Зеленая вода нечаянной реки -
здесь раньше часто были рыбаки,
а нынче лодка дремлет кверху брюхом
и зарастает мхами вопреки
предназначенью — развалюха развалюхой.

И в деревянной церкви на холме,
где пахнет ладан, свечи в полутьме
выхватывают желтый лик Марии -
покров вот этот мшистый досок меж
Татьяна Саввишна увидела впервые.

И, ковыляя в опустевший дом,
еще немного думала о том,
как нынче стало пасмурно и тихо.
И вышла к людям белоногая лосиха
и повела ее за окоем.

За горизонт, что от дождей промок,
За чёрные деревья, влажный мох,
Туда, где нам прощаются печали.
И звонкий слышится собачий брёх,
И лодка ожидает на причале.

*
Ноябрь, электричка до Гатчины, поезд идет лесами,
к вечеру холодает, сосны кажутся парусами,
вытекает тепло из маленького человечка.
Черная жатва, Черная моя речка.

Не помню, я уже, наверное, говорила,
что здесь, на севере, каждую безымянную реку
называли Черной. От темного ила,
прибившегося по брегу,
они все друг на друга похожи.

Я ехала здесь же, когда я была моложе
и лучше на три, кажется, года.
В ноябре здесь всегда дурная погода,
и мертвые ходят среди людей.
Вот, например, вот этот пацан — стоит, не садится,
или вот эта тетка с корзиной груздей,
я научилась узнавать их лица.

*
Время печь свежий хлеб, но я не умею.
Поэтому подойду к киоску с шавермой,
попрошу у Махмуда свежий лаваш, понесу его через аллею,
теплый еще — это сойдет, наверно.

Все-таки лучше, чем магазинный.
Вечер, да мелкий дождь, да свет синий,
некоторый взгляд извне,
рюмка, накрытая ломтем, на окне.

Это максимально русское:
поминать наших мертвых водкой, хлебом, блинами.
и вся наша музыка,
и традиция — третий тост, не чокаясь, за тех, кто не с нами.

*

Вот так и сиди, вглядываясь.
Смерть делит мир надвое.
Черные сосны, болота ржавые,
Черная жатва.

Возьми, говорю пацану, с собой шоколадку,
хоть вспомнишь, как это — сладко,
а больше ничего с собой не взяла.
Хоть бы крохой поделиться тепла.

Передай, говорю, моим, что я их не забыла,
пусть прилетают птицами белокрылыми,
и сходит он, идет в бурьяне золотом,
и речка Черная струится под мостом.

Ноябрь — ледяной колодец, темный провал.
Словно пора выходить, но почему-то не объявили.
Обесцвечивается одежда, признания и слова.
В Москве локдаун, закрыты винные.

Время говорить с близкими — ну то есть, с котом.
Говорю: кот мой кот, как удивительно ты бесстрашен,
подставляя мне горлышко, брюшко в меху густом,
беззащитные — так будешь же ты наглажен.

Кот переворачивается со спины на бок,
осторожно, не больно меня кусая,
как бы говоря: человек, не так уж ты одинок,
время сыпать в мисочку еду для кота, и

если холодно — то согреваться. Если одиноко — то
будь со мной, если не с кем больше. Так мы с тобой и выживем.
И склоняюсь я, соглашаясь, перед котом.
Сам он как шпрота, а живот почему-то рыжий.

*
Рождаться я не должна была.
Матери пять лет, и еще потом
ставили бесплодие, черное, горькое, как смола.
В ноябре каком-то, полуснежном, полуседом,
она доехала до пасмурного села.
Бабка что-то шептала над ее животом,
слушала, как ее сердце бьется.
давала воду из местного ручья
(не исключено, что попросту из колодца),
через девять месяцев родилась я.
*
«Баунти» - райское наслаждение.
Так говорили по телевизору, показывая картинки рая.
Я смотрела — пятилетняя — замирая.
Это происходило как раз на разделе
большой империи, а я была небольшая.
Отцу тогда перестали платить зарплату,
он злой ходил, а тогда и вовсе,
засунул меня в куртку, потащил в темную осень,
до ларька, к пергидролевой продавщице патлатой,
на последние деньги купил этот баунти сраный,
я ела, захлебываясь слезами,
он был совершенно невкусный, как деревянный,
но папе я об этом ничего не сказала.
*
В семь лет, отправившись в школу,
я узнала, что умерли те, о ком я читала.
в землю легли рыжие кони,
гипсовые пионеры сошли с пьедестала.
Кто писал о победе — тот стал обманщиком.
Разбилась голубая чашка,
накрылась судьба барабанщика.
Зарыты в землю герои Гайдара,
никто не шлет привет Мальчишу.
Они проиграли, а я дышу.
Наверное, тогда я и стала старой.
*
Там, где я выросла, мне светит пятнадцать
Лет за экстремизм и призывы к сепаратизму.
Но эти неосвещенные дорожки мне часто снятся
и тропинка к ларьку через футбольное поле моей жизни.

И желтое окно на втором этаже — мамино и папино,
словно книга, что открывается на одной и той же страничке.
Когда я умру, надо мной запоет Алена Апина,
И я уеду прочь на ночной электричке.

Возьми меня на рученьки, Наташа,
среди декабрьской смертныя любви,
где бледный снег лежит, как простокваша,
удочери меня, усынови,

я неовеществленна и беспола
в своем пальто худом и долгополом,
в автобусе, где кашель, толкотня.
Возьми, возьми на рученьки меня.

Мы так котов берем к себе на руки,
мы так детей на рученьки берем,
чтоб не боялись темноты и буки,
ночник включаем; светлый окоём

хранит от пустоты своей любовью,
и заяц плюшевый ложится в изголовье,
и отвечает «не пройдешь» теням.
Возьми, возьми на рученьки меня.

В предновогоднем городе уставшем,
исполненном асфальта и стекла,
Возьми меня на рученьки, Наташа,
чтоб я была, хоть где-то я была.

Смотри, смотри, как я готовлю мясо,
Смотри, как глажу серого кота,
Как я лечу простуженные гланды,
Как зажигаю на окне гирлянду,
Как с возрастом меняю паспорта
И покупаю в банке ананасы.

А это я бегу, бегу, как заяц,
Бегу сквозь степь открытую, чужую,
А это я со смертностью сражаюсь
А это я со смертностью воюю
Я самый обречённый генерал.

Смотри, смотри, как я сражаюсь с нею,
Смотри, как я пока ее сильнее,
Смотри, пока никто не проиграл

Смотри, я осень, мята, мед и медь.
И мне судили рано умереть,
Но я переиграю, я сумею,
Я тот дурак, что водит смерть за нос,
Пока люблю, пока живу всерьёз,
Я даже самой смертности сильнее.

И я живу, коту чешу живот,
И он - такой вот хрупкий, а живёт,
И жарю мясо, режу помидоры
И все бегу по зимнему простору.

И ты смотри, глаза не отводи,
Как я бегу к тому, что впереди
И отступают сумерки и жуть.
Смотри, как кот по мне скучает дома,
И по мосту иду я подвесному,
И не держусь руками, не держусь.

И когда над сонной Москвою падал легкий пушистый снег,
Снилось мне, что я — атаман Пашка, лихой человек,
со звонким посвистом, рыжими вихрами, тяжеленьким кистенем,
и бездомный ветер песню поет о нем.

Да идут по следу государевы люди, поспешай от них, атаман.
Уходи на лодке через пороги, минуя лес да туман,
увози свое дорогое, Пашка, - награбленную казну,
да топорик острый, да еще Алену — молодую твою жену.

Не уйти тебе, атаману, деревья корнями в весло впились,
проржавел топор, да прямо в руках осклиз,
тянет лодку ко дну тяжеленькая казна,
и товарищи старые тянут руки к тебе со дна.

Ничего, смеется Алена, ничего, нас никто не возьмет,
не гляди назад, мое сердце, направляй же лодку вперед,
и она становится старой, юной или любой,
и поджигает лодку, потому что это любовь.

И вот так мне снилось, что уходят они в огонь,
атаман Пашка с женой Аленой, ладонь в ладонь,
потому что это свобода, перед которой отступает беда,
потому что это любовь, не умирающая никогда.

На праздники — пустующий роддом,
охранник кашляет вчерашним перегаром
Идут волхвы, Азиз и Наримон -
уборщик с санитаром,

к девчонке, у которой только сын,
она одна, и он совсем один,
и больше никого. Азиз смеется:
«Нэ плач. Бери тихонько мандарин».
И он как солнце.

Господь рождается, и славимо Его,
не будет смерти ныне.
и в каждом проявленье — Рождество,
да вот хоть в мандарине.