нет, не трогать, не лезть под руку, не обнимать,
не люблю вот этого, ибо любовь нема,
как вода.
не хватай, не тискай меня никогда.

я живой, я есть, не надо меня менять,
не хватай насильно и не тащи в кровать,
просто будь, пожалуйста, рядом,
еды мне дай
и не умирай.

***

когда почти все закончилось,
он сидит у костра.
дорога железная рядом
заброшена и стара.
он сидит у костра,
и ветер на диво тих.
когда почти все закончилось,
он вспоминает их.

они, как обычно, рядом.
один за правым плечом,
второй за левым.
от этого горячо
где-то между лопаток.
тлеют угли.
темно еще.

дело к пяти.
обстоятельство таково:
они никуда не денутся
от него.
ведь обещали –
в жизни и в смерти –
так.
бросить в огонь на память стальной пятак.
ну извини, если что не так.

когда почти все закончилось,
он их чует спиной.
глотает из фляги – в ней ветер, горький, чумной, шальной.
веток бросает в костер.
под такой луной
они вспоминаются остро особо,
как будто каждый живой.

он говорит им:
вот скоро,
скоро уже совсем
кончится все – и счастье настанет всем,
мы воевали за счастье – вот оно, напрокат.
каждому
по вагону тушенки
и самокат.

он говорит: все будет,
но если по-чесноку,
то одного никак забыть не могу,
помните, было лето,
август,
вода,
прилив.
мы хотели зажечь костер тогда,
но не зажгли.

он говорит: ни о чем не жалею,
но если вернуться в тогда,
там, где вино, и смех, и темна вода,
если б вернуться в прошлое,
если б я мог,
я бы его зажег.

он говорит: если кончится,
непременно зажгу костер,
за вас за двоих и за всех
братьев, отцов, сестер,
пусть он горит до неба
тысячу лет,
пусть освещает дорогу мне
в этой мгле,
в этой, меня обступающей вязкой мгле.

ибо же тьма лежит вокруг и во мне,
ибо же я один в тишине, тишине.

дело к рассвету.
углей чернеет медь,
неразличимо
начинает светлеть.

Лежит туман над озером и чащей
впитавшись в рыже-стылую траву.
Дышу, смотрю, касаюсь и живу:
перед морозами брусника слаще
и проступают тени наяву.

Такое время – уходить из дома,
Такая осень – к перемене мест,
красножелтеют дерева окрест,
и все дороги больше не знакомы,
нет больше памяти – а только то, что есть.

Стой у обрыва и гляди глазами,
дыши святой блаженной пустотой,
вдыхая запах листьев золотой.
Кто ходит сзади там, неосязаем?
Не обернись, не прикасайся, стой.

Для Насти, с которой я незнакома

Настя живет в квартире с черными стенами. Настя солдат, боец, ничего не боится. Осень. Голые ветки по небу – венами. В листьях, упавших в лужи, чудятся лица – тех, позабытых. Впрочем, это неважно. Настя боец. Каждый день – как за линию фронта. Впрочем, ей никогда ничего не страшно, времени просто нет пожалеть о ком-то.

Осень. На улице сумерки, холодно, сыро. Вечером Настя приходит в свою квартиру. Там из черных стен цветы вырастают, тычутся в руки ее, как слепые котята. Черные тени медленно, медленно тают. Место ее не пусто, но свято, свято.

Где-то, когда мир не будет линией фронта, там, вдалеке – маячит у горизонта теплое солнце медовое, бабочки между вишен, сын с глазами отца – и отец его с ласковыми руками. Там, где Настино сердце – не хрупкий камень, горный хрусталь – там собственный смех ей слышен.

Будет очаг и варенье из горных ягод. Будут сны янтарные, золотые. Сердца живого живая теплая мякоть спит, укрывшись от снега, но вздрагивает впервые.

Не надо, не накапливай вещей,
Любовей, горестей и мертвецов,
Не запасай соленья и не шей
Приданого. Так выйдешь на крыльцо –

А там на север тянутся уже,
Идут, идут под синяками туч,
Оглядываясь, все настороже,
Везут с собой среди полей и круч

На стареньких телегах – да гробы,
С костями прадедов, друзей, учителей.
И ты возьмешь свои. И вот столбы
Потянутся, все медленней, темней.

Туда, на север, дальше от войны,
Нашествия врагов и саранчи,
Туда, где дни протяжны и темны,
И каждый гроб с собою волочит.

И ты влачи. Другого не бери.
Не будет никакого «там», «потом».
Впитается в дорогу долгий хрип,
Чтоб наши дети выросли на нем.

Час до вокзала, но поезд идет в никогда,
времени нет, никакого тут времени нет,
нет и конца этим соснам. Леса и вода
тянутся, тянутся, не оставляя след

сзади на рельсах. Меж точками А и Б
нет ни долгов, ни родины, ни любви.
Так и гляди в окно, оставаясь без
точки конечной. Проводника позови –

пусть принесет дрожащий и горький чай,
выпьешь – забудешь тепло человеческих тел.
Это, быть может, посмертье: не ад и не рай,
только покой для того, кто покоя хотел.

На перевалы спускается облако. Будут дожди.
Кожа травы на болоте становится сизой.
Сердце из мшистого камня у леса в груди
бьется все тише, к зиме засыпая. И полнятся силой

сумерки – это их время. На озере рябь.
Желтые листья ему отдавала береза,
красные листья – рябина. Век октября.
Листья улягутся, спрячутся от морозов,

будут лежать на озерном дне – затонувший клад,
память об Атлантиде, червленое золото.
Время делиться костром и чашкой тепла
с духами леса, что смотрят из чащи желтым.

Север вздыхает. Подбрось еще дров в костер,
будешь за чаем рассказывать – чаща темна там,
светится красным рябина, а в ряби озер
птицы летят и на лодках плывут хаттифнаты.

Мальчик спит в электричке и обнимает рюкзак.
Тощий. Нашивка «Вооруженные силы».
Поезд идет на Лугу. Мелькает овраг,
сосны, болота и вечер пасмурно-синий.

Мальчик в пикселе спит, качаясь, словно бычок,
словно доска кончается. Чай проносят.
Русоголов, острижен и краснощек,
едет через болота и через осень.

Господи, усыновить бы. Вот всех бы, всех.
Стать бы большой, до неба, и чтоб руками
всех заслонить. Под черный болотный камень
речка течет. Заяц меняет мех.
Осень кончается. Белка тащит орех.

Усыновить бы. Остановить бы. Спи,
пиксельный мальчик. Пускай электричка едет,
дождь проникают к корням деревьев в глуби,
пусть тебе снятся будущие победы.

Славный мой, лопоухий. Туман вдали –
так бы и ехать мимо маленьких станций.
Все мы уже в раю – нам бы в нем остаться.
Черные речки да рыбаки у мели.
Дождь вымывает кости из-под земли