Мне приснился сон тень стоит у дома Мне приснился сон – тень стоит у дома,
и как будто тень эта мне знакома,
до утра стоит у кривой калитки,
словно деда Глеба принес пожитки,
но войти не хочет, боится сына,
в голове – титановая пластина,
вышитый кисет, портсигар трофейный
и идет от деда душок елейный,
сладкий дух такой, как бывает в церкви,
и глаза у деда совсем померкли, –
он стоит в багровой рассветной славе,
он глядит на дом в ледяной оправе,
на знакомый двор, на кусты рябины,
просит передать дорогому сыну,
чтобы тот простил его ради Бога,
с горя пил он беленькой слишком много,
вот и умер, стало быть, от болезни,
дед мой умолкает и тонет в бездне,
но во тьме горят, предвещая Царство,
там где время сходится и пространство,
в точке одиночества и тоски
дедовы медали, как огоньки.
Мальчишка в синем зеркале пруда, Мальчишка в синем зеркале пруда,
кипящая в реакторе вода,
текучие графитовые стержни,
смертельный никотиновый елей
и фоторобот гаснущих полей,
и город непогашенной надежды,
где белые обрубки тополей
подняли поминальные скворешни,
всё это – я, во мне болезнь весны,
инфекция, которой нет названья,
руины прошлого освещены,
и мертвецы приходят на свиданье,
они идут в замерзший тамбур сна,
не чувствуя пронзительного ветра,
глотнуть со мной крепленого вина
и покурить, не стряхивая пепла,
потом глядят на бедную одну
шестую часть возлюбленного мира
и падают в грохочущую тьму,
распоротые огненным пунктиром.
Ничего я, милая, не забыл. бис Ничего я, милая, не забыл.
Распустив тяжелые косы,
над землей плывет золотая Джил,
задевая юбкою росы.
В час, когда в машине ее везли,
призрачно-живую дотоле,
вишни нецелованные цвели,
лепестки роняя от боли.
Во дворе стоял утренний туман,
голуби клевали зерно,
старый сад, от горя мертвецки пьян,
ветками стучался в окно.
И на свете не было ни души,
только мрак играл со свечой,
в комнате спала золотая Джил,
словно бы живая еще.
......................
В вихре снежной ванили, златая Джили, ты плывешь в фотонном автомобиле,
на торпеде слой межпланетной пыли, и звучит в динамике рокабили,
несмотря на страшный мороз,
и во рту твоем не обол – плацебо, и всем нервным стволом ты врастаешь в небо,
облекаешься кроной звезд.
А у нас те же вишни и те же трели, та же белая в спальню дверь,
ничего не вышло, нельзя поверить, но я старше тебя теперь,
Элвис жив и придет за моим оболом, постучит рукой по стеклу,
ладно, Джил, я иду на холод, чтобы не привыкать к теплу.
Не уезжай из Ниневии 1.
Не уезжай из Ниневии –
здесь обретешь бессмертие,
не нарушай благолепие
нашего милосердия.
…
2.
Легкой светящейся тенью тяжелого
хищного вымаха птиц
с хрустом пронзает сплав меди и олова
желтые головы львиц.
3.
Вечно целовать тебя – слишком мало,
страстно ревновать тебя так нелепо,
львиная охота Ашшурбанипала
с варварскою помпой уходит в небо,
звери попадают под колесницы,
гибнут под ударами длинных копий,
горизонт закатный дрожит, дымится,
на песке расходятся пятна крови,
бледною рукою стены касаясь,
ты стоишь у камня, что служит дверью,
милая, любимая, не уезжай из
междуречья нашего, межреберья,
я теперь хочу, чтобы ты узнала:
больше нет Ниневии здесь и в небе,
львиная охота Ашшурбанипала –
это лишь фигуры на барельефе,
расточились в прах все жители града,
тьма вокруг черней самой лучшей басмы,
не хочу, чтоб ты просыпалась рядом
с черепом царя в погребальной маске.
Дрон, двухметровый высохший алкаш Дрон, двухметровый высохший алкаш
убил собачку, как сказали дети.
Ударил ее спьяну об асфальт
и спать ушел, а через месяц – умер,
сгорел от метанола, посинел;
его дружки, напротив, пожелтели
и случай тот не любят вспоминать.
Зато у Дрона есть своя могила,
на Пасху расцвела над ней сирень,
лиловая, как он. И в то же время
вернулась Жучка в опустевший дом,
и по двору гоняет кур соседских,
и дети снова носят ей еду,
и слыша лай знакомый по ночам,
я думаю, что это не случайно,
что воскресенье происходит тайно
и мы вернемся тоже. Но потом.
Поднять ее за белый дым волос Поднять ее за белый дым волос
и отнести в безвременную тьму
он попросил отравленных стрекоз,
не доверяя больше никому,
на землю падал первородный снег,
под утро боль как будто отпускала,
он слушал, как доламывают век
огромные отравленные жвала,
бежал к восьми в заветное сельпо
и брал еще крепленого вина,
и засыпал, и шел по Монрепо,
и с ним под ручку девушка одна.
Памяти Герды 1.
Памяти Герды, драгоценные руки которой
уже никогда не исправят мою тоску,
посвящаются эти дома и безучастный город,
случившийся на веку.
Памяти Герды, сквозь которую падает время
тихо, как будто герань прорастает проем окна,
посвящаются эти слова, и , наравне со всеми,
хлеб и рюмка вина.
И прощаясь с Гердой, которая стала покоем,
теплом и покоем за кромкой льдяных дорог,
Снежная Королева взмахивает рукою,
и начинается снег, колючий, как чертополох...
2.
Ты перестанешь быть собой:
Тебя возьмет зима
Под снег, под каменный прибой,
Под вечные дома,
И превратит тебя во всех,
Кто до тебя уснул -
В мегаломорфный шум помех,
В обычный звездный гул.
И так же, как и всех, кто спит
Последним сном, всегда,
Тебя никто не повторит,
Никто и никогда.
3.
Вечно никто не живет. На пороге лучшей судьбы
Она много страдала - её жег последний огонь.
Она многое видела. Это удел слепых,
Многое видеть, закрыв глазами ладонь,
Она видела небо и совсем молодого деда,
Идущего с ней под ручку в руинах зноя...
Кем она стала, еще раз вспомнив всё это,
Облаком или рекою? Облаком или рекою?
Она разошлась. Превратилась в клюквенный дым,
В яблоки крови над черной водой болот.
Сердце неповторимо. Голос неповторим.
Личность неповторима. Вечно никто не живет.
4.
Электрический свет
Обжигает окон углы -
Расставания нет,
Только губы шепчут «курлы».
Только губы горят
В мертвой славе божьих полей.
Расставания ад
Вновь тебе прохрипит: «налей»,
И ты выпьешь вино,
Словно шпагу погрузишь в быка,
И забудешься, но
Не забудет тебя тоска.
Не забудет тоска
Тех кого любил, но не спас -
Это насморк пока,
А еще не слезы из глаз.
Будешь, отворотясь
На погоду в окно смотреть;
Расставания нет. Просто грязь.
Просто вонь. Просто смерть.
5.
Свет погас, когда ты умерла.
Почему-то погас свет.
Вот и все. Теперь ты - была.
Суета, конешно, сует.
Свет погас, задрожали огни
и рассыпались вдалеке.
Я шептал: "спаси-сохрани",
ты плыла по черной реке,
перевозчик взял с тебя фунт
окончательного тепла,
твое тело зарыли в грунт,
разровняли его дотла.
Разровняли тебя дотла.
И волос не оставили прядь.
Вот и все. Такие дела.
Моя очередь умирать.
6.
По черной стигийской воде - фигуркой из алебастра
за тобою движется волк - отверженная душа,
а за ним - многоочитый ангел опасный.
Во мгле элевзинского полдня за тобою движется волк,
это - частица души, отвергнутой несправедливо,
а кем и за что - никак не возьму в толк.
И белые единороги, белые единороги
приходят на водопой к последней твоей берлоге,
к твоей замогильной весне, и пьют по собственной воле
жар из твоей груди, который лишает боли.
И начинается рай - но рай начинается там,
где мне уже нечего делать - на смену старым богам
приходят новые боги и целуют меня в лицо,
и полночь огня мне не кажется больше концом.
Ибо в небытии, наверное, что-то есть,
то, что не позволяет духу остаться здесь,
то, что рождает его, и тянет назад, во мрак,
и я смею думать, что это не только мой страх.
7.
Ее душа очистилась в огне
от пролежней, от крови, от камней,
от слепоты - ото всего, что было
навершием ее живой могилы.
Ее душа устала воевать
и медленно поворотилась вспять
к началу полнозвучья, где слышны
божественные звуки тишины.
И тишина божественного смысла
окутала творение свое
и погрузила в инобытие,
прощая грех самоубийства.
Нужда и страх, страдание и смерть -
все рухнуло - осталась только твердь
небесных сил - и среди них твой голос,
твой ум, твоя сердечная веселость.
8.
Я не смог отменить быстротечность жизни,
я не смог отменить одинокую старость,
но солнечный свет,
проницающий кроны деревьев, все так же,
небывало силен и сладок,
и это наводит на мысль,
одно только это наводит на мысль,
что мир не случаен,
и ты не случайна,
и творчество Бога
ожидает, в конечном счете,
успех.
Синие ильмени Синие ильмени
кликнут по имени,
тихо промолвит река «обними меня».
Вороном, гомоном, сном заколдованным
жизнь пролетит предо мной.
Жизнь пролетит, ничего не останется.
Лес будет солнечно-гол.
Девушка-смерть о шиповник поранится,
капля рубиновой крови покатится.
Я поцелую прокол.
Снег падает на рябь свинцовых вод Снег падает на рябь свинцовых вод;
здесь в Питере престраннейший живет
благообразный пожилой скелет
в пальто огромном с барского плеча,–
его глазницы источают свет,
как будто в череп вставлена свеча.
Во глубине Синявинских высот
еще терпенье гордое хранят
сей город отстоявшие, и вот
в башмачкинской шинели Ленинград,
подвешенный на тоненькой реке,
качается, как в люльке родовой,
бойцов, застывших в роковом броске,
младенческой касаясь головой,
и смертная над ним витает тень,
и верно служат голод и мороз,
но сдерживать рыданья в темноте
он не дорос еще, он не дорос.
Всё, что было тобой, мной Всё, что было тобой, мной
облекается льдом, дом
с крыши покрывается хной,
осыпается по венцам,
и на землю, как мел, бел,
звездный падает дрок, и Бог
отказавшись от важных дел,
привыкает к нашим глазам
и глядит в безлунную тьму
сквозь прозрачный пергамент век,
и в четыре глаза Ему
раскаленный летит снег.
Я хотел бы Я хотел бы
остаться с тобой,
я хотел бы
остаться в тебе, только ты улетела,
улетелла
почти
твое тело –
адрес на Млечном пути
твоя звездная ксива –
красное колесо
летит, летит, летит
прости и спасибо
за всё.
Гелла, йо блондинка, раздвигает ноги – алле
ап и звучит сурдинка внутреннего Рабле:
Как ранена эта баба! – произносит, глядя на щель
Пантагрюэль.
Огня! – кричит он – огня! – и слуги бегут со свечами,
Держитесь, мадам! – говорит он и пьет кларет,
и подносит зеркало к срамным губам, но дыханья
нет.
К берегам прикованный крымский мост,
перекручен болтами, исклепан сталью,
я лежу, как мертвый, и роскошь звезд
наполняет сердце мое печалью;
рдеют пятна времени изнутри
на углах и скатах сетчатки ржавой,
на пространствах крови моей, Мари,
я храню великий язык двуглавый,
и вот так же в Азии сонной ты,
стынущая в знойной небесной тверди,
собираешь в образ мои черты,
чтобы Бог узнал меня после смерти.
Э. В
Ей приснился Матвеев, который был сыт и пьян,
он стоял над папой, держа в руке пистолет.
Паспорт, ключи и записку сложив в карман,
она шагнула в окно. Здесь ее больше нет.
И теперь в Сандармохе над ней смеется конвой,
и палач Матвеев избивает ее в сердцах,
и пытаясь встать, она снова скользит ногой
на крови и лимфе, вытекших из отца.
Я хожу вдоль темного берега, у пылающей купины Я хожу вдоль темного берега, у пылающей купины,
право слово, я тоже дерево, но растущее из стены,
я пророс пятистенок века, я поднялся выше конька,
в моих жилах не кровь, не млеко, но северная река.
Я хожу по дюнам Паланги, где сосны невдалеке,
и треска, словно сбитый ангел, предо мной лежит на песке,
раскрывая красные жабры, икряные надув бока,
пока жив я, Господи, как бы – я для Тебя – треска,
и я хотел бы дышать двояко, и поднявшись на плавники,
выходить из водного мрака в мир ледяной шуги,
и я хотел бы остаться здесь, но мне нужно идти, идти,
потому что время болезнь, и Земля – не конец пути.
Так много скелетов в шкафу Так много скелетов в шкафу, ненужных вещей так много,
побудь со мной, я устал, просто закрой глаза,
слышишь, как ярок свет? как он гудит мохноного
у воздуха в волосах
запутавшись на лету? эта музыка длится, длится;
ночью, оставшись одна, ты глядишь на снег,
и на грудь мою, кувыркаясь, летит ресница,
мертвая, как из башни выпавший человек,
и в тот самый миг, на другом берегу реки,
я стою внутри темноты,
и меня заносят снежные лепестки,
жаркие с изнанки цветы.
http://www.stihi.ru/avtor/milleroff
Главная
Страниц: 1 
