человек не то чтобы убивает другого, но просто он
ненавидит себя настолько, что плоть живая
восстает против себя самой – вгрызаясь, кусая
и себя, и того, кто в нее – эту плоть – влюблен.

а он грызет себя, не может не грызть.
он на свете бывает, но он не есть,
его внутренний зверь – голодная рысь –
через брюхо его пытается влезть
в его верхний мир, где летят стрижи
через небо и верхние этажи
бесконечных высоток;
он дверь открывает в подъезд –
оседает – ни встать, ни сесть.

ну а что до тех, кто сумел быть рядом?
не дадут ему ни воды, ни снаряда,
это внутренний зверь из него пробрался,
ухмыляется – извините, братцы,
и грызет – любого грызет из тех,
кто привиделся в сумрачной темноте,
и не может он в себя не вгрызаться,
как и в тех, кто вдруг случился быть рядом;
вот он едет - с василеостровской в рыбацкое –
и глаза его слепы, и каждый атом
аква тофана пропитан насквозь.

не подходи, говорит человек человеку, не подходи,
рысь с отравленными резцами живет у меня в груди,
не подходи!

а другой все равно подходит,
и порядок наводит, как в запущенном огороде,
прежде чем споткнется о черный камень,
прежде чем прыгнет зверь с отравленными клыками,
разорвет на части белое тело,
чтобы не любило, чтобы никогда не хотело,
никогда не любило.

только клекот на вымершей площади голубиный.
клекот голубиный.

Мертвая песенка
(Исполняется на гитаре без струн)
Одна девочка хотела стать хорошей женой
Она вытерла слезы и сказала себе не ной
Она готовила мужу супы и салатики
И над тупыми комедиями смеялась с ним весело
А через месяц она нахуй повесилась
На пояске от халатика
Лалалатика
Одна девочка хотела стать хорошей рабыней
Самой послушной самой красивой
Она допила коньяк и выкинула сиги
Она пила по утрам отвар из рябины
Она ходила на йогу и прочую йобень
Она чуть не отправилась петь на клирос
А через месяц она нахуй вскрылась
И никто не плакал над гробом
Если ты думаешь что кому-то ты нужен
То у меня для тебя хреновые новости
Если ты думаешь что Бог тебя любит
То у меня для тебя хреновые новости
Если ты думаешь что если стать хорошим
То дарят сладкую вату и прочие клевости
То ты уже понял: у меня для тебя
Хреновые хреновые новости

любовь моя, не знавшая смерти!
о, где ты, любовь моя, не знавшая смерти!
запах бензина и свежей выпечки,
Васильевский остров в сумерках,
когда небо еще едва-едва подсвечено,
листья, начинающие краснеть, летят между линий –
о, это же все про тебя, юность моя, мечта моя,
любовь моя, не знавшая смерти.
все разделилось надвое, год за три,
выгоревшие в степи волосы, выгоревшее в степи сердце,
выгоревшая степь,
но есть возвращение,
и листья летят, летят листья,
и темно-синее небо еще таит внутренний свет,
о любовь моя, не знавшая смерти, любовь моя, не знавшая смерти.
я ношу в себе тяжелое сердце и запах гари,
я видела то, что нельзя видеть,
но ведь была она, была, была,
любовь моя, не знавшая смерти.
и в церкви бьют колокола, но у меня нет платка,
и мне нельзя туда, и я стою на улице –
листья летят –
и слушаю, и люди идут мимо,
и наступает осень, как тогда, тогда,
как годы назад, когда она была жива –
любовь моя, не знавшая смерти.

Месяц котябрь. Коты собираются в стаи,
Песни мурлычат, обсев древесные кроны.
Летние духи, улицы наши оставив,
Им отдают переулки, дворы и клёны.

Море стучится в улицы из водостоков.
Севером пахнут редкие злые грозы.
Кто мурчаливо придёт к тебе, одинокой,
Слизывать ядовитые терпкие слёзы?

Женщина вечером смотрит в окно сторожко:
Сын ей рассказывал утром: когда стемнеет
В городе белая ходит Небесная Кошка.
Дети, поэты, безумцы уходят за нею.

От красных листьев поднимается туман.
По острову осенние коты
разносят шелесты и песни темноты.
Октябрьские цветы бледны: зима
уже не за горами. И вода
все зеленее, ближе, ближе все.
Меняется, меняется лицо
большой реки, что подступает к острову.
И чудится, что где-то – где туман
кончается – за нею океан.
И звук его пронзительный и острый.

Она рябину вешает на дверь.
Она жжет ладан и сосну теперь,
она хранит свой человечий облик.
Свое жилище темное и дом,
где в магазине котик за окном
и продается шоколадный гоблин.
Но все-таки – лицо ее ночами
сползает в землю, маске из печали
и полурыбьим нелюдским чертам
все чаще, чаще место уступая.
И богу человечьему – слепая –
возносится молитва изо рта
безгубого. А ведь вода все выше
сползается, ее рыданья слыша.
Вода все ближе, ближе, ближе, ближе.

Вода внимает. Древний океан
идет по острову – неумолимый.
Ни слово, ни молитва, ни рябина,
ни спрятанный блестященький каштан –
не остановят. И вода между людьми
по острову идет забрать свое.
Идет со всех разливов и ручьев.
Не пробуй и не прячься от нее.
Она придет.
Как матерь за детьми.

небо становится парусом в серебре
мы сидим на горе, на высокой-высокой горе,
начинает темнеть.
неблагая осень, листвы черненая медь,
изморозь на коре.

говорят, что те, кто всегда один, -
им судьба уходить в Самайн,
горек хлеб и едок осенний дым,
холодны неубранные дома.

говорят, раскрывается небо - и к ним
спускаются кони,
и наступает зима,
быть им вечными всадниками, лететь по дорогам пустым,
не гляди в глаза, коль не хочешь сойти с ума.

мы сидим на горе, на высокой-высокой горе,
нерожденный костер начинает гореть,
поднимается высоко в облака,
начинается ветер, дорога листвы легка,
неблагая осень, встречай меня-дурака.

(мы сидим на высокой горе - и не надо слов о любви,
просто переживи эту зиму,
пожалуйста, переживи)

просто тем, кто всегда один, - судьба уходить,
растворяться в вечной охоте,
просто это не лечится - это дыра в груди,
саднящая на закате и на восходе.

это черный Самайн проступает в полете листвы,
в запахе порыжевшей травы,
в карканье черных птиц.
Рассыпаются в небе первые звезды - как мелкий рис,
тем, кто всегда один, - уходить,
ожидает тьма,
здравствуй, вечная охота, здравствуй Самайн,
здравствуй, осень моя неблагая, нож на бедре,
и насквозь проходит октябрь, и касанья его свежи.

(мы сидим на горе, на высокой-высокой горе,
я люблю тебя, но
не держи меня,
не держи).

Дурацкая песенка (но про котов)

Идут коты военные,
Мордастые, здоровенные,
И кусь они неистово
Исконного врага!
И лапищи их суровые,
И щоки их нехреновые
Всегда приодеты в чистое,
И нечего их ругать!
За краденного цыпленка,
За то, что рвется, что тонко,
За то, что чаша Грааля
Опять уронилась вовне.
Такая у них задача,
Они не могут иначе,
Ведь эти коты умирали –
Как прочие – на войне.
Они ночевали с нами,
Они нас поили снами,
И жрали из мисок тушенку,
Суровый солдатский паек.
Не трогай кота такого –
Товарища боевого.
А если украл цыпленку –
То что тебе до нее?

Зимняя королева входит в подземный бар,
черные мотыльки сидят на пальцах ее,
зимняя королева есть серебро, и лед,
и в умирающем дереве рождающееся гнилье.
Зимняя королева просит себе налить
чего-нибудь согревающего, но пьет и не может согреться,
потому что не бьется у нее сердце,
миллионы лет как не бьется сердце.

Зимняя королева глядит на часы,
часы отбивают полночь и пять минут.
Зимняя королева заказывает грог
и ждет, когда принесут.
Белые мертвые бабочки ползают по ее
белому платью и тонкой мраморной шее.
Через две минуты она допивает.
Бар, разумеется, быстро пустеет.

*
Что до зимнего короля, то он предпочитает странные игры:
игры в солдатики отрезанными головами.
Он лепит фигурки из снега и всаживает в них иглы,
Он сплетает снежные бури рифмованными словами.
Тонкими пальцами он строит домики из снежинок,
Вроде карточных, но прекраснее неизмеримо.
В ледяном дворце только писк раздается мышиный,
никаких больше звуков, они пролетают мимо.

*
Когда они встречаются, то вокруг никого живого.
Так происходит однажды в эпоху, ничего удивительного.
Они не делают ни движения, не произносят ни слова,
Они даже не дышат. Ветра весь снег вытерли
С белого голого льда, покрывающего всю Землю,
С белого льда, только и оставшегося на свете
После ядерной зимы. Время для новоселья
Мышей и белых мотыльков, единственных выживших на планете.
А они стоят друг против друга, опровергая
Все человеческие предания и легенды,
И любовь их недвижимая, невероятная, ледяная
Происходит в безмолвии, нарастая, нарастая крещендо.