Морозный воздух да вымершие деревни,
иди своею дорогой, с нее не сворачивай.
Черным на сером проступают вокруг деревья,
голос у них под ветром глухой и вкрадчивый.

Ноябрь — это время отправляться во внутреннюю Россию,
по земле, от травы очищенной, оголенной,
дойду, дойду и не обессилю
под созвездием Скорпиона.

Осень была легка, улыбалась тебе, вальсировала,
а потом затянула на черный безвыходный остров.

Ноябрь — это время любить одиноко и остро,
в плащ закутавшись для тепла,
беспредметно,
расфокусированно.

Любить всех тех, о ком давно не вспоминал и не думал,
кого увидел впервые,
пришел ноябрь — и ветром холодным сдунул
пыль от обид.
Остались запахи дымовые

от горящих костров, опавших листьев, земли обнаженной,
остался воздух — морозен и кристально прозрачен.
Иди, оставляя лишнее нищим и прокаженным,
туда, куда не дошел бы живым и зрячим.

А они говорят миру мир, пису, говорят, пис,
Искусство всегда превыше, так что улыбайся давай, крепись,
Давай совместно с Киевом запишем поэтический клип.

Из меня вместо текста вырывается хрип.

Я не вернулась с войны.

Нет, это все правда, искусство превыше вражды, нелюбви, сатаны,
Локальных конфликтов, мелких калибров, границ страны,
Но я не вернулась с войны, понимаешь, не вернулась с войны.
Я бы хотела вернуться, но я не вернулась с войны.

Сердце мое в степи клюют черные вороны.
Тело мое разметало на все на четыре стороны.

И я осталась в этой степи, осталась на этой войне,
Где пьем не чокаясь с ротой связи, где в белый выходит снег
Белая группа, вся в маскхалатах, белые ходоки,
И смерть с холмов глядит, залегли стрелки.
И прячутся танки в рощице у реки.

Так что я не спорю, искусство выше, любовь всегда победит,
Снимай свой клип, езжай в свой Киев, танцуй под бит,
А я уже все сказала.
И сердце мое разрывается на шматки,
Как донецкое сало.

ее нашли прижавшейся к церкви,
она спряталась так, словно всю жизнь училась этому,
хотя она училась другому:
быстро печатать, ходить на каблуках по центру,
улыбаться на тусовках, и ездить в Египет летом, и
делать уютно дома.

ее нашли, как подранка, вжавшейся в щель стены,
словно среди гражданской войны,
словно она от бомбежки укрылась, только ноги торчали,
господи, сохрани
сохрани нас от безумия и печали.

и вот лежит она там, прижалась, кукожится,
на губах полопалась тонкая кожица,
и она повторяет: «мне это кажется, кажется, кажется».
а вот это вранье, конечно.
ну, достали ее, в больницу отправили нежно,
но все равно вранье, нихрена потому что не кажется.

так барахтайся среди ноября, среди серой кашицы
из людских шагов, перегнивших листьев, обесцененных денег
ну давай, кричи, мол, неправда, что это все кажется, кажется, кажется,
прячься к церкви – авось не заденет,

когда рухнет огромное, небесное, страшное
посреди веселой столицы,
прямо в наши дурные раззявленные лица,
прямо среди наших объятий, и танцев, и ламца-дрицы,
и нашей любви, никому не нужной,
уже неважной,
прямо среди квартир одиноких, застуженных,
на дома и на башни,
вот тогда и станет ясно – тебе не кажется,
никому из нас, блин, не кажется,
никому.
но мы молчим, иначе врачи, нейролептики,
иначе утащат во тьму,
отберут последнее зрение,
как спасение
как спасение
господи боже помилуй мя грешного боже помилуй мя

Анна Долгарева

PS Пропавшая в Москве редактор агентства «Интерфакс» Маргарита Игнатова была найдена на территории храма иконы Божией Матери «Знамение» в Ховрино.

Как сообщает Life, Игнатову заметил волонтер, точнее, торчащие из щели здания ее ноги. По неподтвержденным данным, журналистка провела там два дня. Когда девушку достали, она безостановочно повторяла: «Мне это кажется, кажется, кажется».

И будет снег. И будет новый день,
и в этом дне – даровано прощенье.
С балкона ветер задувает в щели,
на потолке танцует светотень.
Мы выйдем в день – и мы его вдохнем,
он будет ветер с озера и цитрус,
как будто дети маленькие в цирке,
как будто праздник, детство будто, дом.

И время с антресолей доставать
коробку, где советские игрушки –
и космонавт, и яблоко, и грушка,
перебирать, рассыпав на кровать.

Как будто нет и не бывало лжи,
войны и вовсе не бывает смерти.
И мир большой, и сколько ни отмерь ты,
все будет по тебе, держи, держи.

Так мы вдохнем прощение. Оно
не разбирает правых и неправых,
не выбирает тех, кто лучше нравом,
а просто есть, поскольку суждено.
Для каждого из выросших детей,
какие б ни бывали переломы,
тату и шрамы, браки и дипломы,
держи вот и живи так, дуралей.

Живи, живи – с морозного утра,
и дальше, это суть твоя награда.
Как будто дальше будет только правда,
как будто никогда не умирал.

Третья история о Марии

Говорит ей:
«Ну потерпи, еще немного, терпи, терпи»,
а она качается на осле,
живот до носа.
И ответила бы: «терплю»,
но в горло въедается пыль,
пыль израильских серых песчаных заносов.

А он-то, Иосиф, все суетится,
ведет в поводу осла,
думает: как она бедная,
лишь бы в дороге не родила,
вот дойдем-то до Вифлеема,
и там первая же гостиница, чайник чаю, тепленькая вода,
пусть она ляжет, ляжет хотя бы, да.

А она качается на осле,
думает: не может быть, чтобы это уже начало.
Пыль в лицо въедается.
От боли бы закричала,
но чего тут кричать, чем поможешь,
капли пота ползут по коже,
вот и Осе и так нелегко, а она помолчит, помолчит.

В Вифлееме он бросается от одной гостиницы до другой.
Как это нету мест, ну хоть для нее для одной,
Хоть койко-место, хоть от подсобки дайте ключи.

И везде головой качают, все места закончились, только нули.
Извините, ничем не можем помочь.
В Израиле наступает ночь,
Но звезды еще не взошли.

Он находит конюшню.
Маша, говорит, ну и что, ты немножечко потерпи.
(А она отвечает: терплю),
Посмотри, тут чисто и мягко, ложись и спи,
я воды принесу, я очень тебя люблю,
а она говорит: началось.
Ко лбу прилипли волны волос,
побелела рука,
это – еще не страдать,
чистая ткань,
тепленькая вода.

И восходит звезда.
И все становится лучше – теперь уже навсегда.

И чего ты плачешь, не плачь, не плачь,
Смерти нет отныне, не бойся,
а только любовь,
и выходят волхвы
из-за дальних восточных холмов,
слышен смех людей, и пение звезд, и ржание кляч.

Вот такими и сохрани нас, Господи, сохрани:
Новый год, рыжий кот, на ёлке горят огни,
И мы такие влюбленные,
Что почти невинные.
Люди вешают гирлянды на окна, балконы,
Закупают шампанские вина.

А мы обо всем забыли, ничего не успели,
Процеловались, провалялись в постели,
И такие счастливые,
Что как будто прощенные.
Вообще за все навсегда прощенные,
Словно человек - это только свет, и совсем не глина,
И горят наши губы и щеки.

И я не знаю, что будет дальше,
И я не знаю, что будет завтра даже,
Но это неважно.
Игрушки на ёлке мерцают, покачиваясь,
И мы происходим.
И я не хочу, чтобы это заканчивалось.

© Лемерт /Анна Долгарева/
31.12.2019

Тэм Лин

Никакой королевы эльфов, конечно, не было.
Или была, но сразу сказала «иди куда хочешь»,
И он вышел под каменистое небо,
В вересковую пустошь среди черных урочищ.

Эльфийская кровь сама по себе – отрава,
И он бился о землю, превращаясь то в ящера, то в росомаху,
Выбирая между свободой быть слабым или неправым
Или эльфийским рыцарем без упрека и страха.

И эту пляску смерти, dance macabre этот не остановишь,
и не можешь понять, кто ты, о кто ты, кто ты,
бьешься о землю, превращаясь в разных чудовищ,
выбирай свою жизнь, рыцарь Тэм Лин, забавы или заботы.

А я что, я стояла там, я его держала,
Должен же кто-то держать, когда тебя так колбасит,
Исцарапанная когтями, пронзенная жалом,
И было, конечно, страшно, чего мне дома-то не спалось на матрасе.

Но я держала его, как держат единственного ребенка,
гладила по чешуйчатой морде, по бугристым векам,
не отпускала никогда в мире, и он вздохнул так слабо и тонко,
и стал человеком.


Распространенная в Шотландии баллада рассказывает о девушке Дженет, которая полюбила Тэм Лина, рыцаря королевы эльфов, в некоторых версиях ранее и самого бывшего человеком. Королева согласилась отпустить Тэм Лина только при условии, что Дженет не отпустит его, во что бы он не превратился. Ну а дальше Тэм Лин превращался в разных чудовищ, а Дженет его удержала, и превратился он в человека, и жили они долго и счастливо.

ДЕВОЧКИ

1. Яська – золотое яичко

Яську дед бил-бил - не разбил,
Баба била-била - не разбила,
Папка бил-бил - не разбил,
Словно Яська золотое яичко в себе хранила.

А мамка не била, мамочка гладила по голове,
Мама говорила, что будет все хорошо.
Яська была золотое яичко, спрятанное в траве:
Кто-то увидел и бьет, а кто-то мимо прошел.

А когда хоронили маму, земля о крышку гроба стучала,
Яська нисколько не плакала, а только молчала,
А потом убежала все начинать сначала.

Катится по миру Яська, золотое яичко,
Хиппушка да гитаристка, птиченька-невеличка,
Феньками звенит да поет,
И никто ее больше не бьет.

А как замуж пошла, так плясали три дня,
Кто же Яську-птичку не хочет обнять?
А говорила мама, что будет ей кто-нибудь рад!
А говорила, что такое сокровище разглядят,
И возьмут на ручки, и отстранят от дел.

И он разглядел.

Бил он Яську, бил, - не разбил.
Бил он Яську, бил, - не разбил.

Яська, золотое яичко, лежит на пороге.
"Нет у меня сил, мама, для новой дороги,
Нет у меня сил, и нечего дать ему,
Любимому моему, суженому,
Чтобы было радостно, как вначале,
Чтобы не били и не кричали,
Почему меня нужно бить, я же добрая, мама, я ласковая,
Почему я вообще такая идиотская сказка?".

А он приходит и бьет Яську, бьет, да не разобьет.
Бьет ее, бьет, да не разобьет.
Он ее убивает, а она живая.

Приходил участковый Пал Михалыч, вздыхал. Яська чаем его поила.
Приходила соседка баб Люба, ругалась, чего, мол, живёшь с постылым.
Яська так говорила:
"Баба Люба, да какой же он мне постылый, он же мне начало, и конец, и мерило,
Вот я с ним поругалась, а вот помирилась,
Вот такую мне Боженька дал и ношу, и милость,
Чтобы я, Яська, золотое яичко, раскрылась,
И стала сокровище самое лучшее в мире".
И уходила баб Люба в свою квартиру,
И вздыхала, и качала она головою.

А Яська дверь за ней закроет, да воет, воет.

А из золотых яичек сокровища не получаются.
А выходит только обычная яичница,
И лежит Яська, словно яичко всмятку,
Только разметались волосы золотые
По красному полу, кровавому беспорядку,
Словно скорлупка осталась, а Яськи тут нет впервые.

И когда его уводили, он все озирался,
Глазом дёргал, ломал испачканные пальцы,
Где же Яська-птичка, Яська-сокровище,
Ведь не может быть, чтобы это все кровь вообще,
Ведь не может быть, чтобы Яськи не было.
И тогда он увидел небо.

А там солнышко, жёлтый круг - это Яська смеется.
"Я, - говорит, - была золотое яичко,
а стала целое солнце,
И теперь сколько ни тянись, не дотянешься до меня,
Не сумеешь поцеловать, не сумеешь обнять,
Не сумеешь руку поднять.
Пусть тебе поперек горла встанут мои непрожитые года,
А я теперь Яська-солнце, свободная навсегда!".

И тогда тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город.

2. Чудовища

Он говорит: в шкафах не живут чудовища.
Кира об этом знает давно еще.
Чудовище – это не взгляд из шкафа, не шорохи за окном,
Не те, кто скребется ночью из ванной, не те, кто просятся в дом,
Не те, кто тянет руки к босым ногам, когда бежишь на кровать.
Чудовище – это он.
И он выходит искать.

Кира слышит, как плачет на кухне мать.
Кира давно не плачет. Взгляд ее отрешен, Кира – вода в колодце,
Вода, вода.
Так до нее не добраться ему никогда.
Только сердце бьется.

К десяти годам понимаешь кое-какие вещи,
Становишься шаман в междумирье,
Становишься старый, страшный и вещий,
Призраком скользишь по квартире.
Потому что мама не умеет спасти,
Потому что он – конец и начало пути,
альфа боли и он же – ее омега.
Кира скользит мимо елок и первого снега,
Еле видимая, канет во тьму,
Раз за разом возвращаясь домой, к нему.

Ночью Кира откроет шкаф.
Откроет дверь темной ванной.
Откроет входную дверь.
Кира говорит: «Я тебя не боюсь,
Мне плевать, что ты за чудовище, что за зверь.
Просто если никто не заступится за меня –
Будь со мной.
Мне обещали, что будут хранить меня, но не хранят
Ни мама, ни боженька, ни домовой».

Он храпит в соседней комнате, простынь мнется.

Кира сидит у стены.
Кира вода, вода, вода в глубоком колодце.

3. Как тетка Любка к морю ходила

…а потом она говорила:
- так и жила.
мой-то пил, вот и я пила,
поколачивал, бывало, крепко, такая выпала доля,
ну и что, обычные же дела,
как у всех в нашей скорбной земной юдоли.
а теперь вот выдали два крыла.

и не в крыльях, конечно, дело,
а что стало так удивительно, невероятно, светло,
когда я шагнула из потрепанного тела
и вышла через невымытое стекло
в наш весенний, размытый дворик,
и подумала вдруг,
что я никогда не видела море.

понимаешь, никогда не видела море,
вообще никогда не видела море!

(господи, какие же мы смертные, хрупкие чуваки,
как наши души неприколочены и легки).

и вот она говорит:
- и тогда я вернулась в тело,
с печенью больной, с лиловыми синяками,
с селезенкой разбитой, и встала с кровати, на стульчик села,
и пошла своими ногами.
и так я шла, и мужика-то своего позабыла,
дни и ночи шла я, потрепанная кобыла,
то ли живая, то ли уже неживая,
шла по трассам, по указателям, шла на юг,
ни о чем на свете больше не переживая,
шла и несла на ручках мечту свою.

и дошла я до самого синего моря,
и села у этого синего моря,
и заплакала я у синего моря.

а потом уже встала, оставила тело
и прямо на небушко улетела.

и вот она так говорит, говорит,
и белым светом горит,
и нет у ней больше ни синяков, ни обид,
только синее море за ней, только синее море,
и такое оно большое, доброе и немое,
и у него ни конца, ни края,
и никто как будто никогда на свете не умирает.

***
когда они умирают,
они все становятся маленькими.
все эти битые-перебитые бабы в валенках,
все эти тетки со сломанными ребрами,
до конца остававшиеся слабыми, добрыми,
любившими своих алкоголиков.
когда они умирают – с синими следами на горле,
с переломанными костями, отбитыми почками,
они становятся маленькими любимыми дочками.
маленькими девочками, золотыми цветочками.
ходят они в варежках на резинке,
в цветастых косынках,
самые маленькие и любимые,
ходят по теплому саду,
и Господь ведет их за ручку,
и никогда он теперь их не бросит и будет рядом,
и погладит по голове, и даст конфету-шипучку.