годы их благоденствия, и не раз доводилось мне видеть его – до того, как младшего из рода Феанора призвал к себе Верховный Государь Гил-галад.
Благословенна память, сохранившая всё, что я не в силах был тогда понять!..
Один только раз Келебримбор попросил о встрече с Правительницей; и, будучи спрошен о причине, ответил, что хочет взглянуть на творение своего деда. Конечно, никому не пришло бы в голову позвать меня: я подглядывал, в чем и сейчас признаться неловко – а все же не стыдно, потому что встреча эта, несмотря на ее краткость, осталась одним из драгоценнейших моих воспоминаний.
Напряженно, зверем, готовым к прыжку, застыл слева от трона Торборон; с окаменевшим лицом сидела на престоле мама. Он вошел – легкий, светлый, с чуть виноватой улыбкой.
- Приветствую тебя, госпожа, - сказал, поклонившись.
Мама ответила. Долго, внимательно смотрел он на нее, и она вдруг вскинула руки отчаянным, порывистым движением - не сразу справившись с застежкой, расстегнула ожерелье, на ладони протянула ему:
- Ты хотел увидеть Камень, Куруфинвион? Вот – смотри!..
Бережно Келебримбор принял в ладони пектораль в россыпи алмазных и сапфировых искр: смотрел долго, кончиками пальцев скользя по узорной вязи.
- Удивительный замысел, - сказал, наконец. – Красота Валинора и Смертных земель. Только таким, как ты, госпожа, подобает носить его: тем, в ком соединились лучшие дары Элдар и Атани. Да, удивительный замысел: небесное, отраженное в земном...
Он замолчал надолго, а потом, с улыбкой светлой и чуть отстраненной, склонив голову, возвратил ожерелье маме и простился. Торборон двинулся следом, сопровождая гостя, и когда дверь за ними закрылась, я увидел вдруг, как, стиснув ожерелье в кулаке, мама расплакалась. Камень просвечивал сквозь ее пальцы, как пламя – сквозь восковые стенки свечи.
Сейчас я думаю, что Келебримбор вовсе не был похож на Высокого и Лютниста; скорее, он чем-то напоминал мне отца. Молодой, светлый, лучащийся теплотой и потаенной радостью: не знаю, как сумел он пронести свою душу неомраченной сквозь все бури и горести Эпохи. За ним, наверное, легко было идти: не потому, что он обещал власть, или величие, или победу, а просто потому, что он – есть. Он был – свободен: не стремился быть выше, не желал превзойти, ни соревноваться ни с кем, не хотел никому и ничего доказывать: просто жил в своем сейчас. Ничего у него не было: ни королевства, ни войска, ни власти, ни наследства. И не нужно было ему ничего: он просто шел своим путем, просто жил. Просто – был счастлив.
«От Феанаро и рода его...» - слышалось мне во снах, и я видел, как меняется это открытое, ясное лицо: меркнет свет, заостряются, словно у мертвого, черты, и глаза становятся – глазами Лютниста: запали, блестят сухо, лихорадочно... Я просыпался от своего, сквозь зубы, стона, от ожога вины, в холодном поту, и не мог заснуть уже до рассвета. Наверное, такими же все они были в Благословенной Земле: светлыми. И те трое, что пришли в Дориат, на остриях мечей неся смерть моим родичам. И Близнецы, умершие в один день и час на серых плитах Гавани.
Не клянись, - сказал тогда Лютнист, и голос его прозвучал хриплым карканьем ворона по осени. Никогда не клянись, мальчик.
Теперь я понимал его.
Когда же улеглись, успокоились мысли и чувства – тогда впервые, глядя в землю, я сказал Майдросу Высокому – родич.
А потом пришел тот день и час, когда окончилась Война, на которой я не был. Наверное, потому и не ощутил ничего: ни радости, ни облегчения, ни успокоения. Важнее оказалось другое: наши опекуны, охранители и наставники, Феанариони исчезли в ночь после того, как прибыл гонец.
Я словно бы снова, теперь - во второй раз, потерял семью.
Казалось таким естественным, что теперь-то мы и должны вновь сблизиться с братом; но этого не произошло. Мы не решались говорить о том, что было у нас на сердце. Я не был уверен в том, что он меня поймет: слишком долго я думал и понимал в одиночестве. Почему молчал Элронд – не знаю. Он тогда вдруг занялся музыкой: записывал мелодии и баллады Лютниста, пытался – на удивление, успешно, - переложить их для арфы...
Я думал.
Клятва, о которой говорил Майдрос, вновь позвала их обоих, последних из Феанариони. Словно весть о вновь обретенных Камнях разбудила задремавшего зверя. Словно открылась рана, которую, казалось, уже уврачевало время. Сопоставляя все, происходившее в эти дни – и тайного гонца, и поспешный отъезд, – я уверился: братья уехали не для того, чтобы принести к стопам Великих достойный плод покаяния. Нет: во исполнение Клятвы они отправились в путь – без прощаний и напутствий; ушли, чтобы погибнуть, коль скоро любому ясно, что не совладать им с воинством Валинора. Потому и не простились с нами. Или я ошибаюсь, полагая, что мы занимали столько места в их жизни и сердце, чтобы они вспомнили о нас — в это время? Этого не узнать уже никогда. Может быть, мне в моем неотвратимо подступающем одиночестве просто хотелось верить, что я был хоть кому-то дорог - пусть даже и тем, кто потерян для меня навсегда?..
Не только и не столько чувство потери, сколь растерянность царила в те дни среди нолдор – растерянность, питавшаяся догадками и неизвестностью. И это еще более отдаляло меня от прочих, потому что мне казалось: один я чувствую потерю, один понимаю, что должно произойти - и знание было таким, что не стало сил поделиться им. Словно я ведал тайну, способную объяснить и оправдать – и был при этом связан словом, замкнувшим уста.
А потом в наш лагерь прибыл гонец Валинора с повелением отправиться в путь нам обоим – Эарендилиони, - и всем, кто взыскует прощения Великих и возвращения в Землю Осиянную. Любопытство было, да: я хорошо помню и это, и оборотную сторону любопытства – тревогу и тоску; так бывает плащ благородной, королевской синевы по лицу расшит золотом, но подбой его – седой волчий мех: гуще и тяжелее. Я не знал Валинора; не знал, чего ждать там, куда был призван; но предощущение новой разлуки не оставляло меня. Пусть о вещей крови в моих – наших – жилах рассуждают другие; мне же о грядущих разлуках говорил опыт потерь.
Как чествовали нас, ничем не заслуживших этой чести, как славили нас, славных лишь деяниями предков – о том не хочу говорить. И очарованное лицо брата вспоминается мне реже, чем лица наших спутников, Верных дома Феанаро.
Поначалу я просто не задумался над тем, что сказал Глашатай. Не согрела душу весть о том, что мать и отец живы: разлученный с ними с детских лет, я спокойно принял это. И слова о выборе, дарованном нам за подвиг Эарендила, не тронули сердце: скользнули птичьим пером по воде.
Помню, мне подумалось только: выбор этот оплачен безоглядной верой отца – и отчаяньем матери.
Мне хотелось спросить о судьбе Феанариони – но я молчал до времени, соблюдая приличия. И тогда Глашатай заговорил о прощении. О том, что всем, кто пожелает того, Великие открывают путь в Валинор.
Ночь прошла после этих слов, утро занялось, и я был – как натянутая струна, ожидая не-моих решений. Думал: как же может стать так, как смогут взойти на один корабль синдар Дориата и те, кто шел за Семерыми? Как встанут на одной палубе, под одним парусом тэлери дома Эола – и нолдор Гондолина?
Утром следующего дня я понял, как.
Они собирались на площади в круге белых и лазурно-золотых шатров. По одному бесшумно являлись из холодного осеннего тумана; и единым было выражение лиц. Тогда - мне не с чем было сравнивать, и я просто смотрел. Одно в этих лицах было изначально понятно мне: прощание. Потом мне доводилось видеть этот странный, мерцающий, ускользающий свет в лицах умирающих; потом я видел этот отрешенный покой, следовавший за избавлением от мук, в лицах рожениц; потом я узнал эту трепетную теплоту, робкую нежность рождающегося чувства. Очарованность любви, не видящей зла.
Всё то, что я видел и чувствовал тогда, не понимая – всё ложилось набухшими водой осенними листьями на дно ручья моей памяти; всё кристально ясно зримо мне и теперь, когда прошли века.
А они стояли рядом, плечом к плечу, иногда – рука в руке; они смотрели на шатер Глашатая, но видели иное, выше и дальше – свою Землю Обетованную, о которой я клялся. Землю, куда они уходили без меня. Отринув вражду и потери, горести и тревоги веков, проведенных в Сирых Землях, они ждали; может быть, в смертный свой час я пойму, что пережили они в ту ночь, что поняли и от чего отказались навеки – а тогда я видел только горнюю надежду и самоотречение. Как среди мертвых, не было врагов среди тех, кто, отвергнувшись от прошлой жизни, стоял здесь в ожидании шага к избавлению, к надежде, казавшейся недостижимой. И я, следивший за ними, оказался чужим – даже для тех, кто долгие годы был рядом, я значил ныне не больше, чем сброшенная листва для дерева, пробуждающегося для новой, вечной весны. Пронзительное одиночество настигло меня полынной стрелой; и еще – мне было стыдно себя, словно я увидел недозволенное. Словно подсматривал за влюбленными в первую их ночь любви.
Бежав далеко ото всех, горячечным лбом вжавшись в кору серой ольхи, кажется, я плакал тогда, не понимая, о чем плачу.
Оружие, драгоценности Уходящие дарили родичам и союзникам. Всё это разом перестало быть нужным и важным, перестало быть знаком воспоминаний, которыми только и можно держаться, – которые потому так важно сохранить. Всё перестало иметь значение перед светом открывавшегося впереди пути. И не дарили даже: отдавали безоглядно, потому что нельзя одарить тем, что для тебя самого не имеет никакой ценности. Они уходили – свободными от воспоминаний, от любого бремени и любой привязанности: ибо и вражда, и ненависть тоже есть привязанности, своего рода. Совершенная свобода: вот что я увидел в Уходящих. Они – сделали свой выбор; оставался лишь выбор, который был предложен – нам.
Брат в своем решении не усомнился ни на миг, словно всё для него было ясно уже давно. Я же медлил: вспоминал Уходящих; вспоминал Майдроса и Маглора; Гил-галад вспомнился мне – и это воспоминание языками пламени на ветру хлестнуло вдруг в лицо.
После того, как посланник Феанариони явился к маме, она направила к Гил-галаду гонца. Бледным, осунувшимся было ее лицо: я узнал потом – она просила Верховного Короля о защите и помощи, говорила, что провидит нападение на Гавани. Непривычно; унизительно; но просила она не за себя – и это перевешивало всё. Много позже я узнал и то, что ответил ей государь. Более месяца минуло со времени, когда посланник приходил в Гавани, - писал он...
Больше месяца!.. – дни напряженного ожидания, ночи, в которые оживало прошлое: рыжее пламя факелов плескалось под сенью дерев Дориата, уходил прочь – крадучись, тайными тропами, - молчаливый Торборон, унося два вверенных ему сокровища; ночные тени обступали сироту, еще не знающую о своем сиротстве, кутая в черный бархат саму Элвинг и ее охранителя, путали тропы за их спиной, а позади, в залах Менегрота, звенел стальной смех смерти – смерть была справедлива, равно одаривая всех...
Я не знаю, как прожила мама этот месяц: она скрывала свои мысли и чувства ото всех, лишь изредка в соприкосновении осанве мне являлись картины – войны, бегства, тьмы и теней, и рыжего пламени. В то время мама стала больше петь, больше рассказывать о том, что помнила из своего рано оборвавшегося детства. Это сейчас я думаю: единственное свое наследие она отдавала нам, неистово и свято веря в то, что мы не погибнем. Что бы ни было – мы выживем и сохраним память: ту, которой не станет места в легендах.
Больше месяца... за эти дни я узнал о мамином детстве, о ее семье, о Дориате – больше, чем за всю свою недолгую жизнь. Это сейчас я понимаю, что память тех кратких лет была ей дороже бесценного ожерелья или титула Правительницы. Но темное стояло за ее рассказами, и по вечерам, что мы неизменно проводили втроем, тень грядущего расставания, тень гибели была четвертой в нашем маленьком кругу. Ожидание неизбежного, провиденного, неотвратимого – иссушило маму. Днем она доказывала и убеждала; вечера отдавала нам с горькой щедростью умирающей.
Отца в то время снова не было в землях Арверниэн. Сжимая зубы, пытаясь сдержать слезы, я говорил себе, что ненавижу его – ненавижу за то, что он оставил нас одних, никогда не прощу; в те дни я , наверное, любил его больше, чем когда-либо в жизни.
Вот чем было для нас это время – чуть больше месяца...
...по-прежнему нет причин думать, - писал Гил-галад, - что сыны Феанора придут в эти земли с войной; к тому же, уверена ли правительница, что должно звать Элдар на битву с сородичами?.. Если мы увидим, что тень надвигается на Гавани, - писал он, - тогда, скрепя сердце, выступим на бой.
Мы остались без помощи, когда пришло войско; без защиты. И Элдар бились плечом к плечу с Атани – против Элдар. Зато руки Верховного Короля были чистыми. Когда в Гавани пришли его корабли, - так рассказывали мне, - там не с кем было сражаться и не от кого защищать; зато было, кого хоронить.
Единый ведает, почему именно это вспомнилось мне, когда пришло моё время выбирать. Не знаю даже, в этом ли причина: воспоминания вихрем проносились в голове, и я сказал только - я выбираю путь Атани. Кто-то вздохнул судорожно, горько; я не знаю, кто. Потом хотелось думать, что это был брат. Я смотрел в лицо Глашатая Валар – и читал в его лице показавшееся тогда странным удовлетворение. Словно он уверился, что я исполняю свое предначертание; словно сделал то, чего от меня и ждали.
На следующий день мы отправились в лагерь Атани: великолепный кортеж, сияющий лазурью, золотом и белизной.
И вот я стоял перед этими людьми. Невероятной, высочайшей была честь: сам посланник Валинора привел меня к ним – к тем, над кем волею Валар и по праву собственного выбора отныне я был поставлен королем.
Они были одеты бедно, темно, – но я не судил по одежде. В них было то, чего я не находил в нас: я еще не привык, и привык не скоро, думать о себе как о смертном. Не было в них ни слепого восторга, ни преклонения; была гордость, не дававшая забыть тех из них, кто шел наперекор судьбе. Я не знал, примут ли они меня.
Высокого Наречия, на котором говорил Глашатай Эонве, почти никто из Смертных не знал: приходилось переводить.
Я стоял перед ними – изгнанниками, беженцами, героями последней войны: в эльфийской одежде, шитой серебром, с россыпью мелких – брызгами соленой воды под солнцем – бриллиантов по вороту, по широким рукавам парадного камзола; бело-синие пенные волны плескались на моем гербе, составленном по обычаям и канонам Элдар, и венец белого золота был на моей голове – тоже на эльфийский манер. Я стоял – сын Эарендила Вестника и Элвинг Девы Моря – не зная, что сказать, на каком языке обратиться к этим людям. Сбереженный своими пленителями и опекунами от тягот войны, проведший почти всю свою жизнь среди элдар, я знал наречие Дома Хадора много хуже, чем язык Сумеречных эльфов или Высокое Наречие.
Я молчал. Решение, - понимал, - было мудрым: избранник и наместник Великих, пришедший из легенд, еще не утративших живого дыхания – уже окутанных мерцающей дымкой чуда, чужой любому из Трех Племен, я был в родстве со всеми Тремя, равно как и с тремя народами Элдар. Я устраивал всех: Валинор, Верховного Короля эльфов (тоже – родича) и этих людей.
Я не знал, что им сказать.
Вот они передо мной: все они, уходившие на закат от неведомой беды – брошенные горстью зерна в жернова чужой войны. А ныне им обещана, словно бы во исполнение моей детской клятвы, земля, чистая от зла и бед – земля, которую сотворят для них Великие. Так провозгласил Глашатай Эонве.
Я – молчал.
- Сын светлой госпожи Элвинг, - проговорила вдруг старуха с темным сухим лицом, стоявшая всех ближе ко мне. – Да, я помню... вы с братом малышами совсем были, когда к нам пришли, чтобы забрать Камень – да только Камень не дался им. У тебя ее глаза, государь Элрос.
Среди эльфов возникло минутное замешательство; Эонве сдвинул брови в сомнении, не зная – остановить ли дерзкую смертную, которая посмела перебить избранника Валар; сделать ли вид, что не заметил, не расслышал ее слов? Я чувствовал, как против воли перехватило у меня горло. Я готов был обнять эту женщину, которая помнила мою мать – помнила нас, еще мальчишек; через всю свою жизнь пронесла память о «светлой госпоже Элвинг». Тогда я понял вдруг, что делать; тогда я шагнул от сопровождающих, от Глашатая, от прошлого в мерцающей печали эльфийских звезд – навстречу настоящему, и, склонившись перед старой женщиной, признавшей во мне сына Элвинг, сказал на языке Сумеречных эльфов:
- Благодарю тебя, госпожа.
Я не знал тогда, какой драгоценный дар получил от этой старухи из Дома Халет – Дома, чьи вожди правили своим народом без благословения Элдар, по своей воле, заставив Старших считаться с ними почти как с равными. Мне попросту неоткуда было это знать.
Церемония смялась; нашлись еще люди, ровесники седой черноглазой госпожи, помнившие времена Арверниэн, и теперь рассказывали о них любому, кто желал слушать – а желали почти все. Я в их числе. В смущении понял: не различаю лиц. Мне, проведшему полвека среди вечно юных Элдар, все старики казались слишком похожими. Первое, подумал я, первое, чему мне следует научиться: различать лица. Я вглядывался в них: долго. Спрашивал их имена. Теперь это стал мой народ. Избранный мною народ. И второй, кощунственный смысл этих слов отступал, теряясь в тенях неважного: я отбросил его прочь.
Брат не стал ждать, чем дело закончится: ушел.
Позже я осознал: то, что во мне рождало жгучий и напрасный стыд, для них безупречно вписывалось в картину мира. Я был сыном короля, взошедшего в Чертог Богов, дабы просить избавления для своего народа; сыном королевы – защитницы этого народа. Я был похищенным принцем: прошли долгие годы, и принц вернулся в сиянии величия и мудрости – вернулся, чтобы отвести свой народ в землю обетованную, счастливый и свободный край. И не нашлось бы среди них безумца, который оспорил бы мое право на королевский венец.
* * *
Нам пора было уходить. Потому что, когда я спросил Эонве, что станется с этой землей, он сказал – ее не будет. Когда - спрашивать было бесполезно: должно быть, он и сам не знал ответа. Я видел, что он хочет только одного: не медлить больше, как можно скорее вернуться в Валинор. Тревогу и смятение я разглядел в нем – наверное, потому, что в этом мы были созвучны; и еще, наверное, потому, что в те дни необыкновенно обострены были все мои чувства.
Потому у нас не оставалось выбора: не оставалось, хотя близилась зима, и не было худшего времени, чтобы отправиться в путь через горы – чего знать я не мог, но вскоре увидел своими глазами слишком ясно.
Родичи предложили мне плыть вместе с ними на кораблях Кирдана. Я отказался. Потому, что людям, которых я еще только учился называть своим народом, этого не предложил никто. Они уходили сами: погрузив на телеги, влекомые терпеливыми приземистыми лошадками, свой скарб, зерно последнего урожая, припасы и инструменты, усадив на них же стариков и детей. Сами шли рядом: жалели лошадей, которых и без того было немного. Гнали овец и коз. И было бездорожье, затяжные холодные дожди, иногда – черные от пепла; и были нападения орков, которых гнало с гибнущей земли звериное чутье; были снега перевала, павшие животные, сухой кашель больных детей. И было самое страшное: лица людей светлели всякий раз, как они видели меня, потому что я стал для них воплощением надежды. Потери наши были невелики – но казались оттого лишь тяжелее, потому что каждый взрослый, погибший в схватке с орками, каждый ребенок, умерший от хворей на снежном перевале, каждый старик, не поднявшийся наутро со своего холодного ложа, уносил крупицу моей надежды. Мы шли, и скудной россыпью черных камней за нами оставались могилы тех, кому так и не суждено было увидеть Землю Обетованную. В один из дней мне вдруг нестерпимо захотелось рухнуть лицом в слежавшиеся ржавые листья и не подниматься больше – никогда: свело скулы, и горло перехватило так, что показалось – не вздохнуть.
- Тяжело тебе, родич? – в вопросе не было насмешки: только нежданная глубина понимания.
Я обернулся.
- Родичи должны держаться друг друга, - молодой мужчина, почти юноша, с непокорными рыжевато-каштановыми волосами протянул мне жесткую ладонь лучника и пахаря: словно утопающему. – Берегар меня зовут, я из дома Беора; мой род – от младшего сына Борона. А госпожа Талет – та родня тебе через Харет, бабку твоего деда Туора... У нас до десятого колена родство считают – а кровь, знаешь, не вода.
Я сжал его ладонь. Благодарность была – как тепло костра среди пасмурного промозглого дня.
- Тяжело, да? Когда в тебя верят все, а ты можешь питать эту веру только собой. Как свеча. Так госпожа Талет говорит, - Берегар снова широко, по-мальчишески улыбнулся, - мне бы такого вовек не придумать. Но ты знай: тебе есть на кого опереться. Ты не один.
Не один, - повторил я про себя, прикрыв глаза.
Какое-то время ушло у меня на то, чтобы осознать: я снова не одинок. Когда после многих потерь и бед приходит радость, не всегда возможно поверить в нее. Но с тех пор, как я понял, как я принял этот великий, драгоценный дар, я больше не был одинок; и родичи мои по крови стали сподвижниками во всех моих трудах.
- ...Это откуда у тебя? – спросил я однажды.
Этим был широкий браслет, охватывавший левую руку Берегара – на ладонь выше локтя.
- Трофей, - улыбнулся родич. – Старшие говорили: должно быть, работа эльфов – ну, знаешь, пленных... – он отчего-то смутился.
Это не была эльфийская работа. И дело не в том, что эльф не взял бы змей мотивом для мужского браслета: кольцо Барахира на моей руке явно свидетельствовало об обратном – и у меня мелькнула мысль, что, может, Берегар и стал носить этот браслет именно затем, чтобы подчеркнуть наше с ним родство, лишний раз напомнить так кстати сказанное в тот тяжкий осенний день – ты не один. Но это не была эльфийская работа, и не в том было дело, что сильные тела змей, сплетенные в причудливый узел, были отлиты из серебра и вороненой стали: хоть и непривычное, такое сочетание эльфы вряд ли сочли бы невозможным. И не в змеиных глазах из звездчатых пурпурных гранатов было дело – не в этих глазах, которым мастер сумел придать выражение отстраненной вечной мудрости; и не в чарах, добрых или темных, потому что чар – не было...
- …не у мертвых, конечно: там сокровищница была, вроде... – я осознал, что Берегар все еще говорит, словно бы оправдываясь передо мной. – У Эдил так не принято, да?
- Я не знаю. Мне, знаешь, не довелось воевать, - я ему улыбнулся, не будучи уверен, что сказать. Кажется, эта улыбка его успокоила.
Мне так и не удалось заснуть в ту ночь – до самого рассвета. Лежа без сна, я думал: как же мало знаем мы о земле, которую с такой готовностью решились покинуть! Мы уйдем, - думал я, - и никогда я уже не узнаю, из какого народа был тот, кто создал этот браслет, никогда не пойму истока его мастерства. Мы уйдем, - думал я, - и никогда уже я не узнаю, что за народы живут за сумрачными хребтми Хитаэглир, не услышу их наречий, не пойму их мыслей, веры и надежд. Что там, в землях Восхода, куда даже неясным эхом не долетят вести о битвах, которые мы почитаем великими, – я не узнаю. По доброй воле ныне мы повторяем путь Элдар Великого Похода, отказавшихся от всего мира ради благости осиянного Валинора; но не станет ли так, что через века тот же непокой поселится в душах наших потомков – не восстанет ли тогда брат на брата и родич на родича?..
Поутру, снова взглянув в глаза тех, кто вверился мне и следовал за мной, я оставил эти вопросы – но не забыл о них.
Мы дошли - к весне, к зеленым полям и сумрачным лесам Эриадора. Предстояли еще встречи с теми, кто покинул Белерианд до Великой Войны; предстояло тридцать три года ожидания: за эти тридцать три года люди успели обжиться в новой этой незнакомой земле, отстроить дома и кузни, распахать и засеять поля, снова начать жить привычной жизнью. Странные годы для людей, потерявших прежний дом и еще не обретших нового. Долгие годы – даже для меня, еще не до конца осознавшего свой выбор. Тридцать три года: за это время успевает смениться поколение. Ушла черноглазая госпожа Талет, признавшая во мне сына Элвинг; ушли все, помнившие времена Арверниэн. Из Элероссе Эарендилиона, сына веселого золотоволосого морехода Эарендила Ардамира и мудрой правительницы Элвинг, я превращался в правителя Элроса; после – в Элроса Тар-Минъятура, короля, пришедшего из легенд...
С братом мы больше не виделись.
Окончились годы ожидания; корабли Кирдана ждали нас в гаванях Митлонд. Сначала в путь отправились молодые мужчины, предводительствуемые Берегаром. Родич сиял, как мальчишка: ведь ему первому предстояло ступить на берега Земли-Дара, чтобы приготовить путь тем, кто придет следом – сделать запасы, хотя бы на первые недели, построить жилье... Должно быть, дело, что я поручил ему, он не променял бы и на всю благодать Валинора. Я пока оставался в Срединной Земле, ибо королю подобает быть со своим народом. Это было лучшее из всех времен – время обещания, время тревог и надежды, время страхов и ожидания, и в какой-то миг я осознал наше родство с Уходящими: потому что время это было подобно пробуждению любви.
Пришло время и мне отправиться в путь к Земле-Дару; и здесь, в пути, я понял, что разлюбил море. Совсем. Не возненавидел, как мог бы в детстве, когда Великое Море отняло у меня отца и мать; не перестал видеть его красоту. Мы плыли словно бы по грани чудесного драгоценного камня, золотисто-зеленого, к горизонту наливающегося шелковистой синевой; и эта живая драгоценность не пробуждала во мне никаких чувств. Словно Камень, который в детстве я видел на груди мамы – совершенный, сияющий камень. Мне никогда не хотелось потрогать его, взять в руки или поиграть с ним. Разглядывать пектораль Наугламира я был готов часами – следя взглядом за изгибами металла, улыбаясь небесному, легкому сиянию сапфиров и алмазов, рассыпанных по золотому кружеву. Я иногда касался этих узоров, затаив дыхание, и золото под моими пальцами было солнечно-теплым: живым. Но лучезарная, совершенная красота творения Феанора меня, мальчишку, оставляла равнодушным.
Зато именно здесь, на мерно качающейся палубе, я снова вспомнил о Высоком и Лютнисте.
Мне уже успели рассказать об их судьбе и о том, как окончился путь Камней – в море и в огне. Я знал теперь, что Майдрос Высокий бросился в разверстую огненную расселину, и что Маглор Золотой Голос бродит где-то по берегу моря; мне говорили, что Камни жгли их так, что невозможно было стерпеть ожог; что боль свела братьев с ума. Я не верил. Слишком холоден в своем безразличном совершенстве был Сильмарил. Мама не любила надевать Наугламир: для нее он был памятью о семье, которой она лишилась. Об убитом Тинголе и о Мелиан, в горе навеки покинувшей свой народ. О Берене и Лютиэнь – о тех, у кого одно дыхание было на двоих и одна жизнь, о тех, что умерли они в один день и час вдали ото всех, кому были дороги. О Диоре и Нимлот, сраженных нолдорской сталью. О братьях-близнецах, Элуреде и Элурине, сгинувших в лесах, потерянных навеки. А еще – мама знала то, что почитали истиной все в гаванях Арверниэн, равно эльфы и смертные. По их мыслям, свет Камня был благословением этой земле и хранил ее от всякой беды и зла.
Не уберег.
Словом, я не верил в то, что мне рассказывали. В действиях братьев была цель, понять которой я не мог – но что-то подсказывало мне, что не Клятва была причиной последнего их деяния. Что – я не знал, и оттого молчаливая скорбь, овладевшая мной после этих вестей, становилась лишь тяжелее.
В какой-то миг представилось: вот – Камень ложится в руку воплощением исполненной Клятвы, сияет в живой жаркой ладони. Земля не дрогнула, не померк свет, звезды не пролились дождем с небес; глас Единого не воззвал к Исполнившим Клятву, и дух отца не явился им. Вот – стоят они друг подле друга, брат подле брата: лишенные наследия, терявшие всё, преступавшие все законы и рвавшие все узы во имя исполнения Клятвы, душу свою бросавшие сухим хворостом в ее костер. И чистым равнодушным светом сияют Сильмарили в их руках: бессмысленно.
И так ясно увиделось мне это, так страшна была безысходность и опустошенность, которую я ощутил, что страстно, жгуче захотелось поверить во всё, что угодно: в неисполнимость Клятвы, в кару, в беспощадное сияющее чудо не-прощения. Потому, что бессмысленность исполненной Клятвы была страшнее во сто крат. Настолько, что боль в сожженных до кости руках показалась в сравнении – благословением.
Об этом думал я, прощаясь навеки с землей, которая была нам родиной – на пути к новому дому. Лебединый корабль уносил нас вперед, а мыслями я все еще блуждал там, у моря, где край земли. Бродил по палубе, избегая смотреть на запад, где нестерпимо ярко горела Звезда: уже и теперь ее называли Звездой Эарендила. Нелепые мысли приходили в голову: о том, как разъяли созданное по замыслу Тингола ожерелье, отделив земное от небесного, дабы навеки воссиял Сильмарил на челе Небесного Морехода. Должно быть, в новорожденных балладах и сказаниях был исток этих мыслей; впрочем, не так это и важно, а важнее всего, наверное, то, что теперь я до конца осознал себя сиротой - потому что Небесного Морехода невозможно называть отцом.
Одиноко стоя на корме, маленькая девочка всё смотрела назад, на берег, который мы покидали навсегда. Застыв статуей из морской пены и соли – только плескались на ветру волосы, выгоревшие до цвета эльфийского белого золота, да всплескивали рукава льняной рубахи, открывая худенькие, по-взрослому сжатые руки, - она не оборачивалась, ни взглядом не подарив путеводную Звезду.
Ты зачем тут? – спросил ее я.
А она, не отводя взгляда от еле видной на горизонте полоски суши, ответила – тогда мне показалось, невпопад: не люблю море.
Таким мне запомнилось мое прощание.
Завидев долгожданную землю, люди собрались на палубе. Стояли молча, неподвижно, вздохнуть боялись, глядя, как поднимается из морской лазури берег в зелени деревьев, как морские птицы клочьями пены срываются со скал, кружат над нами, белоснежными острыми крыльями задевая паруса. И те, кто встречал нас на берегу, молчали тоже, почувствовав, что нельзя нарушать эту тишину, почти благоговейную, звенящую от ожидания. Лишь когда последний из пришедших со мной ступил на берег, рухнуло это молчание: люди обнимались, смеялись и плакали, словно только сейчас поверив в обретенное чудо. Зажмурившись, запрокинув лицо к небу, я улыбался безудержно – у меня перехватило горло; солнце алым просвечивало сквозь веки, и я не знал, смеяться мне или плакать, весь во власти общего ликования, благодаря – сам не зная, кого, - за этот дар. Кто-то коснулся моего плеча – и, обернувшись, я встретил улыбку Берегара. С загорелого обветренного лица глаза его сияли нестерпимо счастливым светом.
- Здравствуй, родич, - крепко сжав мои руки, сказал он. – Смотри, что мы успели сделать. Я назвал ее - Роменна; когда-нибудь здесь еще будет большая гавань – больше, чем Митлонд...
Сейчас гавань была совсем маленькой: деревянный причал, несколько длинных домов в тени стройных деревьев с зелено-серебряной листвой; но мне она показалась прекраснее всего, что доводилось видеть в жизни.
- Так и будем звать, - кивнул я.
Остров показался нам огромным: горстью морской гальки мы были брошены на его берег, в пенный прибой. Прошло не так много времени – и те, кто ныне именовал себя Людьми Запада, расселились по острову, найдя себе и дело, и место по склонностям каждого. Привычно держались семьями, родами. Удивлялись, найдя здесь стада овец и табуны коней, пасшихся на заливных лугах Эмериэ – Пастушьей земли. Годы и годы прошли прежде, чем протянулись между селениями первые грунтовые дороги: ни к чему оказалось мостить их там, где не было ни суровых зим, ни осенней распутицы; и нескоро понадобилось перевозить тяжелые грузы.
В виду вершины, которую мы именовали Столпом Небес – Менелтармой на Высоком наречии, Минул-Тарик на языке дома Хадора, - я начал строить свой город: первый в этой земле. Город без крепостных стен – ибо у нас не было врагов. Понадобились, конечно, искусные плотники: от начала Арменелос строился из дерева, которого было в изобилии. Понадобились резчики по дереву, кузнецы и ткачи. После, когда город мой начал одеваться камнем – строители и камнерезы. Арменелос стал городом мастеровых; мастера охотно селились в Арменелос, объединялись в гильдии; избирали глав гильдий по достоинствам и умениям каждого.
Уже сейчас это место неподалеку от строящейся столицы называли Королевскими садами. В Арверниэн были яблоневые сады, и, наверное, тоска по ним жила в моем сердце больше столетия, а потому вскоре после того, как я ступил на берега новорожденной обетованной земли, мне захотелось повторить виденное и полюбившееся когда-то. Этим грушам, яблоням и вишням было едва ли больше четверти века; каждую весну бело-розовая пена захлестывала сады, и в такое время мне особенно нравилось бывать здесь.
Потом, через десятилетия, в Королевских Садах появятся привезенные из самого Валинора деревья, нареченные в честь Валиэр, – но и тогда старые Сады будут нравиться мне больше.
Здесь – весной, когда полупрозрачные лепестки начинают осыпаться на землю, но деревья стоят еще в цвету, и тихие капли дождя блестят на лепестках, - я встретил ту, что стала моей судьбой. Она была из дома Беора – высокая, статная, с длинной, разметавшейся на ветру гривой темных волос. Глаза ее на миг показались мне темно-серыми с таящейся в глубине синевой – как у мамы; но нет – то были тени ветвей и тень ресниц.
Почему ты здесь? – спросил я.
А она ответила невпопад, глядя вдаль, теребя длинную прядку волос: не люблю море.
С ней первой взошел я на вершину Менелтармы, и сжималось сердце: я страшился того, что она не увидит чуда, открывшегося мне.
Несколько лет назад я оказался первым, кто решился подняться сюда. И не потому, что путь к вершине был слишком долог и труден: мне часто доводилось слышать, что при взгляде на Менелтарму людей охватывала непонятная робость, и что-то теснило сердце. Там, на вершине, в первый раз я стоял словно в ладони Единого, молча благодаря Его за Дарованную землю, и золотое сияние заливало всё вокруг, неся покой и умиротворение душе, словно и сам я возносился в небесную высь; и когда померкло сияние, я продолжал ощущать его в своем сердце – словно где-то в самой глубине затеплили янтарный светильник. Никогда более во все дни жизни этот светильник не угасал в моем сердце: наверное, именно это и зовется – верой. И я решился разделить этот золотой свет с госпожой моей Кириен, потому что не мыслил более драгоценного дара. День, когда, приняв этот дар, она стояла рядом со мной на ладони Единого, стал днем нашего обручения.
Всякий раз, глядя на нее, я чувствовал, как мою душу наполняет тихий, теплый свет; и он мог бы показаться лишь отблеском того всепоглощающего горнего сияния, которое озаряло стоящего на вершине Менелтармы – а все же я знал доподлинно, что без этого тихого света и то великое сияние померкло бы.
Теперь уже не в моих силах было управляться со всеми государственными делами в одиночку; и я призвал шестерых знатоков закона – по двое от каждого Дома, – дабы те составили уложение для народа Нуменорэ. Законы Элдар идут от их сути; за малым исключением, Старшим нет нужды записывать уложения на пергаменте, нет им надобности в судах, незачем назначать виру или кару за преступления. И я хотел создать для людей свод законов, столь же естественных и простых – но и столь же всеобъемлющих. Следовало при этом принять во внимание обычаи и установления каждого из Трех Племен, – а это оказалось непросто. Потому одними из первых эти шестеро вошли в Королевский Совет. Берегар по-прежнему оставался одним из вернейших моих сподвижников – ворондо воронве; с ним вместе вошли в Совет и те мои родичи, которые наиболее искушены были в делах правления; их я поставил правителями, дабы именем короля они судили и решали, и вершили закон. Потому что, хотя в этих областях люди еще держались своих семей и родов, Закон стал единым для этой земли: шаг к тому, чтобы сплавить Три Племени в единый народ – и сколько еще было впереди таких шагов?..
В 61 году от начала Эпохи, через двадцать девять лет после того, когда впервые люди Трех Племен ступили на землю Нуменорэ, мы вновь поднялись на вершину Менелтармы. Незадолго до того я узнал, что моя жена зачала; и впервые я заговорил здесь, обратившись к Эру с молитвой, – нет, не с молитвой, но это было так, словно я держал в открытых небу ладонях всю эту землю, или мое сердце. Возможно, в тот миг для меня это было – единым. И в день Вершины Лета – потому, что это был удивительный, золотом одетый день, и потому, что это был праздник для нас всех – праздник самого длинного дня в году, омытый теплом и радостью, - я вновь поднялся сюда, вознеся Ему хвалу за дарованную нам радость и за плод, зревший во чреве моей королевы. В третий раз то было в конце осени; и я благодарил Его за обильный урожай, за тяжкие колосья и клонящиеся от плодов ветви деревьев, и за дарованного мне наследника, дитя крови моей и души моей.
Так они сложились для меня, для родичей и ближних моих – три празднества: Эрукъермэ, Эрулайталэ и Эруханталэ - дни Молитвы, Хвалы и Благодарения Единому.
И то было лучшее из времен: время обретения, время радости и единения – время, когда три народа воистину были сплавлены в один трудами, Законом и Верой.
Без войн и болезней в земле, благословленной Валар – в земле, которая словно бы сама вливала в нас жизненные силы – людям был отмерен срок вдвое, втрое больший, чем на берегах Покинутых Земель. А все-таки – так краток оказался этот срок в сравнении с моим... Больше полутора веков была она рядом со мной – моя королева, соколица моя, мать моих детей; и ушла, когда мой путь едва приблизился к середине, оставив меня в горьком моем вдовстве. В последние годы она жила замкнуто, стараясь вовсе не появляться рядом со мной. Я не понимал тогда, почему. Раньше мне казалось - это подходит разве что для баллад: то, что видишь возлюбленную такой, какой она была когда-то, не замечая морщин и седины. Я не верил. Теперь – верю. Но она – она, женщина, ясно сознавала, что по облику годится мне в матери. В Эмериэ, среди зеленых лугов и тенистых тихих рощ, в Доме Вышивальщиц жила она в те годы, находя предлоги не приезжать в столицу.
О, если б был я избран судьбою
За Грань уйти с тобой в одночасье,
Я не желал бы дара иного:
Ни исцеленья в Земле Бессмертных,
Ни обновленья в Чертогах Намо
И ни забвенья у бледной Эстэ...
О, если б надвое, плодом спелым,
Рассечь я мог и дни моей жизни,
В ладонь твою вложив половину,
Не стал просить бы иной награды
И дар бессмертья легко отринул -
Без опасений и сожаленья...
Смешно, наверное, когда человек, лишенный поэтического дара — тот, кто еще в детстве слышал чеканные суровые строфы Дирхавела и баллады Макалауре Золотого Голоса, - когда такой человек решает взяться за перо. Но в то время я не нашел для себя иного выхода — и сейчас, приводя в порядок свои бумаги, не могу решиться сжечь несколько листков с неоконченной поэмой об Аэгноре и Андрет. Не поднимается рука. Пусть и смешно: всё равно затеряются эти листки, сгинут безвестно. А все же — вдруг хоть кто-то прочтет и вспомнит...
Когда ушла она – первая, кого погребли в Долине Королей, - тогда я осознал, что долгий век может обернуться проклятием. Потому, что душа остается одинокой до смертного часа, лишь в воспоминаниях черпая утешение. Только тогда я понял, что уйдут один за другим все мои друзья, все, кто помогал мне в трудах моих, все, кого поставил я блюсти закон и справедливость в землях Нуменорэ – всех их не станет, но я буду жить...
* * *
В последний год своей жизни, передав старшему сыну – а, по сути, уже старшему внуку, - жезл и власть, Элрос полюбил бывать среди простых людей. Выходил на ночной лов вместе с рыбаками, по-детски радуясь, когда удавалось самому выудить особо крупную рыбину. Поднимался на пастбища в горах или спускался на заливные луга Эмериэ. Часто после ночного покупал барана и тут же отдавал его пастухам с условием, что барана этого они съедят; сам мяса почти не ел, довольствуясь хлебом, остро пахнущим свежим овечьим сыром и стрелками молодого чеснока.
Он не скрывал своего имени, но располагал к себе настолько, что говорили с ним как со своим: о трудах, горестях и радостях, о семьях и детях, о том, хорош ли будет урожай винограда и много ли яблок удастся собрать с той яблони возле дома, что еще дед посадил – а, поди ж ты, каждую весну она одевается бело-розовой кипенью цветов, по осени приходится шестами подпирать ветви, чтобы не сломались под тяжестью плодов, и яблоки всё душистые такие, что от запаха сладко кружится голова...
Элрос улыбался. Вот, думал, она – земля обетованная. Не текут мёдом и молоком реки – но никому не приходится думать, как пережить зиму, как прокормить и обогреть детей; выживут ли они, или их унесет злое поветрие.
Но бывали минуты, и с каждой неделей они приходили всё чаще, - минуты, когда Элрос поднимал глаза к небу, вглядывался в него пристально, вопрошающе, переставал слышать собеседников. Те приглушали голоса или вовсе умолкали, уважая чужие раздумья.
Умер он в конце лета: простившись с детьми и внуками, лег на ложе – навзничь, правой ладонью прикрыв усталое затихающее сердце, - и, показалось, заснул. И только в последний миг приподнялся вдруг резко, распахнул глаза – шевельнул губами, словно хотел что-то сказать или спросить, но тут же откинулся назад, на заботливо протянутые руки сына и старшего внука, смежил веки. Потом говорили, что в последний миг открылся государю Край Осиянный и увиделись Предстоятели на сияющих тронах, потому в смерти снизошел на него горний покой, и казалось, что лицо его озарено изнутри тихим светом. А позже, века спустя, станут говорить, что черты Короля были исполнены скорби, ибо ему открылось грядущее.
На деле же по лицу Элроса скользнула еле приметная тень печального удивления, тихого, горького недоумения – тень, которую вскоре стерла смерть.
Первый государь Нуменорэ Благословенной задал судьбе вопрос. Он получил ответ.
Элероссе Эарендилион Тар-Минъятур не оставил завещания. На чисто прибранном столе в его кабинете остался одинокий лист пергамента, где в последнее утро своей жизни он написал всего три строки.
Я получил великий, ничем не заслуженный дар. Во все дни жизни своей я делал, что мог, на благо этой земли и ее народа. Я оставляю моим потомкам то, что принадлежит им по праву.
 IP записан
|
Главная
Страниц: 1
