Добро пожаловать, Гость. Пожалуйста, выберите Вход
WWW-Dosk
 
  ГлавнаяСправкаПоискВход  
 
 
Сказки Юлии Ткачевой (Silver Mew) (Прочитано 1591 раз)
09/05/14 :: 12:48pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Дети Судьбы 
Часть 1.


Дорога вела через пустыню. Петляла между иссечённых ветром валунов в человеческий рост, вросших в песок. На земле – растрескавшейся, изжелта-бурой – было полно камней и ям, присыпанных пылью и песком, и нужно было внимательно смотреть вниз, чтобы не споткнуться и не упасть. Впрочем, смотреть вверх было почти невозможно: солнце резало глаза. Солнце было здесь намного больше привычного размера, разбухшее, слепяще-белое.

Пятеро путников день за днём медленно продвигались вглубь пустыни. Двое мужчин, молодая женщина, маленькая девочка и кот. Кота, которого звали Май, несла в корзинке женщина: кошачьи лапы плохо приспособлены для ходьбы по песку и острым камням. Мужчины поочерёдно несли девочку. Девочка спала, не просыпаясь.
Пятеро преследовали шестого, пробиравшегося по той же дороге чуть впереди.

Женщину звали Хелен, и ей было страшно. Так страшно ей до сих пор было только раз в жизни, и о том разе она ничего почти не помнила. Тёмные, тягучие сны и беспрерывный шёпот, от которого шумело в ушах – вот и всё, пожалуй. И ночные кошмары, от которых она до сих пор иногда просыпалась, крича.
Те же самые кошмары снились сейчас спящей девочке по имени Лиза, шести лет от роду. Лиза дышала неровно, со всхлипами, дрожала ресницами. Когда всхлипы перерастали в стоны, из корзины вынимали Мая, и клали спящему ребёнку на грудь. Кот урчал, тёрся о шею и холодные щёки девочки, и её дыхание выравнивалось.

Мужчин звали Петер и Ларс. Хелен не разговаривала с ними: объяснялась жестами.
С недавних пор она не могла говорить, и надеялась только, что это ненадолго, что скоро голос вернётся.

Они шли, от рассвета до заката, не останавливаясь даже в полдень, в самую мучительную жару. Спешили изо всех сил, потому что знали: существо, которое они преследуют, идёт быстрее. Ему не надо нести припасы, воду и спящую ношу, оно бежит налегке. Но зато оно передвигается только когда прохладно: утром и вечером, ночью спит в укрытии, а день пережидает в тени.

Пятеро, возможно, шли бы и ночью – но дорога в темноте становилась слишком опасной. Путники не могли позволить себе такую роскошь, как сломанные или вывихнутые ноги. Приходилось отдыхать. Каждый вечер они разводили костёр: ночь высасывала из пустыни тепло. Хелен и мужчины сидели у огня, взявшись за руки, как заблудившиеся дети, а за их спинами шелестел ветер, дышал песок. Ночи казались бесконечными, а иногда Хелен всерьёз подозревала, что они и были бесконечными, что там, за пределами пустыни, прошли годы и годы. Невозможным казалось поверить, что всего месяц назад жизнь шла своим чередом, и была бесконечно далека от этих скал, больного солнца, едкого песка и ночных кошмаров.

***

– Учёный кот! – надрывался мальчишка в пёстром кафтане, с намалёванной улыбкой до ушей и природной россыпью веснушек на носу, – Читает, пишет, пляшет и поёт! Спешите видеть, господа: учёный кот!

Май, пушистый и преисполненный достоинства, кланялся публике, стоя на задних лапах и приложив правую переднюю к груди. Хелен улыбалась и приседала в реверансе: только что они на пару исполнили развесёлую польку. На сцену летели монетки.
Когда поток денег иссяк, девушка кивнула коту, и тот, взяв в лапы приготовленную метёлку, принялся сметать монеты с досок в подставленную миску, чем вызвал новый взрыв хохота и аплодисментов.

Хелен дёрнули за юбку, и она, опустив глаза, увидела лысину в венчике седых волос.
– Продай кота, циркачка, – сказал мужчина, глядя на неё снизу вверх. – Золотом заплачу, продай.
Хелен покачала головой: подобные предложения сыпались на неё после каждого представления.
– Непродажный, – пояснила она. – Только меня слушается. Вам ни к чему.
Мужчина насупился, и Хелен ощутила волну тревоги, прогулявшуюся по позвоночнику лёгкой изморозью. От шатра, заметив проблему, неспешно приблизился силач Петер, но вмешиваться пока не стал.
– Хорошо, – сказал седой, – тогда иди ко мне на постой. С котом.
– Семейных представлений не даю, – вежливо ответила Хелен. Тревога усилилась.
За их цирковую карьеру, Мая воровали дважды, и Хелен оба раза чуть с ума не сошла: вернуться-то он непременно вернётся, и отыщет её в условленном месте, да только это ж ещё удрать надобно! А ну как не получится?
– Не нужны мне твои представления, циркачка, – сказал мужчина, и девушка вдруг увидела, что он не насуплен и зол, а напуган. И куда больше, чем она.
– Мне твой кот нужен, – продолжал седой, – чтоб у меня в доме ночевал.
– Невозможно, – отрезала Хелен. Выдернула из его рук юбку, и ушла.

Позже, уже лёжа в кровати, она рассеянно поглаживала спящего кота и думала о судьбе – впервые за много месяцев, если не лет.
"Я не верю в судьбу" – сказала она ему тогда, при расставании. Голос подводил, дрожал и срывался.
"Это не важно, Хелена", – ответил он, – "Важно то, что она в тебя верит".
Потом он наклонился, потрепал по голове Мая, и ушёл. Май и Хелен стояли, прижавшись друг к другу, одинокие, бесконечно одинокие. У неё до сих пор болезненно сжималась сердце, когда она вспоминала тот день.

Когда Хелен заснула, ей приснилась пустыня.

Утром отправились на прогулку: Хелен с котом, и Петер для охраны. У девушки было неспокойно на душе после вчерашнего, но работа есть работа: от успеха утренней прогулки зависело количество почтенной публики на вечернем представлении. Май вышагивал перед Хелен, на задних лапах, в галстуке-бабочке и кукольном цилиндре. Вокруг мало-помалу собиралась толпа: большей частью дети, но и взрослых было довольно.
Хелен засыпали вопросами: что он любит есть, сколько ему лет, умеет ли он ходить по канату. Программки и приглашения разошлись в десять минут, девушка вручала последние, когда из толпы раздался голосок:
– А мышей он ловит?
– Все кошки ловят, – сказала Хелен удивлённо, – для этого не нужно быть цирковым котом.
На несколько секунд, в воздухе повисла пауза – непонятная ей. И уже другой голос спросил:
– А крыс?
– Конечно, крыс тоже, – кивнула девушка.
Дети смотрели на Мая во все глаза, взрослые перешептывались. Хелен поймала недоуменный взгляд Петера и пожала плечами: она тоже не могла понять, почему способности кота к ловле мышей заинтересовали публику больше, чем его способности к танцам и чтению. И её это встревожило.

…что-то было не так. Что-то было не так, и Хелен кружила по городу, посадив Мая в корзинку, тянула за руку Петера. Солнце над крышами. Чисто вымытая мостовая. Распахнутые, приглашающие двери лавок. Люди, хорошо одетые, улыбающиеся. И всё-таки, всё-таки…

Ни одной кошки на улицах. Ни одной бродячей собаки. Изредка она ловила взгляд сонных кошачьих глаз, прятавшихся за оконными стёклами, а из-за заборов раздавался то заливистый, то басовитый лай.
Но на улицах не мелькало ни одной пушистой морды.
"Не может быть" – металось в голове. – "Не может, нет. Я не верю в судьбу".
Та, в которую не верили, должно быть, улыбалась в этот момент – и Хелен оставалось лишь надеяться, что в этой улыбке нашлось место капле сочувствия к непутёвой циркачке.

***

Их будил холод. Задолго до рассвета двое мужчин и женщина просыпались, дрожа, и лежали без сна, под медленно светлеющим небом, прижимались как можно ближе друг к другу, пытаясь сберечь остатки тепла. Как только в сером предутреннем свете становилось возможным разглядеть тропу, они вставали, брали девочку и кота на руки, и пускались в путь. Потом всходило солнце, первые лучи падали на песок, и пустыня вспыхивала радужным сиянием, приветствуя новый день. На полчаса, не больше, становилось легко дышать, легко идти. Потом солнце поднималось выше, и воздух перед глазами начинал дрожать и струиться. Жара наваливалась тяжёлым грузом, в горло набивалась пыль, в голове нарастал звон, и каждый шаг приходилось делать через силу.

Если Хелен оступалась, её поддерживал один из мужчин. Если начинала спотыкаться, у неё забирали тяжёлую корзину с котом, и девушка шла дальше налегке. Она плакала бы от усталости, если бы могла себе позволить напрасно терять драгоценные капли воды.

С каждым шагом они сокращали расстояние между собой и той тварью, за которой гнались.

***

Вечером, перед представлением, к Хелен снова подходили с предложениями продать кота. Трижды. И, как она узнала потом, ещё шесть человек спрашивали её днём. Деньги сулили сумасшедшие, но весь цирк знал: Май не продаётся. Ни за что и ни на каких условиях.

– Мы уезжаем, – сказал Пауль, хозяин цирка. – Хватит с нас этого города, сегодня – последнее представление, и собираемся. Что-то тут нечисто.
Нюх у него был получше, чем у Мая, это точно. Хелен облегченно склонила голову: может, обойдётся. Может, всё это ей чудится. Просто совпадение.

…А выступление имело шумный успех. Кажется, весь город собрался на площади. Хлопали жонглёрам, акробатам, фокуснику. Щедро кидали монетки, только успевай подбирать. Мая и Хелен не отпускали со сцены, засыпали цветами, дети по очереди гладили кота. Гладили, осторожно и бережно, словно величайшую драгоценность, которую ах, как хотелось бы себе, да не судьба. Даже закрыв глаза, даже отвернувшись, Хелен чувствовала на себе детские взгляды.
Уезжаем, думала она. Мы уезжаем, а того, что мне почудилось, тут нет. Я не верю в судьбу.

Она едва успела умыться, когда её окликнул Пауль. Взяла на руки кота (боялась отпустить, да Май и сам к ней жался), вышла. Рядом с Паулем стоял высокий человек с аккуратно постриженной бородой, в длинном зелёном сюртуке и кружевной сорочке.
Тот, кому они первому нанесли визит, испрашивая разрешение на представления.
Бургомистр.
– Здравствуйте, милая дама, – сказал он вежливо, поклонившись. – Меня зовут Ларс. Я пришёл просить вас об услуге. Не для себя, для одной юной леди.
Из-за спины отца (ну, конечно же, отца) выступила девчушка в аккуратном платьице и присела в реверансе. У неё были тёмно-каштановые волосы, аккуратно стянутые в длинный хвост. Карие глаза, живо напомнившие Хелен маленького оленёнка, не отрывались от кота на руках девушки.

– А её зовут Лиза, – продолжил бургомистр, беря девочку за руку. – И она очень хотела…
– Не продаётся, – жалобно проговорила Хелен, прижимая к себе Мая, и отступая на шаг.
– … просто переночуйте в нашем доме, – закончил бургомистр. – У нас есть кошка, но, пожалуйста, просто переночуйте. Хотя бы сегодня.
Сопротивляться было бессмысленно.
– Да, – кивнула Хелен, – конечно.
И остро, отчётливо ощутила, что рука судьбы легла ей на плечо.

Жена бургомистра встретила Хелен, словно младшую, любимую сестру, приехавшую в гости. У неё были такие же беззащитно-карие оленьи глаза, как у её дочери, и эти глаза были до краёв полны тревоги, когда женщина смотрела на Лизу.
А девочка возилась с котом. Май покорно позволил нарядить себя в кукольное платье, ловил бантик, прыгал через верёвочку.

За ужином говорили о пустяках: о новостях из столицы, погоде, видах на урожай. Хелен ощущала невысказанную тревогу хозяев, как нависшую над столом тучу. Им было трудно, она понимала, начать рассказывать. Тяжело решиться – с ней, приезжей, чужой, поделиться своей бедой. Наверное, бургомистр сейчас спрашивал сам себя, с какой стати он вообще пригласил в свой дом эту подозрительную особу, явившуюся невесть откуда.

Хелен могла бы ответить на этот вопрос: потому, что судьба вела не только её, но и его. Потому что он ждал её (или другого, такого же, как она), а она бродила по дорогам, из города в город, готовая к подобной встрече.

И всё-таки, как же Хелен надеялась, что с ней этого никогда не случится! Увы, в глубине души она понимала, что некоторые обещания приходится выполнять, рано или поздно, но неизбежно приходится. Потому что за всё надо платить, а Хелен вот уже пятнадцать лет как в неоплатном долгу у судьбы.

– Расскажите, что у вас происходит, – попросила она. – Расскажите, прошу вас.
И Ларс заговорил, тяжко, не глядя на собеседницу, смотря то в пол, то на дочь, хохочущую над проказами учёного кота.

…Беда пришла в начале весны, четыре месяца тому назад. Нежданная, непонятная.
Дети стали плохо спать. Кричали по ночам, плакали. Сперва заболел один ребёнок, потом второй, третий. Это не было похоже на обычные капризы: просто дети наотрез отказывались спать в детских, говорили, что боятся. Объясняли, что в детских бегают крысы. Что, едва гаснет свет, крысы вылезают из углов и страшно пищат, разевают пасти.

Вот только взрослые никаких крыс не видели: ни в темноте, ни при свете.

Родители стали брать детей с собой в постель, но помогало плохо. В маминых объятиях, доселе бывших лучшими средствами от ночных кошмаров, спящие дети заходились в криках, и с большим трудом только удавалось их разбудить. Дети твердили все одно и то же: крысы. Теперь и в родительских спальнях. Повсюду.

Поначалу списывали на истерики, потом – на то, что дети запугивают друг друга, давали успокаивающие лекарства и микстуры, но бесполезно. Словно эпидемия волной прошлась по городу: к концу апреля плакали и истошно, срывая голос, кричали по ночам все дети в городе младше тринадцати лет от роду.

Кроме тех, в чьих детских поселили кошек.
Пушистые и хвостатые, лёжа и мурлыча в кроватках, охраняли сон своих маленьких хозяев. Дети спали, обняв кошек, и не жаловались на призрачных крыс.

С улиц мигом расхватали всех бродяжек, вылечили больных, откормили голодных. Котята стали стоить дороже породистых лошадей. Те, кому не досталось кошек, обходились собаками – те тоже помогали, хотя и похуже.

Болезнь не была побеждена, но отступила. До недавнего времени, всё казалось не так плохо.

А пару недель назад… это началось снова, говорил бургомистр. Кошки перестали помогать. Дети опять кричат. А хуже всего то, что теперь и взрослые… некоторые взрослые… видят серые тени в углах спален по ночам. Видят ещё не крыс – смутные, зыбкие тени. Слышат пока ещё не писк – тихий шёпот.

Днём кошмар отступает. Но люди готовы бежать из города, а некоторые уже и уехали. Ещё, пожалуй, месяц, и начнётся всеобщий исход.

– Вы почти опоздали, – вырвалось у Хелен. Всё это время она сидела, закрыв глаза, молчала, а тут не выдержала, – Вам бы уехать ещё весной!
– Что ты знаешь, девочка? – ласково спросил бургомистр. – Ты ведь что-то знаешь, по тебе видно. Кто ты, Хелен?

Чувствуя, как вспыхивает за спиной мост, она ответила:
– Я родилась в Гаммельне.

Часть 2

На девятый день пути они впервые увидели перед собой цепочку следов, отпечатавшихся в пыли между двумя валунами – там, куда не успел дотянуться ветер. Май, обнюхав следы, заурчал и вздыбил шерсть на спине.

"Близко, совсем близко" – думала Хелен, и, вместе с азартом погони, впервые ощутила тревогу. Не страх – тот не отпускал её с самого начала пути, она сжилась с ним, как сживаются с тяжкой ношей, постоянно оттягивающей плечи – тревогу, граничащую с паникой.
Конец погони близился, а воспоминания Хелен о прошлом оставались всё так же туманны и зыбки, как и прежде. Она надеялась, что память вернётся. Но этого не произошло до сих пор, а времени оставалось всё меньше.
Вдруг, дойдя до конца пути, она остановится, не в силах ничего сделать – потому что забыла, что именно надо сделать? Могла ли судьба, обиженная её неверием, отвернуться от неё?

***

– У нас всё зашло дальше, – говорила Хелен. – Это было гораздо хуже, чем просто кошмары. Дети засыпали, и не просыпались. Каждое утро гаммельнцы находили ещё нескольких лежащими в кроватках без движения. Они были живы, но никто не мог их добудиться.

Она говорила, и кошмар далёких дней вставал перед глазами. Как-то утром, одним из тех, кто не проснулся, стал её младший брат. Хелен помнила глаза матери – без слёз, но лучше бы она плакала.

– А потом… потом появился он. Нет, никаких денег он не просил. Он просто сказал, что поможет. Мы поверили ему – понимаете, ему нельзя было не поверить. Он сказал, что уже сталкивался с таким раньше, и знает, что нужно делать.

…Каждый раз, слушая историю своего родного города в очередном пересказе, Хелен кусала губы, невероятным усилием сдерживаясь от того, чтобы не закричать, что всё это ложь. Но кричать было нельзя, и рассказывать, кто она, тоже было нельзя. По многим причинам, и просьба Крысолова была лишь одной из них.

– Утром он пришёл на площадь. И заиграл. Он играл песню, под которую из домов выходили крысы. Взрослые почти не различали их, но мне было десять, и я всё видела.

…Плотный поток серых тел, в который вливались всё новые струйки. Крысы выпрыгивали из окон, из дверей, из щелей в стенах. Они были реальны и нереальны одновременно. Некоторые из них прошмыгивали не между ногами тех горожан, что пришли посмотреть на работу Крысолова, а – десятилетняя Хелен могла бы поклясться! – прямо сквозь ноги. Тогда люди вздрагивали всем телом, словно от боли или холода.

– Крысы собирались вокруг него. Окружали кольцом. Они слушали. Песня заставила их сделать это. А потом они начали исчезать. Одна за другой – те, что сидели ближе к Крысолову. На их место тут же наползали другие, и тоже исчезали.

…Происходящее казалось сном – впрочем, за последние месяцы сон и явь так перемешались в голове у Хелен, что она почти не отличала одно от другого. Только теперь, под звуки этой невозможной песни, она, кажется, начинала просыпаться.
Поток крыс, стремившихся к центру площади, понемногу редел. Последние, опоздавшие, крались вдоль домов, стараясь не выходить на солнечный свет.
Последнее, что Хелен помнила – как закричала, неожиданно увидев прямо у своих ног разинутую пасть.

– Я видела, что происходит, и слышала его песню, почти до конца. Стояла в дверях своего дома и слушала. А потом крыса, пробегавшая мимо меня, бросилась… и укусила. Больше я ничего не помню, – закончила Хелен. – Заснула.

– А потом? – осторожно спросила женщина с карими глазами, прождав некоторое время.

– Потом проснулась, – коротко ответила Хелен, и опять замолчала.
Бургомистр положил руку на плечо жены и покачал головой: не надо спрашивать. Хелен почувствовала прилив благодарности.

– Ты можешь его позвать? – задал Ларс главный вопрос. – Крысолова?
– Нет, – сказала Хелен. – Нет. Никто не знает, где он ходит и когда появляется. Но я могу попробовать спеть ту песню. Я её помню. Каждую ноту.

***

С каждым шагом Хелен всё более отчётливо чувствовала приближение конца пути. Она дрожала во сне и бредила наяву. Май теперь делил своё внимание между Хелен и Лизой – между маленькой девочкой, и молодой женщиной, глубоко внутри которой жила точно такая же девочка. Девочка, до которой Хелен пыталась докричаться и достучаться всеми силами души – но, как ни старалась, не могла уловить и тени ответа.

По ночам к костру людей собирались призрачные твари, теснились за границей светового круга, шелестели и перешёптывались. Май обходил лагерь дозором, шипя на сгустки темноты, и они отступали. К утру на земле можно было различить отчётливую цепочку кошачьих следов, кольцом огибавшую холодное, погасшее кострище.

Хелен по-прежнему не могла говорить, только шептала. Но через пару-тройку дней, она чувствовала, голос вернётся.
Вот только всё чаще накатывала холодная уверенность: она не справится. Девушка по-прежнему не имела представления, с чем ей придётся столкнуться.
Что, если нужна будет другая песня?
Которой ей не спеть?

***

Ту, первую ночь, Лиза проспала спокойно, уткнувшись носом в шерсть Мая. Серых теней не мелькало в доме, и ничто не шуршало в детской. Хелен лежала в гостевой комнате, беспокойно вздрагивая и прислушиваясь. Очень не хватало кота под боком, рука то и дело хватала пустоту.

Утром она сообщила Паулю, что остаётся в городе. Тот вздохнул и обнял циркачку так, что у неё заболели рёбра.
– Во что ты ввязалась, Хелен? – спросил он с укоризной, – Не говори, знаю, не скажешь. Ну так, стало быть, и мы остаёмся. С тобой.
– Уезжайте, – сказала Хелен быстро. – Пауль, не играй с судьбой, Ирке одиннадцать лет, Анатолю двенадцать. Уезжайте, пока не поздно.
Пауль помолчал, наклонил голову: Хелен была права.
– Петер останется. Присмотрит за дурочкой, – подвёл он итог и ещё раз обнял её.
Тем же вечером цирк уехал из города. Хелен и Петер остались.

***

Вспомнить, твердила себе Хелен, бредя по пустыне. Вспомнить. Кошмары. В голове, как пятнадцать лет назад, мешались сны, похожие на явь, и явь, похожая на сны. Зубастые создания, отвратительные твари, которых дети называли крысами за неимением лучшего имени. Как они выглядели. Как пищали, разевая пасти. Хелен пыталась вспомнить, как она шла, переставляя ноги, одну за другой, по такой же (или этой же самой?) пустыне, не в себе, окутанная кошмаром, повинуясь зовущей флейте…

…Их ещё можно спасти, сказал тогда Крысолов безутешным родителям. Я уведу детей, всех, что были укушены, тех, кто спит и не может проснуться, – сказал он. Многие из них больше никогда не вернутся, возможно, что и все. Но они будут живы, я вам обещаю.

Ему снова поверили – впрочем, как и в первый раз, у гаммельнцев не было выбора.
Он заиграл, и спящие дети пошли за ним. Не проснулись – но пошли, не открывая глаз. Сквозь кошмары, которые продолжали им сниться.

Почти так же, как она идёт сейчас. Хелен чувствовала, что погружается в давно забытый сон, и не препятствовала этому. Ведь тогда всё закончилось хорошо: она в конце концов проснулась.
Но она по-прежнему не помнила, как это произошло.

***

Следующей ночью в доме Ларса Хелен увидела её. Крысу. Впервые за пятнадцать лет. Не серую тень, мелькнувшую у стены, а тварь во всей своей красе: сгорбленную, с вытянутой мордой, жёсткой, игольчатой шерстью. И её глаза, серебряно-алые. И пасть, полную зубов.

Крик Хелен разбудил всех спавших обитателей дома. Всех, кроме Лизы, которая проснулась и закричала на миг раньше той, что когда-то была десятилетней девочкой из Гаммельна.

Они рыдали, обнявшись, Хелен и Лиза, охваченные одним и тем же страхом, а Май мурлыкал изо всех сил, сидя на плече у одной и зарывшись носом в волосы другой.

***

Теперь, пока один из мужчин нёс девочку, другой поддерживал спящую наяву Хелен. Май давно покинул корзинку и бежал за спотыкающимися людьми сам. Изредка он устремлялся вперёд, принюхивался и мяуканьем подгонял остальных.

Они были близко. Раскалённое небо висело над раскалённым песком. Тварь чувствовала, что её преследуют: теперь она не отдыхала днём, а упорно тащилась вперёд, гораздо медленнее, чем в начале пути. Ветер не успевал замести неровную цепочку следов.

***

Хелен вышла на площадь. Вышла ранним утром, так же, как он – тогда.
Она успела – ни один ребёнок в городе ещё не был укушен. Не был отравлен.

Небо было высоким и чистым. Город ждал, прислушиваясь всеми своими зданиями, всеми обитателями, каждым листиком на дереве.

Хелен глубоко вдохнула и запела.
До самого последнего момента она боялась, что у неё не получится, но благословение Крысолова было при ней, как он и пообещал при расставании. Из её горла полился не её голос, а мелодия флейты – знакомая, забытая, прекрасная, единственная на свете.

Люди слушали, ошеломлённые, очарованные. Город замер.
Из глаз Хелен текли слёзы: не она пела – Крысолов играл на ней, через столько лет, играл на живой флейте, и флейта слушалась мастера, пусть даже его не было сейчас рядом – она выводила чистые ноты, одну за другой. Призывала. Приказывала.

Из домов начали выбираться серые тени. Хелен рыдала, не вытирая слёз, горло вибрировало, но она не фальшивила. Она пела. В кругу тварей, наливавшихся плотью под утренним светом. В кругу красных глаз с серебряным отливом. Хвостов, покрытых жирными металлическими чешуйками. Чёрных иззубренных когтей. Медленно бледнеющих. Снова теряющих облик. Растворяющихся. Теперь – Хелен надеялась всем сердцем – навсегда.

Из-за угла выскользнула ещё одна (последняя?) крыса. Песня звенела, лились последние ноты, но тварь проскользнула мимо замершего круга себе подобных и шмыгнула по улице, не задержавшись. Хелен мысленно застонала: всё-таки, одна жертва есть. Кто-то из детей сейчас спит в плену кошмаров, а вор убегает с драгоценной добычей, неподвластный чарам Крысолова.

Хелен даже не удивилась, узнав имя ребёнка – имя единственного пострадавшего. Просто поняла, что иначе и быть не могло. Судьба развела руками и ухмыльнулась.

… Мать Лизы не плакала, как и мать Хелен тогда, в Гаммельне. Только переводила глаза с мужа на циркачку, спасшую город, но не уберегшую её ребёнка – и под этим взглядом Хелен просто не могла сказать, что не может помочь, не знает, что делать дальше.

– Что с ней? – в десятый раз спрашивал Ларс, сидя над спящей дочерью.
"У неё что-то украли", – выводила Хелен пером по бумаге, будучи не в состоянии сказать и слова после того, как побывала живой флейтой – надо полагать, человеческое горло плохо приспособлено для подобных звуков.
"У неё похитили какую-то часть. Я не знаю. Её нужно вернуть", – Хелен писала, не до конца уверенная в собственной правоте. – "Если не вернуть, девочка, в конце концов, умрёт".
– Что нужно делать?
Хороший вопрос. Где искать сбежавшую крысу – в какую щель она ускользнула?
Куда направлялся Крысолов, уводя спящих детей из Гаммельна?

Им помог, как ни странно, Петер – молчаливый силач, на которого Хелен привыкла опираться в трудные минуты, как на стену, но вот ожидать от него умных мыслей ей и в голову не приходило.
Как оказалось, зря.
– Пусти кота, Хелен, – сказал Петер. – Он же учёный у тебя. Он почует, в какую сторону идти.
И Хелен хлопнула себя по лбу, обозвав дурой.

– … Где мы? – спросил Ларс, моргая и щурясь.
Жёлто-серый песок струился между растрескавшихся валунов, по жёлто-бурой земле пустыни.
Пустыни, которой никак не могло быть за городскими стенами.

Хелен вдохнула вязкий, раскалённый воздух, и шагнула вперёд, навстречу кошмарным снам пятнадцатилетней давности.

***

Куда они идут? Она не знала. Что будут делать, когда догонят крысу? Она не знала. Горло, истерзанное песней, почти выздоровело, и голос вернулся, но был ли с того толк – она не знала.
Ей хотелось плакать.
– Что мы будем делать, Май? – шептала она коту, когда была уверена, что её спутники не слышат.
Май не отвечал, только прижимался к ней, и от ощущения его пушистого тепла ей становилось немного легче.

Их вели следы, отпечатавшиеся на пыльной дороге – отчётливые, глубокие. Перед каждым очередным поворотом Хелен теперь задерживала дыхание, надеясь и боясь увидеть впереди тварь, похитившую часть (души?) девочки, которую тащил на руках спотыкающийся отец, держащийся уже только на отчаянной, безумной надежде.

У самой Хелен, как она с ужасом понимала, надежды почти совсем не осталось. Память подводила, а та единственная песня, которую она знала, уже была использована.
"В конце концов", – думала она с бесшабашностью отчаяния, – "мы просто достанем у неё из пасти то, что она тащит, как бы оно ни выглядело, и, может быть, поймём, что именно с этим надо делать…"

Май, шедший впереди, зашипел, изогнув спину, и замер на месте. Хелен почувствовала, как её с ног до головы окатило холодом, вопреки раскалённому зною.

Крыса стояла на дороге – стояла, повернувшись мордой к ним, ощерившись.
Какая она огромная, поразилась Хелен, ничуть не меньше её кота. Разве она была такой раньше? Здесь, в этой невозможной, мёртвой пустыне тварь словно бы выросла и стала гораздо реальнее, чем тогда – в городе, на площади.
Глаза, отражающие полуденное солнце, сияли ярким, серебряным светом, так, что хотелось зажмуриться.

Хелен глубоко вдохнула, и сделала шаг вперёд. И ещё один шаг.
Крыса зашипела, широко разинув пасть. У неё зубы как иголки, беспомощно подумала Хелен. Её начала колотить дрожь, она сцепила руки, и придвинулась ещё на шаг. Сзади что-то бормотал Ларс.
"Пой", – приказала себе Хелен. Приоткрыла рот, ещё раз вдохнула.
Ничего. Мелодия не пришла, из её губ вырвался хриплый выдох, ничего больше.
Крыса снова зашипела, и в этом звуке Хелен померещилась насмешка.

– Ну и ладно, – сказала она в полный голос, делая последний шаг, придвигаясь к твари вплотную. Занесла ногу, для того, чтобы ударить каблуком.
И наплевать на песни, флейты и заклинания.
Крыса прыгнула – высоко вперёд, с пронзительным писком, резанувшим уши. Метя вцепиться Хелен в горло.
Она отшатнулась, не успевая, понимая, что это бесполезно, что её жизни остаётся всего миг.
Из-за её спины на тварь бросилась серая тень, сбила, и воющий клубок покатился по песку.
Хелен вскрикнула – громко и отчаянно.

Ей показалось, что она видит мелькнувшую оскаленную пасть, потом кошачью лапу, но понять, кто побеждает в схватке, было невозможно.
Хелен огляделась, ища помощи, не представляя, что делать. Обхватив дочь, стоял Ларс, бледный, не отводя глаз от дерущихся кота и крысы.
Хелен посмотрела на Петера – в последней надежде, как глядела всегда, когда что-то шло наперекосяк. Тот поймал её взгляд, наклонил голову и шагнул вперёд. На секунду замер и неуловимо быстрым движением сунул руку в вихрь песка, шерсти, зубов и когтей.

Вскрикнул, затряс рукой – но не выпустил крысу, которую крепко схватил за шею. Тварь извивалась и щёлкала в воздухе зубами – бесполезно. Крыса завизжала, так резко, что у Хелен зазвенело в ушах, заломило лоб, и из глаз брызнули слёзы.

Ей ответил Май – стоявший перед Петером, пошатываясь, в клочьях собственной и чужой шерсти, он раскрыл рот и издал странный, дрожащий, абсолютно не кошачий звук.
Хелен задохнулась.
Кот на мгновение умолк, встряхнулся и пропел следующую ноту.
Потому что это, без сомнения, была песня.
Мелодия, которую могла издать лишь единственная в мире флейта.
И ещё – получившие эту песню в дар от того, кто её сочинил.

Крыса в руке Петера замерла, прекратив трепыхаться.
Хелен слушала, завороженная, и с каждой нотой вспоминала – вспоминала, что случилось в этой же пустыне тогда, когда она стояла, в толпе детей, с закрытыми глазами, спящая, а перед ними были крысы, десятки крыс, каждая из которых…

Из пасти твари выкатилось крохотное – легко уместилось бы в детской ладошке! – нечто, золотистое, дрожащее, больше всего похожее на кусочек живого огня, на пламя свечи.
Ларс, побледнев ещё больше, хотя это казалось невозможным, шагнул вперёд, держа дочь на вытянутых руках. Ноги его подломились и он осел – почти упал – на песок.

Хелен сморгнула слёзы. Память возвращалась, и она сейчас видела перед собой целую стайку живых огней, один из которых был её собственным.
А ещё один…

– Я сожалею, – сказал Крысолов.
Девочка, которой недавно исполнилось десять, сидела на песке. Держала у себя на коленях голову мальчика, которому десять не исполнится уже никогда. Своего младшего брата.
Девочка не плакала: слишком много всего случилось за последние дни.
На груди у мальчика дрожал, затухая, словно на сильном ветру, крохотный огонёк.
– Змея, – сказал Крысолов. – Или какая-нибудь ядовитая дрянь, каких полно в этой пустыне. Ему просто некуда возвращаться. Прости, Хелена. Я не волшебник.
– Но он же… ещё жив? – очень тихо спросила девочка, глядя на мерцающий огонёк.
– Ему некуда возвращаться, – повторил флейтист.
Девочка подняла голову и посмотрела на него в упор:
– Но можно же сделать что-нибудь? Ну, хоть что-нибудь?
– Да, – ответил Крысолов. – Что-нибудь – можно. Но совсем немногое.

У его ног крутились кошки – три или четыре, из тех, что сопровождали его постоянным почётным эскортом.

***

– Ты уходишь? – спросила Лиза.
Сейчас она не выглядела шестилетней – казалось, что перед Хелен сидит совершенно взрослая женщина, по странному капризу судьбы выглядевшая, как маленькая девочка.

Циркачка кивнула.
– Да. Мы уходим. Завтра утром.
– А я?
– А ты, – ответила Хелен, – будешь жить, как и жила. Расти. Учиться.
– А потом?
Странно, подумала Хелен. Карие глаза вполовину лица теперь совершенно не делают её похожей на оленёнка.
– А потом, – сказала она, – ты отправишься в путь. Куда захочешь. Куда глаза глядят. Судьба обязательно приведёт тебя туда, куда нужно.
– Но я не верю в судьбу, – очень тихо произнесла Лиза.
– Это ничего, – ответила Хелен, улыбнувшись, чувствуя, как на глаза наплывают слёзы, – Ничего. Главное, чтобы она в тебя верила.

Отсюда:
http://silver-mew.livejournal.com/27655.html
http://silver-mew.livejournal.com/28099.html
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #1 - 09/05/14 :: 6:36pm

Seras Victoria   Вне Форума
При исполнении
Париж

Пол: female
Сообщений: 1466
*****
 
Уборщица

Алевтина Ивановна работает в больнице, уборщицей. Вот зря молодёжь ругает больницы, стремится наняться в компании покрупнее, да ещё, чтобы зваться-то не уборщицами, а по-модному, клининг-менеджерами.
Глупости это. В офисах этих день-деньской народ шастает туда-сюда, топчутся в ботинках и сапогах, наносят с улицы грязь. А в больничных палатах люди тихонько лежат, а посетители переобуваются или натягивают на уличную обувь полезное изобретение, бахилы пластиковые. И, не в пример заносчивым бизнесменам, больные к уборщицам относятся тепло и уважительно, здороваются, новостями наперебой делятся и угощают тем, что родня им принесла.

– Здравствуйте, Алевтина Ивановна!
– День добрый, как ваша спина сегодня, тёть Аля?
– А вот у меня тут булочки, невестка напекла, хотите к чаю? Мне самой никак не съесть…

Алевтина Ивановна переодевается в своём закуточке, наливает в ведро тёплой воды, берёт тряпку и отправляется на обход. У них, у врачей, свои обходы – а у уборщиц свои.

В первых трёх палатах – чистота и порядок, всего-то и нужно пыль смахнуть. Так что моет Алевтина Ивановна больше для вида.
Четвёртая палата – для тяжёлых больных. Три койки здесь, одна пустая, а на двух оставшихся лежат двое больных из тех, кому особое внимание требуется. Обоих к операции готовят, одного вот-вот, второго через неделю, как сказала Алевтине медсестра Лидочка.
Под кроватью первого – которому завтра-послезавтра под нож хирурга Виктор Васильича – расплылось мутное пятно грязи. На вид оно точь-в-точь как жирная бензиновая плёнка, с одним только отличием: бензин на свету всеми цветами радуги переливается, а местная больничная грязь из серого в чёрное да обратно перетекает.

Алевтина Ивановна отжимает тряпку и принимается за работу. Раньше, поначалу, подташнивало её, когда липкие серые лужи подтирала, но потом привыкла. А чтобы к рукам не липло, надо тряпку в ведро почаще окунать, да не лениться выполаскивать.
С первого раза грязь не оттирается, уж больно густо её тут наляпано, и Алевтина скребёт под кроватью добрых десять минут. И оставила бы на завтра, но нельзя, вдруг операция с утра случится?

Зато у второго больного почище, серое с чёрными переливами пятно под кроватью, конечно, имеется – зря операцию не назначат – но небольшого размера и на вид несерьёзное, неглубокая лужица всего лишь.
– Позвольте, Алевтина Ивановна, почему же моему соседу такое внимание, а мою персону вы удостоили всего трёх взмахов тряпкой? – интересуется пациент, интеллигентный бородатый мужчина в возрасте.
– Так чисто там у вас, – не увиливая, объясняет Алевтина. – Что ж зря полы до дыр протирать?
Бородатый недоверчиво косится на кровать соседа, пол под которой уборщица старательно драила именно что чуть ли не до дыр – и раздумывает продолжать дискуссию.

Алевтина идёт дальше. Где-то задерживается, где-то справляется быстрее. На тележке, которую она катит за собой, моющие средства потеснились, уступив часть места пакету с яблоками, шоколадке «Алёнка», двум бутербродам с колбасой и книжке в мягкой обложке с нарисованным на ней грустноглазым котом. Книжку вручил Алевтине в подарок выписывающийся на днях автор, с дарственной надписью «спасибо за заботу, на добрую память». В своё время Алевтина умучалась, подмывая грязнющие полы под авторской кроватью, но вот уже неделю как никакой работы для неё там не было – а значит, и впрямь, автору пора выписываться.

Восьмая палата, послеоперационная – последняя на этаже. Алевтина закатывает тележку, оглядывается – и тихонько ахает.
Под правой койкой грязи натекло всего ничего: операция прошла чисто, без осложнений. Шкафчик, от которого к пациенту тянется пучок проводов и шлангов, моргает огоньками и тихо попискивает, по экранчику ползёт зелёная линия. Конечно, Алевтина Ивановна в ней ничего не смыслит, с её-то десятью классами – но смутно понимает, что линия эта правильная и хорошая.

Зато вторая койка…
Жирная, маслянистая лужа расползлась от изголовья до ног, растеклась, глубокая и густая. Поверхность течёт чёрно-серыми разводами, на ней набухают и лопаются пузыри. Затхлый, болотный запах расплывается из-под кровати.
– Ой, горюшко, – тихо шепчет уборщица.
Она смотрит на левый шкафчик с проводами. Зелёная линия на первый взгляд ничем особо не отличается от своей соседки, но Алевтине она чем-то не нравится.
Алевтина вздыхает, крепче берётся за швабру и начинает мыть.

Через полтора часа голова у неё кружится и в ушах звенит, а спина ноет так, что Алевтина боится завтра не разогнуться. А ведь выходной брать ни в коем случае нельзя, лужа натечёт снова, и если Алевтины тут не будет, всякое может случиться.

Уборщица медленно, пошатываясь от усталости, идёт в туалет, где споласкивает ведро и тщательно полощет и выжимает тряпку. Потом отправляется в каморку, на дверях которой табличка «Хоз.блок», и без сил падает на диванчик. Руки и ноги гудят, про спину даже думать не хочется.
На часах – шесть утра.

В дверь дробно стучат: пришла Алевтинина сменщица.
Она заглядывает в каморку, смотрит на Алевтину и сочувственно качает головой:
– Намыла?
Алевтина кивает:
– Намыла.
– Везде чисто?
– Везде…
– Что, и в восьмой? – недоверчиво переспрашивает сменщица. – Да неужели управилась?
– Сама не верю, – отвечает Алевтина. – Проверять будешь?
– Я быстренько, – говорит сменщица.
Извиняясь, она разводит руками – мол, на всякий случай надо посмотреть – и уходит.

Алевтина слышит удаляющийся шорох её шагов по коридору. Она сидит, закрыв глаза, и думает: а вдруг там, в восьмой, под левой койкой, снова натекло? Что, если операция прошла совсем неудачно, и все её старания зря…

Снова шаги за дверью, и сменщица появляется на пороге.
– Чисто, – говорит она.
И смеётся:
– Совсем ты меня без работы оставишь, Алевтина…
– Ладно тебе…
Теперь, когда проверка позади, Алевтине легко-легко, и даже спина перестала болеть.
– Давай, – вдруг для самой себя, предлагает уборщица, – раз уж у тебя время свободное образовалось, чай попьём? У меня булочки есть, к чаю. И шоколад «Алёнка».

– Ну… – задумывается гостья, – ну, давай.
Заходит в каморку, аккуратно ставит косу в угол, рядом с Алевтининой шваброй, и садится с ней пить чай.

http://silver-mew.livejournal.com/37789.htm
 

Что находится за небесами?
IP записан