он шел и шел, и превратился в дождь,
и, став дождем, он продолжал идти,
и музыка рождалась у подвздошья
и превращалась в запахи пути:

как влажное - под солнцем - разнотравье
навстречу раскрывается цветами,
как от реки, где крекотанье жабье,
прохладой успокоенною тянет.

он шел и шел. под ним была Россия,
вокруг него везде была Россия,
и в рваных небесах была Россия;

глядел в нее - она в него глядела,
и свет из неба пробивался синий,
и в озере он отражался белым.

https://www.facebook.com/alonsokexano?pnref=lhc.friends

про иоганна и маргариту
*
я иду по лесу, и я ищу тебя, брат,
шаг за шагом.
иголки сосен от ветра дрожат,
за одежду ветер цепляется,
когда-то здесь жили лисы да зайцы,
большие непуганые зайцы,
а сейчас никого, только веточки по плащу.
я иду искать, мой брат, я уже иду, я ищу.
сестрица гретель приседает,
перебирает пальцами серую пыль,
белые крошки - похоже, что он тут был.
я иду и думаю: ты отыщешь меня, сестра,
потому что мы долго шли, но теперь пора.
я рассыпал белые крошки, траву примял,
я все сделал так, чтобы ты нашла мой привал,
здесь кора задета, здесь споткнулся о корешок,
да, я знаю, у вас в разведке
натаскивают
хорошо.
братец гензель
оборачивается и смотрит назад
и поудобнее перехватывает автомат.
*
духота в лесу, духота, скоро ливень брызнет,
вот нарядный домик, словно из прошлой жизни,
он ложится рядом, занимает позицию,
небо – словно в ожогах, взрывается и искрится,
где-то там далекие выстрелы и зарницы.
он лежит, затаившись, невидимо улыбается,
а еще он думает: здесь были лисы и зайцы,
и куда они разбежались, куда подевались?
почему здесь одна тишина,
духота,
усталость?
только ветер, ветер шипит негромко,
словно змея в колодце.
она тоже залегает недалеко от домика,
ждет, когда он шевельнется.
перед глазами небо радугою искрится.
как же мы так, братец,
что же мы так, сестрица.
*
ай, братец гензель, разве мы с тобой не росли,
словно две травинки из этой сухой земли,
не делили последний хлеб и последний сыр,
не умывались капельками росы?
дым от ствола еле видим, призрачен, эфемерен.
почему так тихо в этом лесу, куда подевались звери?
не слышна походка барсучья,
медведь не ломает сучья,
не мелькает мордочка кунья?
неужели их всех пожрала злая колдунья?
кто из нас теперь эта злая колдунья?
братец лежит в траве, голова его не видна,
а сестрица стоит одна.
*
и вот она видит: в высокое небо
взлетает серебряный самолет,
без натуги, без тяжести прямо, легко идет,
выше самых высоких деревьев, замков и облаков,
солнечный свет обтекает его, медов,
самолет летит выше космоса, выше звезд,
невероятно мирен,
невероятно прост,
так сияет, что больно глазам
и мучительно оставаться,
так легко летит, рассекая потоки тугие,
и сидят в нем сестрица с братцем,
живые сестрица с братцем,
маленькие,
маленькие такие.

весна закончилась, и ото сна
тяжелой летней ночи мы проснулись
в переплетенье запыленных улиц,
под каковыми пустота без дна.
седые нитки длинных облаков
линялое прошили наше небо.
всегда была – надломленная, недо-
живая, недолюбящая: скол
на зубе спереди, разбитые коленки,
и мяч ловлю – и становлюсь у стенки,
но скоро тридцать – и опять у стенки,
как будто в ожидании расстрела,
как будто доиграла и допела,
но я недоиграла, недопела.
и пустота под каменной брусчаткой,
и в пыльном небе наши отпечатки,
и ветер поднимает листьев веер,
и отраженье больше незнакомо.
у сумасшедших не бывает дома,
и я опять иду туда, где север,
пытаясь вспомнить, как как у сосен тонких
шумело море слюдяной воды,
где до сих пор у белой водной кромки
под толщею песка мои следы.

Женщины продают яблоки,
стоят у дороги с корзинами, смотрят вдаль.
В корзинах согретый солнцем белый налив.
И женщины ждут, что завтра
будет еда и вода,
не рухнет небо, мимо пройдет беда,
а белый налив ничего не ждет,
он полон сока и жив.

Зерна в нем сладкие, и белая его плоть
наполнена запахом августа и тепла.
Женщины смотрят вдаль, от пыли дорога бела.
В сумерках будет прохладно, время полоть,
ужинать, доставать молоко и хлеба ломоть,
молиться, чтоб завтра Богородица уберегла.

Белое яблоко хрустнет на чьих-то зубах,
брызнет кислым соком, и зерна его упадут
в землю, что от проплешин в траве ряба,
в дикую кашку и резеду,
тонким ростком проклюнется по весне.

Из землицы русской, из камня, из приречного тростника
Поднимается Стенька Разин, и отрубленная рука
вырастает из тела белого,
пока Стенька идет к Кремлю.
«Ай да здравствуй ты Русь моя, да который век я люблю
твое небо, как Волга, глубокое, твои реки да терема,
ах ты шлюха моя заветная, подставляй объятья сама».
И Алена в одежде монашеской из-под пепла за ним встает.
У Алены через плечо прирученный гранатомет,
трижды битая, трижды клятая и сожженная наконец,
она крестится и смеется: «я вернулась к тебе, Отец».
И идет по Москве заснувшей первым – набольший атаман,
а за ним атаманша меньшая, расступился квелый туман,
и гранаты у атаманши, а у Стеньки тяжелый «Шмель».
Тяжело храпит патриарх в свою шелковую постель,
и царю что-то снится страшное, и последнему из бомжей,
разлетаются птицы подальше от нижних от этажей.
Вылезают черви из тела Стеньки, из отрубленных рук и ног,
он идет по Руси заснувшей, и путь у него далек,
«Ай ты Русь моя дорогая, я вернулся к тебе, гляди».
И стучит сожженное сердце у Алены в сожженной груди.
*
Ай ты Русь моя,
вот вернулся я
к тебе – сын твой преданный,
да тобою преданный.
Ай, любимая!
В клубах дыма я
сквозь тебя пройду,
да правду найду.
*
я была монахиней, прости Господи, я сменила одежды свои
на мужское платье да войско, за это меня сожгли,
и теперь я встала из пепла, и мертвая прохожу
через мертвые многоэтажки, через всю пустоту и жуть,
кровь на стенах да хохот дьявольский, мой ли хохот? прости, прости.
сколько страшного я свершу еще на своем пути?
*
Ничего из этого не было.
Спи, мой маленький, спи, усни.
На холодном лете семнадцатого проступают домов огни.
Это все только страшная сказка, и нет у нее конца.
Спи, мой маленький. Стенька спит, и Алена у ног Отца.
Спит Москва, чтоб набраться силы, спит расхристанная Русь,
четвертованная – как Стенька, синий воздух, туман и грусть.
Только что-то под древним камнем, что навеки крови впитал,
все ворочается так тяжко, все скребет, как древний металл,
и ни сна ему, ни покоя, и покуда хватает сил
все царапается, стучит оно в беспокойное сердце Руси.

когда наступает август, выходят лисы,
выходят из лесов на дороги.
лисы худы, лохматы и тонконоги,
к августу они устают торопиться и злиться.
на дорогу падают желтые яблоки,
они похожи на лица.

предчувствие осени - это предчувствие смерти.
лисы выходят на дороги и там умирают.
фуры летят, и не видят лис, и дымится земля сырая.
мокрые асфальтовые километры
тянутся за горизонт, до земного края.

к осени дороги усыпаны мертвыми лисами,
мертвыми листьями,
мертвыми яблочными лицами.
фуры гоняют по ним, превращая их в новый пласт,
новый слой дороги, жизни, земли, перегноя,
ветер качает подсолнуха желтый глаз,
он глядит за лисами, за фурами, за луною,
как вечный свидетель закономерного упокоя,
как страж, отмеряющий каждому нить, говорящий: "жди",
мертвые лисы молча лежат на дорогах.
едут фуры.
идут дожди.

2014

дорогой мой, это август, это мой бесконечный август,
проклятая судьба для тех, кто отмечен трассой,
на очередной заправке я покупаю атлас,
и уже невозможно остановиться и потеряться.
- что ты делаешь, если ночь застает в пути?
- я иду, покуда в силах идти.
да, конечно, - это смешная тайна,
что у дорожников никогда не кончаются силы,
и вот ты идешь по земле бескрайней, путям трамвайным,
по бесконечной своей России,
невидимые кошки идут за тобой следом,
невидимые реки через тебя протекают,
и пейзажи меняются, и осень сменяется снегом,
некого винить – это судьба такая,
психоз, расстройство личности, бездомность врожденная,
серая течет дорога. дождем ее
небо вбивает тебе в позвоночник.
смешной талисман в проколотой мочке,
спальник при рюкзаке да ленточка в волосах,
по воде кругами часовые расходятся пояса.
ай дорога, богиня моя, да шлюха, да стена, на какую царапаюсь –
подари мне дом, да пирог в печи, да земную радость.

Смирись же с тем, что любишь его вопреки,
а именно: редким приходам и бороде –
колючей; неумелой ласке его руки,
и также тому, что нет его никогде –
когда уходит – и дождь лежит на плечах! -
в бурлящий шторм, в кипящую бездну вод,
ему не нужна еда твоя, твой очаг,
твоя – у окна не гаснущая свеча:
пришел – ненадолго. Вскоре же и уйдет.
Смирись же с тем, что любишь его за то,
что изредка – падает небо сплошной стеной,
и есть – только двое, и солнце вокруг разлито
безвременьем этой любви, человечьей, земной.