***
Что-то сместилось.
Девочки пишут не про любовь - про смерть и тоску.
Девочки пишут отчаянно и безнадежно
Колючие стансы.

Время - разбилось.
Небо - изъеденный бомбами синий лоскут.
Дети глядят в этот мир тяжело и безнежно -
Взирают. Как старцы.

***
Спрашивать, глядя на карточки -
Сколько из вас выживет?
Сколько из вас юными
Покроется сединой?
Черве-червонные карты чьи
Вдруг упадут рыжими,
Станут лета - лунами,
Отстриженные войной?

***
Чёрные глаза,
Детские глаза
Играют с войной на
Свалках Белграда.
Смотрят небеса
В чёрные глаза
Эти дети не знают, как
Много им надо.

Они не знают о нормах питания,
Доступности среднего образования,
О праве на крышу, на помощь врача,
О куклах с глазами и новых мячах,

У них есть небо
И свалки Белграда.

Чёрные глаза,
Детские глаза
Учились читать по
Старым газетам.
И один турист
Как-то показал
Действие сложения
На монетах.

Бюстики Тито,
Заяц без ушей,
Глянцевый журнал,
Немного помятый.
Чёрные глаза,
Детские глаза
Играют, чем пошлют им
Свалки Белграда.

Пока длится лето, им много не надо,

У них есть небо,
У них есть небо,
Огромное небо
И свалки Белграда.


***
Ходят в луже гордые
Лодки с парусами.
Смотрит в лужу девочка
С чёрными глазами.
Там, где люди взрослые
Видят только грязь,
Видит черноглазая
Веток тонких вязь,
Мартовское солнышко
В рамке облаков,
Лепестки прозрачные
Белых парусов.

Дай мне дар тот, Боже,
Он мне тоже нужен -
Видеть отражение
Неба
Даже
В лужах..

Взято из жж автора: http://gipsylilya.livejournal.com/

У девочки Насти голубые глаза, золотисто-русые волосы.
Ей совсем некому рассказать про жизнь и полосы:
чёрные с белым. У неё только поле - серое,
по-русски безграничное, бесконечное, так что и не поверила б.
Она в этом поле одна, если не считать племянника;
но чего его считать, он глупый и удручающе маленький,
ему даже года нет. Он совсем не понимает ещё,
что разом его предали две взрослые женщины,
что называется, "родные" (какие они родные, к дьяволу):
его мама и бабка, Настины сестра и мама. Запили -
сразу забыли, считай, что пропили с роду жизнь его мелкую.
Настя кормит его сырком и картошкой, жалея. Ненькает,
на ночь поёт из Апиной и Булановой что-то нежное;
только тихонько: в квартире две пьяные злые женщины.
Что может быть хуже? Настя расскажет: мужчины.
Одни бросают детей, сочинив уважительную причину,
а то и так просто, чего там. Другие бьют жён, дочерей,
кого угодно, лишь бы не отвечало да выглядело послабей.
Они этим упиваются - слабостью, слезами, хрупкостью
тонких костей, мягкостью размозженной плоти... Крутостью.
Третьи - лезут и лезут к Насте сальными лапами;
сами под юбку, а говорят называть их "папами",
слушаться, быть хорошей девочкой; но Настя не будет.
Отбиться никак - забивается, прячется в шкафу посудном,
за креслом, на внешней стороне окна, на полке для шапок;
и слушает, слушает, когда же раздастся храп.
Берёт потихоньку пацанчика, уходит гулять по лесу,
рассказывает сбивчиво сказку про синеглазую принцессу,
которую спасает то принц, то вовсе волшебный лебедь.
Зевает. По крошке даёт пососать мальчонке хлеба -
чтоб не скулил. Встретить бы знакомых девчонок,
спросить, есть ли у них взрослые дома, напроситься на ночёвку.
Взрослые-то не пустят, боятся то вшей, то какой-то "ответственности".
Будто бы это вши - настоящее бедствие, горе вселенское.
Вот Настя знает, что такое - горе, о чём можно плакать.
Настя идёт по лесу, худая, ломкая, как одна из палок,
что в лесу остались от осинок после июньской бури.
Можно сказать - маскировка. Пацанчик заснул, Настя его не будит.
Тяжёлый, зараза; но правда же - тёплый и пока ещё не мужик, слава богу.
Куда несёт его Настя? - куда несут её ноги.

Может быть, шрамы идут мужчине,
а женщину - украшают морщины,
полученные в бою,
на самом краю.

Раскинув просторно крылья -
куда там каким-то валькириям -
взмывают в небо
"ночные ведьмы".

На лбу морщины у каждой;
они прекрасно-отважны,
и небо держит
их нежно-нежно,

родное звёздное небо.
На крыльях чистого гнева
летят межзвёздно
по небу - сёстры.

Полёт по Дороге млечной
для многих продлится - в вечность.
Небо, слушай! -
храни их души!

Может быть, если вы их спросили б:
страшно - когда из фанеры крылья? -
они б усмехнулись
и переглянулись.

А не страшно, когда на кирпичный дом
падает беспощадная бомба,
падает на живое -
и воет, воет?

Не страшно, когда в снегу Ленинград
скрючился с голоду в хватке блокады
и тают дети
до хрупких скелетиков?

Не страшно когда деревни горят?
Когда живущим - устроен ад?
И к Бабьему Яру
малых и старых

ведут, как отару под нож мясника?
Не страшно вам, что не дрогнет рука
с автоматом ли, пистолетом,
стреляющая в человека?

Военные зверства, скажите - не страшно?
К чему тут вообще, товарищ, спрашивать?
От крыльев наших -
пусть немцу страшно!

И враг - боится крылатых сестёр,
отправить старается "ведьм" на костёр.
Небо, родное! -
храни их в бое!

Тридцать бипланов - разве сила?
Но рвут ветра фанерные крылья,
молчанье рвёт
пулемёт

и бомбы рвутся - вперёд, к победе.
Важнее нет ничего для "ведьмы" -
нужна победа,
одна победа,

одна победа на полк, дивизию,
на всю страну - готова жизнью
платить любая -
и рвать зубами.

Победа: дети в домах смеются.
Победа: в пене жасмина улицы.
Победа: больше трёх - собираться!
Победа: "вечером в клубе танцы".
Победа: хлеба и сахара вволю.
Победа: гомон из окон школьных.
Победа: сессия - очень страшно! -
а самолётик летит - бумажный,
летит - никто его не боится,
и поднятые - безмятежны лица...
"Ведьмы" знают,
зачем вылетают.

Женщины и совсем девчонки.
В бортах фанера - тонкая, тонкая,
а враг спешит из-за облачных гряд...
Небо, милое! -
неси их крылья!

Они сами тебя сохранят.

***

Никто не остался верен - и не оказался правым.
На улице - только ветер, а я - по прежнему - в травмах.
А к боли, как к крови, липнут чужие боли и слёзы -
И пальцы в соке малинном пугают порой серьёзно.
Никто не остался светел - но кое-кто вырос подлым.
На улице - только ветер, бежит от своей свободы.
Черны имена и даты, и неуклюжи портреты
В затрёпанной общей тетради, на фоне поблёкших клеток.
Побои. Разбили камнем. Банальная пневмония.
Столкнулась с двумя качками. Исчез в свои выходные.
Под поезд. Заточка в спину. Увидел - тонули дети.

Не ешьте при мне малину.

На улице только ветер.

Какие печи и ямы, внучек –
мы думали просто, что станет лучше,
что как-то стабильнее, что ли, станет,
мы от безвестности все устали...

И всё начиналось нормально, вроде бы.
Нам возвращали гордость за Родину,
духовность, надежду на единение:
мы стали ближе, мы стали роднее,
когда приструнили баб, извращенцев,
страну почистили от вырожденцев,
от инородцев и всех потакающих –
всё ближе, крепче ряды смыкая.
Мы стали спасителями народов
и в завтра глядели ясно, гордо:
последний оплот цивилизации,
хранить готовые и подвизаться.
И были величественными – планы,
и юные были полны запала,
и были искренно-звонки речи...

Откуда нам знать про чёртовы печи?

Май, и мне восемь лет. Я в китайском платье:
розы на белой манишке, воланы, бант.
Праздник, гуляем. Хочется мне танцевать, но
с мамой нельзя. В белой рубашке брат
важен. На лавке возле куста сирени
крепкий  старик-ветеран с гармошкой в руках;
празднично и светло “Катюша“ реет
знаменем алым над головой старика.
“Можно станцую для дедушки, можно, мама?
Дедушка будет рад - смотри, он один...“
Песня взлетает, ей целого неба мало.
Мама сегодня добра. Говорит: “Иди“.
Красный подол взметается. Песня вьётся.
Люди смеются, подходят, смотрят, в ладоши бьют.
Сверху смеётся мне майское чистое солнце.
Я не знаю кого, но точно люблю.

Май, мне двенадцать лет. Водолазка, джинсы.
Розовым пышет пушистый сиреневый куст.
Ветер пьянит. Мне хочется покружиться;
брата и мамы нет, и я кружусь.
“Вот молодец,“ раздаётся, и я конфужусь.
Вышел с гармошкой “на лавку“ старик в орденах.
Он улыбается разом и майскому небу, и лужам
и достаёт карамельку давнишнюю: “На“.
Я, отказаться не смея, беру конфету.
Дед, сразу видно, сегодня горд собой.
“Скоро у школьников будут каникулы - лето.
Здорово, правда?... Знаешь “Катюшу“? Пой“.
Дед растянул меха, полилась “Катюша“;
с виду - старик как старик, а вот - виртуоз.
Я запеваю. Люди встают послушать.
Я, не зная по ком, не сдержала слёз.

Май, мне шестнадцать лет. Я в джинсовой куртке.
Руки в карманах, и шаг от кроссовок прыгуч.
Щурюсь на солнце радостно и близоруко;
небо как будто в жизни не знало туч.
Возле куста сирени, на лавке, в обнимку с гармошкой
еле сидит старик. Мне кажется - пьян.
Остановившись рядом, делаю па понарошку:
праздник, танцуем-поём, дорогой ветеран!
Дед поднимает взгляд, и я вижу: худо.
Сердце, инсульт или голод? Рванув рюкзак,
быстро водой - платок, по лицу. Вздыхает трудно,
терпит покорно, вяло прикрыв глаза.
“Женщина, скорую!“ - в спину идущей мимо.
“Дедушка, где болит? Хочешь есть, попить?“
Женщина жмёт на кнопочки торопливо.
Не отвечает дед, но дышит, хоть и хрипит.
Через пятнадцать минут садится в карету;
быстро. Везёт старику. Праздник, никак.
Я тороплюсь домой. Скоро правда лето -
сессия. Дома уже забываю про старика.

Мне двадцать лет, и май. Я опять в джинсовке.
Я здесь проездом, точнее, пробегом. День
выдался ясный. Пружинят слегка кроссовки.
Праздник, но мне надо сделать много дел.
Ярко цветёт сирень, и воздух сладок.
Шумно играет в салочки детвора.
Вся скособочилась - как постарела - лавка.
Деда не видно. Ушёл к своим, на парад.