Чего хочет женщина? Женщина хочет спать.
И это – во-первых. И во-вторых. И в третьих.
Лежать и чесать кота бескрайнюю гладь –
За ухом, горлышко и между лап передних.

Возможно, девочка хочет большой любви.
Возможно, девушка жаждет большой карьеры.
Но женщина хочет Господа не гневить
и дрыхнуть до наступления новой эры.

Планеты изменят порядок, пойдут кувырком,
эпохи сменятся, звезды перелопатив.
А женщина выспится крепко в обнимку с котом
И пять минуточек после еще в кровати.

засыпай, и пусть тебе снятся сны,
где цветы качаются на стеблях.
вот идет ноябрь, ладони его черны,
словно в поле сыра земля,

хорошо, если верный ты семьянин,
просто дверь закрой, окно заслони.
в ноябре все те, кто живет один,
по-особенному одни

к ним заходит без спросу сырой сквозняк,
дождевая гниль сочится из стен,
за окном воет нечисть голосами собак,
ожидай незваных гостей.

в ноябре всем тем, кто живет один,
выпадают верхние в поездах,
бьется ложка в стакане: динь-динь,
динь-динь,
братец Лис, достань меня из куста.

в ноябре нет дома им на земле,
никакая дверь их не защитит,
и замок в пыли, и порог в золе,
и на стенах плесень лежит.

соскочить бы с поезда им в степи,
с дикою охотой уйти к луне.

ты не бойся, милый.
не бойся.
спи.
ты не бойся, это не обо мне.

Говори, говори, говори,
Как горят над рекой фонари,
Оттого она тысячеглаза.
Протянули к луне метастазы
Ноябри, ноябри, ноябри.

Потому что я здесь, но не вся.
Потому что мой голос иссяк, -
Говори, говори неумолчно.
С неба свет истекает молочный
И последние листья висят.

Я оставила хлеб на столе,
Я оставила тень на земле,
И меня становилось все меньше.
Поискал бы нормальную женщину,
Обо мне-то чего сожалеть.

Но покуда вокруг ноябрит,
Неябрит, фонарей янтари
Отражаются в водах молочных –
Говори же со мной неумолчно,
Говори, говори, говори.

Меж Смоленском и Брянском протяжно болота лежат.
Где с границей граница смыкается - новая грань.
Там студеная осень – серее стального ножа,
И немертвые воды - оправиться зверю от ран.

Меж Смоленском и Брянском не путь – только время одно,
Ибо нет никакого пространства. На брюхе туда приползу,
Буду темную воду глотать из студеных болот,
Буду прятать себя, неживую, в ноябрьском лесу.

Этот лес невесом, этот лес не умеет согреть.
Желтоглазые птицы на юг улетают, на юг.
И все кажется: с ними душа и моя посередь
Черных веток уходит и песню уносит свою.

Господи Боже, храни безумцев,
Кому же еще нас хранить,
Кроме безумия, древнего, как аммонит.
Господи боже, храни всех тех,
Кто медью звенящей не стал.
Храни Эдуарда Лимонова
И бомжа, бьющегося о пьедестал
Снесенного памятника Ильичу,
Рэпера Хаски,
Безымянного автостопщика,
Потому что я так кричу.
Кричу в ножевую небесную сталь.
Господи,
Храни тех, кто просто устал.
В наших устах
Молоко, и мед, и кровь, и вино.
Нам уже, Господи,
Если честно, то все равно,
Но Ты не оставь нас, пожалуйста, не оставь.
Потому что Ты –
Единственный смысль и суть
Для Твоих детей,
Потерянных в темном лесу,
И когда над нами смыкается
Земля, вода и гранит,
То хотя бы память
О нас
Храни.

На излете бесснежной осени,
Когда сердце грызет несказанная маета,
И даже не брезжит
Впереди еще Рождество,
Мне подарили
Плюшевого кота,
Синего путешественного кота,
И имени не было у него.

Синий кот безымянный
Поселился у меня на окне.
Я не люблю пылесборники,
Впрочем он особо и не.
Несколько грамм синей ткани и синтепона.
Первого декабря выпал серый снег.
Сквозь него проступал мой град обреченный.

Люди тянули к друг другу руки
Словно сквозь серую пелену.
Говорили: дожить бы до Рождества.
Я ходила по набережной.
Меня тянуло ко дну.
Но держала за руку потаенная синева.

И я взяла пропахшего пылью
Путешественного кота.
И посадила его в карман.
И пошла пешком через город.
И серая дымка через него была разлита,
Но хранила меня синева,
Подступившая к горлу.

Я дала ему тайное имя –
Которое знать буду только я,
Когда рухнет город,
Схлопнется,
Запылает,
Но предстанет нам Рождество
И в правде его бытия
Будет жизнь и дорога.
Синяя.
Золотая.

Под снегом вянет, землею стает трава, сочится свет, сквозь тучи пытается течь. Идет Емеля без щучьего волшебства, идет Емеля вернуться домой на печь. Растратил на фантики щукино волшебство, цветные фантики сыплются в белый снег. Идет, дурак, улыбаясь – и ничего. Идет домой потерянный человек.

Идет по земле заснеженной да босым, идет по темному зимнему да пути. Идет домой потерявшийся блудный сын. Все, что нажил, рассыпалось в конфетти. Они лежат – цветные и на снегу, как дивные, как неведомые цветы. Идет домой к невесткам и очагу, и снег не тает, ложится в кудри желты.

Иду домой, десять лет по чужим городам. Иду домой, сколько лет не видела мать. Иду домой, но нет мне дома и там. И за морем нет мне места, где отдыхать. Иду домой, наобум иду по пути, по темному, по незнамому декабрю. И десять лет мои – фантики да конфетти. И я иду наобум. Но ведь я – люблю.

А тот, кто любит да ищет, - отыщет дом. И примут его, и к столу позовут его. И Долгая Ночь будет добрым живым огнем, и будет тогда настоящее волшебство.

Ах, мама-мама, светится белый снег, и я иду домой, и уже почти. И, руки подняв, потерянный человек, смеется – и рассыпается в конфетти.