Добро пожаловать, Гость. Пожалуйста, выберите Вход
WWW-Dosk
 
  ГлавнаяСправкаПоискВход  
 
 
Страниц: 1 2 3 
Тексты Феликса Максимова (Прочитано 12894 раз)
04/03/12 :: 2:19am

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Чистый четверг

В полночь радиоточка сказала: карантин снят. Потом передавали государственный гимн. Никто не спал. Включили городские телефоны и всю ночь дребезжали звонки в квартирах и пустых конторах. Иногда трубку брали после очень долгого ожидания - людям нравилось слушать как в их квартире звонит телефон. Иногда трубку не брали вовсе. Те, у кого не было родственников и друзей звонили в справочную, по телефонам доверия, 911, просто чтобы удостовериться - связь есть. Дежурные диспетчеры не обижались и не штрафовали за ложные вызовы - в эту ночь не произошло ни одного пожара, убийства или угона.
Другие набирали первую попавшуюся комбинацию цифр и разговаривали с незнакомыми людьми.

- Здравствуйте!
- Здравствуйте.
- Карантин снят? Правда?
- Карантин снят. Правда.
- Меня зовут София.
- Меня зовут Филипп.
- Не бросайте трубку. Просто молчите и дышите, пожалуйста.
- Не брошу. Дышу. Слушайте.

В шесть утра вышел на маршрут из депо первый трамвай с чистыми окнами и новыми сидениями. Первый троллейбус и первый автобус прошелестели по шоссе.
Потом встало солнце.
Открылся газетный киоск, новые газеты и журналы еще не привезли, торговали прошлогодними изданиями, просроченными календарями, каменными ирисками и жевательными резинками, карандашами. Выстроились очереди тех, кто хотел приобрести старые известия, магниты на холодильник и детективные покетбуки, самые безнадежные "юмористические".
Это большое счастье - просто выйти из дома и купить газету.
За два часа распродали весь неликвид. Даже папиросы "Салют" (3 сорт), сборную модель кукурузника и бумажные платки с ароматом фуксии (которые лежали под прилавком лет десять). И это при том, что цветки фуксии запаха не имеют, зато компенсируют безуханность омерзительным цветом.

В гастроном на углу привезли булки, молоко и яйца. После сухого карантинного пайка, консервных банок и моржового жира.
Консервы убрали вовсе. Люди покупают хлеб. Несут в охапках по три-пять батонов. Отламывают горбушки на ходу и нюхают разлом. Теплое, клейкое.
Слухи: скоро привезут коровье масло, в палатках снова будет пиво на вынос и в розлив, в декабре откроют метро (только зачистят его от мародеров и бездомных, но бескровно, власти уже все придумали: пустят газ "дубровка", все гуманно уснут и будут видеть хорошие сны, даже те, кому не хватит антидота. А еще завтра снимут с железнодорожных мостов и фонарей висельников. Пройдет розыгрыш лотереи. Приз - поездка на двоих в любую точку земного шара. Например, в Бразилию. Там тоже скоро снимут карантин.

С улиц убрали мусор, падаль, гниль, выгребли свалки, сожгли в муфеле все волглое, тухлое, просроченное, зараженное, неживое. Работники в костюмах химзащиты погрузили в черные мешки мертвых собак, кошек, ворон, крыс, детей.
Скотомогильники будут оцеплены и обеззаражены.
Радиоточка передает первые новости. Играет радиола. Соседка сверху моет окно и напевает. Сосед снизу жарит яичницу со шпиком - луковый пригарыш "слышно" с этажа на этаж.
Моя дверь опечатана. Белая полоска бумаги, синяя полицейская печать. Выморочка 2011. Я живу по другому адресу. У меня семья. Сын. Собака сеттер. Машина, купленная в кредит. С друзьями мы ездим на море. Ловим на спиннинг, занимаемся дайвингом и куннилингусом. Жены занимаются шопингом и шейпингом.
Мы живем хорошо. Желаем вам успехов в труде и личной жизни и мирного неба над головой.
Сосед напротив вышел на лестничную клетку курить. Это он купил папиросы "Салют". Десять блоков. Он никогда не курил до этого дня. Но у него теперь есть возможность выйти в шлепанцах, и стоять над банкой с водой, полной хабариков, разминать махру в папиросной бумаге, прикуривать, сплевывать. Мокро прокашливаться. Спрашивать у почтальона, поднимающегося по лестнице: Как на улице? Все дождь и дождь?
Дождя нет. Синоптики говорят: ясно, ветер юго-восточный, +5, дымка. Магнитный фон спокоен.
На календаре чистый четверг.
Поздняя осень, а после стихийного субботника чудится апрель. Проехала поливальная машина.
На скамейках в парке таблички "окрашено". В зоопарке чинят пустые клетки и вольеры. Скоро привезут новых зверей, взамен павших. Жирафов и маралов, павианов и гавиалов, панд и какаду.
Утки уже вернулись на пруды. Для них поставили домики на плотах.
В здании через дорогу (ложногреческий треугольник фасада, высокие двери, белые колонны) снова открыли кинотеатр.
До карантина там был ночной клуб "Imperia Lounge", говорят, для того, чтобы вернуть кино пришлось выносить на носилках тела женщин, черных и тощих уже не от солярия и диет. У одной на груди лежала мумифицированная китайская хохлатая собачка размером с поздний выкидыш. Носильщики жалели собачку. Потому что она пыталась выесть грудь хозяйки, но не нашла под кожей ничего, кроме силикона и умерла от голода. Эвакуаторы убрали с проезжей части ржавые каркасы эксклюзивных автомобилей.
Залы очистили, повесили белое полотно, расставили пронумерованные кресла.
Уже висят свежие афиши. Новых фильмов нет. Будут крутить "Форреста Гампа", "Девушку моей мечты" и "Кабинет доктора Каллигари". В фойе торгуют фисташковым мороженым и грушевым лимонадом в стекле.

В городе после карантина чисто, просторно, пусто и гулко, как в доме, откуда вынесли старую смертную мебель, открыли все окна настежь и вымыли полы, обдали паркет крутым кипятком, отскоблили ножом. Пусть теперь сохнет. Чисто? Чисто.
На кухне режут зеленый длинный огурец и стоит такой резкий, свежий запах. Утро, первый лед на черных лужах и кленовые листья, как под пузырчатым стеклом.
Старуха на автобусной остановке продает рыжую тыкву и моркву и хрен и соленые огурцы в пакете. На чистом мусорном баке сидит полосатая кошка. И дети, родившиеся во время карантина, тянут матерей за рукава, тычут пальцами в кошку и спрашивают: Это что?
Около школы разгружают грузовик с партами и черными досками, в саду белят стволы яблонь, с зеркал в балетном зале сняли покрывала, натирают полы, восстанавливают станки.
В раздевалках для девочек - чешки, трико, гимнастические мячи и ленты для акробатики.

В цирке на Серебряно-виноградных прудах постелили на желтые опилки арены красный ковер. По помосту коневозки выводят одну за другой больших белых лошадей, которые умеют бегать по кругу и вставать на дыбы. У лошадей женские грузинские глаза. любвеобильные мощные ляжки, между ушей павлиньи плюмажи. На ногах - черные лаковые туфли с французским каблуком.

В правительственные здания вошли уборщицы, морильщики тараканов, маляры. Большие люди из больших кабинетов уехали за кордон в рефрижераторах и грузовиках с надписью "Хлеб" и "Школьные завтраки" за три дня до карантина.
Не вернулся никто.
Хотя.
Вернулся министр путей сообщения. Он уже старый. В черном пальто, каракулевой шапке "пирожком", валяных ботах "прощай,молодость". В одной руке - инвалидная палка, в другой - чемодан с железными уголками. Чемодан перевязан веревочкой от торта. И дужка очков замотана изолентой. Левое стекло очков заклеено пластырем - глаукома.
Он сидит в фойе своего министерства на ящике и смотрит, как таджики и арабы валят в тачки ломаные системные блоки, портреты президента, гроссбухи, малахитовые письменные наборы и банковские пачки денег.
Девушка выбивает половик на лестнице и смеется.
Толстая судомойка из буфета принесла министру путей сообщения стакан кофейного напитка и песочное кольцо на одноразовой тарелке из вощеной бумаги.

Он дует на кофейную муть и щурится на старую карту страны, опутанную железными дорогами, судоходными каналами и трассами.
Скоро пути сообщения будут восстановлены. Пустят ток по проводам, прицепят товарные вагоны к тепловозам, оживут вокзалы, шлагбаумы и полустанки. В почтовых вагонах будут возить почту, а не трупы и оружие, в вагонах-ресторанах на столики постелят крахмальные скатерти, поставят у прилавка высоких девушек в синей форме с кружевными наколками.
И зажгут лампы под коралловыми абажурами. Стук колес, горячие сосиски, холодная водка. К коньяку,конечно, лимон с корицей. Детям что-то такое надо. Шарики, сахарная вата, клоуны... Нет. Дети любят смотреть в окно вагона. Окна пусть обязательно помоют. И чтобы чайная ложка звенела, дрожа, в стакане железнодорожного чая с лимоном. Подстаканники нужно заказать красивые. И поезда... Красивые составы. Пусть один идет из Сибири в Ниццу. А билеты дешевле, чем на метро.
И еще нужны пароходы, которые не тонут. И школьные автобусы. И грузовые фуры. Придорожные кафе, снегопады, ведра с яблоками, астрами и картошкой на обочинах. Столько всего надо успеть сделать.
Министр улыбается. Он очень долго шел пешком. Видел собак, которые ели людей и людей, которые ели собак. Ночевал в заброшенных вагонах, жалел теплушки, простукивал докторским молоточком колеса, как же, почему вас бросили, где, где мои пути сообщения.
Теперь он вернулся домой. Все будет хорошо.
На его пальто крошки от черствого песочного теста. Он не стряхивает их.


Голуби на площадях клюют пшено. Люди сбивают деревянные чехлы с памятников конных и пеших. Цари, поэты, красивые женщины с веслами, олени и мальчики с крыльями.
Памятники поливают из брандспойтов чистой водой. И памятники блестят.

В музеях сегодня бесплатный вход. Можно смотреть чучела лисиц и лосей, заспиртованных двухголовых младенцев и старинные полотна в золоченых рамах с завитушками.
В храм близ рынка вернулись старые прихожанки. Из двадцати - всего четыре пережили карантин.
Принесли из дома иконы- фотографии на фанерке, хозяйственные свечи, бутылки "кагора", новокупленный белый хлеб, оранжевые гирлянды бархатцев, статуэтки Фатимской Богоматери в короне и Святой Смерти, молитвенные зеленые коврики и свитки Торы, многорукие куклы Шивы и Кришны, Будду и пузатого Хотэя, китайские фонарики и зерновой ладан с горы Афон, ягненка и горькие травы.
Мужчины ставят леса, будут восстанавливать резные хоры, росписи и витражи.
Прихожане пожимают друг другу руки. Сухо целуются перекрестом в виски и скулы.

Бог снова есть. Карантин снят.

Женщина читает по памяти с закрытыми глазами:

"Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. "....


Мужчина с закрытыми глазами держит ее за руку и вторит, мешая девяностый и двадцать второй псалмы, как токай с каберне:

- "Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной"

Они открывают глаза и смотрят друг на друга. Узнают. По телефонным звонкам "не туда попали" с разных концов города.
И говорят:

- Меня зовут София.
- Меня зовут Филипп.

Отсюда: http://users.livejournal.com/felix___/221995.html
Вот тут много (оглавление) - http://users.livejournal.com/felix___/72133.html - но я все равно еще принесу что-нибудь просто так, текстом.


 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #1 - 04/03/12 :: 2:27am

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Нет, один принесу прямо сейчас, поскольку знаю его со времени создания и с тех же пор люблю.

Южанин.

(КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ДЕТЕЙ)
Вольный город Кобруц,
Центральная Европа.
1232г
Третья из «Четырех историй- монологов» (Дандо, Рошка, Лисявка, Южанин)
Прошу прощения за эмоциональность и «сырость» текстов, когда я писал это, я был очень молодым.



...- Яблоку, говоришь, негде упасть? Ну яблок, конечно, мы на гостей сыпать не будем, а вот гвоздики или фиалки можно. Денег нет, денег нет... Экий ты скучный тип, Клод. Два месяца в моих секретарях бегаешь, а все никак не сменишь песенки. Перед гостями стыдно, сквалыга. Ладно, давай сюда бумаги, плащ и розу.
Силы небесные, он опять выпучил зенки! Пора бы запомнить, in cathedrae я не знаю, куда девать руки, мне спокойнее, когда они заняты. Не с веером же мне выходить.
Да нет, чайные я терпеть не могу, красную.
Так... зеркало... Ничего, недурно... Я бы даже сказал: шарман.
Шарман, неуч, значит: очаровательно. По французски.
Присядем на дорожку.
Ну, с Богом! Пошли!

Господа, аншанте!
Здравствуйте, господин Морви! Как ваше дело, как супруга? Мой ей поклон, и удачных вам продаж. Возможно, я приценюсь к вашим тканям. У вас отменные образцы дамасских тканей!
Зенобий, старая прорва! Дай поцелую!.. Тысяча извинений, мадонна! Я обознался со спины. Разрешите представиться: кавалер Ив Брабо, бургомистр вольного города Кобруца. Ну что вы, мадонна! Это заблуждение, не все бургомистры похожи именно на бургомистров. Лично я знавал одного, так его путали с могильщиком.
Мое почтение, милорд! К несчастью, для полного поклона здесь слишком людно, негде развернуться. А сынок-то ваш как подрос, возмужал... Ах ты, ангелочек! Ну, не прячься за папу. Ты какие любишь - мятные или карамель? Сколько ему, милорд? Двадцать два? Летит, летит времечко...
Марк, я же просил тебя не опаздывать. Духовенство любит точность. Что ты такой смурной? Нет, я здоров. Ты полюбуйся каких господ я собрал - ей богу, как на грядке. Кстати, хочешь пари? Не отказывайся, дружище! Ставлю бочку шестилетнего мулен, этот парчовый сброд будет слушать мою речь, разинув рты. Не грусти, Марк, будь по-твоему, обойдемся без пари... Извини, но я тороплюсь.

Клод, я вездесущ, но до определенных пределов. Какого черта держу тебя, олуха, в секретарях, ума не приложу. Рассади гостей сам хоть как-нибудь, и пора начинать. Ты запер дверь? Молодец, давай сюда ключи. Как зачем?! Ты постоянно все теряешь. А я говорю - теряешь! Все, я полетел.
Умоляю, уберите ноги из прохода.
Уф-ф... От имени городской общины Кобруца, совета купеческих гильдий и ратманов, я имею честь приветствовать всех вас в далеко не роскошном, но милом сердцу зале Новой ратуши. Его преосвященство, епископ Горьких земель, Нарренланда и Каламины Амброз Валлеруа соизволил явиться на сегодняшнее торжество в сопровождении двоих генералов ордена Святого Доминика.
Чувства переполняют меня, сьеры! Отныне скромный град Кобруц, подобно смиренной девственнице в белых одеждах, приемлет волю Господа, осенившего наши родные пенаты с превеликой щедростью.
Нынче мироточивые мощи святого Стефана, его чудотворный зуб и бедренная кость будут храниться в кафедральном соборе Всех Святых.
Большего мог ли желать ты, многогрешный город Кобруц?!
Все мы присутствовали утром на торжественной мессе, и, клянусь, счастливые слезы не раз затмевали мои не привыкшие к рыданию очи.
Почтеннейший отец Амброз, ревностный служитель Господа и ордена, привез мощи в наш город, не взирая на трудности странствия и затяжные дожди, до сего дня омрачавшие майские небеса.
Но сегодня небо над Кобруцем чисто.
Вижу!
Вижу ангельские головки, с умильной радостью глядящие на нас от престола Божия! Как отзываются на их ласку очищенные мессою сердца гостей!
Жаль, что моя супруга Николь и дочь Виттория не могут присоединиться к собранию...
Начиная с Рождества, мы ждали, что мощи святого отрока и возлюбленный Господом отец Амброз посетят Кобруц, и вот ожидание увенчалось восторгом души.
Как хороший католик и кавалер я преклоняю колено пред золотым реликварием святого Стефана и взором отца Амброза.
Ваше преосвященство, мой взгляд прикован к вам, и я не могу приказать своим глазам - отвратитесь! Подобно кормчему корабля спасения, вы сидите против затаивших дыхание гостей, а среди них именитейшие и богатейшие отцы города, вместе с прекрасными цветами рыцарства; люди, достойные принять вас с надлежащими почестями. Ведь лицезреть вас всё равно, что отстоять десяток месс!
О, вы скромны так, что сердце мое разрывается!
Благословите меня, отец Амброз! Укрепите мой дух.
Благодарю вас! Простое мановение руки, а душа моя воспарила в эмпиреи. Амен!

Но что я вижу, черт возьми! Простите, сьеры, но там, на хорах, два, четыре, нет, больше лиц искажены печатью гнусной скуки! Стыдитесь!
... Минуло двадцать лет с того скорбного года, когда немилостивая смерть от руки негодяя, наущенного сатаною, оборвала лилейную юность блаженного отрока Стефана и воссоединила его душу с Творцом, подвигая нас к покаянию и служению. За этот срок мужает юноша, строится храм, подрастает дерево...

Ваше преосвященство, уделите еще пару минут моему косноязычию
Трудно поверить, но в юные годы я имел счастье видеть воочию святого Стефана и даже воспламенился его богодухновенными призывами...
Клод, растолкуй этому остолопу, что зал закрыт. Пусть терпит!
Вы хмуритесь, драгоценный пастырь? Значит я могу продолжать.

Итак, сьеры, двадцать лет назад моя бывалая морда была нежна, как персик. Я был обладателем пары абсолютно телячьих глаз, кудрявой головы и вороха бездарных надежд. Жил я весьма далеко от Кобруца, название моего родного города ничего не скажет гостям.
Мне светило воистину царственное будущее: сначала прислуживать пажом у надутого князька, затем получить рыцарское знамя и меч и стать вассалом князька все тех же достоинств.
Эй, там! Сидеть! Или я ни за что не отвечаю!
Прошу тишины, сьеры... А, вы не привыкли к такому обращению? Тысяча извинений... Я буду выражаться яснее: Заткните глотки, сукины дети!
Итак, мне исполнилось шестнадцать лет, когда дурни, охранявшие ворота, впустили в пределы стен дрянненькую повозку, в которой ютились два монаха и белокурый мальчуган в дерюжке с пастушьей сумой на плече.
Их никто не выделил из толпы приезжих - нищебродов подобного разбора в городе хватало.
Но сердобольные горожане подали им кое-что по мелочи: хлебца, медяков. Приезжие остановились за Обжорным рядом, где в ночлежке давали за гроши вшивый тюфяк и объедки.
Я бы не узнал о них так рано, если бы в сад отцовского дома, где я подвергался зубрёжке латинского катехизиса, не заглянула тройка моих друзей. Среди них был и сын тестомеса Ив Брабо, имя которого я ношу на посту бургомистра. ...
Так, ваше поведение несносно!
Милорд, отзовите ваших рубак от кафедры!
Куда, хамье! Ну, извини, дорогой, против солдат я ничего не имел!
Отче Амброз, извините за беспокойство.
Сьеры, еще одно движение, и я зарежу почтеннейшего епископа, как борова.
Прекрасно! именно такой тишины и внимания я добивался...
Итак, Брабо выманил меня к ограде и оглушил новостью, что в Обжорке уморительно беснуется заезжий дурачок.
Наставник мой давно спал, утомившись моей скверной латынью, челяди видно не было. Грех было пропустить зрелище.
Обнявшись, мы ввалились в ночлежку, гудевшую как Ноев ковчег, и принялись глазеть.
Плакала оборвашка у таганка, мужчины переглядывались; на нас, хихикающих, пришикнул старикашка - ведь на коленях старшего монаха корчился щуплый пастушонок в лохмотьях, подняв к потолку зареванное личико. Ужасный вопль содрогал горло ему.
Монах гладил его по голове, попутно объясняя публике, что маленький Стефан имеет очередное видение - сам Христос в сером плаще пилигрима с бедным посохом наставляет детское сердце на путь.
И на какой путь, сьеры!
Мы поразевали рты и охладели до костей: бедный припадочный сверчок вопил о Крестовом походе.
О Гробе Господнем; о венцах башен Иерусалима, прободевших свирепые небеса; о саде, где плакал Бог. О сарацинских псах, вцепившихся в горло Святой земли; об огнеглазом идоле Магомете-Ялла и христианских скелетах в ржавых латах, что дремлют, не отмщенные, в песках...
А молодой монах кивал, повторяя: «Истинная правда!»
Кто-то смеялся, кто-то сомневался, кто-то хлебал одонки из супного котла, а мы - трое охламонов - уже слышали хриплый рев рыцарского рога.
Провались в тартарары, надутый князек! Если мне и сияет вдали золотой лев рыцарства, то только ради Иерусалима.
Пока я приосанивался, обещал взять Брабо в знаменосцы и примерял героическое выражение лица, наш мальчик утих и, обливаясь потом, замер, как лягушка во льду.
Ангелы вынесли нас на воздух из клоповника.
Одуревшие, мы поняли одно: скоро наш духовидец будет проповедовать на паперти собора с разрешения, естественно, властей; скоро в нашем городке во всю прогремят призывы к походу, которого еще не видела земля.
Ох, какая тогда была весна, сьеры!
Ветра, дрожа мчались над башнями и крышами, как свора гончих; всюду яркость, цветение, сок - самая пора для чуда.
Когда мы, нагулявшись и подравшись сгоряча с мастеровыми, расстались, наши макушки скребли небосклон, а под рубахами прыгали в нетерпении сердца, как холодные рыбины.
Дома я был выдран батюшкой за побег с урока и заклеймен прозвищем «босяк» и «позор отеческих седин», а вдобавок получил затрещину от матери за разбитую губу и грязный камзол, да еще ночью меня поймали за вороватой примеркой отцовских шпор, что хранились в нашем доме как реликвия. Грехов на мне было, как блох.
Неделю меня держали взаперти, но я не унывал - я горел.
Я бредил по ночам садом, где плакал Бог. На мне висели двадцать сарацинов с кривыми мечами и кораном за пазухой. Я дрался, как лев, двуручным мечом и погибал с розовой улыбкой на устах, но погибал ненадолго, чтобы завтра слушать грохот барабанов на Голгофском холме.
Пока я грезил в четырех стенах, город метался в лихорадке от церкви к церкви, люди падали без сознания, сдавленные толпой в соборе.
С утра до поздней ночи взрывались в небесах громады колоколов, а ложилась тьма - россыпи факелов дробили образ площадей, запруженных молящимися. Солнце всходило, шипя как яичница, и обливало небывалым жаром толпы.
И детский крик рвался от высокого портала собора Марии Граната. Напор жаждущих был так велик, что, казалось. черные резные стены двинутся и покатятся как цыганская повозка.
Стефан звал на Иерусалим - и город рыдал.
Стефан бился в священных конвульсиях - и город вздыхал: «Mea culpa!» и бил себя кулаком в грудь.
На Стефана исходил из мрака столб огня - и дети бежали по переулкам к площади, размахивая ветками цветущей вишни.
В снегопаде белым белешеньких лепестков стоял Стефан - и город улыбался.
А молодой монах ударял в барабан и повторял: «Истинная правда!»
Взрослые ищут власти, стяжания и утех плоти. Войска, посланные святейшим понтификом, предпочитают служить венецианцам за жалкую мзду, а меж тем небеса содрогаются и гневом кипят страны. Господь теряет свою землю, свою нерушимую вотчину, где он учил Слову Отца своего, более тридцати лет провел в скитаниях, где Он был мучим, распят, воскрес и вознесся! Так пусть смиренные и невинные крошки, христолюбивые юнцы и юницы соберутся, пойдут и отвоюют Гроб Господень из мерзостных рук идола Магомета!» - так или примерно так, сьеры, кричал Стефан в тот день, когда меня выпустили из дому на проповедь.

На площадь я приехал под строгим надзором - справа покашливал в седле батюшка в двухслойной арагонской кольчуге, слева мать в белом платье правила золотистой лошадкой. Толпа захлестнула нас, в ней задыхались кони...
И странная то была толпа: она хныкала и пискляво читала молитвы, она - милые дамы, зажмите ушки - мочилась в штаны и шмыгала носом.
В воздухе пахло леденцами и пеленками.
Неутомимый Ив Брабо делал мне знаки с конька часовни Кающихся. Знаки, из которых я понял, что все готово для Крестового похода: он запасся в дорогу колбасой и украл у отца красные штаны.
Оглядывая площадь, я приуныл: девчонки и мальчишки от шести до семнадцати годов слушали Стефана, кивали разномастными головами.
Мои двуручные мечи и могучие кони рассеялись как дым.
В дорогу Стефан не разрешал брать ни денег, ни оружия, ни еды, ни добротной одежды. Крест на шесте да белоснежная туника - вот и вся амуниция Христовых солдат.
По пути домой батюшка прослезился и утирался рукавом, а мать фыркала как кошка и ругалась шепотом.
Детей, и только детей звал Стефан, все больше их приходило на поле за городом в ряды его войска.
Город был отдан под власть ребятни, салки они чередовали с литаниями.
Представьте, сьеры, что началось!
В семьях вспыхивали драмы, скудные деревца обломали на розги, часто на порогах появлялись красные от слез девочки или угрюмые пареньки и. топая ногами, вопили: «Все равно пойду к Богу!»
Правда, не обошлось и без утешительных событий.
Два рода, более сорока лет сживавшие друг друга со свету, слезно обнялись, объединенные заботами о взбесившихся чадах.
Батюшка, старый вояка, растроганный наивностью проповедника и бедностью его провожатых, послал в дом настоятеля собора несколько десятков золотых. Но когда я, пылая ненавистью к сарацинам, сообщил, что иду в Святую землю сразу после ужина, он пододвинул мне под нос каленый кулачище, и на глупый вопрос «Чем пахнет?» я обреченно ответил «Могилой...».
И после ужина отправился спать.
Папа-тестомес тем же вечером так отлупил Ива Брабо, что соседи, восхищенные его воплями, прочили ему чин запевалы в полку городского ночного дозора.
А те, кому Фортуна улыбнулась, выпорхнули на улицы в белых туниках, щеголяя битыми коленками и черными крестами во всю грудь.
Старухи плакали, глядя на них.
Девочки вплетали в волосы спутников вьюнки и розы, а стройное пение «Te Deum laudeamus» царило над полем сбора, как в райских кущах.
Мы с Брабо, потирая лупленные зады, безмерно презирали счастливчиков, лежа на крыше моего особняка.
Но уже через две недели епископ нашего города прокаркал с амвона, что удерживать детей, рвущихся на правое дело - поступок, выражаясь околично, неблаговидный с точки зрения Церкви и Господа, а выражаясь грубо, припахивает ересью. А ересь, не мне вам, сьеры, напоминать, всегда благоухает горелым.
Что, Амброз? На костре мне и место? Душа моя, с ножом у горла я бы больше любил ближнего! Клод, вспрысни даму, ей, кажется, дурно...
После епископского намека разжались объятия отцов, задохнулась дедовская мудрость и увяло рвение матерей, прежде становившихся в распор на пороге с кличем : «Только через мой труп!».
Нашлись отважные семьи, которые предпочли погрузит скарб и брыкающихся наследников на повозки и послать к черту епископа, Стефана и молодого монаха по кличке Истинная Правда.
И советую тебе, церковная крыса, хорошенько помолиться за благополучие и мир беглых из города семей.
Ив Брабо вскоре явился пред мои очи в ангельской рубашечке с маргариткой в патлах и поведал, что весь вечер показывал отцу язык, причем отец смирнехонько собирал ему узелок, гладил по голове и даже был трезв.
Я позеленел от зависти, обозвал его «голожопым», и нас с трудом разнял мой дядька-наставник. Теперь мои надежды на поход погибли: за сто блинов в голодный год я не встану под одну хоругвь с ренегатом, Ганелоном и Брутом в одном лице.
Но там, где рычит мужская гордость, решает очарование Евы.
И я, подобный единорогу (ибо на лбу у меня вздулась шишка), припал к девичьим коленям...

О, Николь... Ах, сьеры, если бы чей-то поганый язык сказал бы о ней худое, я бы дрался с мерзавцем одной рукой, не отнимая ножа от поповского кадыка. Надеюсь, вы не хотите подобных экзерсисов? Благодарю...
Николь... Мы сидели в ее садике, полном солнца и шепота, и ели ореховые пирожные, которые я на дух не переносил, но хвалил, потому что любила она.
Она сидела верхом на спине каменного льва против меня, вся в золоте, вся в трепете плюща... Облизнула с мизинца крем и спросила: «А ты пойдешь ко Христу со мной?»... Через час я плюхнулся на колени перед батюшкиными сапогами и стал клянчить.
И был благословлен.
Как теперь понимаю, на отца уже косились окрестные дворяне, отпустившие своих детей, и, запрети он мне, город рисковал обзавестись новой парой враждующих родов взамен помирившихся.
«Al dispetto di Dio, potta di Dio, негодяй!» сказала мать батюшке и заперлась в спальне.
Мы шагали в ночь, освещенные факелами, под колокольный гул, псалмы и звонкий крик скрещенных золотых труб в руках маленьких трубачей.
Мое родовое знамя с черным колесом и мечами волок сияющий Ив Брабо, ладонь Николь дремала в моей руке, я чувствовал себя в тунике как дурак, и был счастлив до сердечной боли.
Но страшная женщина схватила меня за плечи у ворот.
То была моя мать.
Мы торопились, подтягивая ряды, она бежала рядом черная, как сама полночь и шепотом обжигала мне ухо: «Я знаю, ты никогда не вернешься домой. Помни крепко: когда голова говорит одно, а душа другое – верь душе. Ты - моя кровь, ты - южанин. Так живи и умри южанином, сын. Возьми кинжал и спрячь. Южане всегда носят под платьем нож и сердце, и если у тебя выбьют клинок - коли сердцем».
С кинжалом моей матери ты сейчас и беседуешь, Амброз.
Уверен, что его речи сладки и приятны. А? Полно, не хрюкай, я пока шучу.
Нас было не меньше тысячи, сьеры. Почти все никогда не покидали дома и не ведали, сколь страшно и далеко странствие.
Наше воинство стало с течением времени из лебяжьего охряным от дорожного праха, потом серым и коричневым, как грязь.
Нас вел ангел и я верил ему, верил до крови, и все мы были пропитаны этой верой, как ядом.
А когда верит тысяча изможденных, сизых лицами людей, вера дорогого стоит, сьеры!
Я помню пронзительный голосок Стефана, когда он кликал, как юродивый; я помню его молитвы - жуткие детские считалки, от которых тосковала душа. Пекло солнце, а над Стефаном несли полотняной балдахин.
В жидкой грязи вязли ноги, а Стефана везли в крытой арбе.
Когда пал ослик, тянувший арбу, мы попарно впрягались в оглобли и спорили, чья очередь тащить блаженного, кому быть ближе к Богу.
Моя шея воспалилась от постромкой.
День и ночь, день и ночь, день и ночь мы брели, и дорога вливалась в дорогу без конца.
Мы срывались в короткий сон, как в пропасть, мы жрали дрянь, мы хрипели от жажды. Если шел дождь, мы раздевались догола, ибо мертвецы и обездоленные не знают стыда и влечения, и старались подольше сохранить тряпье влажным, выжимая вонючую влагу в рот друг другу.
Ведь не везде были ручьи, не всюду нас допускали к колодцам.
Бывало, к нам присоединялись взрослые: кто из любопытства, кто по вере, кто, сукин кот, прельстившись голыми бедрами старших девушек.
Но старый монах и молоденький Истинная Правда гнали непрошеных пилигримов с остервенением, храня юную чистоту преподобного стада.
Самому младшему крестоносцу было три года, его взяла с собой десятилетняя сестра. Его звали Ян, он не знал ни одной молитвы, он играл в пыли на привалах деревянной собакой.
Он умер первым от усталости и голода.
Мы зарыли его у переправы и украсили могилу цветами и камешками, со всей серьезностью и значительным молчанием, как дети хоронят птенцов и утопленных котят.
Деревянную собаку, выброшенную за ненадобностью, взяла себе Николь.
Мы тащились в судорогах, как больная кольчатая змея, и кивали над нами в небе кресты и хоругви.
Деревни вымирали, стоило нам приблизиться - крестьяне запирали двери, иногда оставляя за калиткой молоко и хлеб.
Они боялись, что мы уведем их детей. Я не в силах их винить. Но я видел, как они забили палками двух девчонок за то, что те выкопали полдюжины незрелых репок с окраины общинного поля.
«Я никогда не доберусь до Иерусалима», плакала Николь, уткнувшись мне под мышку. Мы лежали вповалку у костра. Ив Брабо хлопал комаров и сочинял песенки. Чем мрачней становился этот бесенок, тем веселей и солоней ему сочинялось.
Утром мы поднимались и продолжали не идти, но вгрызаться в дорогу, дурея от запаха цветущих чащ и луговин, от голода, веры и зелени речных заводей, где безумно хотелось выкупаться, но не разрешали монахи. Еще бы, мы идем не для того, чтобы тешить плоть, визжать, нырять, брызгаться или хотя бы постирать волглые обноски.
Мы ненавидели рассвет - к утру крестоносцы умирали чаще, чем в иное время суток и оставались у потухших кострищ - нас гнали вперед, мы уже не успевали зарыть трупы.
«Не могу больше идти! - кричала Николь и шла, цепляясь за мой локоть.
А когда она замолкала, и живыми оставались лишь ее глаза, ввалившиеся, тусклые, я нес ее на руках или взваливал на закорки.
«Мария, Мария, цветок белоснежный,
Расцветший для нас в небесах,
Спаси от вражды, исцели от болезни,
Храни на опасных путях.
Мария, Мария, цветок несравненный,
Царица безгрешных небес.
Моли о нас Сына, спаси нас от гнева,
Ведь Сын не откажет тебе...»
... Каково, сьеры! Я и в молодости не славился бельканто, но сейчас мой голос срывается от такой ненависти, какая вам и не снилась, а тогда я давал петуха от восторга перед грядущей победой и обретением Гроба Господня.
Тебе знаком этот напев, Амброз ! Подумай, как плакала Богородица у ног распятого Сына, когда ты вел нас на смерть...
Наивную песню мычала неполная тысяча слабых глоток, она понукала нас вперед и вперед, как вожжи, продетые под ребра; она заставляла нас перекидывать через плечо руку падающего соседа; она учила нас стоять, икая с голодухи, и ждать, когда поедят младшие и больные.
Наверное, мы и вправду были святы или феноменально глупы: ни разу здоровый лоб вроде меня или Брабо не отнял еды у ребенка, ни разу мы не бросили того, кто, обессилев, валился нам под ноги.
Мы понимали, что никому не нужны, кроме Бога и друг друга, впрочем, не нужны мы были и Богу.
На самом деле мы были ужасными язычниками.
Мы воистину верили и в сон, и чох, и в вороний грай.
Наша троица молилась деревянной собаке Яна.
Мы даже мазали ей морду остатками похлебки, надеясь, что талисман не даст нам околеть в канаве или, скажем, заразиться вон от того мальчишки, что бесится в бреду, забрызганный лиловой сыпью.
Заболевших несли на плечах. Мы могли только совать им куски получше и плакать, когда они умирали. Но тут я, сьеры, соврал. Плакать мы больше не умели.
Мое пыльное знамя с черным колесом клонилось долу под унылым углом, мы с Брабо тащили его попеременно на плече, как удочку.
Наконец я сломал древко на посохи, а прапор спрятал за пазуху к кинжалу.
Черт знает, какая петрушка творилась в моей душе.
Я верил Стефану, я любил Николь, как, наверное, умеют любить лунатики и дети. Но по ночам странное чувство корчилось в сердце, искало выхода из грудины. Чувство было едко, как щелок, и огромно, как гора.
Я отдавал свои ладони спящей Николь, смягчая землю под ее головой, и правильно делал, иначе я разодрал бы собственные ребра.
Чувство совмещало исступление и ледяной расчет тонкий, как золотая цепочка. Я еще не знал его имени.
А ведь то была ненависть.
Сестра моей любви, моя надежная Фортуна. Я почти каждый день видел кромешные страдания моих сестер и братьев, я видел смерть бессмысленную и простую.
И ! тысяча чертей! когда ночная беда вставала в нашем изножьи и пялила, выбирая, жидкие, сочные, как грязь, глаза, я не боялся, и поворотливая ненависть гадюкой подползала с арбе Стефана и, неназванная, ждала.
Нам многие сочувствовали, подавали съестное и деньги, но деньги отбирал Истинная правда, а еда исчезала, как снег на печи.
И в то же время вокруг нас, как мухи подле покойницкой, вились подонки. Их сладенькие глаза, откуда сочилась сгнившая душа, я не забыл до сих пор. Теперь, когда я вешаю кого-нибудь из таких животных, я посвящаю петлю моим товарищам, тем, кто растекся грязью на обочинах, тем, кого до скелета обглодала дорога до Святой Земли.
Когда подонков становилось слишком много, мы заключали девчонок и малышню в плотный круг, и наша высохшая плоть была их крепостными стенами.
«Пора сматывать удочки, рвать когти, драпать и так далее. Короче, труби отступление, братец» шепнул я Иву Брабо, когда мы вышли из города Момельяна, и близко зазеленели Альпы, а из облаков над кряжами нам улыбалась смерть.
«В точку» кивнул мой друг.
Николь спала в ту ночь, как камень. Мы незаметно подхватили ее за руки, за ноги, решили отволочь в сторонку и, затаясь, подождать, когда вшивая армия уйдет.

А там уж как-нибудь прокормимся в городе, и амба - с нами Бог.
Сменив таким образом диспозицию, мы завалились в бурьян и вознамерились оборвать с остатков туник черные кресты.
Когда затрещали нитки, Ив Брабо сказал: «Знаешь, южанин, говядина мы. Оно самое собачье...». Мы высунулись из кустов - тлели костры по краям узкой дороги, и детский сонный бред поднимался с седловины к звездным склонам.
В арбе Стефана горела свечка, из-под полога выбрался очень веселый и краснорожий Истинная Правда и, задрав рясу, пристроился у ствола. Мы немного послушали его немецкую лесенку о мохнатой пещере между ног милашки.
«Ты прав, братец. Мы - оно самое собачье» подтвердил я, и мы, вернувшись к костру, заснули.
Днем в пути Николь лукаво посматривала на нас и прыскала в кулак так, что трескались спекшиеся уголки рта.
Мы отворачивались.
«Говядины!» наконец рассмеялась она и обняла сначала Брабо, потом меня. При чем меня она поцеловала в губы.
В первом же горном городке я обаял кондитера и выпросил у него здоровенную ромовую бабу в глазури. Пока он жалел христову сиротку, Ив Брабо спер весь лоток с выпечкой.
Половина нашей мусорной гвардии сожрала греховное лакомство по крошкам, и поперли мы через Альпы. Мы перли месяц, сьеры, почти нагишом. ...
Эй, Амброз по прозвищу Истинная Правда... Вспомни Абельке Брувер, красивую Абельке с пьяными вишнями вместо губ и горлицей вместо сердца.
Вспомни, как младшие дети просили хлеба, и ты, сучок, согласился дать, но взамен ты хотел ее исповедовать...
Вспомни, как она выползла потом из-под тележного полога. Она шла, как слепая, с караваем в руках, и бедра ее были измазаны кровью.
Вспомни, как мы нашли Абельке утром на дереве, синюю, с высунутым языком и поясом от туники на шее. Ты отказался молиться за упокой души самоубийцы, так повторяй за мной, свинья, через двадцать лет:
Да покоится в мире самоубийца Абельке Брувер, и свет вечный да светит ей!
... Умница, Амброз! А что шею я тебе порезал, так утрешься, не сдохнешь.
Что вы визжите, госпожа судейша?
Я вижу, ваша дочь - ровесница Абельке, да хранит ее Господь...
Вспомни, поп, дурачка Мико Баттисту. Когда он видел впереди хоть призрак замковой крепи, хоть отблеск луча на зубце, то спрашивал: «Это и есть Иерусалим?»
Мы устали отвечать «нет».
Он не верил и твердил, что раз мы так часто видим стены, но не входим, значит Иерусалим очень велик, и мы просто кружим в поисках нужных ворот.
Вспомни, как в конце нашего горного перехода мы ночевали в предместьях города Фенестрелле, уже в Италии.
Он подошел к тебе, глядя на крыши и шпалеры виноградников, залитые луной, и задал свой обычный вопрос.
Ты, давясь, жрал мясо, украденное из общего супа, и конечно взбрело в твою тухлую башку, что дурак поднимет шум и разбудит старшего монаха.
Ты ударил его, толкнул на камень головой. Мико Баттиста умер в полдень, уверенный, что наконец-то отыскал нужные ворота Иерусалима.
... Выходит, я еще и подлец?! Неужели ты думаешь, Жан-Пауль, коли ты оторвал железную задницу от скамьи и запустил мне в лицо перчаткой, я немедленно полезу на поединок? Нет, сьеры, я плевал на его рыцарские кодексы, есть дела поважнее. Но еще один такой пассаж и, клянусь кровью у вас будут свежие мощи святого Амброза.
Забавна ваша мораль: если я приставил нож к горлу, а не сам хриплю под ним, то я - подлец, а он - агнец на заклание?
Впрочем, меньше всего я хочу быть моралистом. Да, представь, Жан-Пауль, Я не рыцарь, не паладин. Я - человек.
Сколько нас полегло в горах, сочтет разве что Бог.
Перевалы выбелили наше шмотье, кресты на груди райской пехоты посерели. Мы постигали медные дороги августовской Италии, как буквы в школе.
То был трудный алфавит, сьеры. Четыреста призраков, воскрешенных из мертвых, плелись между чужими людьми и жилищами.
Мир вокруг говорил на языке, известном разве что мне да паре - тройке иных. Мир вокруг разбивался стальным соловьиным щелком итальянской речи, той, что всегда под моим языком как терновый шип. И первые слова, которые я всерьез сложил на этой земле были слова благодарности ... Каменный родник Биеллы, кольчуга Навары, дымный мед Милана, пчелиная свирель Павии, колокола Тортоны...
Здесь никто не понимал наших псалмов и песен, но многие опускались в пыль, когда Стефан, стоя к нам лицом и задом в закат, воздевал тоненькие ручки, и солнце цепенело над детским затылком.
Вот тогда мы прощали монахам все скотство, как же иначе, ведь у нас был свой Иисус Навин, у нас была надежда, и мы хрипели «Осанна в вышних».
И продолжали путь.
Я помню всадника, разодетого, как апельсиновый сад. Он, завидев нас, опустил свою лошадь на передние колени и, отсалютовав нам мечом, коротко сказал Стефану, будто сдул пушинку с губы: «Assasino».
Я ужаснулся переводу.
Такая дерзость невозможна по вашу сторону Альп.

Под развеянным платом звездного неба мы ползли по горьким склонам, и козьи стада шарахались от нас на две стороны. Я не ведал большего наслаждения, чем сцапать за ноги козу и высасывать из вымени почти горячую гущу молока и, захлебываясь, посылать смерть куда подальше еще на сутки.
Да, только самые выносливые, чья жизнь была накрепко вдунута Творцом в теснины плоти, увидели гончарные башни Генуи.

Что за город, сьеры, мы влюбились в него насмерть.
Нас ослепила виноградная зелень моря под вечер, когда не осталось ни сил, ни молитв, и вдобавок погонщик-холуй угостил Ива Брабо плетью.
Визжа, мы рванулись к прибою, рассыпались по каменистому берегу, как горошины.
Монахи надрывались из брошенной арбы, Стефан ябедничал Господу на наше непослушание... Но всё - впустую.
Солнце на юге хозяин, а не постоялец, потому оно беспощадно и правдиво - Николь словно впервые увидела свои расцарапанные тощие ноги и разбитые ногти. Тогда я узнал, что такое утешать безнадежно плачущую женщину. Врагу не пожелаю выманивать любимую душу из лабиринтов плача.
Тут-то мы вспомнили посулы Стефана, дескать, стоит нам приблизиться к морю, пучины расступятся, и мы посуху двинемся на сарацинские твердыни.
Уцелевшие малыши садились на корточки и дули на прибой, как на кипяток. Но орали всполошенные чайки, в лужах варились рачки, соль оседала на наших ногах, а божественный катаклизм не торопился.
Понемногу старшие девочки и парни сбились в угрюмую стайку и взгляды их стали смерть как не хороши…
Брабо без церемоний плюнул в Генуэзский залив.
А Николь попросила, чтобы я перестал, ей страшно на меня смотреть.
Перестать я не мог, ибо сам не знал, что за перемены происходят с моим лицом. Кажется, я улыбался.
Тут прискакал Истинная Правда и бойко сообщил, что чудо отменяется по причине наших тяжких прегрешений, поэтому добрые покровители поведут нас в славную Геную, дабы продолжить крестоносное шествие с меньшим размахом, без грозных явлений натуры.
И вкатились мы в клыкастые ворота Генуи, окаянного лигурийского ящера. Надо было видеть, сьеры, как захлопывались стены лавок, и жались к стенам прохожие. Я уже без зазрения совести обсуждал стати проплывавших мимо дам, дабы успокоить Николь, которой эти лобастые донны в подметки не годились. Брабо ржал и требовал, чтобы я переводил красавицам его замечания.
Генуя заворочалась, как чесоточный, в садах правителя зашмыгали доносчики. Упало каленое сердце Алессандро ди Лигури - он тогда сидел на шее Генуэзской республики, питался в страхе перед отравой одними голубиными яйцами и даже в постели с женой не снимал панциря. Узнав о нашем парад-алле, железный Алессандро впал в буйство, прибил домочадцев, ночь проторчал перед образом Мадонны, а утром его осенило.
Малолетнюю саранчу, естественно, науськали враги республики, решившие дьявольской козней свихнуть набекрень мозги правителя и забросать славу Генуи младенцами. Этак сначала в ворота протопает орда юнцов, а за ними, глядишь, и закованные в латы наемники, а горожане их спокойно потерпят.
В порту дрожала ночь, бурлили и воняли в котлах для каторжников неописуемые отбросы, из лиловой тьмы вывалился всадник и, пока его лошадь ярилась, крикнул, чтобы мы немедленно убирались, иначе мессер Алессандро обратится к полезному наследию царя Ирода.
Но тут действительно произошло чудо: Истинная Правда распластался под копытами и что-то объяснил нашему горбоносому ругателю.
Тот зашелся хохотом, Истинная Правда поцеловал стремя, и всадник сгинул, довольный. Алессандро ди Лигури спокойно спал в ту ночь. Наверное, сейчас не так сладко дремлет в земле молодой тиран, лишенный чести, власти и родины.
Николь заходила по грудь в воду и стояла, почти неразличимая среди свай, но море было неотделимо от звезд, и ни корабля, ни Иерусалима не увидела моя Николь...
Мы стояли рядом и смотрели туда, где замерла в скорби отцветшая Гефсимань.
Четыреста детей не спали и входили в море, дробя шагами круги созвездий, чтобы хоть на вершок, хоть на слезу, хоть на молитву быть ближе к Святой Земле. Брабо посадил на плечо серьезную малявку и показывал ей Ковш.
Смешно, сьеры... Никогда нельзя позволять детям осуществлять свои мечты. Кто в детстве не желал бежать за море, или скитаться по земле, чтобы дойти до края, приподнять хрустальную сферу , как занавес и подсмотреть замысел Божий?
Кому не теснила грудь весна той яростной, той великой тягой умереть или взлететь, отряхнув оболочку, родительскую любовь, память еще не заполненную, легкую, как косточка птичьего крыла.
Крепче держите детей за руку, сьеры. Ведь именно память привязывает человека к земле. А этого груза у нас как назло, не было. На молодой крови мы замешали Святую Землю. И нашлись умники, которые пили эту смесь и нахваливали...
Монахи сказали нам, что утром придет корабль и увезет нас к Богу.
Болтаясь между спящими в сонном полубреду, я нашел бочку с водой, но там ничего не было, кроме слизи на стенках.
И, возвращаясь к Николь и Брабо, я заметил Стефана - он благоговейно кряхтя, тащил кувшин вина к арбе. Я прячась, пошёл за ним.
Монахи похвалили пастушка - теперь все трое развалились на бараньих шкурках, прислонившись к колесам - на расстеленном перед ними ковре расставленно было лакомой и жирной жратвы человек по меньшей мере на десять. Меня при виде этого замутило от голода.
В янтарном свете пары - тройки масляных трактирных светильников монахи и Стефан трапезничали - из их ленивого разговора я понял, что угощение им прислал правитель Генуи, за некую услугу, и теперь он вступил в дело вместе с ними. Они явно кого - то ждали, вглядывались в темноту и старались, жадюги, побыстрее всё сожрать и выпить.
Руки и морды их лоснились, по подбородкам текло, обвислые губы сочно чавкали - с меня словно сняли заклятие - теперь уже зрение не мутили молитвенные экстазы - с бритвенной остротой я отмечал, что прежде изможденный и щуплый Стефан за время нашего путешествия по Италии округлился от безделия и сытости вдвое, да и заплывшие глазки его спутников выдавали в них уже не монахов, а дельцов.
Вскоре рядом с ними присел моряк. Они спорили, торговались на пальцах, Истинная правда, коверкая итальянский, орал в дубленую рожу гостя:
- Вы нас без ножа режете, Риччардо! За таких парней и девок нечестивцы и золота не пожалеют. Вы же видели - товар отменный: ноги литые, глаза ясные, грудью рулевое весло перешибут. Вон сколько прошли и не охнули, готовы жрать ослиные стручки и спасибо говорить!
А дворянчики?! Их отмыть, а там - манеры, языки, тысяча удовольствий, суфле... А цена - пшик! В прошлом году мы разочлись по-божески. Товар хорош! Хорош товар!».
Моряк скалился, тряс серебряными цацками на шее:
«Мужской пол - два денария за душу, женский пойдет по одному. Их еще в море половина передохнет».
Стефан сосал вино, щурился. А потом закликал, засучил ногами, но не удержался - хихикнул. Моряк подивился его пастырским талантам и ушёл довольный.
Кстати, Амброз, где вы откопали это выдающееся дитя? Сколько пащенку было лет? Куда я должен пойти? Фу, ваше преосвященство! Сидит тут, потеет, выражается при дамах, пример молодежи подает гнилостный...
Так сколько - тринадцать, четырнадцать?
Клинок на моей груди похолодел. С меня сорвали все: веру, любовь, незримый доспех крестоносца. И сквозь громадную ссадину с хохотом хлынула ненависть. Я ей упивался, сьеры, я летел, я ненавидел с высшей чистотой, словно разом ударили по органным клавишам, мне казалось, я кусаю их уродливым смехом, выгрызаю черные куски мяса и жира. Я убежал прежде, чем они опомнились.
Чуть позже Истинная Правда бродил, рыгая, подолгу светил фонарем в спящие лица. Стоял он и надо мной, на щеку мне капнуло масло, но я спал и улыбался что твой купидон.
Утром причал прогнулся под нашими ногами.
Высоты Генуи ожогом запечатлелись в полуденном небе. Легко забыть лишения и боль, когда зелена круглая плоть волн и, точно ладонь Господня, протянуты сходни. Еще свернут был парус, от жары дымились снасти - мы пели об Иерусалиме, а нас пересчитывали, как скотину.
Я, конечно, обо всем рассказал Николь и Брабо, мы пытались растолковать правду остальным, но никто не желал слушать.
Они лишь вскидывали головы и пели, стараясь увидеть Стефана через плечи друг друга. И первые уже ступили на палубу и маячили меж крепостных зубцов алой кормы, меня затерли в задние ряды, я видел Стефана вдалеке, желтоголовая мартышка, он правил хором, непрерывным славословием заглушая редкие крики девчонок, которых щупали торговцы.
Ряды замешкались - вера и страх схватились в нас насмерть.
И тогда я поднял камень
Свистнули бичи работорговцев, и с воплем подалась назад толпа невольников. В этот миг мой камень раскроил лоб Стефана и остался торчать в кости.
О, сьеры, то был великолепный бой!
Четыреста грязных ошалелых детей ударились в щиты, разорвали плети, выломали доски. Мы отнимали у охраны оружие и дрались а, кому не доставало стали, рвали руками.
Мы выли, видя как падают в крови крестоносцы, и становились солдатами.
Облезая клочьями, горел парус - я не знаю, кто швырнул на палубу огонь. Мы боролись за Святую землю и, вспоров брюхо порта, выбились в город, оберегая раненых и слабых.
Как ты спасся, Амброз? Куда ты забился, когда Брабо сломал шею старшему монаху? В маленьких кулаках мы подняли нашу свободу и опустили ее на этих собак как секиру. Они отступили, они удрали, мы раздавили железную скорлупу солдат ди Лигури!
Слышите вы! Один раз за миллион лет голые безоружные и несмышленые люди отвоевали свою Святую Землю.
Мы прорубались к городским воротам, и нас оставили - страшных, в крови и пыли.
Мы прокатились по пустым улицам из города и дальше по склонам.
Немногие из нас, кто, сохранил знамена, достали и надели полотнища на кровавые колья. Мы уже не были ни толпой, ни армией.
Мы стали народом.
Я не хотел - у меня вырвали знамя с колесом и понесли впереди. Такая честь была куплена обыкновенным булыжником.
Новый народ возвращался домой.
Как удар молнии спаивает песок в слиток стекла, так мы держались друг за друга, одни на земле.
Мы прекрасно понимали, что не будет возвращения на родину; перерезанные горла врагов навсегда закрыли нам дорогу к отцам.
Но мы верили - у нас будет дом.
Мы искали края, каких не знало мироздание; мы больше не побирались - где подрабатывали, где промышляли ночным разбоем, правдой и неправдой добывали еду и одежду, угоняли коней и повозки, крали овец.
Нас ненавидели, любое дерево норовило стать виселицей, и всякий встречный трибуналом.
Мы вошли в пределы Горьких Земель, сторонясь людей, опасные и взрослые.
Миля за милей нас проглатывала чащоба, мы мерили болота и горы.
Однажды зимой мы остановились в смертельных и беззвучных местах и там врыли знамена в снег.
У нас уже имелись деньги и добыча, я вместе со старшими ездил в отдаленные города, покупал и выменивал инструменты, пускал деньги в рост руками доверенных людей.
Среди нас были дети рыцарей и кузнецов, плотников, лекарей, швей. Сызмала в нас вливали ремесло, что-то мы вспоминали, что-то придумывали. Мы вырубали лес, рыли колодцы, пластали землю плугами, растили скот.
Скоро Николь стала моей женой и княгиней, хотя я предпочитаю, чтобы меня величали не князем, а главарем - я слишком хорошо помню, с чего мы начинали.
Десять лет мы строили город. У нас уже подрастают дети.
Но в городе еще нет стариков, мы вырвались из счета ваших ветхих поколений. Я правлю веселым и ловким народом, Амброз!
Мы умеем работать руками и торговать, ценить и создавать книги.
Мы ныряем в дремучие сплетения политических игр по всей Европе и достаем оттуда выгоду, как пловец губку.
Кому надо, те знают дорогу в наш город - изгнанники, люди с попранной честью приходят и живут. А припрет - набегами снимаем с эшафотов осужденных напрасно. А когда ваши топоры и стены дотянутся до Города, мы бросим все и под знаменем Колеса двинемся дальше, хоть за море, хоть на луну, открывая новые земли для каждого, кто решится пойти с нами.
Пусть незнакомые края встретят вас теплыми фортами и колодцами. Мы знаем, что такое подыхать от голода и жажды, и вам этого не позволим. А еще - мы никого не пропустим вперед себя.

Красавца-деспота Алессандро ди Лигури сбросила Генуя, он был публично оскоплён и изгнан из города, вот бы узнать, чья рука направила гнев горожан;
Негодяй в Ватикане, зачинщик детских крестовых походов и торговец рабами был казнен своими же коллегами-прелатами, ума не приложу, кто об этом позаботился.
И это малая часть совершенного. Я вряд ли выдержал бы гнет княжеского долга, но я благодарю мать за нож и лисий серп улыбки Южанина.
Я искал тебя, Амброз, ты был проворен: перебегал из монастыря в монастырь, менял имена, заметал следы, у меня голова кружилась от твоих кульбитов.
То канешь в жижу папской канцелярии, то подсидишь кого, должностишку сменишь.
Я как узнал, что ты ведешь с Кобруцем переговоры по поводу куриных косточек Стефана, захолонуло сердце!
Пришлось купить чин бургомистра, это к сведению неподкупного совета ратманов. Не жмитесь, сьеры, я не буду оглашать имен.
Я вцепился в Кобруц и ждал тебя с самого Рождества, дышать боялся - вдруг спугну!
Ты ошибаешься, Истинная Правда!
Я не буду схвачен и не умру вместе с тобой.
Окна не высоки, а возле аптекарской лавки меня ждет Ив Брабо с парой лошадей. Пока выломают дверь, пока сорвут погоню...
Я трус? Возможно, но за мной Город... Ты головку, то падла, задери......
Спокойно, сьеры! Падаль вы уберете потом! Эй, там, у окна, берегись!
И Господь мою душу помилуй!»

Москва, 1996 г.
1. In cathedrae – буквально « с кафедры», т.е. публично
2. реликварий – в католической традиции ларец, в котором хранятся мощи святых.
3. «Te Deum laudeamus» - Тебя Бога хвалим - католическое песнопение.


Отсюда:
http://users.livejournal.com/felix___/41158.html
http://users.livejournal.com/felix___/41471.html
http://users.livejournal.com/felix___/41698.html
http://users.livejournal.com/felix___/41772.html
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #2 - 04/03/12 :: 5:59am
eotvi   Экс-Участник

 
Спасибо! Отличные тексты!
 
IP записан
 
Ответ #3 - 03/22/14 :: 8:26pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Так сто раз повторятся и оттепель и небеса,
Как платок отсыревший, как край занавески меж ставней.
Ночь - полночь будут в доме соседском плясать,
А наутро положат огни у подножия статуй.

Так цепочка следов снова кончится возле тюрьмы,
По распутице слезной вовеки не зная возврата .
Будут двери скрипеть, и фонарь будет рваться из тьмы;
С циферблата - часы; из продрогшего гетто - Израиль .

Так мешок для муки будет с каждой зимою худеть,
Будут сплевывать семечки в гроб не отпетый зеваки.
И случится опять столько подлостей и прохиндейств,
И еще кое-что, чему нет и не будет названия.

Допоздна будет охать за стенкою мать,
В полнолуние поспать не найдется и часа.
Будет топать дозор; и каждый, кто кроток и мал,
Будет простыни мять: "Не ко мне ли стучатся ?"

Будут женщины черные в белых рубахах вставать;
Будут свертки немые не спать в колыбелях;
И в чернильницах - буквы; и в сумраке нёба - слова.
Терпеливо бумага останется белой.

... Будет до крови бить кулаком в изголовье резное,
Что спасти не успел, что смолчал и не вынес из ямы.
Будет ненависть в нем - ото лба до изножья,
И еще кое-что, чему нет, слава Богу, названия.
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #4 - 03/22/14 :: 8:27pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
"Вьются усики, вьются усики, а я не сплю, не сплю, не сплю.." - старинная французская песенка виноградарей.

Собачка

Лес в солнечном крапе,
А ночь - виноградна.
Пусть усики вьются, а я не засну
Да-да, моя радость,
Да-да, моя радость ,
Цветет виноград - ни за что не засну.

Собачка и лейка,
Пузырь на колене,
Протрутся штаны в огородной возне.
Да-да , моя радость,
Да-да, моя радость,
Как грешник в аду - в огородной возне.

По улицам ясным,
Пасхальные яйца,
Покатятся с горки из рук ребятни.
Да-да, моя радость,
Да-да, моя радость,
Сбегут в Палестину из рук ребятни.

Предвестники лета -
Два конские следа,
В твоем палисаде стал конь на дыбы.
Да-да, моя радость,
Да-да, моя радость,
Чтоб глянуть в окошко, стал конь на дыбы.

Я глупою долей
Собачке подобен -
Она ловит хвост, я гонюсь за тобой.
Да-да , моя радость,
Да-да, моя радость,
КружИтся собачка, гонюсь за тобой.

Ты просишь и шляпку,
И кроличью лапку
Для пудры, и пудру, на платье отрез.
Да-да, моя радость,
Да-да, моя радость,
В ромашках и птицах на платье отрез.

Но в этом кармане -
Сушеная мята,
Собачкин ошейник, горбушка и чиж.
Да-да, моя радость,
Да-да, моя радость,
Не деньги - живой и прожорливый чиж.

Легко усмехнуться в судейские бачки,
Когда облака и карнизы - по грудь,
Когда меж ботинок вертится собачка,
И солнце, как шляпы соломенной круг.

Ногами болтая на тряской кобыле -
По лужам. И в каждой сто раз отразясь,
Бесчинствует юность. Одно не забыть бы :
Когда ждет толпа приглашенья к убийству,
За камень и в шутку хвататься нельзя.

Днем правят и грабят,
А ночь виноградна.
Пусть усики вьются, а я не засну.
Да-да, моя радость,
Да-да, моя радость...
Шуршит виноградник, и я не засну.
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #5 - 03/22/14 :: 9:41pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Средневековое многоголосие. Базарная площадь

- Опять карманы чистят горожанам,
И тот, кто не ворует, тот крадёт!

- Болтают, в мае всё подорожает
И пропадёт, и пропадёт!

- Доколе им блудить и обжираться?

- С походом груши! Не скупись, возьми!

- Король за морем выписал жирафа.
А нам кормить, а нам кормить!

- Слыхали: инструмент с небес свалился...
Сундук по виду, но из носу - дым!
- Всё врут. А вот с налогами - волынка...

- ...И тут жиды, и там-жиды.

- Почём твои две тыковки, милашка?

- Покайтесь, братие! Грядёт конец времён!

- Вот всех бы за ушко - и в каталажку.
Тогда проймёт, тогда проймёт!

- У них - свобода! Братцы, надо ехать!
- По сливы! - Вот говядинка без жил!

- Отечество просрали, людоеды.

- Чиню котлы! Точу ножи!

... - Подельником зарезан... Крови - бочка.
Ну, может, не зарезан, а побит.

- Вот наши деды - те боялись бога.
Достаток был! Порядок был!

- Ко мне, народ! Я точно знаю правду!
- Послушать парня?. . Знает где - чего...
Ой, батюшки! Увёл с прилавка пряник!
Верь людям! Эй, держи его!

- Вот анекдот: кривой ругал рябого...
Мол ты урод, нет, это ты урод!

- Торгуют все и не хотят работать.
Дурят народ, ох, как дурят народ!

- ... Скажите - "да", и завтра же - помолвка!

- Жанетта! Мух сгони с колбас!

- Зять в Риме был... И что? Одни помойки!

- Таскал за косу... Говорил "Любя".

- Завёлся доктор. Дунет, скажем, в ухо,
Полюбит муж и сыпь сойдёт на нет...

- Здесь побираюсь я! Пошёл ты, умник!

- Тринадцать полюбовников у ней!

- Известно, богачам закон не писан...

- Рукав вшивной, и в тон, рядочком - бязь...
- Спрячь карты, дуралей! Идёт Епископ!

(хором)

ЖИЗНЬ ХОРОША! МЫ ЛЮБИМ, ЛЮБИМ ВАС!
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #6 - 03/22/14 :: 11:48pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Вальс перемен

- Не теряйте присутствия духа,
Наш закон справедлив и суров!"
Говорил нам папаша под утро,
Нас жандарм прогонял за порог.

Перемен,
Барабанов и пик жаждет мир.
Но в Бастилии даже, и в перьях и в саже,
Оставайся собою самим.

Не марайте ни чести,ни платья,
Честь хрупка,и поношен наряд.
Мы работу поденную брали,
А папаша играл по дворам.
(на губах)

Как мы чистили рыбу в Марселе,
Как делили два су и семь бед.
"Будьте веселы. В этом спасение.
А веселых не путает бес.

Перемен.
Гильотин и свобод жаждет мир,
На объедках сиди, иль корзины плети,
Оставайся собою самим.

Был папаша философ и мистик,
Проститутка - сестра, мать - швея.
Брат имел либеральные мысли.
А собаку выгуливал я.

Двух колес полинялой повозки,
Нам для странствий хватало вполне,
Если слишком упрямился ослик,
Брат пожитки тащил на спине.

Со времен короля Стуконога
Были с нами и солнце и крест,
"Будь, как мельница: кормит-то многих,
А сама, к сожалению, не ест"

Перемен.
Колпаков и врагов жаждет мир
За столом, под судом и у двери в Содом
Оставайся собою самим.

Свастик, звезд и двуглавых регалий,
Сколько сменится? В этом ли соль?
Слава богу, пред богом не лгали
Я, мой брат, мой отец и осел.
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #7 - 04/01/14 :: 12:24am

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Иржи родился в деревне на берегу реки Лабы и был седьмым сыном седьмого сына.
Свою силу он получил не по договору с нечистым, а от корней земли. Потому он не совершал чудес. Не надо.

Скитался без своего угла в бедности. Но нищета его была веселой, где пастухом подряжался, где лесорубом, где плотником, где мостильщиком, где плотогоном. Получал гроши, пропивал гроши. О своем даре никому не рассказывал. Не надо.

Слово за слово, в Богемии грянула война. Ничего не разберешь - там католики, тут протестанты, хорваты, чехи, немцы, казаки, поляки, австрияки - все грызлись насмерть, как крысы в бочке — горят города, пушки палят, бабы воют, вороны обожрались человечиной, солнце взошло в пороховой гари, как тухлое яйцо и лопнуло гноем.

Иржи забрили в солдаты.
Парень видный, грудь широкая, глаз зоркий — хороший солдат.
Ломовое колесо завертелось. Иржи швыряло от шведов к немцам, от богемцев к австриякам. Иржи уже сам не не разумел, на каком языке брешут ему команды офицеры и какое знамя полощется под пулями. Война, как блевота, натужно, через кадык и без ума, а бежать из под ружья некуда, по всей Европе пожары и кровь с навозной жижей. Князья и королевские прокуроры мордоквасятся, а у людей черепа трещат.
Иржи глубоко спрятал свой врожденный дар. Наравне со всеми жевал прогорклые сухари с плесенью, сутками шагал на марше с грузом за плечами, стрелял и рыл окопы.
Однажды ночью его отправили с донесением из полка в штаб. Иржи пошел в ночь, а тут вражеский дозор. Обложили со всех сторон, не уйти. До того тошно сделалось Иржи что он забыл о зароке на колдовство, шепнул про себя петушиное слово, обернулся серым конем и ускакал в ночь - только хвостом погоне махнул. А донесение нес в зубах.
До штаба добрался, к костру подскакал, донесение кому надо на колени выплюнул, вскинулся на дыбы и шарахнулся от огня — вслед орали и палили. Мимо.
Скакал человеческий конь по заливным лугам, копытил талый водостой, везды в небе дрожали, апрель со всех сторон хлынул, без вина пьяный, соловьи по лугам и рощам били пощелком.
Красивый получился из Иржи конь. Тяжеловесный, хоть в пушечный лафет запрягай, только весь седой, как из пепла слепленный от копыт до ушей. Одно отличало Иржи от простого коня - глаза у него были не лошадиные, а человечьи, карие, честные, глупые.

Заигрался серый конь — с утра его перекупщики поймали арканом. Нечего в военное время неучтенной скотине по полям впустую прохлаждаться. Взнуздали. Да не то беда, что взнуздали - а подковали на все четыре копыта. На базаре-то коню никто в глаза не смотрит, разве что в зубы. Вот и продали Иржи. Колдун застрял в конском теле — ни туда, ни сюда. Такой уговор, пока железные подковы сам конь не износит -человеком не станет. Обмануть уговор и о камни сбить подковы нельзя -тогда уж точно навсегда - под седлом ходить. Пока к живодеру не стащат.

А как подневольному коню износить все четыре подковы? Одна подкова расшатается, тут же тащат к ковалю и заменяют новой. Сначала Иржи возил грузного полковника, а захромал , подлечили, поставили в обоз пушки таскать - силен и покладист был пепельный мохноногий конь. Жрал мало, работал много. Как надо.

Иржи мог заговорить только с тем, кто сам догадается, что он - человек и кто первый ему слово скажет.

Как-то раз полк, за которым Иржи ходил в обозе, остановился в разграбленном городе. Солдатня разбрелась по домам - отнимать у жителей последнее тряпье и объедки. Два пьяных мародера выволокли из дома у мельницы махонькую девку. Возле конской поилки завалили ее на спину. Один держит, а второй надвое рвет подол. Интересно ему, как на войне девки пляшут. Хороший вежливый человек. Такой, какой надо.

Посмотрел на это дело Иржи, порвал привязь, да и наподдал обоим задними копытами по железным каскам. Одна подкова и слетела пока дрался - расшатанная она была, но три остались. Пока солдаты искали свои зубы в потемках, Иржи подставил девке спину и поминай обоих как звали.

За крепостными стенами цвел на ветру монастырский сад, весь искореженный пушечными залпами. Конь улегся на холодную землю под яблоню, дышал через раз, ходили тяжкие бока. Девушка посмотрела коню в глаза, смекнула что к чему и говорит:

- Здравствуй, конь-человек. Меня зовут Еленка. Я дочка трубочиста. Отца убили, брата увели, я одна. А тебя каким святым крестили?

Обрадовался Иржи и всю правду Еленке рассказал на чистом чешском языке конскими губами.

Еленка помолчала, схватила коня за шею костлявыми руками и сказала:
Увези меня от войны, Иржи! - и ребром ладони стукнула по тощей шее - Во она у меня где, война эта. Тошнит. Увези!

Везде война, повсюду грязь и голодуха. И в Германии, и в Польше и в Богемии и во Франции и даже,говорят, в Диком Поле Украинском. Нет на свете такого уголка, чтоб войны не было. Везде — война.

А Еленка не унималась, заладила, как Отче Наш:

- Ты — большой конь. Увези меня от войны. Не могу.

Иржи топнул копытом, от подковы свободным, хряпнул спелое яблоко с ветки, скосил кровавый человеческий глаз.

- Что ж делать с тобой? Садись мне на спину, Еленка, держись за гриву. Крепко.

Так и рванул в галоп с места пепельный битюг, уши приложив, так и припала Еленка к широкой шее - не боялась, хохотала, как ведьма на помеле, голыми пятками по бокам колотила.

День и ночь без устали сам себя гнал колдун Иржи. Чтобы увезти Еленку от войны надо скакать быстрее самой войны. Обогнать ее на два часа. Чтобы ни гула пушечного, ни новостей ни слухов не слышать.

Сквозь пули и ядра на полях больших сражений скакала дочка трубочиста на сером коне, через засады, через отравленные реки, через лагеря пленных, где на деревьях кора узниками обгрызена, через шатры, где генералы по картам смерть размечали, по окровавленному льду, где трупы вмерзли, по пустым городам, где люди с голоду волков жрут, по мерзлым окопам, по задворкам боен и по лесам, где на ветках висельники гроздями болтаются.

Голова к голове с самой войной шел пепельный конь - не споткнулся ни на миг. Страшная скачка была. Так надо.

Иржи и Еленка не успевали стареть и дышать.
Незаметно стирались три подковы о камни и ядра, о зимнюю землю, о крепостные зубцы, о штурмовые лестницы и человеческие черепа.

Тридцать лет увозил Иржи Еленку от войны.
А потом война устала.
В большую лунную ночь на равнине, где ворчали пушки длинной канонадой, где конница сшибалась клинки в клинки, где матерная брань с молитвами мешалась - лопнула у войны главная пружина, которая мертвецов распрямляет.
Наступил календарный апрель.

Последняя подкова упала с копыта в окоп.

Кувырнулся через голову конь - вскрикнула Еленка.

Обернулся конь в падении человеком и Еленку на руки поймал - оба в первую траву изрытую сапогами и лафетами грянулись - ни живы, ни мертвы.

Очнулась Еленка - нет пепельного коня. Голова ее лежит на груди великана молодого, в сизом от грязи солдатском кафтане. Сам мужик седой, лицо юное, безусое, крест на шее у него - медный - позеленел от пота. А глаза открыты - карие, прежние. Задумалась Еленка - не влюбиться бы? Но так устала дочка трубочиста, что уж не до любви - все перед глазами плыло, колени в тридцатилетней скачке стерлись, не раздвинуть.

Девушка прислушалась. Тихая ночь плыла стороной. Слышно было как росла трава. Слышно было, как разливались по весне Днепр, Волга и Влтава, Одер и Дунай, Луара и Буг.
Все смывает талая вода - будто по всей земле объявили Чистый четверг.
По пустым дорогам брели апрельскими тенями солдаты без оружия. Домой. Кто без ноги, кто без руки, кто без головы.

- Где война? - спросила Еленка.

- Черт знает. Кажись кончилась, сука - отвечал Иржи . - Что обещано, то сделано. По всему свету теперь - замирение. Мы обогнали войну. Все, теперь можно спать.

Иржи обнял Еленку, так и уснули оба на рассвете в безымянном месте, где нет войны.

Солнце встало через шесть часов.

На босых ступнях и ладонях Иржи - краснели старые шрамы от подковных гвоздей. Крест накрест.

Так и будут спать двое - до первого нового выстрела.
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #8 - 04/01/14 :: 8:05am

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Варшавский вальс (1830)

По Маршалковской до Замка в летней кофейной пыли
Пара пролеток, розаны, ладан костельный, полынь
Чалой печальной лошадке - сахар. Вознице - пятак.
Больно мне, пани Варшава. Нет ли в аптеке питья?

И опустит весла в Вислу конопатый кавалер.
Кто продажен и завистлив, тех оставим на земле.
Спит двуглавая ворона в императорской тоске.
Не задержимся в остроге. Надо к кофию поспеть...

Башенок бабье дородство. Клен - подгулявший студент.
Плюнь на свое благородство. Зимно - шинельку надень.
Ссыльной пуховою шалью осень зазимки прядет.
Больно мне, пани Варшава. Видно уже не пройдет.

Край болотный, мята-рута, чести глупой не сберечь.
Закачается шпицрутен словно маятник Буре.
А ко мне при все параде пан Сенатор заглянул:
"Вас утешу, моя радость, коль милОго не вернуть..."

... Отпишу тебе в Хабаровск.
Словно руку протяну.
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #9 - 04/04/14 :: 8:11am

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Бестиарий

Не, ты в глаза мне смотри, не вороти рыло
Не кашляй в бушлатные рукава.
Тут раньше все наше. Все наше тут раньше было
Лес, ларьки, переходы и летающие острова

Эти вот блемии. У них рот на пузе
Вместо пупка прорезь, вместо зенок — соски.
Они приспособились! А вот при союзе
Хлопали нам в президиуме, кушали ништяки.

Эти вот, пигмеи. Ты видел — что в лоб, что по лбу,
Джинсою трясли на рынке, «падхади, пять рублей!»
Варили из кошек мыло, меняли пшено на полбу.
Гоп-стопили на болотах беспаспортных журавлей.

Эти вот, я не помню, такие не муж, не баба
Прикинь, ни рыба, ни мясо, не гоголь и не корней.
Они нас первые предали. Таскались по модным клабам
И малолеток наших вели в приват-кабинет.

Читали им там Крапивина, поили их там портвеем.
Пудрили коксом ноздри, врали про Карлсбад.
А я, прикинь, не поддался. А я горевал и верил.
А я два кредита выплатил. И третий не взял. Судьба.

Они им дарили гольфики, белые до колена,
Они их учили плакать и говорить: Зиг хайль!
Там в клубной курилке плакал нэпман Захар Прилепин
И подавал коктейли толстый грядущий хам.

Ты мне зажигалку даришь, и пятишься « я согласен»,
Двуногий, бритоголовый, два уха и две губы.
Смотри на меня, земеля, я — бобик. Простой псоглавец.
Я верю в Муму, в Каштанку, и в черный и белый Бим.

Сгорели Белка и Стрелка, и Жучка в колодце выла,
И Артемон не выжил и Лесси нас не спасла.
Тут раньше все было наше. Все наше тут раньше было.
Балашиха и Опалиха. И девушка без весла.

Умеешь правою задней чесать левое ухо?
Умеешь течную суку учуять за километр?
На следующей выходишь? Ну ладно, дай пять, братуха.
Давай поцелую в десна, давай погадаю смерть.

Последний псоглавец выйдет на гребаном полустанке.
Острую сучью морду в злую воткнет луну.
Выпьет пивка из банки. Вспомнит шаманов-старцев
И пойдет без дороги, в правую сторону.

Вот соловей защелкал, вот потянуло хлебом,
Вот телефон мобильный кракнул под каблуком.
Сын мой, иди направо. Нет, не шатнись налево.
Да, твой плевок на глине дороже чем их Лукойл.

Пасха для всех псоглавцев грянет собачьим хором,
Если мы крикнем «Где вы» - мертвые скажут: Гаф.
Где мой отец Акела? Где моя мама? Холод.
Там где невеста — Гайя, там я твой буду Гай.

Вот он идет — последний. Фляга, купюры, паспорт
Дачи, столбы, паромы, яблоки, крепость, Брест.
Сумка. И куртка хаки. Скоро весна и Пасха.
И в новостях объявят: Этот опять воскрес.

Мы, псоглавцы, прикнулись шлюхами с алкашами
Мы паспорта сменили, летом поедем в крым.
Знаете, я умею так шевелить ушами
Что всем этим... полушариям
Стыдно и нечем крыть.
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #10 - 04/20/14 :: 3:21pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Апрель, когда Мария у ворот
Тюремных мнется. Рябенькой рукою,
Старушечьей, без боли и укора,
Замка немого отпирает рот.

- Вот принесла. Здесь творог и табак,
В тряпице - соль и ситник. Половина...
Он честный, он... Скажите, в чем повинен?
Отец был плотник, мальчик мой - рыбак.

А комендант старухе даст тычка,
Размокнет в луже вдовья передача.
В пустынном небе свистнет птичья взвесь.
Лакей лениво сплюнет с облучка,
Карета дернет. В храм гони! Иначе
Начнут без нас... Ах, да - Христос Воскрес.

Вспорхнула Пасха. Обнажив запястье,
Глядит сквозь рану ввысь апрельский пастырь.
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #11 - 04/20/14 :: 3:24pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Подумал, что было бы если люди могли уезжать не за рубеж, а в картины старых мастеров. Не за границу, а за раму на музейной стене.

Все друзья уехали. Я один.
Как в аптечке бабки валокордин
В голубой бутылке на полке с краю.
Я искал их явки и номера,
Ставил галки «выбыл» и «умерла»,
Дело было за сорок. Эмигранты.

Набирал межгород, «хай, вери гуд»
Обошел все хостелы, слазил в гугл
Я стучал им в окна, звонил в Израиль
Я вводил их в поиск по соцсетям,
Я не верил свадьбам их и смертям
Одноклассники в аське не умирают.

Но чихнула черная чехарда -
Покидали бебехи в чемодан,
Прихватили киндер и кюхе-кирхе.
На перроне чмоки, маши, пиши
Мы давно не чаем в тебе души
Оплати купон «Орифлейм» и «Кирби».

Там они устроились, гоп-ца-ца,
Все в музейных залах, не пить с лица,
А бабло не пахнет, все надо детям...
Я хранил их письма семнадцать лет
И они открыли простой секрет
Как уехать к черту, что дальше делать.

Вот уехал друг мой Сергей Стрельцов
И в саду у Босха служил яйцом.
Там дурак черпал его полной ложкой.
Скорлупа трещала, блевал желток
Но Сергей держался, как молоток
Он искал где глубже, сытнее, проще.

Одинцова Леночка не спеша
Босиком ступила на черный шар
Завсегдатай в час ей платил сто баксов.
Молча рядом на кубе сидел атлет
Лошадь белая шла по чужой земле
Пикассо без паспорта гастарбайтер

Эмигрант Борисович в декабре
На персидском красном ревел ковре
Убивал он сына и тратил скорби
И бородка мелко тряслась в крови
И бояре охали «се ля ви»
В три часа в Кремле не дождаться скорой.

Он работал Грозным с восьми до двух
Убивал царевича как в бреду
Стопудово в ярости, без пощады
А потом сманили его на «джоб»
Он ушел без всяких «зачем» и «чтоб»
Стал в общаге — черепом, Верещагин.

Уходи, беги в голубой альбом
От дымов отечества и гробов
Корабельным псом, сухопутной крысой
Там предложат вечное Вэ Эн Жэ
Там камин и книги, бассейн, торшер
Но взлетай Шагалом над мокрой крышей.

Стань голландской сажей и вороньем
Над деревней Брейгеля. Все твое.
Утекай в картинную галерею
Загляни в Испанию — там Дали
Там текут часы в золотой пыли
Там пируют эллины и Эль Греко.

Все друзья уехали. Я сижу.
И под горло жарит тоска и жуть.
Разбираю книги, готовлю ужин.
За окном дворы и квадратный пруд
За окном апрель, мир, добро и труд
И один за всех никому не служит.

Пусть исчезнут бани и флюгера
Банкоматы, лавки у Царских Врат
И весна придет к нам на две недели.
Никуда не едущий эмигрант
Никому не сын, никому не брат
Я четвертый там на ветру — дурак
Где грачи Саврасова прилетели.

А у нас в порту украли
Паспорта и рации
Задирайте девки юбки
Это — эмиграция.
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #12 - 04/20/14 :: 4:55pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Возвращение стрижей

Холоден апрель. И солнце,
Как заеда на губах.
Бог бездомных. Царь бессонниц.
Ржавых капель барабан.

Крик в твоем дремучем сердце
ЗвОнок. Руки положи
Мне на плечи. В воскресенье
Возвращаются стрижи.

К нашим улицам коричным
К нашим подвигам и лжи
Ненавистной. Так привычно
Возвращаются стрижи.

О, Фортуна! Не заботит
Вас страданье ваших слуг.
В горсть ему кладет свободу.
В пригоршню мою - золу.

Потерпи хотя бы месяц.
Сможем. Выживем. Затем
Снова в путь и снова вместе,
То-то славный будет день.

...Пробиваются зерна
Из оплеванной смертью земли,
Бьют бурлящие пади
Дождей под колени зимы.
Я бреду без дороги
В ста тысячах луж отражен
Вместе с первым стрижом.

Звоном рдяным и гулким
Поют купола вековых
Обнаженных деревьев,
Чтоб брызнуть раскатом листвы
Наши души, как двери,
Оставили дом в наготе
И сорвались с петель.

Мы с тобою - уголья.
Пусть греется век-костолом
Завтра углем воскресшим
Художник разрежет стекло.
Я молчу, но заплатит
За слово ценой дорогой
Крик моих мандрагор.

Оси мира касаясь
Коленом, ладонью, щекой,
Лбом, шинелью, манеркой,
Тянусь до оконных щеколд
Я качаю равнины,
Сочащийся дымом простор,
Луговой водостой.

В час великой стирки года,
Туч набрякших этажи
Треплют гроз белье тугое
Возвращаются стрижи,

Так с помоста тень седая
В платье девичьем, в огонь
Падала. И так солдата
Вёз на родину вагон.
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #13 - 05/02/14 :: 11:01pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Остепениться. Так требует опыт.
Мир замирает в глазах стариковских,
Больше не надо распахивать окон,
Тёплое сердце тоской беспокоить.

Не замечая неправды и травли,
Клонится старость, как ветер повеет,
Опыт является с каждой утратой,
Время всё лечит. Простите, не верю.

Мир неподвижен без рыцарских жестов,
И, как солдат из драконьего зуба,
Я поднимаюсь, жестоко обжегшись,
Верно, лишь мёртвые - благоразумны.

Вспыхнет Империя от фарсовых каверз,
Встанут подмостки от моря до моря,
Сто городов, как краплёные карты,
Спрячу в рукав скоморошьих лохмотьев!

Дух, как цветок небывалого края,
В книгу бездарную Богом заложен.
Я возвращаюсь. Ведь нет рабам рая,
Бога - покорным, душою порожним.

Вера слаба. Опускаются руки,
Рядом с сильнейшими мне не стоять.
Арками тёмными - адовы круги...
Но я возвращаюсь на круги своя.

Я украду и страданье и радость,
Словно краюшку с чужого стола,
По кабакам, переулкам и храмам,
Все, что любил - растранжирю дотла!

Мир неподвижен без рыцарских жестов,
Но, как солдат из драконьего зуба,
Я поднимаюсь.жестоко обжегшись,
Я отрекаюсь от благоразумия.

(Мск) 1992
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Ответ #14 - 05/02/14 :: 11:22pm

Элхэ Ниэннах   Вне Форума
сантехник
Москва

Пол: female
Сообщений: 27672
*
 
Дряхлый гном Европы не поднимет век,
Континент тенетный стар и болен,
Бог сказал: "Да будет Новый Свет",
День восьмой создательской работы.

Эсперадо. Новое небо.
Эсперадо. Новая Земля.
Отпусти голубку, посмотри за борт,
Облака Европы мы возьмём с собой.

Гроздью виноградной в зелени морской,
Спит на карте старой новый берег,
Сквозь цингу и голод мир вершит исход,
Накрывай Америку для беглых.

Эсперадо. Черепаший остров,
Эсперадо. Порт Нью-Йорк!
На ноже складном в переселенческой руке
След оленьей крови и смолы...O`кей!

Мэри-англичанка, Том из местных заправил,
В поисках заветного Сезама,
Как волы издохли-сами запряглись,
И повозки двинули на Запад.

Эсперадо!Оперённым змеем
Эсперадо!Кружится над смертью!
Счастье старателя-горсть песка,не боле...
Чёртов край Господа Бога!

Прости меня.Европа-кандалы.
К отплытию я снова не успею...
Поймаю отблеск мачтовой иглы,
На сваях порта клок холодной пены...

Эсперадо. Терпкий зной Фронитира!
Эсперадо. Дикий мёд.
Эсперадо, наконец впусти нас,
Недоступный Мир Наоборот.
 

My armor is contempt.
IP записан
 
Страниц: 1 2 3