О Марусе, маленькой и большой.

Пингвин

Однажды Маруся пошла в зоопарк. Там она встретила Пингвина. Пингвин был элегантен, одинок и печален.
- Ну? На что жалуемся? - осведомилась Маруся.
- Я - гордая птица пингвин. Так? - спросил Пингвин.
- Так, - согласилась Маруся.
- Если я птица, отчего же я не летаю как птица? - обиделся Пингвин.
- Видите ли, - ответила Маруся, - тут ведь главное захотеть.
Пингвин сначала задумался, потом слегка разбежался и полетел. Маруся приложила ладошку ко лбу козырьком, полюбовалась пингвиньим полетом, подумала, что в жизни так мало красивых минут, и пошла к верблюдам. Там ведь тоже сплошные проблемы.


Чай

Когда Маруся была совсем маленькой, любую жидкость она упорно называла "чай".
- Не чай, а мо-ло-ко… - терпеливо объясняла мама.
- Чай!
- Молоко!
- Чай!
- Это сок! Сок! Сок! Повтори!
- Это чай! Чай! Чай!
- Это лужа. Грязная лужа!
- Это чай! Чай! Лужа с чаем!
- Море! Это море! Ах! Большое море!
- Ах! Чай! Большо-о-о-й чай!
Сейчас Маруся уже взрослая и всё называет своими словами. Сок соком, лужу лужей, море морем.
А всё-таки чего-то ей не хватает.

Пароль

Однажды в Марусиной квартире полетела отопительная система. Пришли мастера и стали эту отопительную систему восстанавливать. Но у Маруси дома живёт большая собака Чак. Чак дежурит у входной двери, чтобы вырваться и удрать. Чак не дает мастерам ходить туда-сюда, чтобы чинить отопление. Но достаточно сказать ему "Чак! Купаться!", как он прячется в самый укромный уголок квартиры и там сидит некоторое время, никому не мешает. А главное, не путается в ногах у мастеров. И те беспрепятственно могут ходить туда-сюда и чинить отопительную систему, чтобы потом дома было тепло.
А тут Марусе уйти надо. Ну очень срочно. Очень. Она и говорит мастерам, что, мол, она уйдёт ненадолго, а если Чак снова у двери входной крутиться будет, достаточно сказать ему "Купаться!", он исчезнет и мешать не будет.
Когда Маруся вернулась, Чак выл и царапал входную дверь. Один из мастеров стоял рядом, не смея через него переступить, и монотонно повторял, подбирая пароль:
- Чак, мыться!
- Гав!
- Чак, умываться!
- Гав!
- Чак, плавать!
- Гав!
- Чак! Плескаться!..
-Гав!
- Купаться! - крикнула подоспевшая Маруся. И Чак убежал.
Главное вовремя сказать правильные слова.


Зонтик

Однажды Маруся поехала вместе с папой к нему на работу. Шёл дождь. И Маруся захватила с собой зонтик. А зонтик у Маруси новенький, чудесный. Только вчера мама купила, а сегодня пожалуйста - дождь. Зонтик жёлтый, с большой заячьей нарисованной мордочкой и торчащими на каркасах ушками. Если смотреть на девочку под зонтиком, кажется, что это большой жёлтый заяц с длинными ушами и с девочкиными ногами вышел погулять под дождём.
Марусин папа начальник, очень деловой и строгий. Вот подъезжает Марусин папа на машине к работе под названием "объект", подъезжает и видит - непорядок. Рабочие столпились на улице и ничего не делают. Наверное, потому, что дождь.
Но Марусин папа выскочил из машины ругаться, и Маруся ему услужливо зонтик свой сунула, чтобы папа под дождём не промок. Папа раскрыл зонтик-зайца и к рабочим побежал. И ну кричать.
- Почему стоите? - это папа строго.
А рабочие: - Га-га-га!!!
А Марусин папа не привык, чтобы смеялись, когда он ругается. Он опять строго:
- Почему стоите? Почему не работаете?!
- Га-га-га!!!
- Почему техника простаивает?!
А рабочие ещё громче:
- Га-га-га!!!
Конечно, весело, когда большой жёлтый заяц в костюме с галстуком по-человечьи ругается. А папа под зонтиком с ушами растерялся, покраснел. Стал себя оглядывать, недоумевать, почему рабочие так смеются.
- Дураки какие-то вообще… - сконфуженно так проворчал.
Маруся в машине тоже хихикала. Потому что хотя и дождь, а всё равно весело.


Чужая слава

Однажды Маруся везла из Англии подаренные ей два старинных тома Роберта Бёрнса с иллюстрациями ручной печати. А таможенник в аэропорту Хитроу ей и говорит:
- О-о! Нет-нет! Это очень ре-едкие книги. Надо прове-е-ерить, надо вызвать экспе-е-ерта!
А у Маруси самолёт через двадцать минут.
- Ах так?! - возмутилась Маруся. - Тогда я про вас всё-о напишу! Напишу-напишу! Я журналист, поняли?! Я писатель, поняли?! Пи-са-тель!!!
- Писатель?! - недоверчиво переспросил таможенник.
- Писатель!
- Солзеницкий? - осторожно осведомился таможенник.
Маруся долго хохотала. А Бёрнса ей отдали и так, без проверки.


Профессор

Однажды Маруся училась в университете. И как-то на перемене её тихонько позвал к себе Ярослав Иванович Пащук, декан факультета иностранных языков. Говорит, Маруся, беги в свою группу и предупреди студентов, что сейчас у вас на паре будет сидеть профессор из Киева, Вишняков Пал Палыч. Понятно?
Маруся кивнула и помчалась в аудиторию. Забегает, а все её однокурсники сидят тихо-тихо и что-то зубрят.
Ну Маруся и выпаливает всё, что Ярослав Иванович Пащук ей только что сказал. И видит, что все на неё странно смотрят. А Сашка Белов вообще у виска пальцем крутит и назад головой кивает. И видит Маруся, что на задней парте сидит человек, молодой, но представительный. И улыбается.
Маруся стала извиняться и раскланиваться, мол, простите, Вишняков Пал Палыч, извините. А в это время в аудиторию вбегает Елена Владимировна, преподаватель теорфонетики. И заговорщицки так шепчет:
- Друзья мои… - Она всегда к студентам так обращалась. - Ничего страшного, но, пожалуйста, больше ответственности, у нас на паре будет присутствовать профессор из Киева Вишняков Пал Палыч…
Маруся стала кашлять. Громко. И другие стали кашлять. И все глазами Елене Владимировне, глазами, мол, да вон же он, сзади сидит!
Елена Владимировна как увидала профессора Вишнякова, молодого и представительного, так дар речи потеряла, стала перебирать бумаги свои в папке, в себя приходить. А тут в аудиторию врывается декан Ярослав Иванович.
- Так… Так… - волнуясь, потирая ладони, приговаривает. - Вы уже готовы?! Готовы?! Значит, сосредоточьтесь, сейчас у вас на паре…
Ну тут уже сам профессор Вишняков стал кашлять. А все студенты во главе с Еленой Владимировной засмеялись, сначала тихо, а потом просто оглушительно…
Пара прошла хорошо. Профессор остался доволен.
А потом Маруся профессору Вишнякову Пал Палычу город показывала, а на следующий день, в субботу, они вместе в парке на роликах катались и мороженое ели.
Профессора ведь тоже разные бывают.


Хмурое утро

Как-то раз шла Маруся ранним утром не то чтобы злая - злость Марусе неведома - а не в настроении, потому что праздники затянулись, и погода сырая серая, небо свинцовое беспросветное, работы полный воз… И вдруг - подарок свыше, знак, можно сказать. В грязном "Москвиче" на заднем сиденье сидит мужичонка, явно ждёт кого-то, и сидит не просто так - он на баяне играет. И песню поёт! Сам себе. Окно закрыто. Людей вокруг нет. А он заливается, глаза прикрыв, так самозабвенно, так счастливо он играет, так яростно рвёт меха баяна, мотает головой, то одно ухо к баяну наклонит, то другое… Постояла Маруся, полюбовалась, заворожённая, и дальше пошла, веселей поскакала, потому что радость - вот она…


Платье

Однажды, когда Маруся была маленькая, она собиралась утром в детский сад. И спрашивает Маруся маму, какое ей платье надевать. А мама и отвечает:
- А надевай любое…
Маруся и надела.
И тут как-то раз к врачу надо идти, Маруся капризничает, не хочет. И колготки закручиваются, и башмаки путаются. И платье не то! И это платье не то! И это не то!
- А какое же ты хочешь платье?! - в отчаянии спрашивает мама Марусю.
- Любо-о-ое! - рыдает Маруся. - Хочу любо-о-ое! Хочу только любо-о-е!!!


Неудачное свидание

Хулиган Верховский как-то пригласил Марусю в кино.
- Ну хорошо, - согласилась Маруся, подумав, почему бы и нет. Может, хулиган Верховский и не такой уже и хулиган, и надела своё лучшее платье и белые босоножки на каблучках. На плечо повесила новую сумочку с пряжкой. И вышла. Спрашивает у хулигана Верховского:
- Ну, в какой кинотеатр мы идём?
- В "Эру", - ответил Верховский, помахивая билетами.
Маруся глянула в билеты, а до сеанса - всего пять минут.
- Так мы же не успеем!!!
- Ничего, кинотеатр же близко, - успокаивает её Верховский.
- Ну как же близко?! Где же близко?! - в отчаянии Маруся
- Через два забора! - шмыгнул носом Верховский, преданно глядя Марусе в глаза.
Маруся обиделась и пошла домой.
А Верховский в кино успел. Перелез через два забора и успел. Ещё подумал, а ну их, этих девочек!


Урок литературы

Урок литературы в девятом классе проходил в кабинете биологии. Любимая Марусей преподавательница словесности Берта Иосифовна вошла в класс со словами:
- Ну? Что день грядущий мне готовит?
А вот! Хитрая шкодливая Маруся повесила на грудь старого школьного скелета табличку "Ленский".
- Чья это работа? - поинтересовалась Берта Иосифовна, строго глядя из-под очков на ухмыляющуюся на первой парте Марусю. - Чья это работа?!
- Онегина, конечно, Берта Иосифовна, - наивно пожала плечами Маруся. - Всё он, Онегин… Коварный… - печально вздохнула Маруся.
Берта Иосифовна улыбнулась.


В гостях

Однажды Марусю пригласили в гости её друзья Аркаша, Лёва и Яша. Когда Маруся к ним приехала, они дружно возились на кухне: резали салатики, жарили мясо, накрывали на стол. Как они были обходительны и галантны, как вежливы и гостеприимны. Ничего не забыли: и ножи справа, и крахмальные салфетки, и встать, когда Маруся вставала, и кофе Марусин любимый ароматный.
Маруся уходила счастливая и очарованная. И уже после Марусиного ухода друзья расслабились, напились как следует и подрались.


Кино про Львов

К Марусе однажды приехала бабушка.
- Ах ты бабушка моя, бабушка, - радовалась Маруся, потому что бабушка была лучшей Марусиной подружкой.
- А знаешь что? - спросила Маруся
- Что? - радостно спросила бабушка.
- А пойдем кино смотреть. "Рождённая свободной".
- А это про любовь? - спросила бабушка.
- Не-а… - фыркнула Маруся.
- Про войну? - разочарованно спросила бабушка.
- Не-ет. Это про львов.
- Ага, - кивнула бабушка.
Они с Марусей надели шляпки и пошли в кино.
На экране ходили важные царственные львы, угрожающе рыкая, грациозные львицы, нежно урча, вылизывали своих львят. А бабушка всё время шёпотом спрашивала Марусю:
- А когда же будет Львов? Когда будут показывать Львов? Ты же говорила, что кино про Львов.
А Львов так и не показали.

http://maroosya.livejournal.com/69056.html

НЕ ПОКИДАЙ МЕНЯ. ДЗУНДЗА!

Однажды мы выдавали замуж мою старшую сестру Лину. Это случилось абсолютно неожиданно. Из другого города приезжал к нашей Линке её друг Аркаша со звонкой фамилией Дзундза. Он звонил из автомата, мол, я приехал, выходи. А к нам домой прийти - ужас! - он так стеснялся. А мама приглашала, мы же все хотели посмотреть на Линкиного Дзундзу. Мама говорила, познакомь нас, ты что - подозревала мама - ты нас стесняешься? А папа добавлял, что мы же - интеллигентная семья благодаря маме. И что он, Дзундза Аркадий, ещё будет этим гордиться. Да-да… да-да…
И был как-то осенью дождик. И холодно. Линка простудилась. Тут вдруг звонок - Дзундза. Лина ему говорит, дождик, холодно. И с одной стороны, она хотела бы видеть Аркашу, а с другой стороны её мама держит, не пускает, потому что температура. А Дзундза растерялся - к нам зайти боится, что же делать? И Лина наша пошутила, умная - тогда уже женись. Пошутила и забыла. А Дзундза расценил это как приказ. Через неделю он неожиданно позвонил. Но не по телефону, а в нашу дверь. Линка вся в мыле - она Каролину, собаку нашу, купала - открыла, и стоял там Дундза, такой торжественный сияющий праздничный с букетом и двумя родителями - мамой и папой Дзундзами.
Мы, конечно, были в ужасе. Мы ведь ни сном ни духом. Линка возилась с Каролиной. Я на кухне чистила клетку, где жил волнистый попугайчик Терентий, мама мыла посуду после обеда, а папа как всегда пел свою любимую песню про "я могла бы побежать за поворот, только гордость не даёт" и налаживал удочки на зимнюю рыбалку. И так мы мирно переругивались под папино пение на тему, почему всё в доме должна делать только мама - и у каждого был свой аргумент. У Линки - собака, у меня - попугай, у папы - песня.
И вот нагрянули Дзундзы. Сначала я даже обрадовалась. Наконец-то мы увидим Линкиного избранника. Ой! Он оказался такой симпатичный, такой застенчивый, что сразу завалил большой керамический горшок в прихожей с деревом алоэ. И алоэ шлёпнулось на пол, и мокрая наша собака Каролина собрала на себя всю вывалившуюся землю из горшка. И попугай наш Терентий заорал "Подсекай!" Мы все выбежали в прихожую и толкались там, от неловкости дотаптывая бедное-бедное, похрустывающее под нашими ногами алоэ. Мама Дзундза была в красном пальто, огромная как гренадёр. А папа наоборот - мелкий и с усами. Мама Дзундза басом сказала стишок, что у нас товар, у них купец. И подмигнула, вручив маме коробку с тортом. И все остальные неловко захихикали, умилённо наклоняя головы то к правому, то к левому плечу. Гостей повели в дом. Мама Дзундза топала громко и уверенно - бух-бух! - большими, как у пожарного, ногами, папа Дзундза передвигался суетливыми перебежками - топ-топ, топ-топ - как муравей, стараясь никому не мешать и не привлекать внимания.
И тогда я поняла, что наш Аркаша - в папу. И это мне очень понравилось.
Через несколько минут мы все ошалели ещё больше, потому что выяснилось, что Дзундзы к нам приехали почти навсегда. Ну, то есть с ночёвкой. Положение, как всегда в нашей семье, спасла мама. Ну как она придумывает мгновенно такие слова, как она умеет всё смягчить, - недаром папа гордится, что у нашей мамы голубая кровь. А в нас с Линкой мамина интеллигентность вымерла ещё в детском саду - всегда добавляет папа. Мама привела Аркашу и Аркашиных родителей поселиться в нашу с Линой комнату, где папа за минуту до этого с Линкиного милостивого разрешения разбирал удочки и орал песню про девичью гордость. Аркаша как только вошёл, конечно, сразу зацепился за крючок и, пытаясь выбраться, закрутил на себя половину очень ценной папиной лески, заодно затянув в круговорот и своего папу Дзундзу. Так они вертелись, пыхтели, стыдливо улыбаясь, кланяясь и извиняясь, пока папа не схватил острый нож и под визг особо слабонервных - то есть меня - не разрубил узел и не выпустил Дзундз на свободу. Мама и Лина побежали на кухню готовить ужин, Аркаша вызвался им помогать, а мы с папой плотно сели в комнате с гостями, потому что надо же кому-то выяснить, в какую семью Линка замуж идёт.
Оказалось ужасно - папа Дзундза работал дантистом, а мама Дзундза преподавала математику в школе. (Как я ненавидела зубных врачей и математику!) И если папа Дзундза молчал, то мама Дзундза разошлась, обнаружив свежего слушателя - моего папу, и убеждала, что у неё математику знают все. И потом, когда она сказала, что даже в "пьятом классе дети высчитывают семенёрку в четыренадцатой степени", я под видом "сейчас-сейчас" побежала на кухню шептать Лине про эту катастрофу, про семенёрку в четыренадцатой степени, но там было уже не до меня. Бинтовали Дзундзу младшего. Аркаша успел залезть в клетку к Терентию, нашему попугаю, и тот больно, до крови, укусил Аркашу за палец. И чего полез? Наш попугай на тот период был влюблен в колокольчик. Обычный такой рыбацкий колокольчик - наш папа ему подвесил для развлечения. А что удивительного? Я, например, читала о том, как гусь ухаживал за садовой лейкой, и сама лично была знакома с индюком, очарованным старой пуховой подушкой. Такой был изумительной красоты индюк с гордым профилем ацтека… А Терентий оказывал знаки внимания колокольчику, кормил его зерном, изюмом, пел ему песенки и любовался возлюбленной, склонив набок свою буйную головушку. Кстати, у нашего попугая была ещё одна страсть, из-за которой мы закрывали Терентия в клетке не только на задвижечку - он её легко открывал - но и на прищепку. Дело в том, что Терентий обожал сидеть в тёплом картофельном пюре. В центре тарелки. И если вдруг клетку забывали закрыть, Терентий во время нашего обеда вылетал и купался в чьём-нибудь пюре, заедая с наслаждением котлеткой и овощами.
В тот день, когда Дзундзы приехали сватать нашу Лину, на ужин как назло готовили картофельное пюре. Естественно, в суете, бинтуя Аркашу, накрывая на стол, попутно отпихивая вывалянную в земле всё ещё мокрую Каролину, забыли прищепить Терентия. Он возился недолго, чтобы открыть свою клетку, - как раз столько, чтобы пюре чуть-чуть остыло. И вылетел как раз тогда, когда опрокинули третью рюмочку за родителей, и чтоб был мир во всём мире, и мама разложила по тарелкам горячее - фрикадельки и картофельное пюре. Никто не заметил, как Терентий летал над столом, примериваясь. Мамы обсуждали варианты свадебного меню, Аркаша беседовал с Линой. Папа вдохновенно рассказывал папе Дзундзе, какая рыба на что клюёт. Терентия засекла только я, но поздно. Попугай со всего размаху бухнулся пузом прямо в центр тарелки папы Дзундзы. Тот, вежливо кивая моему папе, заметил непрошеного гостя и сначала пытался незаметно вилкой спихнуть попугая. Но Терентий же не муха. У него вообще наш семейный характер - он настойчив и жизнелюбив. И тогда старший Дзундза смирился и с попугаем наперегонки стал поглощать салат и фрикадельки - я заворожённо следила, кому же больше достанется. Болела за Дзундзу - он явно проигрывал. У Терентия всегда был отменный аппетит. Наконец попугай наелся и, пригревшись в остатках пюре, вздремнул под разговоры. И Дзундза-папа аккуратно доел что осталось, деликатно возя вилочкой вокруг картофельного островка, где сидел осоловевший Терентий. К тому времени его увидели уже все, но к моему удивлению, мама Дзундза, хоть и была учителем математики, искренне всплеснула ладонями и ахнула басом: "Какая прелесть!" Наша мама сидела с бледным вытянутым лицом и делала мне страшные глаза, чтоб я водворила Терентия в клетку.
Крик ужаса мы с мамой услышали одновременно, когда разливали чай, - Лина пошла в свою комнату за детскими фотографиями. Мама глазами приказала мне бежать и выяснить. Я побежала - картина была ужасной! Каролина, наша болонка, чумазая, мокрая и счастливая, уютно спала, свернувшись на пальто мамы Дзундзы, на новом красном пальто, небрежно брошенном в кресло.
Ой! Ой! Ой! И это было ещё не всё. Не всё. Пальто - мелочи. Что пальто… Мы с Линой тихонько унесли его к родителям в спальню, а потом ночью Лина и мама вычистили его. Пальто - ерунда.
Страшное дело - мы забыли совсем о главном. Мы! Совсем! Забыли! Про кота!!!
Это была моя, и только моя, вина. Я обожала свою сестру. И искренне хотела ей счастья. И ужасно боялась, что её не возьмут замуж за Аркашу из-за меня. Ведь папа сказал, что девушки - это такой товар, что надо отдавать пока его просят.
Я прикормила уличного кота. И у него, у этого кота, появилась бессовестная привычка по ореху взбираться на окно моей спальни. Обычно вечерами или позже он бродил по подоконнику, гремел жестью, ходил туда-сюда, подвывал и бодал головой стекло. Короче, те гости, которые оставались ночевать в нашей с Линой комнате, переживали по ночам незабываемые впечатления. Если мы забывали их предупредить. Комната-то была на втором этаже. Родители очень на меня сердились. Но тем не менее папа сделал утеплённую будку, где мой кот спал вповалку со своими котятами - своих детей мой кот воспитывал всегда сам. И если они не разбегались, повзрослев, он учил их прыгать ко мне на окно, выпрашивая внимание и кусочки. И тогда на моем подоконнике начиналась страшная вакханалия. Ну как не любить моего кота - он спал, а котята лежали у него на животе, обнимая его лапами, а кошка - у моего кота была постоянная кошка - наша семья вообще отличалась постоянством - кошка бродила где-то сама по себе, и пути её были неизведанны.
И вот, когда все уже улеглись спать, мама вдруг ахнула - кот! Мы забыли сказать им о коте. И именно в этот момент раздался грохот - кот вспрыгнул на подоконник. Мы - мама, папа, Линка и я - в пижамах столпились у двери наших гостей, прислушиваясь. Кот гремел, как каменный гость, но никаких других звуков не было, никто не кричал, никто не возмущался - наши гости то ли померли от страха, то ли были без сознания. Папа спустился вниз во двор, чтобы позвать и покормить кота. А мы в жутком настроении разошлись по комнатам. Хуже всего было мне. Из-за меня Линка могла остаться старой девой и всю жизнь вязать синие чулки.
Утром я всё проспала. Когда я проснулась, в доме пахло ванилью, - на кухне мама Дзундза и моя мама пекли оладушки. Мама Дзундза что-то неторопливо рассказывала моей маме. Я пробралась в ванную - я оттуда всегда подслушивала - мама Дзундза рассказывала, как она познакомилась с папой Дзундзой, и как они однажды поссорились на мосту и папа Дзундза повернулся и ушёл. И тогда мама Дзундза закричала с моста во весь голос - а у неё был тот ещё голос, она закричала так, что её услышал весь город: - Не покидай меня! - трубила мама Дзундза. - Не покидай меня, Дзундза!
И папа Дзундза остался. Навсегда.
И так мне это понравилось, что я вышла из ванной, побежала за учебником математики и попросила маму Дзундзу объяснить мне формулы сокращённого умножения, которые я не понимала и путала. И она объяснила терпеливо и очень понятно. И потом мы снова сидели за столом, и наш папа вместе с папой Дзундзой пели песню про "побежать за поворот", душевно и тепло.
Весной наша Линка вышла замуж и стала Дзундзой. Родители Аркаши в своём городе рассказывают, что они взяли девочку из очень хорошей интеллигентной семьи. И добавляют: они - то есть мы - очень любят животных. И это хорошо о них, то есть о нас, говорит. (Из книги "Поезд в Черновцы")

http://maroosya.livejournal.com/67290.html

КАК КАЗАКИ В АВСТРАЛИЮ ЛЕТАЛИ (1988 год)

(или как важно изучать иностранные языки)
Однажды Ваня Казак из Бричан женился на Мане Шапиро из Черновцов. И стали они Казаки. И жили они мирно и счастливо, пока Ваня не придумал ехать в Израиль путем Маниной семейной национальности. А Маня наоборот захотела идти другим путем. В Австралию и самолетом.
И Ваня закапризничал:
-- Маня, ты какая-то не трепетная к своей нации, Маня. Ты, Маня, дура или что? Ты только подумай, кто мы, Казаки, будем в твоей Австралии? Мы же с тобой будем второстепенные люди. Мы будем – кто? Ру-у-у-сские. А в Израиле, мы, Казаки, благодаря тебе, Маня, будем избранные, мы будем титульная нация.
--К-к-к-к-кто?! Пе!-ре!-крес!-тись! Ваня! Ты, Ваня Казак, коренной бричанский молдаванин! Избранный он…
--Маня, ну ты что?! Ты же меня знаешь. Я же целеустремленный, как я не знаю, я же сильно упорный! Я в Союзе был лучший скорняк, лучший по профессии. По версии нашей районной газеты «Ленинским шляхом» А в Израиле стану лучший по национальности! Я добьюсь! – И добавил: Я же очень смышленый и изобретательный!
--Ты, Ваня, будешь лучший по кретинизму, Ваня. В Израиле у нас никого нет! А в Австралии у меня родная сестра Соня, родной Сонин муж и родная Сонина свекровь Белла Семеновна! И они мне уже купили автомат! По скидке -- автомат!
У Мани это был главный аргумент – то, что из писем сестры она поняла, что в Австралии, когда делаешь стирку, нет, вот так – Стирку - не надо брать отгулы, замачивать, выжимать, кипятить, выжимать, полоскать, выжимать, крахмалить, выжимать, и потом три дня лежать, два дня стонать, и еще день – гладить, а нужно запихнуть белье в дверку, нажать кнопку и обязательно! обязательно! уйти гулять и купить себе что-нибудь легкомысленное или сладкое. (Тогда стиральные автоматы у нас были в диковинку, это было давно) Поэтому Маня готова была слыть кем угодно в Австралии – даже негром преклонных годов – но только не стирать, нет, не так, а вот так - не Стирать как дома.
И они поехали в разведку.
И вы еще спрашиваете, куда? Конечно, в Австралию… Спрашивают они…
*
Ах, да… Вот еще… Поздним вечером перед выездом Ваня забежал к своей соседке, учительнице английского языка, и та написала на билетном конверте по-английски:
«Это люди не говорят по-английски» И еще приписала «И не понимают тоже»
И впоследствии этот конверт Ваню и Маню очень выручил.
*
До Малайзии, где Казаки пересаживались в другой самолет, долетели почти без приключений. Ну препирались немного. Ваня все доказывал, что они все неправильно делают, не в ту сторону летят, и что у него, у избранного Вани Казака, в организме есть потомственный ген, который отвечает за правильные решения. Этот ген сейчас ноет. А Маня в ответ твердила, что Ванины гены, пропитанные спиртными напитками, уже давно ни за что не отвечают. И что теперь она, Маня – его единственный ответственный ген. А Ваня сказал, что он пьет не для удовольствия, а снимает напряжение и фобию. А Маня сказала: - Тай, иди ты! И еще сказала « Хых… И потом вздохнула: Уффффф… И этим выразила все свое отношение к Ваниным правильным решениям и фобиям. Ну о фобиях чуть ниже.
Из самолета сначала шел длинный рукав, а из конца рукава в аэропорт шла красивая бегущая дорожка, зовущая в прекрасное далеко. Из далёка – сияли огни, шел еле уловимый аромат дорогих духов и щедрый запах хорошего кофе. Пассажиры получали багаж, и кто-то ждал, кто-то куда-то шел, а кто-то становился на эту дорожку, чтобы ехать в прекрасную манящую даль. У выхода из самолета стоял круглолицый и ярко-желтый как тыква человек в униформе и что-то вежливо объяснял пассажирам. Ваня испугался. Нет, не Тыквы, и не бегущей дорожки, он испугался, что надо будет заплатить.
Ну вот, о фобиях. Кто-то боится пауков, кто-то высоты, кто-то замкнутого пространства. А у Вани была редкая фобия – он боялся платить деньги. Если вдруг надо было платить, Ване становилось плохо, как он сам объяснял свое загадочное состояние – не по себе. И он любыми путями выкручивался, чтобы не заплатить. Например, на парковках автомобилей, при входе на рынок, в парк или еще куда-нибудь. Он предпочитал везде, где надо платить – не платить. А если настойчиво заставляют платить, все равно не платить. Кто-то назовет это жадностью. А Ваня обычно объяснял, что вот возмужав, он стал немного прижимистый, да, а уж потом это развилось в фобию. Редкую, да. Но он и сам редкий человек. По красоте там, по профессии, ну и другие плюсы, ну вы уже знаете…
-- О! – как удостоверение высшей касты Ваня ткнул Тыкве под нос билеты и билетный конверт «Эти люди не говорят…»
--А? – нахмурил брови Тыква, рассматривая билеты и читая конверт, -- А-а-а-а…--- он успокоился и указал рукой сначала на багаж: О! – потом махнул в другую сторону и отрицательно покачал головой: - Ы-ы!, указал на дорожку,-- Ы! -- потом на Ваню и Маню: -- А! -- потом опять на дорожку: -- О!
-- А-а-а-а! Ага! – поблагодарил Ваня
-- Аэ! – дружелюбно помахал вслед Казакам Тыква.
-- О-о-о-о.. –испугался Ваня, -- Манька, по-видимому, придется платить. Че-то мне не по себе… Давай, -- тут же проявил смекалку Казак, -- давай чемоданы на дорожку кинем и рядом пойдем. Давай? А если что, мы багаж в руки и «за что платить? мы са-а-ми, вот смотрите!» Давай?
Ваня боком как бы случайно нехотя ногой подвинул чемоданы на дорожку, и вещи поехали. Какое-то время Ваня и Маня трусили параллельно своим вещам, подхватывая чемоданы, и делая вид, что они легко прогуливаются тут с чемоданами наперевес, когда по встречной бегущей дорожке ехал человек в униформе.
Дорожка, как оказалось, бежала довольно стремительно. Ваня и Маня стали отставать.
-- Я устала, -- заупрямилась Маня и запрыгнула на бегущую дорожку к вещам. Ваня еще какое-то время бежал рядом, но навстречу стали попадаться столбики и барьеры, через которые неспортивному Казаку пришлось сигать как коню на соревнованиях. Дорожка с Маней и вещами стала его перегонять и оторвалась далеко вперед.
-- Ма-а-аня!!! – как в поле заорал Ваня уезжающей в далёко Мане, помахивая билетным конвертом «эти люди не…» -- если заставят платить на выходе, не плати-и-и-и… Я догоню, разбере-о-о-мся-а-а-а -- последнее, что услышала Маня, уезжая от Вани с вещами вдаль.
После бега по пересеченной местности с препятствиями как только Иван попал в самолет на Мельбурн, после нескольких порций вина, которое было включено в стоимость билета, у Вани как водится, ослабилась фобия, и он заказал себе виски, за которые уже легко заплатил.
А Маня поспешила в туалет. Дверь туда состояла из узких пластин и открывалась гармошкой, как в обычном самолете. Но здесь звенья гармошки были вдвое уже, чем обычно и задвигалась она с каким-то странным рычащим и сухим треском.
Потом уже когда стюардессы брызгали водой Мане в лицо и растирали чем-то виски, и когда все так счастливо закончилось, Маня поклялась себе, как могут люди клясться только в летящем самолете, она сказала небесам за иллюминатором, она им пообещала, что если они долетят благополучно, то она обязательно --- поедет ли она в Австралию, не поедет она в Австралию на ПМЖ -- в любом случае она пойдет на курсы английского языка. Все!
А случилось вот что. Маня задвинула дверь туалета, и то ли дверь была не очень исправна, то ли Маня слишком энергично ее застегнула, эту дверь, но когда через несколько минут Маня захотела ее раздвинуть обратно, дверь не подчинилась. А Мане надо ведь было выйти, чтоб идти на свое место контролировать бесстрашного спринтера Ваню, освободившегося от своих фобий.
Там на двери с одной стороны было написано «PUSH», а с другой стороны «PULL»» Убейте, сейчас Маня и не вспомнит, с какой стороны какое слово было написано. Да и зачем – она и так не понимала, что значит «ПУШ». А что значит «ПУЛЛ».
Ну, она сначала подергала дверь, потом потолкала, потом поцарапала, потом руки помыла. Подумала, ну мало ли, а вдруг нужно руки помыть получше, может, это их малазийская передовая технология. Потом заглянула в этот… ну туда, ну да, в унитаз, увидела небо, сказала:--О-о-о! Ого-о-о! Потом сказала : -- Ай… И заплакала. И стала сильно бояться. А Ваня, чемпион по бегу наперегонки с мобильной дорожкой в аэропорту Куала-Лумпур, поосвобождался от всяких фобий да и уснул счастливо и безмятежно.
Пассажирам сначала показали, как, если что с самолетом, нужно спасаться на воде, как надевать спасательный жилет, как свистеть в свисток, откуда его доставать, как плавать. Потом стали показывать кино про фантастическое животное. Потом еще кино показали про смешных дураков…
А Ваня спал, а Маня звала на помощь и билась о дверь, где было написано то ли «Пуш», то ли «Пулл», билась как муха о стекло.
Около туалета стали собираться пассажиры экономкласса, и не просто из любопытства, они собирались для того, чтобы хотеть в туалет, ну простите, ну так уже было. И тогда подошла стюардесса, прислушалась и постучала. А оттуда Маня что-то закричала. По-русски, да. И стюардесса ей прокричала в двери «Пуш! Джаст пуш!» А может она прокричала «Пулл», Мане было уже все равно, и она зарыдала в голос. Ну вы помните: «Эти люди не говорят… И не понимают тоже» И стюардесса побежала в кабину к пилотам…
Когда дверь смилостивилась и сделала «клик», и гармошка сморщилась съехалась и освободила Маню из заточения, по ту сторону стояли исстрадавшиеся пассажиры, бледная стюардесса, суровый парень в форме и с пистолетом и два крепеньких напряженных секьюрити с колючими глазами.
К Маниному счастью в салоне нашелся человек, который все перевел и разъяснил. А Ваня продолжал мирно спать.
Остальное путешествие Казаков прошло без происшествий.
Когда они вернулись домой, переполненные впечатлениями, Ваня отослал родителям в Бричаны экономную телеграмму: «Были Австралии. Понравилось»
А Маня на следующее же утро после своего приезда как и клялась себе в туалете малазийского самолета пошла к соседке преподавателю английского и смущаясь, попросила сначала крепко накрепко научить ее, что значит по-английски пуш, а что значит пулл.
И вы тоже запомните. Пуш – это толкать, пулл – тянуть, и если это написано на двери, значит, пуш – от себя, пулл – на себя…
А то мало ли, каким самолетом вы завтра куда-нибудь полетите…
(c) Одесский юмористический журнал "Фонтан"

http://maroosya.livejournal.com/64841.html

Таланты твои, Буковина

И когда меня пригласили на съемки передачи «Таланты твои, Буковина», доверительно и тепло добавили:
– Мы вас очень уважаем. И поэтому вас будет снимать сам Субботка.
Согласитесь, звучит многообещающе, обнадеживающе. Это как в институте глазных болезней зрение мне вернул сам академик Лагай. Или вот украшение ручной работы – его сделал сам Владимир Теут. Вот это вот – сам – завораживает необычайно, впускает тебя в какие-то иные миры, где небожители своими золотыми руками совершают чудеса. Сами.
– Субботка работает на записи – опять же сам – с тремя стационарными камерами. На региональном телевидении сокращение. Даже гримершу сократили. – Скороговоркой объясняла ведущая проекта Лариса Денисовна, встретив меня на проходной телестудии. – Нужно делать все, что он рекомендует. И не капризничать. Правда… Он, художник и эстет, снимает только тех, кого считает интересными, то есть красивыми.
–А если я… э… не покажусь ему интересной? – похолодев, спросила я – это ж как диагноз поставить – ты – лягушка!
– Ну так вызовем другого оператора, - беспечно бросила мне Лариса Денисовна – но правда качество съемки будет похуже.
Обрадовала. Меня противно зазнобило.
В студии уже был включен свет. На невысокой площадке на полу на ковровом покрытии валялся человек невероятных размеров, вольготно разбросав руки и ноги на манер морской звезды. С левантийской беспечностью он, хмельной, возлежал и тонким хриплым голоском напевал:
Комар но-о-ожку мне,
Комар но-о-ожку мне,
Комар ножку отдавил.
Комар ножку отдавил.
–Это кто? – шепотом спросила я ведущую
–Это? – переспросила Лариса Денисовна, и с гордостью ответила: - Это Субботка!!!
–Но он же… Он же… - зашлась я.
–Он – профессионал, – строго прервала меня Лариса Денисовна. – Он настолько профессионал, что достиг уже нового уровня мастерства – может снимать только в состоянии э… эйфории. Средней степени, – подчеркнула она.
Субботка вдруг закопошился, поднял голову, с трудом сел, приложил руку козырьком к глазам и уставился на меня. Недолго размышляя, титаническими усилиями с третьей попытки он поднялся.
–Ты знаешь, ты как кто? – не ответив на мое «здрасте», легкомысленно панибратски обратился он ко мне
–Как кто? – дрожащим голосом спросила я.
–Ты… Ты…
Сейчас скажет «как лягушка»
–Ты – как крсна девца…
–Кто?!
–Красна девица, – деловито перевела с хмельного заплетающегося Субботкина языка на общечеловеческий Лариса Денисовна и повела меня на площадку, – будем снимать.
Меня усадили в кресло. Субботка, покачиваясь, принялся энергично мотаться по площадке, гоняя вокруг себя ветер. Он носился, плотно ставя ноги, чтоб не грохнуться. Двигал столы, кресла, отбегал на край площадки, и, откинув голову, прищурившись и соорудив из пальцев экран смотрел в него, что-то прикидывая. И вид у него был вдохновенный и целеустремленный. Недовольный тем, что он увидел у себя меж пальцев, он обеими руками, поднатужившись, цапнул вдруг мое кресло, забыв меня оттуда вытряхнуть, и поволок в другой конец площадки. Я сидела, поджав ноги, как цирковая обезьяна, выпучив глаза, попискивала от страха и жалела о том, что согласилась на это интервью. Вот-вот Субботка должен был свалиться сам и с грохотом опрокинуть и меня. Возможно с трагическими последствиями. Субботка потаскал нас с креслом туда-сюда и обронил примерно там, где и взял. Затем он стал совершать совсем уж неприличные манипуляции – полез мне под блузку – видел бы мой муж, Аркадий Кузьмич, вмешался бы, и на региональном телевидении на одного талантливого оператора стало бы меньше. Я только хотела сказать, что сейчас ка-ак я позвоню, ка-ак приедет мой муж, ка-ак даст кое-кому! Но под гневным взглядом Ларисы Денисовны, сдержалась, тем более, Субботка, оказывается, всего-навсего пристегивал меня к микрофону-петличке. А шнур прятал у меня под одеждой. Он, с сонным опухшим равнодушным лицом, еще повозил по моим волосам руками, поправил воротничок моей блузы, пошатываясь, пошел к первой камере, зацепился за нее, и, по-моему, уснул.
Мы с Ларисой Денисовной стали обсуждать вопросы интервью, увлеклись, даже поспорили, когда Субботка из-за камеры вдруг брякнул утробно:
–Блстит!
– Что?
— Крсна девца блстит! – завозился там на границе света и тьмы, опять с трудом взгромоздился на площадку, держа в руках коробочку и косметическую кисть. Потыкав кистью в коробке, он повазгал ею по моему носу, лбу, попадая в глаза и рассыпая пудру мне на одежду. Удовлетворенно еще раз оглядев свою работу, с большими трудностями исчез за камерой и затих там.
Мне было плохо видно, что происходило за площадкой, тем более, я все-таки отвлекалась на интервью, давая членораздельные ответы на коварные вопросы Ларисы Денисовны, но в общих чертах я уловила, что там происходило действо, не менее интересное, чем на площадке. А может и более увлекательное. Для кого - как.
Субботка, видимо, мысленно проведя для себя линию от одной камеры к другой, по команде режиссера автоматически выпадал из наушников камеры номер один и, держа на прицеле камеру номер два, несся к ней, громко топая по намеченной условной траектории, широко расставляя ноги, как матрос на корабле в штурмующем море. Зацепившись руками за камеру номер два, он вныривал головой в наушники, успокаивался и подремывал, навалившись на камеру до следующей команды режиссера. Так он мотался от одной камеры к другой, шепча и бурча себе что-то под нос, ехидно комментируя вопросы Ларисы Денисовны и мои ответы.
По окончании съемки – уж не знала я, что от нее ожидать, - когда меня отцепили от микрофончика, когда в студии выключили лишний свет, оператор подгреб ко мне, еще, кажется, более хмельной, чем был, и поклонился с величайшим достоинством, присущим обычно хронически пьющим людям:
– Продолжим наше знкмсво в кафе «Смак»… – то ли спрашивал, то ли утверждал Субботка.
Я растеряно закрутила головой. Подоспевшая Лариса Денисовна прошипела мне в самое ухо:
– Не соглашайся. Субботка – тот еще ходок. Потом не отвяжешься.
И повела меня на выход.
– Ты посто-о-й, посто-о-ой, крса-авица мья… - запел печально мне вслед оператор, подошел и положил свою огромную лапу мне на плечо: – пстой! Скажу тебе…
Я остановилась.
– Знашь, о чем я мечтаю?
Я помотала головой.
– Я мечтаю… Субботка бухнул себя в грудь кулаком и произнес тихо, серьезно и без присущего ему надрыва: – Я мчтаю снять прямой репортаж… Прямой… Репортаж… С конца… Света… О! – Он страшно захохотал и сквозь смех добавил: – Это будет мой звездный час. И он скоро наступит, крсна девца, да!
Субботка прощально устало махнул рукой, полез на съемочную площадку и завалился на ковровое покрытие. Улегшись морской звездой, он тихонько и печально завыл:
Комар но-о-жку мне,
Комар но-ожку мне,
Комар ножку отдавил.
Комар ножку отдавил.
Через неделю программу давали по четвертому каналу. Это было невероятно. В хорошенькой, молодой женщине на экране я с трудом узнала себя. Такой я не была никогда. Даже в самой ранней юности. Даже на самой лучшей моей фотографии. Никогда. Никогда.
(с) Одесский юмористический журнал "Фонтан"

http://maroosya.livejournal.com/61286.html

ЯНКЕЛЬ, ИНКЛОЦ ИН БАРАБАН!

(Я знаю, что многие из вас не любят, чтоб длинно. Это длинно. Но каждое слово здесь мне дорого)

В нашем приграничном городке издавна в мире и понимании живут румыны и евреи, поляки и украинцы, и русские, и армяне, и татары. Все, кто сюда приезжает, остаётся здесь навеки. Потому что здесь место такое райское. Не знаю, живут ли здесь ангелы, но то, что они здесь частенько прогуливаются, отдыхая от своих забот, — это точно! Люди же у нас — просто чудо! Работать — так работать. Отдыхать — так отдыхать. Свадьбы — всю осень. А то и зимой. И весной. Круглый год свадьбы. А детей! Садиков не хватает! В школах тесно! Крови так перемешались, что никто уже точно и сказать не может, кто какой национальности. А о политике как-то никто и не задумывается. Некогда. Тут один кореец приехал к нам. И затеял организовывать общину корейскую — мол, община нацменшинств, — стал корейские права качать: мол, мы великий народ, корейцы! Сам себя председателем общины назначил, а в общине жена его Ли, специалист по тёртой морковке, и два сына — ой, умру сейчас! — Чук и Гек, симпатичные такие. Круглолицые. Как коряки. Кстати, у нас и коряки есть. Тут одна учительница говорит мамаше на родительском собрании: ваша дочь щурится всё время, ей надо бы зрение проверить, мамаша. А мамаша как возмутится: какое ещё там зрение?! — и с гордостью: «Коряки мы!» Вот так вот можно впросак у нас в городе попасть.
Ну — вышел наш кореец к мэрии. С флагом и плакатом: мол, дайте помещение для офиса общине корейского народа здесь, у вас, на границе с Румынией, Молдавией, Приднестровьем и прочими окнами в Европу. А на него никто и внимания не стал обращать, все заняты. Только Таджимуратов Таджимурат Таджимуратович, уважаемый наш единственный узбек, мудрый человек, пошли ему его аллах многих дней жизни, подошёл к нему и деликатно пристыдил: и как тебе не стыдно, уважаемый кореец? Люди вон работают все, а ты тут бездельничаешь, давай иди яблоки-семеренки собирай, вон они ветки обламывают своей тяжестью. Ну кореец тот и не прижился у нас.
Уехал куда-то дальше митинговать. А потом оказалось, что флаг-то у него вовсе и не корейский был. А Бангладеш. Мы все потом месяц озадаченные ходили, — где он его взял, интересно.
Прошёл у нас тут как-то слух, что продают погранзаставу. У нас ведь всё продают: заводы, корабли, танки… Реверансы делают в сторону демократии, воздушные поцелуйчики посылают, а сами тихонько продают, продают, продают… Вот кто-то и сказал вечером в ресторанчике «Извораш» («Ручеёк» по-русски) за пивом: а слышали — заставу продают? Народ у нас хозяйственный, предприимчивый, денежный — побежал интересоваться, а за сколько? С пограничниками или без? И продают ли с заставой кусочек границы? Коридорчик. Маленький такой, сантиметров двадцать, чтоб хватило сгонять в Румынию и назад. На цыпочках — топ-топ-топ легонько, туда и назад. Кусочек в виде бонуса к заставе, нет?
Начальник заставы капитан Бережной как увидел толпу у ворот — заставу в ружьё, стал своему генералу звонить: мол, тут митинг какой-то, революция, непонятно чего хотят… Когда выяснили, разогнали всех по домам. Народ разочарованный ушёл, хотелось им не столько заставу, сколько тропиночку в Румынию прикупить. У многих это давняя была мечта — такую тропку иметь. А всё потому, что когда Молотов и Риббентроп земли как яблочный пирог делили, о людях совсем не думали, семьи разделили так запросто. В Румынии мать осталась, в Украине — дети, или с одной стороны Прута один брат, с другой второй… Как, например, Янкель Козовский и его брат Матвей. Оба прекрасные потомственные музыканты. И отец их был аккордеонист знатный, и дед играл и на трубе, и на сопилке, на свирели, на окарине. А най у него звучал!.. Так сейчас и не играют вовсе. Сам король Румынии Штефан и супруга его приезжали слушать его най… А брат отца Янкеля и Матвея как-то в Ленинграде по случаю играл на саксофоне знаменитому саксофонисту, — знаете, такому бородатому, эффектному, модному тогда. И что? Тот такую мелодию не то что на саксофоне своём золотом, не то что языком, губами и дыханием — он пальцами на фортепиано сыграть не смог! Потому что техника у Козовских была фантастическая, и четверть тона могли! Вот как! Такую вот семью, такой вот семейный оркестр разделили границей и не задумались…
Сейчас-то Янкель совсем старый уже. А бывало — лет двадцать, двадцать пять назад — подъедет на велосипеде к самой границе, выйдет на берег Прута в условленное время, а с другой стороны реки — Матвей. Покричат друг другу:
— Эй! Как дела, Янкель?!
— Дела — хорошо! Как мама?!
— Мама скучает, тебя хочет видеть, Янкель, может, приедешь?! Я оплачу. Поиграть бы нам ещё вместе, а?! Янкель?!
— Эх, поиграть бы! Хорошо! Присылай вызов!
— Что?
— Вызов, говорю! Приглашение, говорю, присылай, говорю!
Ну и потом волокита: пока вызов придёт, пока Янкель все документы соберёт, характеристики подпишет, с этими бумагами в Киев или в Москву едет, чтоб визу открыть, паспорт получить. Потом через месяц опять к Пруту выходит.
— Матве-ей! Матвей! Отказали мне!
— Что?!
— Говорю, от-ка-за-ли мне! Приведи маму к реке на следующей неделе. Маму видеть хочу!
— Что?!
— Маму! Маму приведи сюда!
И через неделю со всеми пред-осторожностями приводят под руки старенькую маму, Еву Наумовну, к Пруту. А мама плохо видит и плохо слышит уже. Ей одолжили у румынских пограничников бинокль. Она смотрит в бинокль, не понимает, как в него смотреть, видит на том берегу фигурку своего младшего сына, а ни лица рассмотреть не может, ни услышать, а уж обнять — и подавно!
— Янкель! Вот мама пришла! Вот мама!
— Мама! Как ты себя чувствуешь, мама?!
Матвей наклоняется к маме, кричит ей: вон Янкель, мама, спрашивает, как ты себя чувствуешь, мама! Мама что-то отвечает Матвею. Матвей кричит через реку:
— Ма-ма го-во-рит, что хо-ро-шо! Себя! Чувствует! Только по тебе скучает очень!!!
Янкель видит, что мама руками лицо закрыла.
— Матвей! Матвей! Что мама говорит?! Что она говорит?!
— Пла-ачет она! Мама пла-ачет! Тебя очень видеть хочет. А в бинокль не ви-и-идно! Не видит она в бино-о-окль! Говорит, хочет услышать, как мы с тобой играем! Напоследок услышать хочет!!!
Янкель огорчается, грустит и, конечно, выпивает. Не выпьешь тут… Первое лекарство от огорчения…
Да, наш небольшой многонациональный и вполне респектабельный городок издавна славился и своими пьяницами. Потому что, как вы уже видите, это не какие-нибудь обычные пропойцы, как в других городах. Ну что вы! Наши пьяницы — это очень талантливый народ: музыканты, художники, актёры, зодчие… Пьянство — как бы понятнее объяснить — это часть их одарённой мятущейся натуры. Бывало, выпьет один такой утром — бац! — и проснулся в нём гений! Эх, сейчас бы за работу! Но нет. Выпьет ещё разок — щёлк! — гений икнул и покинул мятущуюся душу. И художник тянет своё бесполезное, ни на что не годное тело в мастерскую при Калиновском рынке, где подвизается оформителем, пишет объявления типа «Карандаши от тараканов! Три на рубль!» Зодчий нанимается на плиточно-мозаичные работы по отделке декоративного фонтана в местном санатории, актёр вместе с такими же изображает толпу зевак на заднем плане, музыкант собирает в чемодан гнилую аппаратуру и едет на халтуру в село Жабье Ивано-Франковской области играть на свадьбе дочери местного участкового.
Не то наш Янкель. Он, как и все его предки, играет практически на всех инструментах, независимо от количества выпитого. Но так, как он играет на барабанах, не играет никто! Никто! Гарантирую вам.
И каждую субботу, когда инструменты расставлены и все они, музыканты, кое-как накормлены и — конечно! — напоены хозяевами, вот уж который год он слышит одну и ту же фразу от руководителя их группы, старого аккордеониста Миши Караниды (а говорят они, наши музыканты, на такой певучей смеси румынского, идиш и русского, что ни один лингвист не разберёт такой диалект):
— Янкель! Вставай из-за стола уже, Янкель! Пошли работать. Хай! Иклоц ин барабан ши оплякат! (Ударь в барабан и поехали!)
Янкель даёт мелкую рассыпчатую дробь на барабане, и оркестр начинает свой рабочий вечер, переходящий в ночь, а нередко — и в серое утро.
Как-то Янкель окончательно рассорился с женой, с мамой жены и с тётей жены тоже рассорился. Причину ссоры стороны рассматривали по-разному. Жена, мама жены и тётя жены ссорились с Янкелем из-за его пьянства и нежелания подсуетиться и ехать в Румынию к брату Матвею на постоянное жительство. Янкель же считал, что они, — все эти ведьмы, эти кобры, — что они попросту антисемитки. По линии тёти. Потому что по своей линии они всё же немножко Шустеры и немножко Цибермановские. А тётя у них — да! Онопенко Оксана! Хоть и по мужу Шустер.
— Антисемиты! Антисемиты вы! — кричал Янкель.
— Как ты такое можешь говорить?! Что ты за слова говоришь?! Мне! В моём возрасте! В моём доме! — возмущалась мама жены Янкеля. — Янкель, ты бессовестный, Янкель. Что это за такие слова?! Чтоб этого больше не было! Чтоб ноги этих слов в моём доме не было! И твоей ноги тоже! Чтоб!
— Очень надо мне. Очень надо мне мои ноги в вашу хату! Очень мне надо!!! — дразнился Янкель. — И вообще, ваша дочь Неля распущенная, как я не знаю! Она курит! Поняли вы, мама?
— Ну и что?! — парировала мама жены Янкеля. — Не знаю, не знаю! Курит… Я тебе отдавала приличную девочку. Двадцать лет. Шестьдесят килограмм. Высшее образование. Без вэ пэ. А что ты с ней сделал за эти годы? Её же не узнать! Вот — уже курит. Что ты сделал с моей девочкой, я тебя спрашиваю, что она уже курит?!
Тут вступала жена Янкеля Неля:
— Все нормальные люди давно куда-нибудь уехали. Я не прошу Америку, я не прошу Израиль, — я хочу к Матвею в Румынию. Что мы тут видим? Пустые прилавки? А в Румынии — кофточки. В Румынии — еда. В Румынии — обувь, в Румынии — всё! Ты столько зарабатываешь на своих халтурах, если бы ты всё не пропивал со своими подлыми друзьями, мы бы уже давно жили в Бухаресте!
Сколько Янкель ездил в Киев, покоряясь жене своей меркантильной, сколько собирал характеристики, справки, что он не иждивенец, что он работает учителем в музыкальной школе по классу духовых инструментов… Даже взял в колхозе справку, что работает руководителем хора-ланки. О! Хор-ланка. То есть хор-звено. Вот кошмар. Это такую моду придумали райкомы на местах, чтоб были хоры-ланки. Это вот как: есть, например, звено колхозниц, работает на огородной бригаде, работает очень тяжело, в любую погоду, пропалывает или собирает, например, свёклу или кукурузу. А надо ещё чтоб они в свободное время пели в вышитых сорочках и венках с лентами. В девичьих венках. В пятьдесят лет. С золотыми фиксами во рту. Наталки-полтавки… Но надо! Надо чтоб пели «Вербовую дощечку» или «Полем-полем край села…» Нет, ну кому охота петь после такого тяжкого дня, когда ещё дома полно забот: дети, корова, свиньи, куры, сад, огород… Ну и набирали в такие хоры, чтоб угодить райкому, кого придётся, бывало и старшеклассники покрупнее габаритами в таких хорах пели. Однажды мы чуть от смеха не лопнули, когда Виталий Уласюк в таком вот хоре по поручению комсомольской организации пел. Один мужчина на всю ланку. Наш Виталий Уласюк, — кстати, впоследствии, через десяток лет после участия в хоре-ланке, он стал лауреатом государственной премии в области прикладной математики, — пел под видом слесаря тракторной бригады. Недавно встреча его класса была, хотели ему хор-ланку напомнить, так он телеграмму прислал загадочную «Мысленно вами симпозиуме Японии».
Да. Так вот Янкель и взял такую вот справку, как бы доказывая свою благонадёжность и лояльность по отношению к существующему строю. А его опять не выпускают. Совсем он закручинился. Просто запил, проще говоря. И на команду Миши Караниды «Янкель, инклоц ин барабан!» без энтузиазма реагировал. И даже играть стал хуже. Хотя играть мог в любом состоянии. А всё почему? К маме хотел. Хотел к маме. Понимаете? Вот вы понимаете, а почему же тогдашние власти не понимали? Не понимали, как взрослый, небритый, толстый грустный дядька остро скучает по маме. А тут опять Матвей заорал на берегу Прута: мол, маме совсем худо! Худо! Хочет, чтоб мы сыграли напоследок!
— Что?! Что?!
— Я ей наигрываю на скрипке, но она говорит: не то, не то… Хочет, чтоб с тобой!
— Ладно! — решил Янкель. — Ладно. В следующее воскресенье вывози маму к Пруту, лишь бы ветра не было.
— Что ты задумал, Янкель?! Не вздумай переплывать, Янкель! Тебя погранцы захапают, и мы не сможем выходить к тебе сюда на берег Прута, нас же не пропустят больше!
— Та не-ет! — досадливо отмахнулся Янкель. — Та не буду я плыть! Я — другое!
— Что?!
— Ничего! Короче, вывози маму! Всё!
Хорошие люди музыканты, правильные люди. Вот где была настоящая дружба народов, вот где была солидарность. Вот где был мир, труд и май! Все и так знали положение Янкеля, и его жену — антисемитку по тёте, и его тёщу, и то, что не выпускают Янкеля к брату в Румынию, и то, что Еве Наумовне стало совсем худо. Уж кого они там, на погранзаставе, уговорили, кого подкупили — не знаю, но в следующее воскресенье на берегу Прута, прямо на границе, выстроился оркестр.
Там были чуть ли не все музыканты, зарегистрированные, чтоб их не считали тунеядцами, в ОМА (Объединении музыкальных ансамблей). Молдаване, евреи, цыгане, украинцы, русские, поляки, нем-цы… да кто там был ещё — всех не перечислишь. Многие из них, кстати, пожертвовали халтурами — воскресенье же — и потеряли при этом кучу денег. Но кто там считал! Главное, что Ева Наумовна хотела послушать музыку в исполнении своего сына Янкеля, а это важнее, чем какие-то там сто рублей. Выставили аппаратуру, дорогущую по тем временам, не дешевле авто-
мобиля, не пожалели, лучшую привезли — и установили на берегу Прута. К какой-то машине подключили. Где достали? Ну, словом, все помогали. Даже пограничники с нашей стороны. И знаете — даже Бог постарался, вник: ветер дул
как раз с нашей стороны Прута на румынскую.
Ждать пришлось недолго. Вот и машина к Пруту подъехала, аккуратно высадили Еву Наумовну, кресло ей поставили раскладное, а Матвей вытащил скрипку из футляра, помахал приветственно музыкантам на нашем берегу.
Ну разве смогу я описать привычными словами всё, что было потом? Разве можно словами описать музыку? Или настроение? Или состояние? Разве можно описать то счастье и радость по обе стороны Прута? Это надо было там присутствовать. Нет, это слушать надо было. Как Миша Каранида дал команду: «Янкель! Ну?! Хай! Инклоц ин барабан ши оплякат!!!» — и заиграл этот импровизированный оркестр для мамы Янкеля.
Как же они играли! И «Дойну», и «Фрейлакс», и танец польских кавалеров «Краковяк», и «Рула-тирула», и «Мейделе, мейделе». Матвей, весело пританцовывая, подыгрывал из Румынии. А кто-то смотрел на ту сторону в бинокль и комментировал:
— Смеётся! Ева Наумовна смеётся!
— Ева Наумовна плачет, слёзы вытирает!
— Ева Наумовна руками! Руками танцует! Танцует руками и плечами, Янкель! И головой танцует, Янкель, под музыку! И смеётся! И плачет, Янкель!!!
А Янкель знай наяривал, лупил по барабанам и подпрыгивал под музыку, чтобы угодить своей маме, танцующей руками на той стороне, в Румынии…

Вот такая вот история. Давным-давно ушла мама Янкеля и Матвея в другой мир. Теперь Янкель спокойно может съездить к брату в Румынию, — по новым законам это очень легко и можно поехать в любое время. И Матвей сюда к нам приезжал, с музыкантами встречался, играли вместе… Понравилось ему тут у нас. У нас ведь очень хорошо. Рай практически. Все люди, живущие здесь, уверены, что даже если ангелы тут и не живут, то, отдыхая от своих забот, частенько прогуливаются…
Одесский юмористический журнал "Фонтан" (с)

http://maroosya.livejournal.com/59468.html

БАРЫНЯ ПРИСЛАЛА СТО РУБЛЕЙ

(Из старых блокнотов)

В областной олимпиаде «Умники и умницы» принимала участие команда из гимназии № 117 в составе:
Этери Порцхвилашвили, Самуила Липиса, Лаймы Вирт, Давида Баратели и Марка Арубджаняна. Дети назвали свою команду «Славяне»
* * *
У Таллинских знакомых была соседка, эстонка, старая коммунистка и ярая антисемитка. По имени – Революция. Соседи звали ее сокращенно – Рива.
* * *
В Москве на станции Метро «Речной вокзал» абсолютно лысый баянист, лысый как колено, поет вдохновенно и с большим чувством:
– Снегопад, снегопад, не мети мне на КОСЫ…
* * *
В Черновцах часто на глаза попадается обычная машина с надписью «Пресса». Машина – ярко желтого цвета.
* * *
Мой папа трепетно относился к своему спортивному залу и оборудованию. Говорил мне о моем друге:
– С кем ты встречаешься? Он же бандит! Уголовник! Он баскетбольные мячи бьет НОГАМИ!!!

* * *
В 1999 г. Даня – десятиклассник получает домашнее задание – сочинение на тему «Где труд, там и счастье». Данька пишет сочинение, но в теме меняет интонацию. Вот так – «Где труд, там и счастье?» Получил «3» и резюме учительницы: «Нет цитат из литературы, а только НЕАВТОРИТЕТНЫЕ ссылки на родителей».
* * *
Моя приятельница-гинеколог работает в платной клинике.
Прием закончен, клиника опустела. Лариса выходит из кабинета. В ее комфортабельной приемной в кресле расселся грязный бомж по кличке Душа.
Лариса: Что Вы здесь делаете?!
Душа: Жду. (И высокомерно) Возможно, даму.
* * *
Линочка и я играем в «Белоснежку и семь гномов». Гномы – Линкины игрушки. На роль принца позвали дедушку. Решаем, кто из нас будет колдуньей, а кто Белоснежкой.
Линка (3 года): Я буду Белоснежкой. Для колдуньи я слишком хороша.
* * *
Лина (2,5 года, заглядывает в лицо деду): Дедуся, о чем ты думаешь? О меня?
* * *
1979г. Студенческий лагерь. В кинотеатре идет фильм «Любовь Яровая». На афише – «Кохання ярове».
* * *
Я сопровождала делегацию британцев на одном частном заводе по переработке сельхозпродукции. Спрашиваю хозяина завода, как его представить, директром, владельцем, управляющим, основателем завода...
Он: Ну зачем так громко. Представьте меня просто – Создатель.
* * *

Заглянула в бабушкину тетрадочку с рецептами. Запись:
« Рецепт салатика.
Картошечка.
Морковочка.
Яичко.
Колбаска.
Лучок…»
А ниже записан номер моего мобильного:
Манька - 8-050...

* * *
На знаменитом Калиновском рынке в Черновцах. В магазинчике трикотажа продавец впаривает огромной даме ярко-красный костюм еще и, явно, на даму тесный. Льстит: Ах, как вам идет. Вы такая элегантная женщина!
Дама польщена: Да! Это потому, что я всегда хожу на высоком каблукУ!

* * *

В маленьком рыночном кафе покупаем сигареты. Бармен почтительно:
Чай? Кофе?
Мы: Нет-нет, спасибо.
Бармен: Мороженое?
Мы: Нет.
Бармен: Карандаши от тараканов, крыс, мышей? Три на рубль?

* * *

В обувном магазине на рынке уже знакомая нам, Большая Дама покупает у молодого то ли турка, то ли курда туфли к купленному красному костюму. Перемеряла уже два десятка туфель.
Дама: Скажите, молодой человек, а у вас есть такие же туфли, но красные и сороковой размер.
Продавец мрачно: Нэт. Мы нэ продаем обувь на снэжного человека.

* * *

Мой однокурсник и друг Левка Кушнир приехал из Израиля на свадьбу еще одного нашего однокурсника. Гости лихо отплясывают «Семь сорок».
Левка: Пожалуйста вам, за неимением евреев, «Семь сорок» здесь танцуют НОРМАЛЬНЫЕ люди!

http://maroosya.livejournal.com/56668.html

ЕГО ЖИЗНЬ В ИСКУССТВЕ (рассказ о Биневиче)
Зигмунд наш страшно всего боялся. Он был чемпионом мира по трусости. Но даровитый — невероятно. Ну есть такой закон природы — кто талантливый, тот обязательно немного чокнутый. Зигмунд после окончания училища культуры руководил школьным театром. Репетиции обожал, спектаклей боялся. Боялся генеральных прогонов, просмотров боялся. Боялся начинать пьесу, боялся показывать. Боялся гостей. Ужасно боялся директора школы и папу ее, Георгина Виореловича. И была причина… Честно говоря, в данном конкретном случае мы все боялись. И директора школы, и папу ее, Георгина Виореловича. Сейчас объясню.

Это только один Константин Сергеевич уважаемый во время репетиции ходил за кулисами бесшумно на цыпочках, разговаривал шепотом. Но очень и очень сложно, как оказалось, ходить на цыпочках за кулисами во время репетиций школьного театра и говорить шепотом для нашего директора школы. Особенно для нашего директора школы. Директриса Маргарита Георгиновна (мы ее звали Маргарина Маргариновна), когда шла к нам в актовый зал смотреть, нет, посещать репетицию нашего школьного театра, ее было слышно ого как далеко. Она тупала грозно и уверенно, как Мороз-воевода. Гребла, пихала ногами пол. Чапала вразвалку и очень громко бряцала медалями и ключами. И сопела. Всегда в сопровождении папы своего, Георгина Виореловича, — завхоза школы и по совместительству военрука, последнего среди нас всех, людей доброй воли, носителя тайных знаний по гражданской обороне. Маргарина и Георгин по праву считали школу своей вотчиной. И школьники им очень мешали. Кстати, заметили, что частенько учителям мешают работать школьники, врачам — больные: путаются под ногами, стонут и жалуются? Проводникам в поездах — пассажиры: все им не так. Продавцам в магазине — покупатели: и чего ходят? Официантам в ресторанах — посетители: все время есть хотят. А Маргарите и Георгину мешали и ученики, и внешкольная работа после уроков — например, школьный театр. Георгин вообще считал, что внеклассную работу надо отменить как обороноопасную. Всех разогнать по домам, уложить под койки и с нетерпением ждать сигнала тревоги, активно поддаваясь панике, прижимая к груди документы, заготовленный предварительно противогаз и сухой паек на три дня. Георгин, кстати, если отвлечься, это такой цветок лохматый растрепанный. Георгин, папа Маргарины, был, наоборот, совсем не душистый цветок, а лысый и всегда немножко пьяненький дядька.
Они входили в актовый зал, врывались шумно, как деревянные солдаты Урфина Джуса, в тишину репетиции, и Маргарина тут же громогласно перебивала проникновенный трепетный монолог нашей блистательной Наденьки Титаренко…
Она возмущенно взвизгивала:
— Шо-шо?! А ну-ка чёчче! Чёчче слова, Титаренка! Чёчче и громче! Чёчче и громче!
Военрук Георгин вторил:
— Аччётлива и звонка! Понял, Биневич? — строго спрашивал он руководителя нашего школьного театра Зигмунда — Понял? И что это они у тебя вразброску так стоят по сцене? А ну-ка построилися, подровнялися! Грудь четвертого человека! А то что это совсем… Я что, театр не понимаю, что ли… Вот так — и видно всех, и слышно! А если про любовь там, стали двоя навпротив: ты — тут, а он — так, оба боком, и рассказываете… Ты — той, а та — тебе. От тако!
— Тэ-э-к! Слова повторить! И по домам! — заключала Маргарина проверку.
И удалялась строевым шагом обходить владенья дозором, звеня ключами, медалями и папой своим, Георгином… Направлялись они потом в танцкласс, наверное, учить детей танцевать.
Наденька Титаренко долго приходила в себя, настраивалась и потом начинала дрожащим от волнения голосом:
— «…Я вчера за Волгу смотрела…»
Второго, контрольного, пришествия Маргаринов обычно не было. Мы о них забывали и репетировали до вечера уже спокойно.

Он такой был талантливый, наш Зигмунд, такой… Глаза загорались, душа играла, стояла такая вибрация счастья в воздухе, когда он вел репетицию… А уж спектакли! За исключением Маргариновой семьи, все были в восторге, в школу на спектакли ходил весь город. И какие-то важные гости из нашего областного театра, покровительственно похлопывая Зигмунда по плечу, сказали:
— Надо, Зигмунд, надо поступать! Но только на режиссерский. Потому что как актер, Зигмунд, ты катастрофа, ты, Зигмунд, стихийное бедствие на сцене.
И правда: он выходил на сцену, дрожа коленками от страха, и тут же забывал свои реплики. Потому что, во-первых, боялся, а во-вторых, сосредоточенно наблюдал игру своих актеров. Когда ему нравилось, он бормотал тихо: «Хорро-шо-о-о…» или выкрикивал: «Да! Да!» Когда не нравилось, фыркал: «Чепухня!» или «Нет!» И для того, чтобы побыстрей смыться, он произносил первую и последнюю реплику своих монологов и удалялся с чувством выполненного долга, попутно переворачивая декорации, цепляясь за бутафорские кусты одеждой, теряя на ходу приклеенные бороду и усы…
Никогда не забуду, как наш Зигмунд, уже будучи маститым режиссером черновицкого театра «Синтез», в роли Гемона, сына Креонта, в пьесе Жана Ануя «Антигона» вместо двенадцатиминутного наполненного болью, страстью, силой и философией монолога выскочил на сцену, из позиции «сам дурак!» петушиным дискантом склочно вякнул: «Народ тебе этого не простит, папа!» — и быстро смотался, оставив и Креонта, и зрителей в недоумении, кто это был, что это было…

А тогда Зигмунд решил поступать на режиссерский. Решил-то он решил, но очень боялся. Страшно боялся. Границ его страху не было. Первый раз поехал в Москву и сразу сбежал назад, в том же поезде. Второй раз он собрал все свое мужество и дошел до приемной комиссии, но потом опять дал деру. Третий раз два друга привезли его под конвоем, сидели на скамейке под окнами Щукинского училища, пока он подавал документы и проходил все предварительные прослушивания. Он вызвал интерес у приемной комиссии, любопытство у преподавателей, сам был обнадежен и взбодрился… Его охранники обрадовались, потеряли бдительность, ушли пить пиво — Зигмунд почувствовал свободу и пустился наутек. Бежал, обгоняя поезда метро, мчался впереди автобуса, успел на поезд и оказался дома на два дня раньше, чем его охрана. В следующий раз с ним поехал самый большой его друг Ленька Чупак — и душой большой, и форматом — великан двух метров и двух с половиной сантиметров. Огромный, как Кинг-Конг. И такой же красавец. Его задача была поддерживать, подталкивать, подпихивать и отлавливать Зигмунда в процессе поступления в театральное училище. Вместе они дошли до второго тура.
Наступил решающий день.
В экзаменационной комиссии сидели мэтры, знакомые по кино, прессе и телевидению… Один из них, очень пожилой, полный, косматый, с крупными чертами лица, дремал…
Зигмунд боялся. Очень боялся… Особенно этого, лохматого, спящего…
— Ну? — приветливо обратилась к нему красивая пожилая дама в белой блузе с камеей.…
— Ы? — Тупо по-бычьи наклонил голову в ее сторону Зигмунд.
— Что читаем?
— Гоголь…
— Ну-ну… Пожалуйста… Ну? Не волнуйтесь, э-э… — дама заглянула в бумаги. — Не волнуйтесь, Зигмунд Павлович. Замечательно! Гоголь! Так… Ну-ну?
— Отрывок! — с надрывом вскричал Зигмунд.
— Так-так… — успокаивала его дама с камеей. — Отрывок… Ну?
— «Вий»… Отрывок… «Вий» — еще немного, и Зигмунд должен был разрыдаться.
— Читайте же, Зигмунд Павлович! Ну читайте! — теряла терпение дама. Она, собственно, привыкла к таким вот странным, талантливым полусумасшедшим людям, но уговаривать этих альтернативно одаренных артистов становилось уже утомительно.
— Читайте же, Биневич, читайте! — повысила тон дама.
Зигмунд помялся, кашлянул и завыл, не отрывая взгляда от спящего:
— П-поднимите… Поднимите мне ве-е-е-ки!!! Поднимите!!!
Спящий вздрогнул, испуганно всхрапнул, поднял тяжелые веки и, не мигая, уставился на Зигмунда бессмысленными сонными глазами.
— Ой, мама… — выдохнул Зигмунд и остановился… — Щас…— прошептал он. — Я щас… Там… Мне… надо… Туда….— Зигмунд, пятясь и кланяясь, кланяясь и пятясь, спиной дошел до двери, тыкая пальцем на выход, не глядя нащупал ручку двери и быстро исчез. Не успели экзаменаторы переглянуться и пожать плечами, как дверь распахнулась и большая твердая рука Леньки Чупака вбросила Биневича обратно в зал. Перебирая и шаркая ногами, как на льду, балансируя руками, чтобы не упасть, Зигмунд вбежал и, отчаянно тормозя, резко остановился перед столом комиссии. Следом просунулась Ленькина рожа, хмуро повела носом, удовлетворенно кивнула, мигнула глазом и исчезла. Дверь плотно и тихо закрылась.
Опять ничему не удивляясь, красивая дама, сложив руки под грудью, призывая к вниманию своих коллег, кивнув вправо и влево, предложила:
— Продолжим!
Ну и потом все пошло как по маслу. Оказывается, иногда для того, чтобы у человека все сложилось хорошо, надо просто крепко дать ему по шее.
Словом, в этот раз Зигмунд поступил в театральное училище. И учился там с огромным удовольствием. На время сессий бывший школьный, а впоследствии городской молодежный театр скидывался и отряжал в Москву Чупака, чтоб тот подстраховал Зигмунда на экзаменах. В училище Зигмунда любили. Ко всем своих талантам и чудачествам, он был - копия молодой Вахтангов на большом портрете в репетиционном зале училища. Старые преподаватели даже вздрагивали…
Дипломный спектакль Зигмунда произвел эффект… нет, не бомбы, нет – свежего ветра, морского бриза. Он принес в наш город надежды, и веру в перемены… О Зигмунде заговорили и писали долго, подробно, по-разному, но с уважением еще и еще… И мы ждали от Зигмунда чего-то… Ждали, ждали… Зигмунд поверил в свои силы. У него были грандиозные планы.
Его, дипломированного режиссера Зигмунда Биневича пригласили работать в наш областной музыкально-драматический театр имени Ольги Кобылянской, но что-то у него там с самого начала не сложилось. Во-первых, с теми режиссерами, которые там уже мастерили представления веками… А Зигмунду некогда было с ними договариваться, им льстить, да он и не мог — боялся. Как всегда боялся. Потом, что-то с ведущими актерами не сложилось…Потому что Зигмунд по обыкновению пошел по любительским театрам, по ЖЭКам, по дворам и подъездам искать молодых людей со светлыми выразительными лицами, живой пластикой и нестандартными реакциями, и имел наглость тут же назначать их на главные роли… Говорят, что и репетиции вел не на том языке, на котором надо было, хотя актеры его и так понимали, с полуслова, с полувздоха, и репертуар подбирал, скажем так, сомнительный с точки зрения дирекции театра. А после того, как ему сделали странное замечание, которое нет смысла тут цитировать, потому что оно бессмысленное (это когда он из приемной дирекции театра говорил по телефону со своей старенькой мамой, говорил на идиш, мама по-другому плохо понимала, особенно по телефону, а директор театра… Да ну его, директора нашего театра!) после этого случая Зигмунд уволился. Этим все и закончилось. Он уехал с семьей в Израиль — открыл кондитерскую, печет пирожки, печенье, пирожные… Процветает. Театр на дух не переносит.
И ничего не боится. Не боится ничего!
(с) Марианна Гончарова

http://maroosya.livejournal.com/132030.html