Цитата:

Чтобы такое написать, нужно жить в этом городе. Автор точно не оттуда?

Есть такие вещи, знаешь, повторяются в голове опять и опять, хотя что они случились - нечеловечески жаль. Так падаешь с высоты, так не можешь спать, так входит в теплый живот длиннота ножа. Вещи, которых бы лучше не произошло, повторяются в рапиде еще и еще, остановленное ей сердце отдает тепло - каждый, знаешь, год - и февраль течет.
Черти, знаешь, черти любят этот рапид. Черти любят повторы, петли, круги - знаешь, говорят про заблудившихся: черт водил? А тебя обидели - а ты ляг и спи. А тебя калечат - а ты чуди. Выдернули нож из живота - а разреза нет, а куртку зашьешь. Думала, ты запьешь - а ты ушел с другой.
А когда по улице идешь - то прямо свет. Стелется вокруг, как будто ты трамвай под дугой.

Грустный день, и дышится тяжело - и болит половина того, что в принципе может болеть. Обнимал кота - не помогло, а долго и не стал, чтобы и коту не околеть. Пробовал пить красное - но только попусту мутнел, пробовал сыграть что-нибудь, но залипал на каждое ля минор, к вечеру собрался, правда, и поел - но думал все о ней, покуда пялился в монитор.
Эту, понимаешь ли, старую любовь делали из редкой какой-то стали, никель да ванадий, да хром, да бор - из чего сумели да достали. И в огне не горела она, и не плавала в воде, и была всегда, только крикни внутрь: ваше одиночество - и в ответ слышалось веселое "да?" - а не отозвалась вдруг - и кричать не хочется.
Не ржавеет старая любовь - но бьется вдрызг, как от кипятка перекаленное стекло, и сечет осколками и жжется брызгами. Грустный день и дышится тяжело.
Ты же знаешь долг - говорю я себе, мы с тобой давно живем, не дураки, есть во всяком деле свой смысл и толк, на глаза закрытые укладывай кислые медяки. Нежно поцелуй - в лоб, не вздумай вспомнить, как до того целовал, медь просыпь на землю, если что осталось еще в горсти, обведи костяшками пальцев знакомый лица овал. Затянись. Выдохни. Отпусти.





Помнишь, помнишь, большой, как когда-то - был ты мелкий, выгоняла мамка во двор гулять, зима - а навстречу Нинка, не помню класс, ее парни дразнили целкой - смысл неясен, но если не крикнешь, сойдешь с ума? И бежать, бежать, захлебнувшись холодным спазмом, наст сломается, снег насыплется в рукава, и от боли в руках теряешь и страх, и разум, и скрипишь зубами, пока в запястья кровь вернется, чтоб вены рвать.
Помни, помни, большой - им больно, пусть блесткой рыбкой, талой каплей браслет стекает в рукав пальто - если хочешь понять, что прячется за улыбкой, сунь запястья в снег и жди, да и то не то.





стал бояться, собой ванну выстелив поутру -
утонуть, не всплыть, остаться лежать на дне
никогда не боялся воды, и такое вдруг,
как бы мнится, что сердце стукнет - и больше нет.
вот колени, как в океании острова,
поднимаются из воды, вот ложатся руки
на края; и запрокинута голова,
и вливаются в уши подводные теплые звуки
это пяткой в стенку, случайно, упругий стук,
а вот это - сердце, предательский гул в ушах,
а потом мне кажется, будто бы он затух,
будто замер кто нерешительно в камышах.
на четыре минуты воздуха. дикий страх -
сердце встало. беззвучный крик рвет меня внутри
выцветая, неровно гаснет киноэкран
и как титры всплывают щекотные пузыри
***
я легко таких же опознаю теперь
я вообще легко разбираюсь в таких вещах
так бывает смешно иногда наблюдать в толпе
бритых налысо полудурков на сложных щах





Все изменилось - то ли зима, все, окончательно, без поворота, то ли возможность сойти с ума, стоит лишь выползти за ворота; и вроде все то же - прорехи неба в тракторных зубчатых колеях, вроде все то же, но не было, нету - ан вот уже стало, ах. Стынут ли пальцы на клавиатуре, свет ли сжигает летящий лист, но снова хватает внутренней дури, кони, уставши плестись, понесли -
видишь тележный в расплесканной луже мутный дымящий клубящийся след кнут под архангельским небом туже выстрела где-то уже снаружи слышишь кричащих что будет хуже, слышишь, а страха нет.





Ну какая трава там взламывает асфальт ну какой там трансвааль в огне ну какой трансвааль? Тут усталая осень крадется по жести крыш и плешивым ангелам яростно шепчет "кыш", и они как таджики на яростный русский мат, реагируют верно, хотя и не понимают - отступают в метро, как под тенты арбузных фур, остаются до лучших пор зимовать у дур, будто май придет и взломает асфальт трава, будто будет повторный шанс предъявить права -
на еще одно лето
на морские рассветы
на паштет из гусиной печенки
на премьерское место
и на то, что, известно,
делают наши девчонки!
я пишу им в комменты "вы, видимо, идиот" - и стираю: никто, мне кажется, не поймет.





А потом все, взятое на хапок - на морском песке отпечатки ног, краткий стон, где смешаны страсть и стыд, две охапки денег - да бог простит - начинает вдруг скатываться, ну, как - как волна все слизывает с песка, как загар бледнеет с походом в душ, как - да ладно, ты знаешь, чего там уж. Так, свернув подбородок, скосив глаза, руку выгнув сожженную спину за, сожалея о том, что теперь рябой, обдираешь ожог, что был тобой. И панически думаешь: на вокзал, к той стене, где кассы, где выдох: взял!, и к ларькам с бессмысленным барахлом, где с тамбовского поезда встал облом. А в витрину сквозь адский китайский ад на тебя укоризненно так глядят два десятка зайцев и медвежат: от чего ты надеешься убежать?





Знаешь, на это дело ведутся дети и дураки –
Свечка, два зеркала рядом – и в вечность тянутся огоньки,
Лестница, анфилада, тоннель без дна и в тоннеле свет,
И кажется, слышно ангелов - только нет, ничего там нет.
Если считаешь честно - сочтешь лишь свечку и зеркала -
Свечка одна и зеркала два, бла-бла.





Эй, хочется что-нибудь сделать для человека,
Для такого, особенного такого человека,
Ну, для единственного такого человека,
А если подумать, всякой человек единственный такой по уму.
Что бы такого сделать, чтобы хорошо стало человеку?
Чтобы человеку захотелось поговорить с тобой как с человеком?
А он ведь просил тебя, как человека:
- Сделай, чтобы тебе хорошо было самому.
Самому хорошо было, одному.






Одиночество вырастает не от того, что не с кем поговорить или там помолчать - оттого скорее, что не о чем, ни к чему, пустое, ты ж не мать-зайчиха, чтобы скликать зайчат и тихонько вместе молча дрожать, в воде по горло стоя - ничего такого не происходит на земле, не крадется враг во тьме, не прибывает, дыша, вода, и старик на лодке в этой весенней мгле - да, плывет, фонарем светя, но пока не сюда.
Одиночество оттого, что искал понимания - и мир совершил вдруг переворот: ты стоишь и знаешь, и вода откуда, и старик, и зачем весло у него в руках - и куда он нас тащит, куда он нас всех берёт - и река почему всегда останется в дураках. И надо просто ждать, тихо стоя на островке, пока сухом, и следить за приближением фонаря на лодке, что река несет. Одиночество - это ни о тебе, ни о мне, ни о ком, одиночество - оно от скуки и знания, вот и все.





В лазарете я был прозрачнее, чем вода -
Наклоняясь, сестра запахнуть забывала ворот.
Я мутнел, только если морфином бывал упорот,
И еще когда недобитком назвали, да.
К операции был богато украшен стол -
Говорят, меня шило немеряное светило.
А сестра склонялась - о, боги, - и все шутила:
"Недобиток, куда б тебе закатать укол?"
Под морфином я снова полз вдоль сухой травы,
Повторяя: как же так вышло, как же так вы...
Но звучал вопрос неестественно, как в спектакле,
Будто был режиссером вымучен из головы.
Эти древние были слишком метафоричны,
Вынося рай и ад за пределы земного диска -
Отменили морфин, подшили разрыв мениска,
Пусть хромой, но живой - отлично, медведь, отлично.
Помню, утром - стоял, курил и смотрел на сливы
У ворот госпитального сада, с лицом дебила,
И такое вдруг счастье детское накатило,
Кто бы знал, что с дырой в башке можно быть счастливым.
Раз - и кровь по желтой, в выбоинах, стене,
Два - и ветер со слив в траву осыпает цвет,
Три - закроешь глаза: ни того, ни другого нет,
И четыре - вот здесь оно все, во мне.
Я медведь с дырой от выстрела в голове.
Все мои друзья остались лежать в траве.
Как так вышло - да так уж вышло, вопросов нет.
Я медведь с дырой в голове, привет-привет.





Инда поворотило к весне - солнце выжгло из-под снега асфальт, синяки теней греются на стене, время идет назад. Снег колодцами плавится у стволов сосен, оплывает тихий сугроб, всякий ясноглазый пустоголов, солнце греет лоб. В снежной каше дырочки каблуков, легкое такое в воздухе - как цветы. Нет, вы посмотрите, каков. Кто, я? Да нет, не ты.





Нынче поганое время у всех - заметь, я сказал "у всех" - тыкаться мне в плечо, право, нет нужды. Небо сегодня рваное, лютый мороз обречен на успех, и в замороженном воздухе слышится тихий безумный смех с привкусом неотвратимой большой беды.
Нынче поганое время, время даже не умирать - тихо болеть. Сквозь запах аптечных трав катится по-над полем к подушке мертвых желаний рать, смысла в попытке проснуться, вскочить внезапно и заорать - в крики никто не верит и в этом прав.
Те, кто проснутся все же, отдохновенны и влюблены, выиграют плацдарм, но просрут войну; те же, кто не проснется, много более мне нужны - я буду трогать стекла их окон, призраком биться в сны, в окостеневше-синюю глубину.
Слушай, ты все допил? Так допивай себе без помех. Ты допивай, и в-общем, давай, лады? В списке моих не подать руки - отнюдь не самый ужасный грех. Нынче поганое время, поганое время у нас у всех. Тыкаться мне в плечо, право, нет нужды.





Вот пример: бытовая смекалка -
та, что женщинам, вышедшим из
конкурентной борьбы за крутого самца -
с обретением этого, скажем, самца -
заменяет мозги. И в глазах спит такой парадиз,
что по лбу стукнуть хочется палкой.
Их сложить бы - смекалку бы да интеллект,
не эффект - динамит бы, рвануло б на раз -
но не светит сей свет, только скалка гремит
об надетый на голову таз!





Это я и вот это вот тоже я
Это летописи человечьего бытия -
Где-то после работы, вместо уже идти,
Я ковыряю что-то. Мне хватит минут пяти.
Там, на улице, залежи белого порошка,
Синего в тенях, рыжего на свету,
Это первый снег, и адски болит башка,
Будто бы я вампир, а где-то поет петух.
И когда мне кажется, что больше я не могу,
Хлопает дверь за спиной - я выхожу,
И до первого поскользнуться я почти бегу,
А потом очень коротко - я лежу.
Мир кругом - акварельная темнота,
Расплываются снег за воротом и фонарный желток,
И я говорю себе: половина-то прожита.
И горит на внутреннем мониторе: прожита ок.





- Знаешь, этой пыли вдоль бордюра, остановки, что у бакалеи, с надписью - мол, Юра, Ира дура, этой облетающей аллеи, утра анемично-голубого, грусти об отсутствующем чуде, чуда, что нелепо до смешного - завтра даже этого не будет.
А она говорит: надо мужа кормить, в магазин успеть, колыбельную спеть, а потом на словах "ты напрасно, Мить" абонент покидает сеть.
- Слушай, я нашел тебе подарок. Завернуть в красивую бумагу, надписать красиво, без помарок попрошу в одном универмаге. Отвезти - найму за грош курьера: развернешь, как выйдет притаиться, и сначала не поймешь, наверное: это смесь гороха с чечевицей.





Осторожно, лексика!

Друг мой, если кто-то наврет тебе, что меня замочили в сортире -
Ты не верь, это сам я - пабам.
Было все как положено - руки за голову, фамилия, ноги шире,
Ну, по почкам там, как же, не без этого, ну по зубам.
Да били в сущности мало. Я упал и закрыл глаза.
Яд в крови расплывался, заведомый перебор.
И потом даже кто-то сказал: терпи, казак.
И в карете зеленым глазом моргал прибор.
И луна за окном и апрель полусладкий, густой,
И врачи матерятся, чисто твои извозчики.
Раньше все мне казалось - хочу быть большой и простой,
А потом стало страшно - совсем ничего не хочется.
Да к тому же весной - ты же знаешь, я не могу,
Я весной раньше был огого,
А теперь - не могу, прямо чувствую - подожгу
Колизей, мавзолей ли, еще чего
Совершу, потому что желается совершить. Нет, не хочется славы.
И не хочется п******й.
Просто трудно не сжечь мавзолей, это чистая правда,
Когда только и хочется - взять да и сжечь мавзолей.
Ну, а в общем - прости за допросы. Ну, да, самострел.
Я жалею, что ты не видел, как он горел.





Общие правила, допускающие толкование,
Позволяющие вывернуть все наизнанку,
Или жесткий регламент для каждого Вани,
Железный забор, ограничивающий полянку?
Дух или буква,
Пьяная ночь происходит из брюквы,
А тонкие руки находят брюки, потом - ширинку на брюках.
Тихо лежи, соблюдай режим,
Будет куда - сбежим.

Это... образуется все, пройдет. Разожмет работа свой железный кулак. Ляжешь на пригорке, идиот-идиот, будешь улыбаться, дурак-дурак. Тучки поплывут в синеве-глубине, улыбнется бог - мол, люблю дураков! - выдаст нам ракетки - тебе и мне, да на зиму клюшки и по паре коньков. Вместо поражений в конкурентной борьбе выйдет нам беспечная потрата добра; хорошо, что нынче туда рано тебе; господи, а мне-то как туда не пора.





Утром разряд будильника поднимает тебя во тьму. Не говори никому, что у тебя в голове. Утром, о чем ты думаешь, не рассказывай никому: ты электрический гальванизированный мертвец. Женщине ли, ребенку, дереву ли, траве - всякому, что живет и дышит, даже не прошепчи, что у тебя вот в этой навылет выгнившей голове, и закрывая дверь, не забудь ключи. Пусть они думают, что ты смешно танцуешь на проводах. Корчи ли, танец - это, пойми, деталь. Все, чему ты откроешь душу, вмиг превращается в прах. Женщины жаль. Дерева тоже жаль.
Утром, когда разряд будильника выбьет тебя во тьму - в зеркало смазанным вляпавшись отражением, на это в глазах застывшее матом "господи, почему?" тихо скажи: "потому". Про себя. Если хочется, с выражением.





С юга ветер, пыль летит бурым дымом мимо желто-зеленых полупрозрачных ив, дверь балконная хлопает, будто кто-то пришел, не спросив, на балкон, и топает. Я говорю - привет, сквозняк, заходи. Кошка спит, я работаю, не шуми, садись, погоди.
Мне звонили вчера три раза спросить почему молчу - не хочу, говорю, разговаривать, вышел срок, недосуг, устал. А они говорят - я его люблю не могу, а я говорю - люби, задери тебя бог, но причем тут я? А они говорят - спасибо, мол, стало лучше. Пока, давай, до свидания. А голоса такие счастливые, противно слушать.
Телефон выключаю, ложусь загогулиной, одеяло нагреб, хорошо, темно. Ветер дует в окно, буду нюхать его и спать, будет таять сугроб подушки под теплой щекой, не звоните мне больше девочки, я этого не люблю. Занавеска шевелится, даже когда я сплю. Ветер дует, а мне покой. Год катится мимо - по счету уже какой.





Завтра без единого светлого луча небо словно в пенке утреннего чая выйду на дорогу гляну на луну падает давление спряталась ну-ну тут ступеньки скользкие, наледь да бетон, из моей авоськи падает батон скрипка тонко взвоет, грустно охнет альт и затылок сочно врежется в асфальт и последней мыслью, падая в покой кто я был такой я кто я был такой в завтрашней газете где нибудь в конце может быть напишут умер заяц пц.





немота, немота, перейди, пожалуйста, на кота,
а с кота на хозяина его, старика Федота, и брата его Иакова,
и с Иакова - на хозяина его, наднебесного старика,
а у того мощи - огого, что богатства у дурака,
ему хватит ума распространить на всякого.
и тогда я смогу, наконец, говорить один,
и со всяким стану на милостивое "ты" -
и когда я ломаю пальцы, потому что люди делают все не то,
я смогу не прятать рук в карманы старенького пальто,
как симптом и жест графической немоты.
просыпаясь ночью - будильник, предмет, трезвон
- отчего он не дал предметам молчанья рыб?, -
представляю, как он лежит в облаках и видит десятый сон -
и колпак представляю, и ткань полотна, и завязки его кальсон,
- если б он дал мне голос - мы поговорить могли б.
а он еще и в обиде, что я ему не молюсь,
немота, немота, и в финале - провал, облом, неуспех.
я молюсь: немота, немота, перейди пожалуйста на кота,
на Федота, Иакова, и на подруг моих, и на ту, что уже не та -
чтоб я мог наконец говорить им; заткни их всех.





Ноет, ноет. Проклятый месяц. Между летом и сентябрём император Август повесился. Листья падали в водоём. Равно выскажется неправда, о покойнике помолчим, и о нас говорить не надо. И, затеплив огонь свечи, ты остывший чай набираешь, кружкой брякнешь по дну котла - и в поля, куда рай роняет звезды, выжженые дотла.





Ты ж знаешь, я деревянный -
Тронь - каждый скрипит сустав.
Я глупо всплываю в ванной,
Когда забываюсь, устав.
Я падаю на пол со стуком,
Как только тебе надоест
На фоне фарфоровых кукол
Мой марионеточный крест.
А ночью в чулане грежу:
За эту сплошную пытку
Как я тебе палец порежу
Твоей же вощеной ниткой.
И как ты заплачешь в ванной,
Шипя и плюясь - "Ссскотина!"
И я улыбаюсь пьяно -
Влюбленное буратино.





Кровь сочится еле,
Заржавел, облез.
Видишь свет в тоннеле?
Это дульный срез.
С этой ли,с другой ли
Стороны - кругом
Кончится все болью
И пробитым лбом.





знаешь, каждый вправе сойти с ума,
если стынут пальцы, везде зима,
и опять она не звонит сама
и не пишет.
не пристало милостыни просить,
сигареты, дёргаясь, не просыпь,
не чеши души угревую сыпь,
тише-тише,
просит пули рот как земля дождя,
хлопнешь дверью, думаешь, уходя,
спросит - где - а всё, бог тебе судья,
шишел - мышел.
малодушный выход, зато простой
а младенец гукает под звездой,
у него такая судьба что ой
а всё дышит





Что ли ветер?
- По ходу, ветер.
Дует что ли?
- По ходу, дует.
"Ты однажды мне не ответил,
Что ты будешь, когда уйду я."
- Я не знаю. Ты будто дети,
"Что ты будешь? Любить? Другую?"
Не ответил и не ответил.
Улыбайся и спи. Умру я.

скрр-уить... со дна, где уже оседает муть - но еще прорастают в небо светлые пузырьки, здесь с платформы кольская группкой во тьму идут, как всегда с конечной, мертвые моряки. здесь внизу темно, будто ночь приволжского городка, здесь тепло, будто март, и где-то колокола, но если вверх посмотришь, чувствуется тоска - ледоколом кромсает небо напополам... скррр-шш... с подушки, смотри как девчонке прет, ах какой, в алмазах небо, цена ли секс, ледокольным форштевнем тычется слепо в рот, и кровать качает, и рвотный еще рефлекс... скррртрр это снова радио в голове ледяной по асфальту дождь, москва, зима. я один. откуда черный бы человек - невозможно два раза сойти с одного ума. скрр-уить... скользнет над крышами нло - а я на угол шел, сигарет купить на углу - я увижу как все окрестности замело, но недолго, потом все уйдет в ледяную мглу - и туда в меловое белесое, в облака, вниз на черную полосу улицы Иванова, пополам сигарета, крошево табака, я ж хотел перестать курить - возможно, с Ново...

Осторожно, лексика!

Приходи говорят, посидим, поржём; наливают подряд - вискарь, боржом, над столом сигаретный клубами дым; говорят - ну выпьем там, по****им. Пахнет вешалка кожей и табаком, на стене табличка висит - "партком". Говорят, купили со всем добром дом, где жил один из политбюро. Говорят, хрусталь, говорят, винтаж, говорят - стакан еще с кубы аж, и графин из гаваны, полно добра - и в тяжелом стакане желта искра.
У стакана дно толсто - и у графина толща, в нем десяток раз по сто или даже больше; а в колоночках рука трогает сонату; пьют за бизнес без греха - брату продал брата: брат на брата ни за что не подымет руку - а и значит, не беда, вот какая штука.
А один говорит: одноклассник мой, добрый доктор, зверушки, ветеринар - все заладил: где справедливость, мол, что кручусь я чище веретена, а как не было в юности нихрена, так и в зрелую пору достатка нет. Я давал ему денег - бери, **я, на! - а он обиделся: это мол не ответ. А другой говорит - одноклассник твой - говорит и вибрирует, как стекло, аж на стол попер, весь наотмашь, злой: - одноклассник твой - говорит - ссыкло. Говорит - тогда, б****, риск, мол, был, а твой кореш выбрал удел, что тих: так чего он опомнился и заныл. Извини, - говорит, - не люблю таких. И ко мне пристали - скажи-ка, есть? Вот давай ты будешь у нас судья. Справедливость - есть она, ваша честь - или вовсе нет ее н***я?
Полграфина утекло - а графин не легче, хорошо что обошлось в этот раз без женщин, вот кого как наркота справедливость тянет: за лепилу по котам встали бы с когтями. А во мне горит искра звездочкою малой, нынче пьется на ура, будто не бывало ни похмелья, ни лежать утром до обеда, к голове стакан прижав - бедный мол я, бедный.
Ну и я сказал - ну конечно, нет никакой справедливости - ну, как смог, - проживи на свете хоть триста лет, никакой справедливости, видит бог. Как на свете не водится чистоты, пока дворник метлу не возьмет с утра, справедливость делаем я и ты, исходя из придуманного добра.
У графина дно толсто, а иссяк, зараза - было десять раз по сто, а теперь ни разу; и в колоночках - шуршит, так, едва расслышишь: кто играл там - может, спит, а может, взял да вышел. Хорошо бы до утра он вернулся с пивом - как бы это было, брат, ох и справедливо.





И я стою под деревом и думаю: тут.
Она живет тут. Лохматая и небольшая.
Если она любит слова вроде "матримониальный" и "институт" -
Может быть, и "пойдем" воспримет, как "приглашаю"?
И я задираю голову и кричу: камон, Сова!
И тогда оттуда вдруг высовывается кудрявая голова.
И кричит с французским прононсом:
- Сава бьен!
И я иду такой и думаю
коротенькие слова:
- Слышь, Сова, это что еще там за хрен?





И тут такой в повороте слепит глаза, да сигаретный дым, да утро - пятый час, и вроде надо бы в лоб - и никак нельзя, потому что ты легкий, а он камаз. И куда деваться - бордюр, удар, горизонт приподнялся - и снова вниз, и потом все замерло, и тогда ты вдруг видишь, как в воздухе снег повис. Аварийка вспыхнула и горит. И не гаснет. И время порвало круг. И как будто кто-то там говорит, кагбе мне говорит: понимаешь, друг.
Жил котенок обоссаный и голодный, а тебе было семь или восемь лет, и вы встретились как-то в подъезде темном, неужели не помнишь, не помнишь, нет? Как впивались в пальцы тонкие когти, как он жить хотел, как шипел "мудила", а ты только смотрел и думал: вот ведь, и сопротивление - заводило.
Ты с тех пор сколько душ погубил - без счета, не болит, даже ссадиной не горит - а котенок тот, понимаешь, что-то вот в такие моменты вдруг говорит. И никуда, никуда от него не деться, это даже не совесть, да ну, смешно, и пошло оно на, такое детство, иногда и захочешь вспомнить, но.
А котенок уходит во тьму души - он там вырос: важный, пушистый кот, - оглянувшись зелено - мол, дыши, я зайду еще, хвост промелькнет - и вот: аварийка вспыхивает и гаснет, снег летит - из ушедшего рождества, и сигаретный дым по-новой глаз ест, и надо как бы опять начинать с Е2.
Монтировка, лед, посторонние звуки, брось - заклинило намертво колесо. Поднимай перед каждым попутным руку, а за что - и не думай: за все, за все.





Осторожно, лексика!

Слушай, зачем ты куришь, зачем, я курю, но тебе зачем -
Ты же красивая, молодая, потом скажешь эй, а п****ц, приехали.
Что они все тут так орут, чо они так орут вообще?
А, это я ору? Эхо, говоришь? Эхо ли...
Пока не прокричат петухи, петухи пока не прокричат, садись и слушай.
Их делают из трухи, из трухи и чепухи, их сушат.
Я буду тише, хорошо. Глуше.
Сушат - и чепуху, и труху.
И потом наматывают на веточки, на веточки наматывают, а в веточках этих - яд,
Оттого они и горят, говорят. Кто говорит? Никто. Так, говорят.
Сигареты делают из чепухи, из трухи, которую сушат,
А потом эти веточки горят, яд пробирает тебя с головы до пят,
Душит.
И живет в тебе, в ногах отзывается болью, в сердце - болью,
И кагбе говорит тебе, какбеговориттебе: сейчас станет лучше.
Слушай, деточка, если тебе нужен любовник,
Возьми меня - я хорошо е***ь и не лезу в душу.
А она говорит: слушай, ты перебрал, зачем ты так много пьешь,
В твои годы литр - это такой объем. Такой такой.
Слушай, давай уйдем, давай домой уйдем, домой, пойдешь?
Папа, пойдем домой.





Разворачивая инверсионный след в черно-синей сапфировой глубине, самолет тяготеет к серебряному пятаку луны, как тычинка тюльпана вытягивается вовне из той же структуры, но рубиновой глубины. Он кагбе говорит мне: суету понедельника сменит вторничная суета, а глубину не сменит ничто, ей все одно - что она не любит, что любит она не та, что и та, и любит, и любит как надо, но.
А луна - пятак. Ночь прозрачней оптического стекла.
А не любит - ну так, наверное, не со зла.





Наблюдая все, что тебе не досталось, и пытаясь как-нибудь пережить, что до цели была-то вроде малость, вспомни, что вообще-то принадлежит тебе только ручка от щетки в зубы, чтобы было утром чего погрызть, головная боль и медные трубы - да и то на время, всего на жисть.





Осторожно, лексика!

Осень пахнет жареным луком, как старая женщина - им от судорог сердца и исступленных мук одиночества его прописывает застенчивый кандидат в прыщах неизвестно каких наук; они рубят лук вечерами на желтых досках; электрический голый свет на ребре ножа бьется в радугу в каплях слез; наревевшись вдосталь, ни рукой, ни душой эти женщины не дрожат.
Осень дышит бомжом и смертью, тупая сука, добивает бездомных теплом из глубин метро, и хотя поделом другим дуракам наука, н***я ты, господь, придумал так все хитро?
Есть вечерний свет, и в нем облетает роща. Или скажем, цыган, коньяк, балаган, медветь. Красота кругом, а ты как чужая теща: и смотреть смешно, и нет силы тебя терпеть.

Стрелка часов остра, как злая бритва, и сталь упруга,
Движется по спирали - и только кажется, что по кругу.
Лучшее все украли - сначала кто-то подрезал детство,
Псину, вся грудь в медалях, от роду жившую по соседству,
Девочку Веронику, забор и ягоду ежевику,
Школьный поджог учительской: крику-то было, крику.
Стрелка срезает память, как кожуру с картошки,
Кажется, жгли мы с Пашкой, хотя ведь может быть и с Антошкой.
Падает вниз обновой бритвою снятый слой,
Трахался с Ивановой. Как ее звали? Ой.
Нежишь в ладонях - сохнет, бросишь - не отойти,
Как же, оно ж издохнет, можно ж еще спасти.
Выплюнешь эпитафией: прошлое не по мне.
Школьные фотографии скорчатся на огне.
И сердце качает мерно, ровное как часы -
Надя, Лариса, Вера стягивают трусы.
Знаешь, в кровище липкой радостны и лучисты,
Лучше всего под пыткой держатся мазохисты -
Стрелка до сердца режет - губы, дыханье, крик,
Тик или так - все нежность. Нежность и нервный тик.





Осторожно, лексика!

Сделай, - говорю, - это,
И будешь жива,
Когда время придет, и от моего ответа
Будет зависеть, куда покатится твоя голова.
- Милый, - говорит - , с п******ой, стебется,
По-деревенски так: - Милай,
Определять, когда время придет -
В твоих ли силах?
Оператор сотовой связи наполняет провода смехом,
Антенны - смехом, сервера - смехом,
И оттого, что далеко, в разговоре возникает странное эхо.
- Знаешь, - возражаю, - он тоже хорохорился: мол, твоя ль, прокуратор, власть,
Мол, ни один волос не упадет с моей головы.
Только его распяли, поиздевавшись всласть.
Такие дела, - говорю, - Увы.
А она говорит:
- Милай, Христос воскрес!
За окном воскресение, Воскресение, с неба сыплется снежная гнусь.
- Ты, - говорит, - представляешь, как будешь здесь,
Если вдруг я вернусь?





Все утро думал, что надо, и все забывал, р*****а. Бывает такое, что ад - он - ну не для того, чтобы. Бывает, что он - потому, и надо бы различать: когда кричать "волки", когда же не замечать.
Допустим цветок глупый, выросший в октябре в сожженной войной халупе, весь в инее-серебре - ему не успеть оставить потомство, тут грей - не грей, жалей не жалей. Отставим. Сорвем и подарим ей.