Я стала ненавидеть уезжать,
поскольку в возвращение не верю
и каждый раз прощаюсь навсегда:
вот стол, кровать, вот книжка, вот лежат
мои смешные плюшевые звери,
и с ними я прощаюсь навсегда.

И если собираться – то день в день.
Забрасывать в рюкзак белье и ноут,
идти сквозь снег, прощаясь навсегда
с домами, с отраженьями в воде,
с кафешками и тягою земною,
и уходить в дорогу навсегда.

Прости меня, прости меня, прости,
Я так люблю тебя, я так любила,
но снова уезжаю навсегда.
Несут меня сквозь белые пути,
несут меня сквозь клекот голубиный,
несут меня, уносят навсегда.

Сон разума рождает чудо

Снится черный пес, снится город тьмы,
Ох, какой же холод вокруг. И мы,
Не разжавши рук, существуем в нем
Рядом, тесно жмемся, лежим вдвоем.
А и снится мне, как на лодке - в снег
Засыпающий маленький человек
Уплывает, тает во тьме, в снегу.
Мама, мама, я больше так не могу.

А и мы лежим в темноте, весны
Рядом ожидая, и видим сны.
Ох, какой же холод вокруг, вокруг.
Жарче обнимай меня, милый друг.

Да не выйдет. И ты не ответишь мне,
А лежишь и видишь меня во сне,
Есть лишь черный город и черный дом.
Ты лежишь и видишь, как мы на нем

Черною дорогой с тобой плывем,
Ужас - это если мы не вдвоем.
Долгая дорога, и в лодке мы
Отплываем от холода и зимы.

В феврале заметает дорожки,
не пройти в абрикосовый сад.
Елки, словно бездомные кошки,
у помойки устало лежат.

И негромко мурлычут: не надо вам
неплохой вот меня такой?
Я хорошая, я чтобы радовать,
заберите меня домой.

Не берут, во дворы выносят,
во дворах оставляют тлеть.
Станут тучами, выпадут в осень,
растворятся во влажной земле.

Станут нами – совсем, без остатка,
прорастут по весне на горе.
…Обними меня крепко и сладко
у помойки в снежном дворе.

Никогда не ходи по чужим дорогам, если можешь - давай в объезд.
Я пришла в этот мир три года назад, не зная о том, кто я есть.
Были руки чисты, и губы в крови, и в глазах моих ноябри,
И огромная жажда в моей груди выедала меня изнутри.

И я шла вперед, не зная куда, и вглядывалась в людей,
и случился первый из них тогда на горелой тропе моей.
И он взял мои руки и мне сказал: «У меня есть именно то,
что накормит тебя, что насытит тебя, что разлучит тебя с пустотой».

И тогда я поверила – не ему, а в то, что он может мне дать.
И он дал мне себя, и я ела его, пока было, что поедать.
И, допив его кровь и доев его тело, я ушла, и была голодна,
и была тоска, и жажда была, и дальше я шла одна.

А другой пришел в мою жизнь, как цунами и как гроза,
и сияла солнцем его голова, и камнем были глаза.
Я легла к ногам у него сама, в голове от голода гул,
он тогда сказал, что насытит меня, но он меня обманул.

Я ждала обещанного, я выла, и голод мой рвал меня,
я вцеплялась в него, как в последний берег, я просила еды и огня,
ночь затягивала во тьму, утро било волной лучевой.
…У него просто не было,
не было ничего.

Как ни вой, ни кричи и чем ни плати судьбе –
человек, у которого нет себя, ничего не отдаст тебе.

Он потом меня оттолкнул, когда вой ему надоел,
дальше я не шла, а ползла, и близко был мой предел,
когда встретился третий живой человек, и на несколько вечеров
разделил со мною еду человечью, постель и кров.

И я думала: если он меня не накормит, то я умру,
и вцеплялась в него, и слезы текли на декабрьском стылом ветру.
Улыбнулся, чуть отстранился (пробежала по телу зябь),
и он просто сказал: «У меня нет
того, что ты хочешь взять».

И тогда на ногах негнущихся я ушла.
И тогда я от голода, кажется, умерла,
а потом воскресла.
И отступила мгла.

Ныне руки чисты мои, губы чисты, не пылает в горячке лоб,
и никто не нужен мне, чтобы жить, и не сдохнуть от голода чтоб.
Я сажусь на поезд, я еду на север, столбы вдоль пути стоят,
и спасибо, Боже, что есть этот мир,
и, что, кажется, есть я.

Снова снежно, когда мне в дорогу.
Серо-белое валится с неба.
Тощий крест, почерневший до срока,
Мне навстречу проносится слева.

Никомужней, ничтожной, никтожной
Мне задумано здесь потеряться,
В этой русской степи безнадежной,
В этом выетом ветром пространстве.

Ну куда ж ты, тоска, меня гонишь,
Сквозняком обнимая за плечи?
Выпью кофе, как будет Воронеж.
За Воронежем станет полегче.

...а тогда, в двухэтажном бараке,
В километре от линии боя,
На секунду увидели знаки,
Объяснившие
нас
с тобою.

И теперь я ношу эту тайну,
И за сердцем она шевелится,
И с тех пор я грустна и случайна,
Как над степью летящая птица.

На улице Ропшинской ангел ночью повесился.
Утром его труп, словно белый пакет, бился на дерево.
Чебурашка с утра на кухне возится весело,
Мурлычет песенку о том, что все на свете потеряно.

Все на свете проебано, продано да распилено,
Убежавшее молоко - лишь один из штрихов картины.
Мертвый ангел бьется в окно за гардиной пыльной.
Минус двадцать на улице, проклятая холодина.

Чебурашка, всю жизнь отработавший смотрителем зоопарка
Вышвырнутый на пенсию в начале равнодушных двухтысячных,
В третий раз заливает кипятком спитую заварку,
Смотрит на зарубки лет, на дверном косяке высеченных.

Так прошла вся жизнь, здесь, в коммунальной квартире,
Где на прошлой неделе хоронили соседа Гену,
С самого детства, с беспощадной юности мира,
С поры надежд, безумных и дерзновенных.

Работа, пенсия, покер по вечерам с Генкой,
Старая привереда Шапокляк, у которой ручные крысы
Сменяли одна другую, вечно скреблись за стенкой,
И неизменно каждая носила имя Лариса.

Вот и осталась только одна эта старая дура,
Выжившая из ума, помирающая ежегодно.
Опускается все ниже и ниже температура.
Обещают локальный минимум как раз сегодня.

Как там Генке, лежать-то? Холодно, да и в карты не с кем
На застывшем кладбище перекинуться. Скоро к нему вселятся,
Апельсиновый запах - отдающий солнцем и смехом детским,
Фантомный - из Генкиной комнаты - уколом в сердце.

Чебурашка открывает дверь. И комната, как собака седая,
Обнимает. Он включает компьютер, заходит в сеть, запускает виртуальные карты.

И все чудится ему, что за старого друга он доживает
Этот день морозный, доигрывает последнюю партию.

Каждую весну он тоскует по ней,
курит по две пачки,
дым от дешевых сигарет выкашливать все трудней,
выбирает - почти случайно - маршруты
давно завершившихся дней.
Ходит по этим улицам, гладит камни,
трогает знакомые деревья узнавающими руками,
И, в общем, сюжет знаком, и все дальше было бы так.
Нюанс заключается в том, что он - величайший маг.

Он нервно щелкает пальцами, призывая сны,
и чтобы они непременно во сне мирились,
во сне ему хочется ее посадить на привязь,
приковать к батарее метрах в двух от стены.
Ну или целовать до беспамятства - и чтобы горечи примесь
была, но не мешала наступлению звонкой весны.

У бывшей подруги великого мага все хорошо,
и сын ее в детский сад недавно пошел,
она научилась жарить блины и суп наливать в горшок,
и, в общем, не надо менять ничего - давно затянулся шов.
Но дело в том,
что каждой весной к ней приходят химеры,
то маленький заяц с крыльями парит над кастрюлей,
то розовых пчел слетается целый улей,
а то за окном - здоровый и темно-серый -
кто-то поет всю ночь. Шестнадцатый этаж, между прочим.
И еще маргаритки вдруг расцветают на ноутбуке рабочем.

Она, в общем, знает, кто это. И это ей порядком поднадоело,
хотя во всем этом, в общем, нет никакой катастрофы.
Она, вздыхая, всех разгоняет: мол, сына пугать - не дело.
Курит в форточку, затягиваясь неумело,
и думает: надо будет его позвать.
Как-нибудь.
На кофе.