***
Если бы я не умел создавать чудес, я бы, наверное, скоро бродягой стал; но - вот к избушке бегают через лес - сто восемнадцать троп, двадцать три моста, скалы высокие, елки везде торчат, только гостей моих не остановить: каждое утро приходят, стоят, молчат, ждут. И в глазах тоска и клочок любви.
Дело такое: в волшебной моей печи можно за раз испечь миллион чудес; каждый, кто под окном у меня молчит, знает, что он не зря бежал через лес. Знает, что не напрасен был волчий вой, мертвые тропы, лиственный звездопад. Он не с пустыми руками уйдет домой. Он будет счастлив, весел, свободен, рад.
Вот я, открыв заслонку в моей печи, противень с чудесами несу на свет. Каждый, кто у порога сейчас молчит, трогает пальцем, чтобы забрать себе, - и, улыбаясь так, что сияет день, нежно берет в ладони смешной комок. Чудо трепещет, тычет ему везде. Новый счастливец быстро идет домой.
Так повторяется долго и день за днем. Люди приходят и снова уходят прочь, печка вздыхает, смеется мой старый дом, я понимаю, что многим могу помочь. Только ночами тускло и нелегко, нету покоя даже в глубоком сне. Дело не в том, что я живу далеко. Дело все в том, что печка не дарит мне.
Этому, с волосами, как мед и пыль, этой, с глазами яркими, как ручей; детям и взрослым, кто не сошел с тропы, тем, кто найдет мой дом даже в темноте. Печка пыхтит, выпекая им чудеса, я же дарю их радостно и легко - перья для крыльев, зернышки на весах, свежее волшебное молоко. Ночью лежу и думаю - вот бы раз пекарю чудо печка приподнесла!
Печка таращит в сумрак бездонный глаз, теплый огонь на поленьях ленив и слаб.
Ночью однажды я понимаю: да, я не могу так больше, устал, сгорел; чуда из печки не будет мне никогда. Значит, пора уйти по ручьям к заре. Значит, бродягой быть, а не жить в глуши, пусть мне дороги стелются и поют. Может, однажды я в ледяной тиши тоже найду избушку, где раздают...
Горько смеюсь, собираю котомку, жду. Ночь, непомерно жаркая, словно юг, кажет в окошко утреннюю звезду.
Я выхожу на порог.
И стою, стою...
Все мы стоим - я и те, кто ходил ко мне, я не могу понять, сколько их пришло. Но - в предрассветных сумерках, как в огне, мягко струится палевое тепло: каждый в ладонях держит цветной комок - кто-то поменьше, кто-то большой совсем. Это не те чудеса, что я дать им смог. Это они придумали. Сами. Все.
Молча подходят, молча - в лодчонках рук теплое копошится, искрит слегка.
Я осторожно, нежно его беру.
Первое чудо смеется в моих руках.
***
Мой деревянный слоник живет на полке,
Плюшевый ежик - на тумбочке у кровати,
Где он и пыжит свои шерстяные иголки.
Место на кресле - для тряпочной кошки Кати,
Рядом с ней спит медвежонок Топтыгин (драный,
Я его подобрала на какой-то помойке.
Долго стирала, немного зашила раны).
Тигр Афанасий живет, натурально, в койке.
Есть еще Мышь нестерпимого синего цвета,
Толстый щенок по кличке Лохматые Уши.
Все эти звери мои не боятся света
И под ладони толкают бока из плюша.
Если мне холодно, бросил любовник, сволочь,
Или работа встала так, что не сдвинешь,
И ПМС затянулся совсем надолго,
Кажется, мир - это склеп, а все люди - свиньи,
Я прихожу домой, закрываю двери,
Свет зажигаю и в комнатах, и на кухне.
В этот момент ко мне и приходят звери:
Чуют, что что-то неладно, звериным нюхом.
Вместе сидим на кровати, обнявшись крепко.
Кошка Катрина лижет сырые щеки,
Тигр Афанасий вздыхает, а ежик Репка
В пледе шуршит, чтоб мне не было одиноко.
Толстый щенок, ко мне прижимаясь попой,
Всем своим плюшем как будто ворчит: не надо!
Ты не одна. Ты не будешь одна. Не пробуй.
Лучше давай выпьем чаю, и с шоколадом.
Я выключаю свет и включаю город
В окнах, мигающий разными голосами.
Если приходит боль, темнота и холод,
Я не боюсь. Звери меня спасают.
Ночью приснится рай и бессменный сторож:
Там у него есть чайник и мягкий заяц.
***
Что надо делать, когда умирать пора,
Чем бы заняться в несущийся мимо год?..
Дженни вчера услышала снег в горах.
Снег ей сказал, что скоро она умрет.
Дженни прислушалась - это поет река, Дженни смотрела - о том говорят цветы. Год, только год - котенок в ее руках, куцый огрызок дороги до темноты. Кажется, долго и весело - целый год, можно так много сразу всего успеть!
Дженни, не видя тропки, домой идет,
И вместе с нею к дому шагает смерть.
Дженни сидит и думает: как же так? Ей ведь не сто и даже не пятьдесят. Ей так хотелось жить, завести кота, к морю поехать теплому, встретить взгляд. Дженни видала горы, снега и льды, и амариллисов тонкий весенний цвет. Ей бы однажды дотронуться до звезды. Ей бы однажды в мире оставить след.
Падают слезы на светлый льняной подол, пальцы сцепились и руки слегка дрожат.
К вечеру Дженни думает: "Да, не сто", - сумку берет и выходит в свой старый сад.
Вьется дорога, в закатной поет дали, горы в туман закутались, словно в дым.
Дженни идет, ботинки ее в пыли. Смерть наступает сразу в ее следы.
Майское утро запуталось в волосах, плещет вода у причала, качает рыб; лодки, едва распустившие паруса, кажутся Дженни яркими, как костры. Лодки уходят в сочную бирюзу, мачты болтаются, доски вовсю скрипят. Дженни их видит - "Быструю", "Стрекозу"... На "Безграничной" Дженни встречает взгляд.
Летние ночи полны грандиозных звезд, жаркого воздуха, крепко сплетенных рук. Дженни и Ричард смотрят на Млечный Мост, Дженни и Ричард исследуют каждый звук. На "Безграничной" ткани везут опять, пахнет из трюма корица, тимьян и тмин. Волны во время отлива несутся вспять, и города встают чередой картин. К осени Дженни знает их башни все, знает их улицы, лица и голоса, Дженни не скучно больше совсем-совсем, Дженни внимательно людям глядит в глаза. Дженни узнала запах библиотек, вкус леденцов лакричных, кофейный дух, ночью она улыбается темноте и не желает помнить свою беду. Шхуна везет поэта - посланца рифм, Дженни робеет, но все же вступает в спор, и "Безграничная" ловко обходит риф, и до утра продолжается разговор; утром поэт, сошедший в своем порту, Дженни дает начало одной строки.
Осень наводит яркую красоту.
Дженни, стесняясь, пишет свои стихи.
Смерть, наклонившись, смотрит через плечо - строчки бегут, болезные, вкривь и вкось.
Солнце уже не плавится горячо, и безмятежно приходит холодный гость.
Зимние дни - не чета молодой листве, но и под их вуалью тепло вдвоем. Дженни и Ричард варят себе глинтвейн, греют ладони над жарким живым огнем. Колкие льды бьют в подножья усталых скал, год повернул, но светлее и дольше дни, и в феврале небо звонкое, как бокал, воздух прозрачен, словно лесной родник. Дженни несет безжалостно смена дней, солнце пригрело плечи, растаял лед.
Смерть обещала в мае прийти за ней. Дженни об этом помнит. И смерть придет.
Майское утро запуталось в волосах, Ричард все спит, но у Дженни теперь дела: что б ни случилось, поздно ее спасать, надо, чтоб смерть и Ричарда не взяла. Значит, забрать стихи и подвеску - ту, что подарил ей Ричард еще зимой. Если шагать в последнюю темноту, Дженни решает преданно быть собой. Нежно целует Ричарда. Со скалы смотрит на шхуну долгий последний раз...
Крылья небесные радостны и светлы, травы сплетаются в косы удачных фраз. Дженни летит по тропинке живым лучом. Вот и ущелье - мрамор, слюда, гранит.
Смерть, что весь год маячила за плечом, вышла и молча напротив теперь стоит.
Дженни стоит и думает: я пришла. Ну, забирай меня, всю, что есть теперь. Я двадцать лет для чего-то себе жила, а в двадцать первый открыла другую дверь. И у меня накопился бесценный клад - с ним мне не страшно в темную тишину. Ну же, смотри, сама я к тебе пришла. Только бы Ричард мог без меня уснуть...
Волосы смерти колышутся на ветру. Смерть улыбнулась впервые за много лет.
Дженни ей шепчет: "Правда, что я умру?"
"Нет, - говорит ей смерть, - вот теперь уж - нет".
***
В дом Большого Джона пришла беда.
Все нормально было: текли года, каждый год земля отдавала дар, сын родился - достойный парень. Как подрос, стал землю с отцом пахать, восемь лет всего, но зовет соха, в деревнях не принято отдыхать.
Только парня заколдовали.
Джон не знает, как, но он знает, кто: проходил один, рыжий, как листок, в сапогах оленьих, в смешном пальто, с нежно-бешеными глазами. Попросил попить, отдохнул в тени, посмотрел, как пашет сын Джона - Ник, долго слушал, как его смех звенит, и от звона как будто замер. Ник идет, смеется, глядит кругом, Нику все чудесно, до облаков, по земле шагается так легко, словно там не тропа, а лучик. Над полевкой-мышью, что спит в норе, Ник рисует карту ручьев и рек, и вершины гор в льдистом серебре, и над ними - корабль летучий.
Рыжий странник молча сидел, глядел, а потом шагнул к свежей борозде, поманил мальчишку, отвлек от дел, зашептал. Ник стоял и слушал. Впрочем, рыжий мало ему шептал, и добавил вслух: "Это навсегда. Постигают это не все, о да, но чем раньше, мой друг, тем лучше".
С той поры не знает покоя Ник, словно кто-то мальчика подменил; взглядом часто ищет вдали огни и рисует в пыли узоры. Джон его спросил: "В чем твоя беда?" - Ник признался, что его тянет вдаль, что давно под сердцем живет мечта, но сначала ему бы к морю. Что судьба как будто его не здесь, а среди иных - и чужих - людей. "Я вернусь, однажды вернусь, отец. Отпусти меня, если слышишь".
Ужаснулся Джон, верный сын равнин, и следил за Ником, считая дни; на десятый день взял котомку Ник и легко на дорогу вышел.
Год прошел, другой, а потом и пять. Всей деревней принято обсуждать вечерами Ника - он спятил, знать, хорошо, что еще есть дети! Вон как пашут в поле, и счастлив Джон. Ник небось там помер, в краю чужом.
Прикрывают грядки, когда свежо.
Просыпаются на рассвете.
И мелькают дни.
На десятый год Джон, лениво глядя на небосвод, замечает облачный хоровод, в хороводе - как будто птицу... Но нигде таких не бывает птиц. Джон моргает, гонит мираж с ресниц. И летучий корабль серебром звенит и на поле его садится.
У него зеленые паруса. Пахнет он, как утренняя гроза. И звенят встревоженно голоса, иногда доходя до крика: вся деревня вышла, как на парад, все боятся, пялятся на корабль. И на землю падает длинный трап.
Джон моргает и видит... Ника.
Ник идет к нему по сырой траве - незнакомый выросший человек, и как будто сам он - извечный свет, тот, которым сияют звезды. Он стоит напротив и говорит: "Вот мечта моя, вот, отец, смотри! Я ее так долго для всех творил. Я вернулся. Еще не поздно?"
Смотрит Джон - янтарный стоит корабль, парусами ловит себе ветра; Джон когда-то, может, и был бы рад, но все люди отводят взгляды. И к чему корабль? Борозду пахать? А летать - не много ли в том греха? Разве люди должны в небесах порхать? Молвит Джон: "Уходи. Не надо".
Ник молчит минуту, а может, сто, а затем запахивает пальто (золотое, большое, как сенный стог), руки зябко сует в карманы и уходит обратно на свой корабль. Там свистят, затем поднимают трап, и мечта поднимается на ветрах и уходит в зенит туманный.
Джон бредет к себе, в свой надежный дом. Разговоров деревне уж хватит до окончания века, ну, а потом, может, что-то еще случится. Джон стоит на пороге, как неживой. Вот привычный двор, что порос травой. Вот коров погнали на водопой. Что-то в небе... но это птицы.
Все пойдет так просто, как раньше шло: поднимайся, только лишь рассвело, обеспечь, чтоб зрело, текло, росло, и работай, едва проснулся.
Нам издревле ведомы все пути, по которым нужно всю жизнь идти. Ник колдун, предатель и еретик. Хорошо бы он не вернулся.
***
Сколько лет прошло с тех далеких пор? Сколько мы видали под килем гор? Сколько облаков обошли на спор? Я давно уж их не считаю. Мы идем среди кучевого дня, надо мною снасти струной звенят, солнце смотрит ласково на меня, мы гусей обгоняем стаю. От земли струится весенний дух. Штурман держит "Утреннюю звезду" высоко - мы словно скользим по льду, но под нами один лишь воздух. Я велю спуститься на том лужке, что зеленым краем лежит в реке. "Полетайте, будьте невдалеке. Прогуляюсь, пока не поздно".
Небеса - мой дом и моя стезя, мне иначе жить ну совсем нельзя, меж землей и небом все дни висят. Это счастье. Поверьте, счастье. Но теперь - на час - мне нужна тропа, запах нежных листьев, цветов толпа, мшистый бок обтесанного столба... Здравствуй, друг. Ну конечно, здравствуй. Тянет илом с близкой уже реки, над деревней пляшут себе дымки, брешут псы, и звуки все так легки, словно перышко на ладони.
Я стою и слушаю этот день. Чья-то песня стелется по воде. Голос этот словно звенит везде и здесь кажется... посторонним.
И она идет. Ей, наверно, семь, травяные пряди в ее косе, и никто не знает ее совсем, под себя подгребают, плавят. Ты попробуй, вывернуться сумей. За порогом - жестче, сильней, темней.
А в ее ручонках воздушный змей. Он сияет во мгле, как пламя.
Улыбаясь, делаю первый шаг, и она - светящаяся душа! - мне навстречу движется не спеша, без особого беспокойства. Я скажу ей то, что в далеком дне мне сказал другой - и иного нет: "Если есть мечта, то иди за ней.
Не оглядывайся.
Не бойся".
Всё утащено из ЖЖ автора:
http://capsolo.livejournal.com
Главная
Страниц: 1
