Добро пожаловать, Гость. Пожалуйста, выберите Вход
WWW-Dosk
 
  ГлавнаяСправкаПоискВход  
 
 
Между Светом и Тьмой (Прочитано 1801 раз)
08/31/10 :: 12:11am

Дара Ливень   Вне Форума
Живет здесь
Язва. Неоперабельная.
Аксаково

Пол: female
Сообщений: 610
*****
 
Первый рассказх цикла был тут: http://www.elhe.ru/cgi-bin/forum/YaBB.pl?num=1225742161/0#0, но прошел, видимо, незамеченным. Рискну все-таки его продолжить.

Между Светом и Тьмой: Слезы богини.

Камень был теплым, сухим и шершавым. Как старческая рука… Ильяр погладил нагретую солнцем могильную плиту. Солнце давно село, над Орлиной Твердыней распахнула крылья ночь, а камень все отдавал накопленное тепло, делился им щедро… совсем как тот, кто лежал под простой плитой тесаного известняка.
Старого Энхора не стало весной. Только сошел снег, только начали распускаться крохотные бутоны дикой вишни, обещая залить склоны розово-белым пламенем, только начали пробовать голоса перелетные птицы… Ильяр до сих пор не мог отделаться от чувства горького недоумения. Почему старик не позволил им помочь ему? Его лучшие ученики, не раз заставлявшие смерть отступать, они могли бы подарить ему еще не один год жизни. Но он не захотел принять этого дара, все кряхтел да постукивал палкой. А потом не стало ничего – ни кряхтения, ни привычного стука посоха по каменистой тропинке… Обитель осиротела. А на утесе над обителью появилась белая плита. Старого наставника похоронили там, где все на виду – и обитель, и Орлиная Твердыня, и необъятное небо.
Ильяр разглядывал свои ладони. После целого дня работы серебристое пламя на кончиках пальцев едва теплилось, но он знал: если понадобится, слабые искры превратятся в костер, разгоняющий смертный холод. Девин щедро делилась со своими посвященными, все равно, кем они были, эльфами или людьми. Вот только эльфы не умирали… по крайней мере, не так скоро, как люди. Если бы только старик не был так упрям… Пальцы покалывало. Если бы только старик разрешил… Он бы сумел вернуть жизнь в одряхлевшее тело, по косточке, по жилке перебрал, вливая дыхание жизни, возвращая молодость. Он смог бы! Сколько еще мог бы дать им старый наставник…
Ладонь снова легла на могильную плиту. Из посмертия не возвращаются… Но даже в посмертии остаются живыми – покуда есть кому помнить.
Ильяр часто приходил посидеть на белой плите. Место у ручья было забыто, что проку в бегущей воде, такой же непостоянной, изменчивой, недолговечной, как сама жизнь? Вот она здесь – и уже нет ее,  ушла в сухую землю, в бесплодный камень, улетела легким облаком. А камень остался. Осталось небо. Осталось незыблемое величие бессмертного покоя…
«Если бы только я мог сделать тебя бессмертным, старик…»

- Начали.
Серебряное пламя плеснуло с ладоней в обугленную плоть. Сквозь тонкие полотняные стены палатки доносился надрывный плач матери – Ильяр его не слышал. До его слуха доносилось только хриплое дыхание умирающего.
Эту семью привезли сегодня на рассвете – гнали лошадей, торопясь успеть, и все-таки почти опоздали. Почти. Едва глянув на обезображенные тела мужчины и детей, Ильяр не стал слушать, что произошло. С этим пусть разбираются другие, его дело – не дать угаснуть слабому дыханию жизни.
Всех троих он спасти не мог. Мужчиной и тем из детей, кто меньше пострадал в пламени, занялись другие – Орлиная Твердыня славилась своими врачами. В палатку Ильяра отнесли младшего, безнадежного. Но он не знал такого слова – «безнадежно». Надежда оставалась всегда.
Погрузить в милосердное забвение обожженного почти целиком ребенка Ильяр не мог – только боль еще не давала измученному сознанию погаснуть. Приходилось оперировать так, ориентируясь лишь на то, как стонет и дышит малыш. Пока еще дышит…
Обнажить еще живые ткани, не тронутые пламенем. Наполнить кровь серебряным текучим огнем, пропустить его сквозь все сосуды, до самой тонкой жилки, изгоняя яд, разносимый обугленной кожей. Стать им, этим ребенком, закусить губы, чтобы не закричать от невыносимой боли, почувствовать, как свои собственные, крохотные пальцы, от которых остались, казалось бы, только косточки – и не жалеть, не беречь огня, даже если придется выжечь собственное сердце, открытое Певице!
Ильяр не молил, не просил – он требовал у богини, требовал, как может требовать только врач, не желающий отдавать смерти маленькую жизнь. Требовал криком, сорвавшимся с окровавленных губ, болью запредельного страдания, волей, не желавшей уступать неизбежности. И богиня повиновалась смертному.
Помощники попятились при виде объявшего Ильяра серебряного пламени, потом выбежали из палатки, преследуемые его криком, но он не оглянулся – ему уже не была нужна их помощь. Какими травами, какими мазями заменить струящийся из тела в тело огонь, не отнимающий – дарующий жизнь, не разрушающий – созидающий плоть? На глазах у Ильяра обожженные горячим воздухом легкие расправлялись, почерневшая кость наливалась живой белизной, обрастая розовой плотью, пронизанной ниточками сосудов и жгутами сухожилий, их спешила покрыть тонкая, но живая, совершенно неповрежденная кожа, сквозь которую на голове ребенка уже начинал пробиваться темный пушок.
И только когда малыш повернул к нему личико с удивленными и испуганными глазами, Ильяр позволил себе отпустить живительный огонь и мягко, словно в теле не осталось костей, повалился на пол палатки. Но он еще успел увидеть, как метнулась от входа женщина, боявшаяся даже дышать, пока на ее глазах творилось невозможное, и упала на стол, прижимая к себе спасенное дитя, прежде чем сознание оставило Ильяра.
«Если бы я мог сделать вас бессмертными…»

- Ты ведь понимаешь, что произошло чудо?
Жрец был ласков, но настойчив, а Ильяр никак не мог понять, чего от него добиваются. Чудо? Нет, неизбежность. Не для того он посвятил всего себя служению богине, чтобы позволить хоть капле человеческой жизни вытечь в мертвый песок сквозь пальцы. Сквозь его, Ильяра, пальцы.
- Нет, господин мой, не понимаю, - Ильяр уже знал, что выжили все пострадавшие на пожаре, но мужчине и старшему ребенку придется еще какое-то время провести в обители. Там успехи были куда более скромными. – Я не сделал никакого чуда. Я только выполнил свой долг.
- Если верить тому, что я слышал от твоих помощников и матери спасенного малыша…
- Господин мой, - перебил врач жреца, - если это и было чудо, спрашивать о нем надо не меня, а богиню. Когда ты молишь о дожде, и богиня посылает дождь, это чудо, но творишь его не ты, а богиня. Так же, как и ты, я принял посвящение. Так же, как и ты, я служу Певице. И если случилось что-то необычное, то причиной тому не мои действия, но воля Девин. Я был только ее орудием.
Над белой плитой, нагретой солнцем, качались цветущие травы. Жрец смотрел на солнце, не щурясь, как смотрят орлы, и на миг Ильяру показалось, что старый наставник сидит между ними над собственной могилой.
- Однажды ты станешь великим отшельником, - жрец проводил взглядом бойкую пичугу. – Не думал найти такое понимание среди живущих в миру…
- Мы тоже отшельники, господин мой, - покачал головой врач. – Ваш подвиг совершается в битве с человеческой природой, испорченной грехом. Наш подвиг – в битве со смертью, среди крови и боли. Но мы все идем к одной цели, пусть и с разных сторон. Кто-то отомстил этой несчастной, подпер дверь и поджег дом. Не потому ли Девин снизошла до ее беды, чтобы очевиднее стало, насколько отвратительна ей такая месть?
Жрец накрыл руку врача сухой старческой ладонью, чуть пожал и поднялся. А Ильяр остался сидеть на могиле наставника.
Он не мог позволить себе уйти в отшельничество, чтобы молиться Девин о милости. Но ничуть не приукрашивал действительность, говоря, что его работа – то же отшельничество. Отшельник посвящает всего себя молитве, молится каждый день и час – за всех и каждого, живущих в этом мире. Ильяр сделал молитвой, непрерывной и неустанной, свой труд. Каждый день, каждая операция, каждая спасенная жизнь были молитвой, дерзновенной и требовательной: «Подари мне бессмертие!»
Он помнил, чего ему стоило спасение ребенка, ради которого богиня отдала больше, чем способен выдержать человек. Он не забыл ни боли, ни тяжелого забытья, из которого его вывели только к вечеру. Но знал, что, не колеблясь, повторит то же самое, если понадобится, пройдет и через боль, и через подобный смерти покой забытья. И будет повторять, пока жив.
«Но скольких я мог бы спасти, если бы был бессмертен? Подари мне бессмертие! Подари, чтобы я мог спасать их всегда. Подари мне, раз уж нельзя подарить им всем. Подари, чтобы я стал твоей тенью, твоей волей, твоей помощью этим несчастным, чей век – только мгновение рядом с твоей вечностью. Подари!»

Прошел не один год, пока Ильяр получил ответ на свои молитвы. Не одна жизнь погасла под его руками, несмотря на все его мастерство, не на всякий призыв богиня откликалась пламенем, побеждающим смерть, но и отчаяние потери обращалось в молитву: «Когда я уйду, кто заменит меня? Кто сможет верить тебе столь же беззаветно и преданно, без сомнений и колебаний отдавая в твою власть свою суть, свою душу? Сколько обреченных я мог бы еще спасти…»
Он был уже стар, когда поднялся по тропинке на утес, постукивая палкой – как вечность назад это делал наставник Энхор. Но ученики не смели нарушать его уединение, а стихов он писать не умел. И не желал смиряться с неизбежностью. Однако на этот раз кто-то опередил его.
Юная девушка в светлом платье сидела на могильном камне, запрокинув голову, и разглядывала облака в небе. Ветер шевелил серебряную прядь, выбившуюся из заплетенной косы, птаха бесстрашно разделывалась с горсткой семян рядом с ладонью незнакомки, и на миг Ильяр замер, любуясь. Эльфы редко, но посещали обитель, и их совершенная красота всякий раз повергала старого врача в восхищенное созерцание. Он не завидовал их вечности: каждому свое, эльфы – дети Девин, их бессмертие дано им звездной кровью богини, люди же ей – только пасынки, им дано лишь серебро творящего пламени. Ильяр хотел бессмертия не для того, чтобы избегнуть смерти самому. Только для того, чтобы другие могли избегать ее как можно дольше.
Но когда девушка оглянулась, сердце старого врача замерло, а потом гулко, как набатный колокол, ударилось о ребра: он узнал эти глаза, много лет назад на мгновение заглянувшие в его душу, чтобы принять ее в ладони, полные серебряного огня. Ильяр замер, не отрывая потрясенного взгляда от богини. Трепет пригибал его к земле, понуждая опуститься на колени, но безумная надежда толкнула вперед – и Ильяр сделал еще несколько шагов, упав у ног Певицы.
- Понимаешь ли ты, дитя, чего просишь у меня? – голос, проникающий в самую суть сотворенной не ею души, невозможно было не слушать. Голос, творивший мир и все, что в этом мире – все, кроме людей, покинутых своими богами и принятых милосердной богиней.
- Понимаю.
- Дары богов непосильны для людей, дитя. Понимаешь ли ты, что тебе придется нести неподъемную ношу без всякой надежды избавиться от нее? – голос не упрекал, и звездные глаза не обвиняли, но от невыразимой печали, которая струилась в них, Ильяру захотелось плакать.
- Я прошу не для себя, Певица… Сколько крови и смертей я уже выдержал, чтобы хоть немного продлить жизни тех, кому не дано большего… Что я увижу такого, чего не смог бы перенести?
Вся его жизнь взметнулась в памяти сплошной кровоточащей раной – и эту жизнь он предлагал богине за одну возможность вечно идти путем отшельника-врача, спасая тех, кого еще можно спасти.
- Да будет так…
Две слезинки упали из глаз богини в подставленные ладони. Одна рука коснулась головы старого врача, вторая – его груди, и он задохнулся от нестерпимой тоски.
- Бессмертие моих детей – моя кровь, - прозвучал тихий шепот Певицы. – Бессмертие моих пасынков – мои слезы. Всю грядущую вечность мне оплакивать твою потерю, дитя, ибо не понимаешь ты, от чего отказался твой наставник, когда я сама пришла к нему предложить то, о чем ты меня просил так долго… Он бы смог распорядиться этим даром, ты – не сможешь, ибо есть в тебе его страсть, но нет его смирения…
Когда Ильяр пришел в себя, на плите уже никого не было. Только травы качались на ветру, обнимая белый камень.

Ничего не изменилось в размеренном течении жизни Орлиной Твердыни. Горными дорогами людей и тайными путями эльфов больных привозили в обитель. Кто-то возвращался здоровым, кого-то возвращали в саване. Никто не роптал, все знали, что если уж и тут не смогли помочь, значит, не было на то воли Певицы. И не один год прошел, прежде чем люди стали обращать внимание на то, что время не трогает Ильяра.
Он не обращал внимания на шепотки и завистливые взгляды – просто не замечал их, ему было некогда разбираться, что происходит за его спиной. С того памятного дня, когда богиня ответила на его призыв, Ильяр работал как одержимый, для него существовали только больные. Как когда-то давно, словно в другой жизни, дни и ночи сливались в ленту, но некому было сказать ему: «С возвращением…» Ильяр все дальше уходил от людей в себя, в свой дар, в свою борьбу со смертью – все больше переставая быть человеком.
Ему по-прежнему отдавали самых безнадежных, зная, что он вновь сотворит невозможное, но вместо благодарности все чаще в глазах спасенных и их родных стояли недоумение и страх: то, что происходило, было не по силам человеку. Безошибочным звериным чутьем люди угадывали в нем чуждое им существо – и сторонились его, стараясь не встречаться с ним без крайней необходимости. Ильяр не возражал. Ему было все равно, лишь бы еще один пациент поднялся с его стола живым и здоровым.
Радости и удовлетворения ему это больше не приносило – словно слезы богини выжгли из него все чувства. Но он согласен был и на это – ради спокойной уверенности, что теперь смерти не вырвать из его рук то, что еще может и должно жить.
Кто первым сказал слово «бессмертный», осталось неизвестным. Но оно разлетелось по обители, как разлетается пламя по сухой траве, охватывая разом огромное пространство, пожирая и мелкий кустарник, и огромные, подпирающие небо кронами сосны, оставляя за собой только пепел. «Почему он? Почему не я?» - этот вопрос стоял в каждом обращенном на Ильяра взгляде. «Почему не я?» - смотрели врачи и ученики. «Почему не я?» - смотрели больные и их родственники. «Почему не я?» - смотрели даже жрецы, время от времени посещающие обитель. И вот этих взглядов не замечать Ильяр уже не мог. Они прожигали его насквозь. Но вслух не спрашивал никто – до первой потерянной жизни, которую Ильяр спасти не смог, как ни старался.
- Почему он умер, а ты жив?! – выкрикнула ему в лицо, словно плюнув, женщина, потерявшая брата.
- Что?! – Ильяру показалось, что он ослышался. – Я не волшебник, госпожа, я не творю чудеса. На это не было воли Девин…
- Ты живешь уже больше сотни лет! – не унималась обезумевшая от горя женщина. – Почему ты спасаешь не всех? Может быть, потому, что тебе нужны чужие жизни, чтобы продолжать собственную?!
Ильяр лишился дара речи. Он смотрел на кричащую женщину, уже не слыша ее слов, внутри стояла гулкая пустота, и только лоб и грудь горели ледяным огнем.
«Бессмертие моих пасынков – мои слезы…»
Лед все разрастался, и в какой-то миг Ильяр понял, что сейчас произойдет. Отвернувшись от женщины, он прикрыл голову руками и кинулся вглубь пещеры, туда, где лежали выздоравливающие.
Горы вздрогнули.
Тем, кто находился снаружи, повезло – горный удар разметал людей, как горсть мелкого щебня, но их жизни ничто не угрожало. Те же, кого разместили в пещерной части обители, метались по коридорам, отыскивая дорогу наружу, в облаках поднявшейся пыли, под падающими сверху пока еще мелкими камнями – и не находили спасительного выхода.
Ильяр кричал, перекрикивая обезумевших от ужаса людей, сзывал их, отводил туда, где сквозь пыль виден был солнечный свет, широким потоком вливающийся под каменные своды, и возвращался обратно – искать уцелевших. Он боялся до холодного пота, до рези в желудке – но не за себя, что сделается бессмертному? Он боялся, что жизни, с таким трудом отнятые у погибели, будут потеряны навсегда.
Последних пациентов он выталкивал уже сквозь каменный град, летящий с рушащегося свода, вышвыривал из пещеры с неожиданной для старика силой – пока осевший пласт породы не отрезал его от выхода навсегда.

Ильяр открыл глаза, пошевелился. Было темно и тихо, гнев Орлиной Твердыни уже утих, и в безмолвии засыпанной пещеры отчетливо прозвучал шелест осыпи. Врач затих, прислушиваясь, потом окликнул. Единственным ответом ему была тишина, нарушаемая только редким звуком падения камня.
С трудом выбравшись из-под груды завалившего его по грудь щебня, Ильяр несколько минут отдыхал, восстанавливая дыхание, потом пополз туда, где должен был находиться выход. Через несколько шагов его пальцы наткнулись на несокрушимую скалу. Выхода больше не существовало.
Нахлынуло отчаяние. Для чего он выпрашивал бессмертие столько лет? Чтобы оказаться в итоге запертым в каменной ловушке, без единой возможности спасти не то что кого-то еще, но даже самого себя?! Ильяр ударил кулаком по равнодушному к его страданиям камню.
Боль в ушибленной руке отрезвила врача.
- Зачем тогда все это было? – спросил он у безмолвной скалы. Камень не ответил, зато ответила тьма позади.
- А ты не понимаешь, дитя?
Очень медленно Ильяр обернулся. Серебристое сияние, окружавшее богиню, было настолько слабым, что даже привыкшие к темноте глаза врача с трудом его различали. Но голос он узнал.
Очень медленно Ильяр опустился на колени, не отрывая взгляда от едва уловимого света.
- Не понимаю, - глухо отозвался он. – Объясни неразумному…
- Ты просил меня о бессмертии, - прошелестело в ответ. – Ты его получил. Но здесь ты свое предназначение выполнил.
- Я не понимаю! – в отчаянии выкрикнул Ильяр. – Как я мог его выполнить, если столько еще нужно сделать!
Сияние приблизилось, прохладная ладонь легла на лоб старого врача.
- Слово уже прозвучало, дитя, - голос богини был печален. – Больше никто не решился бы доверить тебе своих близких из страха, что ты заберешь их жизни себе. Бессмертие – не для людей, дитя… Вы жаждете его, каждый по-своему, но вы не знаете, что с ним делать, для вас оно из спасения превращается в смертельный яд. И горе тому, кто открыл этот дар другим, вольно или невольно – среди людей места ему уже не будет, потому что бессмертный – более не человек…
Прозрение оказалось сродни удару глыбой, завалившей проход. Раздавленный, уничтоженный, Ильяр упал на каменную осыпь вниз лицом. Слезы раздирали горло, но глаза так и остались сухими: он больше не мог плакать.
- Тогда забери его обратно! Зачем оно мне теперь?!
- Можешь ли ты вернуть обратно пролитые слезы, дитя? – прозвучало в ответ. – Как бы ты ни хотел, ты уже не сможешь умереть. Ты будешь жить, помимо своей воли. Но как ты будешь жить, решать только тебе.
- Какая же это жизнь?! – Ильяр снова сорвался на крик, старческий голос надтреснул и охрип. – Здесь, где нет даже света… Разве что ты можешь убрать этот камень?!
- Могу, - отозвалась Певица. – Но что тебя там ждет, дитя? Страх, отчуждение, ненависть? Такой ли судьбы ты хочешь себе?
- Словно у меня есть выбор… - простонал старик.
- Выбор есть всегда… - рука богини вновь опустилась на его голову. – Ты можешь остаться здесь, во тьме и одиночестве, но больше никто не ранит твое сердце. Ты можешь выйти к тем, с кем рядом трудился, для кого отдал собственное посмертие – и каждый день пить горечь этой потери. И ты можешь уйти прочь отсюда, чтобы в безвестности, без славы и ненависти, продолжать свое дело. Стать скитальцем, у которого нет ни дома, ни своей земли, который не знает утром, где застигнет его ночь – но не испытывать боли и не знать страдания, оставаясь для людей – человеком…
Ильяр замер.
- Если бы это было возможно, - прошептал он. Перед мысленным взором разворачивались бесконечные дороги, солнечные дни, тугие капли дождя, жгучие поцелуи мороза, лунные ночи и плеск воды – такие почти осязаемые, что он невольно поднял лицо, вглядываясь в темноту до рези в глазах. Но вокруг были только тишина и мертвый камень. – Если бы это было возможно…
- Из обители было два выхода, - серебристое мерцание отдалилось: богиня поднялась. – Один навсегда стал для Орлиной Твердыни твоей могилой. Второй был заложен еще при основании обители, потому что строители не нашли конца коридору и на всякий случай закрыли его. Но кладка с тех пор обветшала, и горный удар ее повредил. Я могу показать тебе, где это место.
Ильяр вскочил на ноги, чуть не упал снова, потеряв равновесие, и бросился к Девин. Снова увидеть солнечный свет – ради этого он готов был пройти насквозь хоть самое сердце земли. Спотыкаясь и сдирая кожу о выступы рухнувших сверху камней, врач кое-как добрался следом за богиней до цели.
Дальние покои почти не пострадали. Нашарив факел и огниво в мастерской, Ильяр наконец смог осмотреться. Свод пещеры пересекали трещины, не было сомнений, что скоро и тут все обрушится. Следовало уходить… куда-нибудь. Оглядев полки, на которых рядами были уложены мешочки трав и горшочки мазей, врач покачал головой. Это все ему уже не пригодится. Вот в кладовой было больше полезного. Факелы, несколько бурдюков с вином, припасы… Сложив в заплечный мешок все, что мог унести, старик закинул его на плечо, постоял, глядя, куда отклоняется пламя факела, и сделал первый шаг к зияющему в прежде незыблемой стене проему.
 

Есть три вещи, которые многие люди не умеют делать с достоинством - проигрывать, стареть и умирать. (с)
IP записан
 
Ответ #1 - 08/23/15 :: 10:16am

Дара Ливень   Вне Форума
Живет здесь
Язва. Неоперабельная.
Аксаково

Пол: female
Сообщений: 610
*****
 
Время молчания

Белый болотный мох впитывает воду, как губка. Нет ничего лучше, чем эти длинные мягкие стебельки, если неумолимое время исподволь подточило стены маленького лесного дома. Здешние поселенцы делают из него конопу – скручивают пучками, прокладывают венцы, когда ставят дом. Ветром не продует, дождем и снегом не просечет, а если мыши растащили на гнезда для своих мышат – так болото рядом, недолго восполнить убыток.
Что раны под белым мхом не мокнут и заживают быстро, Ильяр открыл сам. Что малые дети сухими остаются, его научили те самые мыши. Пригодилось потом. И не для малых тоже.
Ильяр бережно, стебелек к стебельку, выбирал белый мох из густой поросли узловатыми пальцами, приглаживал мохнатые метелки, чтобы не топорщились из пучков, плотнее ложились в старый полотняный мешок. Бывает, люди жадничают, срывают всю моховую подушку - и уже зрелые стебли, и полуистлевшую сушеницу. Та потом стала бы торфом, но уже не станет, разве что на грядки пойдет, а то и вовсе вытряхнут на улицу, как ненужный сор, на радость толстым ленивым курам. А на разоренной болотине потом долго ничего не вырастет, и проплешина будет годами темнеть, словно плохо залеченная рана.
Ему незачем было портить мягкое покрывало болота. Когда у тебя впереди вечность, постепенно приучаешься не брать больше необходимого. Теперь Ильяр лучше понимал эльфов. Много ли радости видеть вокруг своего дома изувеченный торопливой жадностью мир? Когда сроку твоего от силы сотня лет, не увидишь, чем обернется вырубка леса под пашню или пал парой сотен лет спустя, и все кажется пустяком. Подумаешь, убил лишнего зверя. Шкуру и мясо можно продать, а зверье новое народится. Подумаешь, свалил лишнее дерево – вон их сколько еще в лесу. А потом правнуки ищут, что добыть на пропитание своим детям, и ставят дома из глины, не из доброго дерева.
Вечному лекарю приходить сюда еще долго. Лишняя причина поберечь болото.
Очередной пучок, перехваченный длинной травинкой, улегся в мешок. Там было уже достаточно мха, чтобы утеплить всю полуночную стену, но Ильяру мох был нужен не только для тепла. От последнего снега до первого он носил мешок за мешком в сухой амбар – жрецы с меньшим усердием служат Певице, чем он выполнял эту ежедневную обязанность. Сейчас амбар был заполнен почти под крышу. Мыши будут довольны зимой, когда болото скроется под снежным покровом. Сахиль тоже.
Когда мешок наполнился доверху, целитель поднялся, перевязал кожаным ремнем горловину, концами прихватил углы, проверил, хорошо ли держат узлы. Как ни короток путь, а любая задержка – даже чтобы перевязать соскользнувший ремень – совсем ни к чему. Он и так уже задержался,
Ильяр глянул вверх – туда, где сквозь темные кроны лиственниц пробивалось солнце. Уже высоко стоит, пора возвращаться. Он избегал забредать далеко от дома, потому что в любой момент мог понадобиться Сахиль, но рядом с заимкой было выбрано за лето все пригодное, и теперь с каждым днем Ильяру приходилось уходить все дальше и дальше, чтобы собрать полный мешок.
Мох почти ничего не весил. Врач довольно улыбался, переступая с кочки на кочку мягкими сапогами. Сапоги справил скорняк, когда Ильяр вылечил его внучку. Внучка уже давно замужем, скорняка давно проводили на сеянец, а сапогам все сносу нет. Все говорили – не выживет малая, слишком долго пробултыхалась в ледяной воде, когда рыхлый осенний лед провалился под детскими ножками. Одежка вмерзла в ледяную кашу, не дала утонуть, захлебнуться, но когда принесли в избу, девочка уже почти не дышала.
Жрец развел руками – жизнь и смерть во власти Певицы, смирись. Отпусти невинную душу, тело земля примет на сеянце малым зернышком, сохранит для лучшей жизни в Материнском саду. Или иди к Молчуну. Если он не поможет – никто не поможет.
Скорняк не смирился. Он завернул утеху своей старости в козью шкуру и побежал на болота. Туда, на дальнюю заимку, где староста позволил поселиться странному пришельцу.

Ильяр снова улыбнулся. Сход и вовсе бы его прогнал, одичавшего в подгорной тьме. Сколько он шел каменными коридорами, теряя остатки рассудка? Врач не знал. Он помнил, как погас последний факел, алая, жаркая точка исчезла, и его окружил непроглядный мрак. Он не мог быть уверен, что идет правильно, что едва уловимый серебристый отсвет, за которым он следует, не порождение его собственного воспаленного разума. Но именно там, во тьме, какой не бывает больше нигде в подсолнечном мире, Ильяр научился по-настоящему видеть свет. Не тот обманчивый призрак серебряного пламени, которым освещают и согревают свои жилища люди. Свет Творения, свет, которым его напоила богиня из своей чаши, когда он проходил посвящение.
Однажды, отчаявшийся и раздавленный темнотой, Ильяр понял, что больше не может сделать и шага, что он умрет прямо здесь и сейчас, если не увидит хоть крохотную искорку света, и никакое бессмертие его не спасет, потому что гибель разума – это тоже смерть. Может быть, самая страшная и мучительная, какая может грозить человеку.
- Покажи мне путь! Освети мне дорогу! Я больше не могу выносить этот мрак!
Вопль, в котором мало осталось человеческого, рванулся из самой глубины его души, и за этим криком Ильяр едва различил тихий голос:
- Но ты же несешь свет в себе, дитя... Какой еще свет тебе нужен?
Врач поднес к лицу дрожащие руки. Они слабо мерцали во мраке. Ильяр потянулся к этому свечению, открылся – и задохнулся, захлебнулся огнем. Линии на ладонях наливались серебряным пламенем, текли огненными реками, свет разливался под кожей дорожками вен, и тогда Ильяр понял, что пришло время его преображения. Больше не будет в нем человеческой, смертной крови, вместо нее по жилам побежит серебряная кровь Певицы, и дышать он отныне будет не воздухом, но тем, что придает воздуху жизненную силу. Смерть сгорала в пламени бессмертия, и где-то глубоко внутри Ильяр знал, что не было еще в его жизни потери горше, чем эта...
Дальше он не шел – он летел, как летит стрела, спущенная с тетивы умелым стрелком. Темное чрево горного хребта, с самого сотворения не видевшее света, расступалось перед человеком, объятым серебряным пламенем – что могло его остановить, если это пламя лежит в самой основе Творения? И только когда в глаза хлынул свет ночных небес, Ильяр остановился, рухнул навзничь в жесткую болотную траву, и серебряное пламя оставило его. И забрало с собой все человеческое.
Он скитался много дней, прежде чем набрел на эту деревню. Его тянуло к людям, текущий в нем свет требовал отдачи, но люди при одном взгляде на заросшее волосами и клочковатой, нестриженой бородой чудовище в грязных лохмотьях отворачивались и почти убегали от него.
Только убедившись, что бродяга ведет себя кротко, вреда никому не чинит, и собаки, даже самые злые, на него не кидаются, лишь ластятся и виляют хвостами, как давнему знакомцу, селяне отвели его к жрецу: пусть спросит Певицу, что делать с пришлым, пустить или прогнать взашей? Жрец поглядел в пляшущее на дне зрачков лесного гостя пламя, осенил священным знаком оборванца. И тот заговорил...
О чем разговаривал старый жрец со старостой, Ильяр не знал. Он мылся в парильне, с наслаждением соскребая с себя грязь, разбирая колтуны в волосах, давно не знавших мыльного корня. Бороду трогать не стал – пусть будет, так проще скрыть свой возраст. Пусть считают стариком. Но когда он вышел наконец, одетый в чистое, поданное ему жрецом, исподнее, завернутый в чей-то старый плащ, староста ткнул мозолистым пальцем в сторону полуночи.
- Там на краю болота заимка, на ней никто не живет. Изба крепкая, амбар есть. Со скотом пособим, если нужда будет, отработаешь потом на страде. Одежу дадим, не дело божьего человека с обидой отпускать. Топоры, значит, коса, вилы – вся справа там есть. Но не серчай, в селе жить не велю. Нам тут покой нужен. Да гляди там, в слипи не пропади.
Ильяр и не думал обижаться. Божий, значит, человек... Пусть будет божий. Главное – человек.
Привыкнут.
Кивнул молча, да и пошел, куда показали. Потому и Молчун.

Он помнил тот день, когда на заимку, задыхаясь, прибежал сельский скорняк. Бежал, не глядя под ноги, разбрасывая мокрую снежную кашу пополам с грязью – как только не провалился по дороге в слипь, не иначе – Певица за руку провела... Рухнул на колени в стылую грязь, протянул меховой сверток пришлому заимщику:
- Спаси!
С болезненной отчетливостью память сохранила затянутый поволокой взгляд деда, еще не старого, крепкого мужика, завитки козьего меха, выбивающиеся между пальцами, глубокую борозду от дратвы на загрубевшей, темной коже, пену в уголках губ. Пока не розовую, но это только пока.
Оставить его здесь – упадет и умрет, как умирает загнанная лошадь. Ильяр коротко стукнул ладонью по топорищу, выбивая топор из колоды, протянул скорняку:
- Дров наколи, вода будет нужна. Горячая. Охапки три наруби, воды принеси в котел. Ключ за амбаром. Огонь разведи, гляди, чтоб не погас. Много не надо – ведра два хватит. Позову – черпай и тащи в дом.
Мутный взгляд прояснился. Донести – это еще не все. Надо двигаться дальше. Малой – надо. Скорняк, шатаясь, поднялся на ноги, неловко сунул меховой куль Молчуну, перехватил поудобнее топорище – и шагнул к поленнице, аккуратно сложенной у тына.
А целитель уже закрывал за собой тяжелую, из лиственничных плах сколоченную дверь. Не надо, чтобы видели со двора, что творится в избе...
Когда на негромкий оклик Молчуна скорняк притащил деревянное ведро, исходящее паром, девочка лежала на скамье, прикрытая той же шкурой. Испугаться дед не успел: божий человек приложил палец к губам.
- Не шуми, разбудишь. Спит она. А теперь – ложись-ка сюда...
И хлопнул ладонью по столу, до белизны выскобленному ножом.
- И не спорь. Сам вот-вот помрешь.
В крутой кипяток упал пучок низенькой серебристой полыни, по избе поплыл густой дух. Еще в Орлиной Твердыне Ильяр видел – так лечили загнанных лошадей горцы, водили, не давая остановиться, разминали в ладонях полынь, совали пахучие стебельки в дрожащие бархатные ноздри, поили густым жиром степного сурка. Что годится лошади, пойдет и человеку. А где травы не возьмут – там возьмет серебряный огонь.
На заимку приехали из села, только когда лег зимний путь. Дробный перестук кованых копыт Ильяр услышал издалека, поднялся, кивнул скорняку на дверь:
- Едут за вами.
Малая подняла светлую головенку от куклы, которую целитель связал ей из лоскутка и болотного мха.
- Деда Молчун, а давай ты с нами поедешь?
Ильяр покачал головой. А возле тына уже заливался бубенец в лошадиной гриве, снег скрипел под полозьями, и слышались голоса.
Завернутая в полушубок девчушка сидела в санях, прижимая к себе дареную куклу, а скорняк все пытался найти подходящие слова. Врач хлопнул его по плечу – пустое, не дави из души, не все можно сказать словами, отвернулся и пошел через двор в избу. Непривычно тихую теперь и пустую.
Ему не надо было спрашивать, почему за малой не приехала мать. Слипь – она не разбирает, кого заглотить. Был человек – и нет человека. А отца еще раньше свела на сеянец лихорадка.
За черной сквозной опушкой звенел, удаляясь, бубенец.

Сахиль пришла в его жизнь спустя несколько месяцев. На болотах в слипь уходят, а она вот пришла из слипи. Выползла на мшистую тропу, цепляясь пальцами за кривые низкорослые сосенки, да так и осталась лежать по пояс в трясине. Изумрудный ковер слипи колыхался рядом с почти упущенной жертвой в такт неровному дыханию, топь чавкала, не желая отпускать добычу. Сил выбраться дальше не было, и перемазанная болотной тиной женщина лежала поперек тропы. Ослабнут руки – и болото возьмет свое, мхи сомкнутся над потревоженной трясиной...
Ильяр увидел ее как раз вовремя, чтобы успеть ухватить за мокрый ворот рубахи сползающую в слипь женщину. Тропа колыхалась под ногами, грозя разойтись, и он лег на мох, бросив под себя длинную жердь. Теперь не провалится, можно тянуть без опаски.
Он и тянул. За ворот, за безжизненные руки с ободранными в кровь пальцами, за пояс... Только когда болото чавкнуло в последний раз, отпустив наконец свою жертву, Ильяр понял, что она беременна. Грязная юбка прилипла к телу, обрисовав округлый выпирающий живот.
О том, чтобы идти с ней на руках, не могло быть и речи. Один неверный шаг – и болото с благодарностью примет уже двоих взамен одного упущенного. Ильяр размотал обернутую вместо пояса веревку, срубил два мертвых деревца. Простая волокуша – вещь в лесу и на болоте незаменимая, добычу ли дотащить, раненого ли к жилью. Врач стянул концы жердин надежным узлом, бросил поверх плащ, уложил и привязал найденку, головой к углу.
И замер, увидев кровяную ниточку в потеках тины под юбкой.
Пламя хлынуло сквозь корку подсыхающей грязи, потекло с заскорузлых ладоней. Как бы ужаснулись прежние его помощники при виде такой операционной палатки! Вместо полога – хмурое майское небо, цветочные холода завесили солнце тяжелыми тучами. Ветру негде тут разгуляться, а то бы зуб на зуб сейчас не попадал и у него самого, и у спасенной им женщины. Вместо стен – низкорослые сосенки, корявые, чахлые. Вместо стола – волокуша на зыбкой болотной тропе. Какое там «Воды!» - некогда мыть руки, потому что на этой кровавой нити повисли сейчас две жизни. А усыплять найденку и вовсе не было никакой нужды. Она и так лежала без чувств, не зная, что теряет и нерожденного ребенка, и собственную жизнь.
Нельзя было вскрывать чрево – вытечет вода новой жизни, болотной жижей из слипи ее не заменить. Только на ощупь, словно слепец, по тем признакам, которые ведомы лишь опытному врачу, наугад, по наитию – уловить, понять, что произошло, откуда сочится кровь. Сквозь грязь все равно ничего не разглядеть, а до заимки могут и не дожить... Словно Певица встала за плечом – такой силы еще не бывало в его руках. Ильяр закрыл глаза, но все равно видел – видел текущим с его ладоней в неподвижное тело пламенем, видел тем зрением, которое открылось ему в недрах гор, и чем больше он видел, тем страшнее ему становилось. Не потому, что боялся не справиться – сейчас для него почти не было невозможного. Потому, что на такое оказались способны люди.
Те самые люди, ради которых он отказался от собственного посмертия, навсегда потеряв надежду войти в Материнский Сад.
Женщина была избита. Жестоко и умело. Ребра в трещинах, руки – сплошной синяк, голова мало не проломлена, низ живота... Кто-то бил ее в женскую суть, норовя выбить плод, она наверняка прикрывала живот в тщетной попытке защитить свое дитя. Как только не сломали руки... Потому и смогла вырваться из топи, в которую тоже, надо думать, не своей волей угодила. Страх за маленькую жизнь внутри придал ей сил... Надежды было мало, но Ильяр потянулся к ребенку – взглянуть на него, понять, что с ним.
Ребенок еще жил. Вместе с кровью матери уходила его жизнь, но если не медлить...
«Не отдам!»
Волна серебряного пламени покатилась внутрь – сквозь слой тины, покрывающий одежду, сквозь кожу, сквозь тело...
Ребенок ответил. Живот под ладонями целителя дрогнул, колыхнулся, и врач с пугающей ясностью понял, что сейчас не только спасает ему жизнь, и что Девин действительно стоит за его плечом.
«Он мой...»
Нерожденное дитя принимало посвящение.
На заимку Ильяр вернулся только к сумеркам. Веревка от волокуши изрезала ему ладони, если бы не набитый ветками мешок – и плечи бы сбил в кровь. Найденку он спас, ребенка – тоже. Кем будет этот малыш, когда явится на свет? Жрецом, певцом, целителем, как он сам? Только Девин знает... Его дело – спасать, не гадать о путях богов. А сейчас так и вовсе делать то, чем занял в свое время скорняка. Только воды придется согреть на двоих. Оступился пару раз, провалиться не провалился, но перемазался.
Ильяр подкладывал дрова в очаг, таскал воду, поглядывал на скамью, где уложил найденку – жива ли? Одежду пришлось с нее снять и бросить за порог. Ночью должен дождь пойти, смоет грязь, остальное выстирать можно будет. Лосиная шкура сойдет пока за постель.
И все это время, пока грел воду, пока обмывал, осторожно и бережно, избитую женщину, из головы не шла мысль: как? Почему? Кто допустил, чтобы с ней обошлись вот так? Ему за свою долгую жизнь приходилось видеть всякое. Но такое – впервые.
Если бы не опасение за жизнь найденки, он бы уже шагал, размеренно и быстро, в сторону села. Другого жилья не было в округе, Ильяр знал это давно. Либо проезжие, либо свои же селяне. Кто поднял руку на женщину в тягости? Обманутый муж? Отвергнутый чужой мужчина?
«Я узнаю...»
Отмытая, найденка оказалась совсем молодой. Грязь сделала ее старухой, но сейчас Ильяр сидел у скамьи, разбирая пальцами и найденным в стенной щели гребнем длинные, густые пряди, вычесывал застрявшие в промытых волосах соринки, и видел юное лицо. По нему, как ни удивительно, будущую мать не били.
«Почему?»

Найденка проснулась утром, на рассвете. Ильяр поднял голову, как от толчка, почувствовав взгляд. Женщина сидела на скамье, спустив на дощатый пол босые ноги, куталась в мягкую шкуру, и смотрела на него. Смотрела без страха или недоверия.
- Ложись, тебе пока нельзя вставать! – всполошился врач, поднимаясь со своей скамьи. Она послушно легла, но взгляда не отвела.
- Голова не болит? – засыпал ее вопросами Ильяр. Кто бы поверил сейчас, что его прозвали Молчуном? – Не кружится? Ребра? Дышать не больно? Пальцы хорошо сгибаются?
Женщина покачала головой и ответила на единственный вопрос, который не был ей задан. Голос у нее оказался ломким и тихим.
- Сахиль. Мое имя – Сахиль. А ты Молчун, верно? Мне скорнякова малая про тебя рассказывала, говорила – ты добрый... Куклу твою до сих пор хранит, спать только с ней ложится... Это ты меня из слипи вытащил?
Теперь пришла очередь Ильяру качать головой.
- Ты сама себя вытащила, госпожа. Я только не дал тебе сорваться обратно.
Сахиль рассмеялась, и врач вспомнил бубенец в лошадиной гриве.
- Какая же я госпожа! Что ты, божий человек, сирота я, мельникова жалица...
Ильяру не понадобилось много времени, чтобы выяснить, что случилось с его найденкой. Умерли родители, лихорадка забрала, как забирала многих. Теперь не забирает – есть кого позвать на помощь, божий человек с заимки любую хворь вылечит. Но его еще не было в селе, когда Сахиль осиротела.
Девочку пригрел мельник – из жалости. Но как только она подросла, мельничиха быстро сговорила ее за охотника-вдовца с другого конца села. Побоялась, что муж на молодую жалицу польстится. Как ни плакала Сахиль, как ни просила, слушать ее никто не стал. А охотник уже не первую жену на сеянец отправил, бил смертным боем - ревнивый...
Молодую, правда, не трогал поначалу. Она всем старалась угодить, лишь бы не разозлить мужа – ягоду туесами из лесу носила, грибы снизками сушила, и стряпать успевала, и по дому, и на огороде... И ей удавалось избегать побоев, пока кто-то не брякнул охотнику, что неспроста молодая жена так в лес бежит, ходит меньше других баб, а приносит больше – не иначе, эльфа взяла в любовники...
И вместо мужа в избу ворвался дикий зверь.
- А я и не помню ничего, считай, - от бесхитростной простоты найденки Ильяру хотелось взвыть в голос. Такое сокровище дали в руки женоубийце, а он изломал, искалечил, слипи отдал своими руками и жену, и дитя... – Только помню, как просила ребенка пожалеть, дать доносить, хоть глазком бы на него глянуть – а там пусть убивает...
Руки женщины сомкнулись на животе.
- Пойду постираю, - Ильяр выскочил за дверь, спасаясь от этих слов и от ненависти, готовой выплеснуться наружу. Он врач, он не имел права ненавидеть. Но и простить – не мог.

В село Ильяр смог выбраться только через неделю.
Уже отошли цветочные холода, небо стало ясным и ласковым. Сахиль совсем ожила, удержать ее на лежанке было уже невозможно – она сновала по избе и пела. Как жаворонок, негромко, но чисто и весело. Выпросила моток жильных ниток и толстую сапожную иглу, нарезала тонких веточек кусочками с палец толщиной, поколдовала над ними пару вечеров – и вышла занавесь для посудного угла, не простая – с узором из палочек без коры. За ней залоснились глянцевыми боками, оттертыми с золой, горшки и чашки, расставленные в строгом порядке. А врач все медлил, все опасался, что в его отсутствие что-то случится с Сахиль и ее малышом.
В его прежней жизни не было таких пациентов. Женщин в тягости редко привозили в Твердыню, слишком драгоценным был сосуд, в котором созревает новая жизнь, чтобы подвергать его опасностям горных дорог. И теперь он смотрел на будущую мать с удивлением и почти священным трепетом. Она чуть не погибла – и так легко и беззаботно хлопочет по дому, будто всегда здесь жила...
У нее есть муж, напомнил себе Ильяр. Человек, который хотел ее убить. Вместе с ребенком, которого избрала Девин еще до рождения. Если их и связывали брачные узы, слипь поглотила эту связь. Врач не мог отдать изуверу спасенную женщину, и эта мысль почти пугала его. Село будет стоять за своего, а это значит, придется сниматься и уходить.
И забирать ее с собой. Потому что оставить – все равно, что убить собственными руками.
Ильяр отодвигал этот день, пока мог сдерживать гнев, сжигающий его изнутри. Но на седьмой день начал собираться. Сахиль поняла сразу, куда он уходит, и замолчала, села у выскобленного стола, зажав между округлых коленей сложенные ладони.
- Ты к нему не ходи, Молчун, - тихо попросила она. – Когда он злой, он ни на кого не смотрит. Даже жреца ударить может. Люди говорили – мать его в лесу бросила, потому что грудью кормить боялась, а волчица подобрала и выкормила. Не ходи. Хочешь, я тут останусь, ходить за тобой буду? Ты старый уже, вон борода седая какая... Я все умею, у меня матушка мастерица была, каких поискать...
Старый? Ильяр невесело усмехнулся в седые усы. Знала бы эта птичка-певунья, какой он на самом деле старый... Он был уже немолод, когда богиня оплакала его, и с тех пор...
Ильяр понял вдруг, что еще ни разу не задумывался, сколько лет у него за плечами.
- А скажи, милая, который сегодня год с Разлома? – невпопад спросил он. – Я пока по болотам скитался, сбился со счету, не в себе был...
- Ой, люди говорили – совсем дикий ты к ним вышел, - Сахиль с готовностью принялась подсчитывать. – Значит, как матушка с отцом ушли на сеянец, жрец говорил, ровно четыре тысячи пятьсот лет. Тому восемь зим, значит, четыре тысячи пятьсот восьмой.
Глаза у нее были совсем светлые, отливающие зеленью. Не иначе, кто-то из детей Девин отметил род Сахиль звездной кровью. Ильяр смотрел в них, слушал, как она считает, и не понимал. Не понимал, как могло получиться, что прожил две сотни лет на свете – и не заметил этого.
- Долго же я бродил... – вздохнул он, поднимаясь со скамьи. – Ты оставайся, девочка. Я тебя не прогоню, и выкормышу волчьему не отдам. А сходить – надо. Поглядеть на него хочу...
Только сказав это вслух, врач понял, что лишь так сможет разрешить все вопросы. Посмотреть своими глазами. Увидеть человека, сотворившего такое над собственной женой, которую перед Девин обещал любить и оберегать от любой невзгоды. Клятвопреступника...
Он не знал, что будет делать потом. Но ради этого человека он отдал свое посмертие. Ради этого – среди всех прочих. Он должен был посмотреть ему в глаза...

Дорога краем болота хороша зимой и летом. Осенью и весной – хлябь непролазная. Но цветочные холода с их дождями уже остались позади, а летний зной еще не напоминал о себе. Воздух пахнет свежей зеленью, тропа пружинит под ногами моховым ковром, посох постукивает по корням.... В точности так же постукивала палка старого Энхора по каменистой тропе Орлиной Твердыни. Если забраться на высокое дерево, наверное, даже можно будет разглядеть в лиловой дымке у самого горизонта приметные очертания горного пика: словно орел сложил крылья.
Стар уже по деревьям лазать, напомнил себе Ильяр, прислушиваясь к странной тоске. Что же ты знал, старый наставник, такого о жизни и смерти, что Певица сама пожелала дать тебе бессмертие – а ты отказался?
«...ибо есть в тебе его страсть, но нет его смирения...»
Но какое может быть смирение, когда певчим птицам ломают крылья, когда счастливую песню будущей матери душат бездонной слипью? Как с этим смириться? Как?!
Ответа просить было не у кого. Кроме себя самого.

В селе было неспокойно. У дома старосты гудел сход, высокий женский голос взлетал над толпой, падал сбитой птицей и снова тянулся в небо. Чей-то густой бас время от времени отвечал, и тогда женщина начинала голосить. Староста сидел на высоком крыльце, пропускал жидкую бороду сквозь кулак, думал. Увидев Ильяра, он обрадовано вскочил, замахал рукой:
- А ну, пропустите божьего человека! У него здесь ни дома, ни родни, ему все стороны равны. Вот он нас пусть и рассудит! Молчун, поди-ка сюда...
Врач шевельнул плечом, поправляя сбившийся мешок, и пошел сквозь расступающуюся толпу. На него смотрели – кто с надеждой, кто с опасением, кто с плохо понятным Ильяру злорадством. Строго говоря, у сельчан был жрец, ему и судить споры. Но по словам старосты выходило, дело тут непростое, и у жреца может быть в нем интерес. А врач – такой же посвященный, и его устами может говорить Певица.
Жрец был тут же, стоял у ступеней, сложив руки на резном навершии посоха. Ильяр подошел первым делом к нему, попросил благословения и лишний раз подчеркнул, кому тут принадлежит старшинство. Чем бы ни обернулся суд, а жрецу беречь эти души. Ему же – только лечить тела.
«Может ли быть одно без другого, дитя?»
Ильяр оглянулся на толпу. Перед крыльцом, сердито бранясь вполголоса, стояла полная, добротно одетая женщина. Жерновок на шее, на серебряной цепи шнурком – мельничиха, не иначе. Та, что отдала жалицу дикому зверю.
«Зверя не обижай, дитя...»
Шепот Певицы слышался не человеческим слухом – сердцем. Врач перевел взгляд на второго спорщика, одетого в кожаные штаны и меховую безрукавку. Охотник. Убийца.
Муж Сахиль.
Врач кивнул, разрешая им говорить. Голос у него пропал, горло сжало жестоким спазмом, но от Молчуна и не ждали особой говорливости. Первой начала мельничиха. Она не в первый, наверное, раз уже рассказывала, как выдала за этого волчьего выкормыша жалицу, девушку достойную, невинную, первую мастерицу и хозяйку отменную – слишком уж гладко лилась ее речь, певцы и те бы заслушались. Ильяр не слушал. Он смотрел на нее и видел страх. Страх, который опутал ее душу, который толкнул ее под руку – отдать не любому, а тому, кто не спустит чужого взгляда, не то что чужого мужа в своей кровати. Она боялась, что мельник захочет прогнать ее и жениться на жалице, и тогда она лишится такой сытной, такой богатой жизни... Теперь она тоже боялась. Боялась, что сход осудит ее за выбор мужа для сироты. Что придется весь остаток жизни прятать глаза от людей, потому что не забывают такого на селе. Не забывают и не прощают, и детям, и внукам своим накажут не забывать. Ладно самой со стыда сгореть – так ведь на детях пятно, на своих, на родимых, любимых, не пригретых из жалости...
Ильяр смотрел и видел, как серебряное пламя незримо течет от него к мельничихе, как пронизывает плотную пелену страха, освещая душу, никогда прежде не знавшую этого света. И чем дольше он смотрел, тем потеряннее выглядела женщина, впервые осознавшая, что натворила, и тем живее становился ее голос.
- ...а он ее загубил, душегуб, как есть загубил! Пусть хоть скажет, люди добрые, где кости ее искать, чтоб на сеянец снести!
Охотник только усмехался, дергая щекой. Он молчал, ни слова не говоря в ответ, и только когда иссяк поток красноречия женщины, бросил короткое и тяжелое:
- К любовнику ушастому сбежала твоя непорочная.
Сход загудел.
- Велко, так я же в шутку тебе тогда брякнул! – послышался голос из толпы. На судище протолкался один из сельчан. – Какие любовники, Сахиль дыхнуть лишний раз боялась, лишь бы тебя не сердить! Знал бы я, чем шутка моя обернется – язык бы себе откусил...
- Значит, нечаянно угадал, - охотник оскалился. – А может, слипь взяла. Обычное дело, когда бабы слишком много по лесам шастают.
- А ребенка ей из чрева тоже слипь выбивала? – тихо и страшно спросил Ильяр, который наконец обрел возможность дышать. В женщине он видел страх. В этом человеке страха не было. В нем вообще ничего не было, кроме ненависти, не звериной и не человеческой. Он и охотником стал, чтобы вволю убивать и мучить... Смутные видения мелькали в сознании: заживо освежеванные звери, растянутые над муравейником, зайцы с обрезанными лапами, жалко плачущие и пытающиеся бежать...
- А ребра ей слипь ломала?
Толпа шатнулась назад. Потом – на едином выдохе – вперед, боясь пропустить хоть слово. Над судищем повисла тишина. Мертвая. Страшная.
- А ты кто такой, бродяга, чтобы знать? – выплюнул сквозь оскал охотник.
- А я тот, кто ее подобрал и выходил, - ровно, спокойно отозвался врач. – Девин тебя остановить не могла – нет в твоем сердце для нее места, хотя в ее сердце место и для тебя нашлось... А вот Сахиль – не оставила, дала силы из слипи выбраться, в которую ты ее бросил, и меня привела...
Он обвел взглядом сход.
- Сахиль жива, и живет у меня на заимке. Она мне рассказала, кто ее казнил, кто убивал. Хотите проверить – выберите кого, пусть сам с ней поговорит и убедится, что я не лгу. А если лгу – пусть мне Девин навсегда уста запечатает.
- Я тебе их сам запечатаю сейчас, без всякой Девин! – охотник метнулся к непрошеному судье, который открыл сходу его вину. За гулящую жену не накажут, но за невинно казненную...
- А шкуру на безрукавку ты не со своей волчьей матери снял? – негромко спросил Ильяр, уже зная ответ. – Есть ли хоть кто-то на этом свете, кого ты не будешь ненавидеть?
Удар по лицу наотмашь сбил его с ног.
«Почему же ее ты не бил по лицу, охотник?»
«Потому что слипь по лицу не бьет, дитя... Увидел бы кто – чем бы он тогда оправдался?..»
- Убьет! Спасите, люди добрые! Убьет же божьего человека! – взвился над судищем насмерть испуганный голос мельничихи. Но его перекрыл истошный вой.
Ильяр обтер окровавленное лицо краем плаща, потрогал разбитую бровь. В висок метил Велко, чуть бы в сторону – и готов, несите на сеянец. Даже интересно стало на миг, спасет ли бессмертие от разбитой вдребезги головы. Но мысли кинулись врассыпную, когда врач увидел, что случилось с охотником.
Тот метался в кругу схода, пытаясь сбить серебряное пламя с руки. Он бил по ней безрукавкой, совал в дорожную пыль, макал в колоду с дождевой водой – тщетно. Пламя не унималось, оно становилось лишь ярче и ползло вверх, к плечу, постепенно охватывая обезумевшего человека целиком. Он испытывал страшные муки, но кричать уже не мог – только беззвучно разевал рот, из которого вырывались языки серебряного огня. Спустя недолгое время только горка пепла напоминала о том, что здесь только что произошло, но и ее тут же развеяло порывом ветра.
- Девин явила свою волю, - негромко, но веско обронил жрец. – Женщина, подойди.
Мельничиха, застывшая в ужасе при виде участи, постигшей виновного, кинулась к его ногам.
- Никогда больше... – говорить она не смогла, разрыдалась. Жрец поднял ее.
- Поднимите божьего человека.
Несколько рук ухватили лежащего старика, поставили на ноги, оправили плащ.
- А кровь-то – серебром... – шепнул кто-то за спиной.
- Так знамо – божий же... – отозвался другой.
- Прикоснись к нему, - это уже было сказано мельничихе.
Еще никогда этой женщине не было настолько страшно. Даже когда заметила, какими глазами посматривает муж на жалицу. Даже когда младшенькая, любимица, горела в лихорадке. Вот сейчас дотронется до этого, страшного, непонятного, и загорится, и все поймут, что она виновата тоже, и тогда семье не избыть позора – шутка ли, сама Певица осудила! А от самой и костей для сеянца не останется, и Материнского Сада не видеть. Страшная смерть...
- Смилуйся, Девин! – всхлипнув, женщина схватила Молчуна за руку, зажмурилась, ожидая первой вспышки боли...
Боли не было. Была невыразимая печаль, рвущая душу, были слезы, просящееся наружу – не слезы страха, другие, незнакомые...
Мельничиха осела на землю, закрыла лицо руками.
- Девин явила свою волю, - удовлетворенно повторил жрец, и врач понял, что тот спасал неразумную женщину. Когда виновник только что сгорел на глазах у схода от священного огня, а мельничиху эта кара не поразила – кто решится ее обвинить?
А за свою вину она сама ответит Певице. Как сможет.
- Пойду я, - негромко сказал Ильяр, подобрал свой посох и побрел потихоньку сквозь отшатнувшуюся толпу.
Мельничиха поймала его за полу плаща уже на околице.
- Ты это, не серчай, божий человек, - стыдясь поднять на него глаза, попросила она. – Вот, возьми, ее это...
В руках у дородной женщины был наспех увязанный узел.
- Одежа, значит, ее, и там еще, что от матери ей осталось, - запинаясь, поясняла мельничиха. – И дудочка вот, отцова работа. Может, еще поиграет... Она пела ведь, так пела, заслушаешься. А как замуж отдали – и все песни кончились... Ты прости дуру неразумную, не думала я, что так повернется...
Ильяр смотрел на нее и видел, что женщина не лжет. Она и впрямь не думала, на какую страшную участь обрекает жалицу. Она спасала свою семью. Было ли вот только, от чего спасать?
- Я передам, - коротко отозвался врач, забирая узел и легкую дудочку, завернутую в полотно. Мельничиха выпустила его плащ и теперь не знала, куда девать полные руки. Ильяр сделал несколько шагов по дороге, услышал за спиной судорожный вздох  оглянулся.
- Сахиль опять поет, - негромко обронил он, глядя на женщину. – И не помнит зла.
Больше он не оглядывался.

В какой момент рядом с ним появилась Девин, Ильяр не смог бы ответить и ей самой. Ощущение присутствия высшей силы, постичь которую он так стремился, не отпускало его. На каком-то из поворотов тропы целитель вдруг увидел, что она идет чуть впереди, задевая пальцами головки начинающих распускаться болотных цветов. Светлое одеяние трепетало на ходу, и казалось, что перед ним летит солнечный блик, так легка и беззвучна была поступь Певицы.
- Почему? – вырвалось у врача. В этот вопрос уместилось все: гнев на потерявшего человеческий облик охотника, собственное отчаяние понять, как можно любить и таких вот людей, называя их своими детьми, и недоумение, и ужас казни... Девин остановилась, оглянулась на него.
- Когда ты спасал обгоревшего малыша, дитя, любил ли ты его? Когда ты лечил раненых и больных, умирающих, почти безнадежных – что двигало тобой? Что заставляло тебя отдавать собственные силы, переступать пределы собственных возможностей? Что понудило тебя отказаться от своего естества и молить меня о бессмертии? Не любовь ли к ним – к искалеченным и несчастным?
Голос богини был тих, но Ильяр слышал каждое слово не ушами – сердцем. И склонил голову, принимая ее правоту. Любовь и сострадание. Или то, что он считал любовью и состраданием? Потому что на охотника у него не хватило ни того, ни другого.
- Ты всю жизнь видел кровь, боль и смерть. Раны на телах – вот что было смыслом твоей жизни. Стал ли ты меньше любить их потому, что всего лишь одна женщина принесла тебе цветы, и одна – своего ребенка?
- Нет...
- Жрец всю свою жизнь видит изъязвленные души, - Певица провела ладонью по стволу чахлой сосенки. – Раны на душе – вот в чем смысл его жизни. Но он не меньше любит от этого тех, кого я поручила его заботам. Так, как умеет... Неужели ты думаешь, дитя, что в моем сердце меньше любви к приемным детям, чем в ваших сердцах – к тем несчастным, которых вы спасаете? Ты спасал обгоревшее тело. Жрец – обгоревшую душу. А я пыталась спасти его обгоревшую суть.
- Опалив его своим пламенем? – вырвалось у старика. – Почему? Я никогда не видел, чтобы огонь Творения карал, Девин... В моих руках он всегда нес жизнь, а его убило одно прикосновение ко мне!
Певица оставила деревце и приблизилась к нему, бережно взяла в ладони лицо врача с материнской лаской.
- Потому что ты не ошибся, когда сказал, что в нем не осталось места для меня, дитя... Целительное пламя одно и то же и для него, и для тех, кого ты спасаешь. Но если человек не может, не способен принять его, потому что сам настолько исказил свою человеческую природу... Тогда оно приносит смерть. Не потому, что я хочу этой смерти. Потому, что сухое дерево горит, когда его подносят к огню. Душа в нем пересохла... и эта потеря горька для меня, как для любой матери, чье дитя погибло без возврата.
Ильяр закрыл бы глаза, чтобы не видеть превосходящей человеческое понимание скорби во взгляде богини, если бы мог. Но знал, что не сможет, и даже если сумеет опустить веки – будет видеть то же самое сердцем.
- Прости...
- За что, дитя?
- Я причинил тебе боль своим гневом...
- Знаешь, в Орлиной Твердыне положили плиту в твою честь, - врач не сразу понял, о чем она говорит. – Рядом с Энхором...
Прохладная ладонь коснулась его лба, заставляя ресницы сомкнуться. Когда Ильяр открыл глаза, рядом с ним уже никого не было. Только сосенка шелестела на ветру, расправляя на глазах густеющие иголки.
Остаток пути до заимки врач едва заметил, погрузившись в глубокие раздумья.
То, что его почтили памятной плитой, неожиданно отозвалось в сердце теплом. Не от оказанной чести – от того, что в памяти людей он все-таки оказался достоин лечь рядом со старым наставником. Обвал положил конец страхам и домыслам, отдавший жизнь за своих пациентов врач, конечно же, не мог быть убийцей. Девин очистила его от этого клейма.
«Не за что, дитя...»
Когда-нибудь я приду туда, сказал себе Ильяр. Для того, чтобы еще раз посидеть на камне, нагретом солнцем. Посмотреть на горы.
И, может быть, снова ответить им на вечный вопрос.

Солнце давно уже село, когда старик наконец добрался до заимки. Он очень устал. Бессмертие пришло к нему на закате жизни, когда телесные силы начинают покидать человека, и теперь Ильяр с трудом переставлял гудящие ноги. До села он дошел быстро – гнев придавал ему сил, но обратный путь дался тяжко.
Врач не роптал на богиню, которая так долго не отвечала на его мольбы. Он и раньше не решился бы упрекнуть ее за этот запоздалый дар, а после того, что случилось сегодня, к нему пришло понимание причин такого промедления. Охотник сгорел, коснувшись серебряного пламени, потому что в его сердце не осталось места для Певицы. Много ли места было для нее в сердце молодого или даже возмужавшего Ильяра? Сколько он смог бы вместить в себя из того, что открылось ему сегодня?
«...но нет его смирения...»
Богиня ждала, пока все суетное уйдет с годами из его души. Чем меньше остается у человека сил для мирского, тем больше становится его душа. Страсти, увлечения, азарт – все это перестает сдавливать ее, как скорлупа сдавливает птенца, и душа расправляет крылья... Не потому ли Девин так часто изображают кормящей птиц с ладони?
Ильяр был благодарен за то, что получил страшный дар так поздно.
Последний поворот дороги, и вот она, заимка, тесаные ворота, язычок светильника в затянутом пузырем окне. Сахиль не спала, она ждала возвращения Молчуна. У Ильяра защемило в груди: все теперь казалось ему исполненным тайного значения. Женщина, которую он избавил от страшной участи, сейчас откроет ему дверь... Ему никто никогда не открывал дверей, с тех пор, как Хальвар...
Врач понял вдруг, что не помнит ее лица. Двести лет. Она давно ушла в Материнский Сад, его маленькая княгиня, которую он предал и спас своим отречением от клятвы... Разве что кто-то ее крови еще ходит по земле, но какое ему дело до этих чужих ему людей? Перед внутренним взором сияли мягкой весенней зеленью глаза Сахиль.
Стук посоха по утоптанному двору она услышала, распахнула дверь, вглядываясь в густую темень.
- Дедушка Молчун?
Спорхнула птахой с крыльца, подбежала, подхватывая под руку, всхлипнула:
- Живой... Я уж думала...
Она не стала говорить, какие черные мысли грызли ее певчее сердце, пока за тыном сгущались сумерки. Если не вернется Молчун, следующей станет она. Кому защитить ее тут, на болоте?
- Живой, - согласился Ильяр. – Дойду я, не плачь, родная. Вот, тут мачеха тебе передала...
Он сунул ей узел, но драгоценную дудочку в полотенце передал уже только в избе. Сахиль ахнула, развернув вышитую ткань, подняла на старика мокрые зеленые глаза, и прижала дудочку к груди.
- А как же... – она боялась спрашивать, потому что боялась услышать ответ.
- Не придет за тобой Велко, - вздохнул врач. – Воля Девин на нем... Нет у тебя больше мужа.
Сахиль промолчала, но он знал, что сейчас она молится, благодаря Певицу за избавление.
- Сыграй, я послушаю, - попросил Ильяр, когда она кинулась доставать из печи еще теплый горшок с ужином. Есть сейчас он не смог бы – слишком велика была усталость. Женщина кивнула, осторожно поднесла дудочку к губам, и первый звук упал дождевой каплей в подставленные ладони старого сердца. В этой мелодии не было ничего вычурного, она была проста и естественна, как само дыхание, но казалось, замолчит она, оборвется в тишине – и сама жизнь оборвется...
Теперь Ильяр знал, кем будет еще не рожденный избранник Девин.
От такой матери мог родиться только певец.

Чем ближе к заимке, тем тяжелее становился мешок. Ильяр еще раз глянул вверх. Времени оставалось немного, но нужно было отдохнуть. Сахиль теперь спит все дольше и просыпается все позже, можно позволить себе пару минут посидеть на выпирающих корнях старого дерева. Та самая сосенка, которую когда-то приласкала Девин, стала совсем дряхлой, ствол накренился и замшел, скрученные старческой подагрой корневища выглянули из блеклой болотистой почвы. Еще несколько лет – и упадет...
Старик похлопал ладонью морщинистый ствол, там, где касались пальцы богини, прислонился к нему спиной, закрыл глаза. Под корой звенела жизнь, медленно текли соки, поднимаясь от корней в густую крону. Но сердцевина уже умирала: там царило только молчание.
Был бы здесь Кайрэд, подумалось Ильяру, спел бы так, что мертвое дерево захлебнулось жизнью. Не зря отметила Девин его еще во чреве матери, певец из него вышел – таких один на тысячу... Серебряный Голос Севера, не абы кто. Далеко он теперь, храни Певица его пути... Редко, но заезжает. Старик не сердился на пасынка. Мало контродоров, много у них дел, как только время находит, чтобы вырваться... У Хранящего Чашу своя присяга, как и у врача, и у жреца. И свое служение. Не до гостей...
Вздохнув, Ильяр поднялся, поудобнее пристроил на плечи мешок и снова застучал палкой по утоптанной тропке.
- Эй, погоди! – окликнули сзади. Врач остановился, повернулся, опираясь на посох. За ним спешил какой-то парень, по одежде – здешний, но лицо Ильяру было незнакомо. Хотя это как раз не удивительно. Когда он последний раз в село ходил? Лет десять тому назад, когда Сахиль еще могла сама за собой присмотреть. Немудрено, что тогдашние дети выросли и стали мужчинами.
- Что тебе, добрый человек? – даже голос стал надтреснутым и сухим. Иногда врач задумывался о том, что с ним будет, с бессмертным, когда старческая немощь зайдет слишком далеко. Но верил, что Певица не оставит без помощи.
- Деда Молчун, - парень мял в руках шапку, - мне бы это...
Ильяр терпеливо ждал, когда тот одолеет смущение.
- Жена у меня, - нашелся наконец со словами селянин. – Пять лет как живем, а деток не дает Певица. Ты бы посмотрел, а? Я лошадь у старосты возьму...
- Проводи меня до заимки, - кротко отозвался старик. – Дело у меня там. Нельзя отложить. Заодно и расскажешь...
«Только бы не то же, что у Хальвар было», - мелькнуло в голове.
Парень спорить не стал, отобрал у него мешок, играючи закинул на плечо и пошел рядом, старательно приноравливая свой молодой, размашистый шаг к стариковской шаркающей поступи.
- Вот, значит, как поженились мы... – начал свой рассказ селянин. – Меня бабка отговаривала, что, мол, порченая кровь, у Милавы моей в роду эльфы были, верно. Но тому уж сколько колен, и говорят, если человеком стал – то и все потомки тоже люди.
- Люди, - согласился Ильяр. – Только не сходится. Кто со Старшей Кровью в роду – те как раз наоборот, и рожают хорошо, и ко всякому делу приспособленные...
Он знал, о чем говорил. Звездная кровь Кайрэду досталась от матери. Голос у мальчишки был такой, что душу переворачивал. И работы не боялся пасынок никакой.
Только вот охотником так и не стал. Не могу, говорит, живую тварь губить. Не в отца пошел – ну, и слава Девин.
Пока шли до заимки, Ильяр успел понять, что жена этого парня, чье имя он забыл сразу, как услышал, на вид вполне здорова. Не худеет, не болеет. Даже болотная лихорадка ее не берет. Только вот не рожает.
- Ты жену сюда на лошади вези, - решил старик, открывая калитку и пропуская гостя во двор. – Тут и посмотрю вас обоих.
- А меня-то зачем?! – всполошился парень.
- Затем, что всякое бывает, - веско отрезал врач. – Видал я уже такое, что на жену грешат, а причина в муже.
Селянин пошел пятнами.
- Так это... у меня жена-то вторая, - выдавил он. – От первой дочка осталась. Моя, кровная.
- Все равно сюда вези, - Ильяр поднялся на крыльцо, отпер дверь, приложил палец к губам. – Мешок в амбар отнеси. И не шуми, спит она...
Парень рысцой отнес поклажу в амбар, вернулся с округлившимися глазами.
- Деда Молчун, это ты сам все натаскал?! Куда тебе столько?!
- Не мне, - старик качнул головой, показал на лавку. – Ей вот...
На широкой скамье, на мягкой постели из белого мха спала глубокая старуха.

Собирая на стол нехитрую снедь, Ильяр старался не греметь посудой. Закон гостеприимства: гостя за стол надо посадить, даже если сосед за жменькой соли зашел. Хоть квасу кружку, но поставь перед ним.
Квас у врача был холодным и вкусным – с травами бродил, с ягодами болотными. Каши у него не водилось – недосуг до деревни ходить за крупой, разве что за лечение когда мешком зерна расплатятся. Молчун обходился похлебками из дичи, душистых трав и кореньев: Сахиль, пока была в силе, развела небольшой огород у заимки. Ильяр ухаживал за ним по своему разумению, но того мастерства, как у нее, не достиг. Да и не огорчался тем. На еду хватает – и ладно.
Пока он возился у печи, селянин поглядывал на старуху.
- Деда Молчун, это же бабка Сахиль? – вполголоса окликнул он врача. – У которой муж был оборотень, и ты его спалил за то...
- Да какой он оборотень, - отмахнулся Ильяр, разливая по мискам густую наваристую похлебку. – Зверее зверя просто был. И спалил его не я. Собственная злоба спалила...
Старуха пошевелилась на скамье. Врач подал гостю ложку – хлебай, и подался к ней – поднимать.
- Кто тут? – голос у Сахиль так и остался девичьим, чистым и звонким. Странно было слышать его при виде изрезанного глубокими морщинами лица, с которого смотрели ясные зеленые глаза. Совсем детские, наивные и беспамятные. Странно и страшно...
- Я это, я. Молчун. Садись к столу, родная, обедать пора, - Ильяр помог ей подняться. Старческое тело было совсем легким, почти невесомым. Как мешок белого мха. Сахиль доверчиво оперлась о его руку, но все смотрела по сторонам. Врач знал, кого она ищет.
- А Кай где? Разве не будет есть с нами?
Селянин поперхнулся похлебкой.
- Нет, он потом поест, когда вернется, - старик поставил перед ней миску. – Я ему оставил половину горшка.
- В печь поставь, - Сахиль взялась за ложку. – А то остынет.
- Поставлю.
Обедали молча. Старуха то ела, то забывалась над похлебкой, то напевала колыбельную и сама начинала дремать под нее, просыпалась и снова спрашивала Ильяра, кто он такой. Парня словно не замечала, ему не было места в ее мире.
- Устала, - пожаловалась Сахиль. Врач только покачал головой. Он налил ей совсем немного, и даже это оказалось ей не под силу.
«Скоро...»
Он не хотел думать о том дне, когда останется один.
Сахиль уже спала, когда Ильяр вышел проводить гостя на дорогу.
- Деда Молчун, и ты все время за ней ходишь?! – на него смотрели потрясенные глаза селянина. Ухаживать за стариками было женским делом, и то, что врач справляется сам, было для него делом немыслимым.
- Хожу, - спокойно отозвался Ильяр. – Сам видишь, мало ей осталось... Я тут мокрый мох заготовил, передай старосте – как дым поднимется, пусть лошадь пришлет.
- Передам... Деда Молчун, так ты бы это... В село ее отослал, что ли? Там есть кому ходить.
- А зачем? – старик сел на ступеньку. – Пока сам справляюсь. Мха много у меня, до конца хватит. До весны должна бы дожить...
Ему очень хотелось, чтобы дожила. Весной мир пробуждается. Пусть запомнит его таким...
- Но она тебя даже не помнит! – продолжал настаивать парень.
- Зато я ее помню, добрый человек, - негромко ответил Ильяр. – Я – помню. Этого достаточно.
Ему было что помнить...
Маленькие кулачки младенца, испуганно-счастливые глаза его матери, первые колыбельные, сыгранные на дудочке... Первое «Молчун, а почему ты не старишься? – Старюсь, родная. Только очень медленно...» Первое «Мне нельзя... – Почему?!»
- ...почему? Ты же еще не настолько старый, Ильяр...
Зеленые глаза смотрели почти с обидой. Уже не девочка, которую он подобрал на краю болота – женщина. Первые морщинки в уголках глаз, как паутинка, протянутая неутомимым временем. Этот паук никогда не перестает прясть, и только Ильяр не может больше запутаться в его тенетах. Мимо... Время всегда проходит мимо него.
- Смотри.
Острый охотничий нож клюнул в запястье, тяжелая красная капля покатилась по сухой, как осенний лист, старческой коже. Сахиль зажала рот ладонью – испугалась, но взгляда не отвела. Смотрела, как тянется за бруснично-алой каплей быстро высыхающий след. Серебряный след.
- Ты не человек? Ты эльф? Но ведь...
Он знал, что сейчас скажет Сахиль. Что она подумает. Что люди и эльфы могут иметь детей. Что Кайрэд уехал так давно и приезжает так редко. Что она могла бы иметь еще детей, и все, что ей нужно сделать, это вернуться в село... только как оставить этого человека, который заменил ей отца, но не хочет заменить мужа? Считает недостаточно красивой? Нет, она же видит, как он порой на нее смотрит...
Ильяр действительно смотрел. Так смотрит умирающий от жажды на стремительно падающий вниз водопад, до которого не может дотянуться. Так смотрит лишенный смерти на признаки ее приближения к другим. С тоской и отчаянием.
- Я не эльф, родная... Но мою кровь нельзя смешать с твоей. Это как вода и масло... не сольются. Не будет у тебя от меня детей, родная. Прости...
Она ходила всю зиму, как в слипь опущенная. Не пела, не смеялась, только плела что-то из кожаных ремешков, распускала, снова плела. А весной пришла к нему снова.
- Не будет, так не будет – значит, не судьба. Так с тобой буду жить. Люблю...
Селянина давно след простыл, а Ильяр все сидел на крыльце, перебирая в пальцах длинную плетенку – ремешок с хитро завязанными узлами. Это его плела в ту зиму Сахиль. Каждый узелок – бессонная ночь. Ильяр не расставался с ним уже который год. Каждый узелок – драгоценное воспоминание...
«Спи, родная...»

Бездетные супруги, видно, выехали еще затемно. Солнце только поднялось, брызнула жаркими искрами густая роса, а с дороги уже доносился звон бубенца. Приехали не одни: вслед за молодой с телеги, кряхтя и охая, слезла старая женщина. Не такая дряхлая, как Сахиль, сгорбленная, но подвижная, она одарила вышедшего навстречу целителя буравящим взглядом исподлобья и накинулась на молодуху:
- Одно от тебя беспокойство людям! Понести и то не можешь. Хоть бы слипь твою гнилую кровь забрала... Вон и старосту тревожить пришлось, и Молчуна...
- А я тебя вроде не звал, добрая женщина? – вопрос прозвучал негромко, но старуха словно подавилась воздухом.
- Да я это... присмотреть, - нашлась она. – А то эта порченая кому угодно голову задурит, вон как нашему Суру.
- А я, стало быть, совсем из ума выжил, что мне присмотр нужен? – усмехнулся в бороду Ильяр. – Ну, спасибо на добром слове...
Молодуха подняла на него взгляд. Измученный, затравленный. Смертельно уставший.
- Пойдем, милая, потолкуем, - врач поманил ее за собой. – А ты, добрая женщина, тут подожди, - осадил он сунувшуюся было следом старуху. – Тебе рожать уже поздно.
Та буркнула что-то под нос, но полезла обратно на телегу. Слыханное ли дело – в дом не пригласили, за стол не посадили. На старую ведьму Сахиль поглазеть не дали. Врет поди внук...
Сур почесал в затылке, решил, что ему заходить тоже не с руки, раз не позвали, и сел на крыльце – ждать. На телегу к бабке, успевшей по дороге проесть ему всю спину злобным ворчанием, он не пошел.
Как только за спиной скрипнула закрывшаяся дверь, Милава осела на пол и беззвучно зарыдала, закрывая лицо рукавом. Ильяр вздохнул, прошел в посудный угол, тронул пальцами занавеску из деревянных палочек. Кора с них от времени пообсыпалась, рисунок потерялся, но менять завесу старик не стал: руками Сахиль делано. Зачерпнул кружкой кваса из долбленки, сунул в руки молодухе.
- Пей, да успокойся. Я тебя не обижу... Рассказывай.
Женщина пила, захлебываясь квасом и слезами, говорила что-то – Ильяр слушал вполуха, прикрыв выцветшие от времени глаза. Жалобы на ведьму-бабку можно было пропустить, важнее было другое. То отчаяние, которое звучало в голосе. Боль, которая изъела душу. Короткие, стыдливые ответы на вопросы, которых она не ждала услышать.
- Я не мужчина, милая, - мягко напомнил ей Ильяр, когда она замялась с очередным ответом. – Врач я. Очень старый врач... Мне все можно сказать.
Слушал снова, пропускал бороду сквозь пальцы, думал. По всему выходило – женщина совершенно здорова. Но что-то ведь не давало ей родить?
- Ложись на скамью... Да успокойся ты, пигалица, мне столько лет, что уже не до баб, - махнул он рукой на вскинувшуюся молодуху. – Посмотреть мне надо, что у тебя внутри.
Женщина испуганно схватилась за живот, прикрывая его руками.
- Родить хочешь? От мужа, не от чужого человека? – тихо спросил Ильяр. Молодуха кивнула. – Тогда ложись и ничего не бойся. Вреда не сделаю.
Помедлив, она все-таки доверилась, вытянулась на лавке. Ильяр коснулся ее лба пальцем.
- Спи...
Кожа послушно расступилась под пальцами, обнажая мышцы. Добравшись до чрева, врач удивленно сморгнул. Слишком бледный цвет. И будто родила уже не один десяток раз.
- Чистец, - донеслось от окна. Ильяр обернулся.
Сахиль сидела на скамье, глядя на него зелеными глазами.
- Чистец это, - повторила она необыкновенно ясным и звонким голосом. Потом легла и тут же уснула.
«Я должен был догадаться...»
Старик сомкнул раздвинутые мышцы и кожу, поправил одежду на спящей женщине, постучал посохом по запертой двери.
- Заходи, добрый человек.
Тот успел известись в ожидании, упрашивать себя не заставил – и тут же кинулся к скамье.
- Что с ней?!
- Спит, - просто ответил старик. – Все с ней в порядке, и в тягости она уже не раз была. А вот с кем в твоем доме непорядок, ты мне теперь и расскажешь.
- Как не раз?!
- Травит ее кто-то, - пояснил Ильяр. – Как понесет, так ей отвара чистеца то ли в квас, то ли в суп... И она тут же скидывает. Как думаешь, добрый человек, кому надо, чтобы твоя жена не рожала?
- Бабка... – выдохнул Сур, вскакивая. – Ну я ей...
- Остынь, - посоветовал врач. – Стара она, ее пальцем тронь – умрет, а тебе ответ держать. Легче от этого твоей жене станет?
- Нет, - парень снова опустился на пол у скамьи, сжал бесчувственные пальцы жены. – Только... Деда Молчун, за что она так с нами?! Дед помер, мы ее не оставили, в дом взяли, а она...
- А ты ее ко мне пошли, - негромко сказал Ильяр. – Я с ней сам поговорю... Жена пусть поспит, ей отдых нужен. Как вернетесь – пусть ест только то, что сама, своими руками сготовит. И не трогай ее пока – надо, чтобы отрава из тела ушла. А то не удержит плод... Год вытерпишь?
Взгляд селянина метнулся к скамье под окном, где спала Сахиль.
- Ты же терпишь, деда Молчун... И я потерплю.
- Вот и договорились. Жене скажешь – я не велел. Обижаются они, когда к себе не зовешь, - усмехнулся врач. – Зови бабку. А сам снаружи подожди.

Старуха поднималась по ступенькам, внутренне торжествуя победу. Где мужику, будь он хоть трижды знахарь, разобраться, отчего порченая баба не рожает? Ишь, развалилась, бесстыжая... Позвал за советом, сдался. А уж она своего не упустит... Вон, и за стол посадил, и квасу налил... Сейчас спрашивать начнет.
Торжество поутихло, когда Молчун сел напротив за стол и ласково спросил:
- Сколько тебе уже зим, добрая женщина?
- Да уже шестую дюжину разменяла, - приосанилась та. Что это он, неужто решил заместо своей старухи позвать?
- Много, - похвалил Ильяр. – Шесть дюжин – большой срок. Скоро и на сеянец пора придет уходить.
Квас разом стал поперек горла.
- Вот положат тебя в борозду, - продолжил старик, подождав, пока прокашляется гостья. – Пробьешься ростком в новую жизнь, в Материнский Сад. В свою семью. Знаешь ведь, что Певица семьи в своем саду не разлучает?
- Знаю, - осторожно кивнула старуха, недоумевая. Вроде не жрец, чего это проповеди читает?
- Вот откроешь ты глаза, рядом родители твои, муж... Правнуки.
- Какие еще правнуки?! – голос сел, потом взвился под потолок. Тяжелая осенняя муха снялась с матицы и полетела биться о пузырь в окне.
- Да те, которых ты у молодухи вытравила, добрая женщина, - пояснил Ильяр. – Ты что же думала, скинула она – и все, и концы в слипь? Не знаешь разве, что таких детей Девин к себе забирает? Придешь ты к ней, а они там. И каждый спросит тебя: бабушка, что я тебе такого плохого сделал? За что ты меня убила, за что лишила и света, и ласки материнской? Ее-то они не спросят, на ней нет вины. Она их там любить будет, когда к ним придет. А ты им что ответишь, добрая женщина?
Старуха беззвучно хватала воздух ртом. Знала она, что забирает Девин нерожденных детей. Но такого не ждала... От слов старого лекаря озноб пробирал по коже, вставали перед внутренним взором дети – как одуванчики на лугу, с пушистыми головенками, с чистыми глазами. С чистыми голосами...
«Бабушка, за что?!»
Зажав ладонями уши, чтобы не слышать этих голосов, старуха опрометью кинулась вон из избы.

Сахиль дожила до весны.
Прямо у тына, проклюнувшись сквозь крупчатый, хрустальный снег, распустились первоцветы. Ильяр сорвал несколько стебельков с бледными цветками, принес их в избу, вложил в бессильные пальцы. В открытую настежь дверь врывался порывами теплый влажный ветер, шевелил седые, легкие, как пух волосы Сахиль, гладил морщинистое лицо.
- Весна... – тихо прошелестела она, последним усилием поднесла к лицу букетик, вдохнула тонкий, едва уловимый аромат свежести и мокрой земли, улыбнулась детской, счастливой улыбкой.
И замолчала навсегда.
Этот неуловимый миг, так похожий на падение листа – миг, когда душа покидает тело, только что была – и вот уже нет ее... Ильяр видел его не раз за свою непомерно долгую жизнь. Но впервые провожал в Материнский Сад близкую душу.
После старого Энхора – впервые. Но тогда он еще не знал, какой станет его жизнь. Не понимал...
«...не понимаешь ты, от чего отказался твой наставник...»
Он видел спокойную радость на уже навсегда неподвижном лице, и понимал. Теперь – понимал, как никогда раньше.
- Если бы я знал раньше... – шепнул Ильяр, опускаясь на колени рядом с лежанкой.
Если бы ты знал, всего этого не было бы, напомнил он себе, бережно заправляя под ленту растрепанные весенним ветром волосы Сахиль. Ты бы умер в свой срок, и ничего этого не было бы. Ни найденки на тропе, ни Кайрэда, который – твой сын, и слава Девин за него, потому что другого – не будет... Ни этих долгих лет с зеленоглазой женщиной, которая единственная смогла научить тебя тому, что такое – любить по-настоящему, без оглядки, без сомнений, без колебаний...
Какой будет теперь жизнь, в которой больше нет Сахиль? Снова сниматься с места, снова идти куда-то... зачем? Так просто решить все... Один шаг на зеленый ковер над слипью – и она уже не отпустит...
«И что тогда? Вечность в болотной тьме – ради этого ты отрекся от посмертия?»
Ильяр встал, вынес во двор тлеющую головню из печи и сунул в кучу загодя заготовленного мха. В безоблачное небо потянулась струйка белесого дыма, стремительно наливающаяся свинцовой чернотой.

За Сахиль приехали наутро. Дым увидели быстро, что он значит – знали. Прокопали на сеянце новую борозду, приготовили все для погребения. А по первому свету староста запряг лошадь и отправился на заимку, куда его дед определил пришлого лекаря. Зачем тому понадобилось забиваться в такую глушь, староста не знал, да и знать не хотел. Других забот хватало. Людей лечит, зла не делает – ну и Певица с ним. Вон, опять же, Сахиль приютил. Она, говорят, после того, как муж ее чуть не убил, больше рожать не могла, кто бы такую взял? А Молчун взял. И прожил до самой смерти, не отдал на чужое попечение, хотя у самого – в чем только душа держится... Хороший мужик, правильный. Вон как Суровой бабке ум на место вправил – каждый день в храм бегает, грехи замаливает... Жаль, скоро тоже на сеянец уйдет. Молчун, не бабка дурная. Та еще и молодых иных переживет. Вредные – они все такие...
С вредной бабки мысли перескочили на вредного мужика – хочет отселяться, положенное на общину не отдает, с мужика – на общину: поля надо пахать, очередь составить, а то у одного кобыла жеребая, в плуг не поставишь, у другого мерин охромел – ногу на льду потянул.
За мыслями не заметил, как доехал, очнулся, когда кобыла в тын головой уперлась.
Ильяр успел собрать то, что любила Сахиль, и что не хотел отдавать в чужие равнодушные руки. Ремешок-памятку упрятал за пазуху, занавеску снял и увязал в узелок. С собой не забрать – некуда, людям не отдашь – выкинут. В борозду с хозяйкой ляжет. Нельзя туда класть ничего, что прахом не станет скоро – ни железа, ни стекла, ни камня. А дерево – что, дерево можно...
В тот же узел пошли памятные им обоим вещи: первая рубашка Кайрэда, вышитое полотенце. Дудочку Ильяр убрал к ремешку. Это он не оставит и в борозду не положит. Дудочка должна петь...
Обратно ехали молча. Староста думал о своем, Ильяр сидел, свесив ноги через борт телеги, держал на коленях голову Сахиль. Ее уже не было здесь, а мертвому телу, зерну для сеянца, все равно, что с ним. Но старик придерживал ее, чтобы не трясло на кочках, оберегал, как оберегал бы живую. Да она и была живой – там, куда ушла ее душа. Долог путь до Материнского Сада, не добраться, пока не останутся в земле только кости. Но она дойдет... А он вот навсегда останется здесь.
Ильяр впервые понял, что это он умер тогда, получив бессмертие, умер навсегда, непоправимо, безвозвратно, сгорел в серебряном пламени, как тот охотник. Для тех, кто проснется в Материнском Саду, он мертв. Он никогда не увидит тех, с кем был близок в этой жизни.
Он потерял их всех навсегда.
Скупые старческие слезы прятались в морщинах.
«Можешь ли ты вернуть обратно пролитые слезы, дитя?»
Теперь он знал, какую потерю оплакивала Певица, своими руками подавая пасынку смерть, о которой он ее умолял.

Горсть за горстью земля падала на завернутое в полотно тело – зерно новой жизни. Ильяр тоже бросил свою пригоршню. Скоро борозда закроется, сверху положат снятый дерн, и первый же дождь поднимет привядшие травы.
К борозде все шли и шли люди, и старик понемногу отступал к краю сеянца – незачем мешать. И на поминальный пир оставаться тоже незачем. Пить из общей чаши, обещая новую встречу и зная, что встречи не будет... Зачем?
Посох негромко постукивал по наезженной дороге.
Все было – незачем. Все потеряло смысл.
«Ты будешь жить, помимо своей воли. Но как ты будешь жить, решать только тебе...»
По дороге, уводящей от селения к большаку, как здесь называли Южный тракт, медленно брел старик, надтреснутым голосом напевая колыбельную.
 

Есть три вещи, которые многие люди не умеют делать с достоинством - проигрывать, стареть и умирать. (с)
IP записан
 
Ответ #2 - 08/23/15 :: 10:17am

Дара Ливень   Вне Форума
Живет здесь
Язва. Неоперабельная.
Аксаково

Пол: female
Сообщений: 610
*****
 
Долг жизни

- Как же тебя так угораздило-то, - бормотал Ильяр, оглядывая поваленное недавней бурей дерево. Одряхлевшая лесина не выдержала напора ветра и легла через дорогу, наглухо перекрыв и проезд, и проход. А заодно похоронила под собой молодую рысь. Лесная кошка пряталась в кроне от непогоды, так и рухнула вместе со своим убежищем. Она была еще жива, ощерилась, зашипела, когда Ильяр потянулся проверить, можно ли ее вытащить.
- Ну, лежи пока, - не стал спорить врач, и поднялся, тяжело опираясь на посох. Дорога утомила его. Болота давно кончились, мшистые подушки вдоль тракта сменились густым подлеском, деревья вытянулись вверх, раскинулись необъятными кронами, а он все шел, останавливаясь только для того, чтобы забыться коротким сном, больше похожим на беспамятство, словно стремился убежать как можно дальше от деревушки на болотах и свежей могилы на сеянце. Пришло время остановиться. Зверь – не человек, он не спросит, от кого убегает старик, куда бежит. Зверь знает только звериный закон: ешь, когда голоден, спи, когда устал, беги, когда пожар, бей, когда бьют тебя. И люби, когда приходит время любить.
- Моя весна давно позади, - усмехнулся Ильяр в отросшую бороду. – Но у тебя еще будет не одна песня любви, или я не целитель...
Под поваленным деревом шевельнулось ухо с длинной кисточкой на конце.
О том, чтобы поднять лесину, не шло и речи – тут нужен был дракон.
- И тот пупок развяжет, пока вытащит, - сколько же он молчал, что звук собственного голоса кажется таким странным? Рысь не ответила, но Ильяр знал, что она еще жива, прислушивается, и даже сквозь боль наливается неуемным кошачьим любопытством. Пришел, не добил, не съел, бродит тут, бормочет что-то под нос хриплым, как спросонок, голосом, чисто ворон поутру. Странный человек.
- Странный, - согласился врач, высмотрев наконец то, что было ему нужно – пару маленьких вязов, сгинувших в подлеске от нехватки света. – Ишь, растопырились, а собственная детка погибай...
Он снял с пояса дорожный топорик, ловко подсек деревца, обрубил засохшие веточки, так и не ставшие могучими ветвями. Что поделать, таков закон жизни для леса: только самый сильный, самый приспособленный оставит семя, продолжит свой род. И по тому же закону ему бы обойти это дерево, да и идти своей дорогой. Раз уж рысь оказалась такой бестолковой, чтобы выбрать ненадежное место, пусть себе пропадает, не портит рысью породу, не плодит таких же бестолковых рысят.
- Так я ж не зверь, - вздохнул Ильяр, подсунув изготовленные колья под лесину, - не могу я живую тварь в беде оставить...
Рысь дернула ухом и беспокойно заскребла лапой, пытаясь выбраться из смертельной ловушки.
- Лежи уж, - прикрикнул на нее врач. – Тихо лежи.
И зверь послушно затих.

Вколотить клинья под ствол так, чтобы самую малость его приподнять, дело не из легких. Постукивая попеременно обухом топорика, Ильяр вгонял их между деревом и утоптанной дорогой. Будь это в лесу, он и возиться бы не стал, подрыл рыхлую лесную землю и вытащил зверя. Тут оставалось только надеяться, что все рассчитал верно, и поднятого на ладонь ствола будет достаточно. Рысь не шевелилась, но время от времени приподнимала веки, и врач видел изумрудные глаза, подернутые поволокой боли. Будь на месте Ильяра кто другой, хоть эльф, зверю бы не выжить – слишком много было переломано и разорвано у него внутри. Чудо, что рысь вообще дотянула до прихода человека.
«Человека ли?» - задумался Ильяр. Человеком он был в Орлиной Твердыне. Человеком его считали в деревне, но врач помнил серебряное пламя, поглотившее преступника. Сколько человеческого осталось в нем теперь?
Достаточно, чтобы колотить обухом по кольям, задыхаясь от усталости и понимая, как мало у него будет времени, когда кровь хлынет в размозженное нутро зверя. Считанные мгновения...
Он успел. Не мог не успеть, потому что не видел разницы между болью человека и страданием зверя. Серебряное пламя плеснуло с исхудалых пальцев на распростертое пятнистое тело, затворяя разорванные жилы, заново сплетая поврежденные ткани из кровавого месива внутри, распрямляя сломанные ребра.
Звери не преступают закона. Звери не знают бесчеловечности, закрывающей путь в Материнский Сад человеку. Зверя Ильяр мог лечить, не опасаясь, что вымоленный на спасение дар обернется орудием казни. Ни тени сомнения в справедливости возмездия у врача не было. Но нести это возмездие к людям он не хотел.

Прислонившись спиной к лесине, Ильяр задремал. Исцеление лишило его остатков сил. Такого прежде не случалось – он мог отдавать больше, намного больше, и оставаться на ногах, но теперь веки сами собой закрылись, и старик не увидел, как лесная кошка осторожно, недоверчиво подняла голову, встала на лапы, постояла немного, привыкая к тому, что терзавшая ее боль ушла. Она шагнула было к своему спасителю, но тут кисточки на ушах дрогнули, кошка повернула голову, прислушиваясь, и длинным прыжком скрылась в придорожных кустах.
Ильяр спал и не слышал, как приближается обоз, как позванивают колокольчики в лошадиных гривах, как скрипят колесные оси и стучат копыта. Голоса людей тоже не разбудили его.
Старшина каравана пристально разглядывал спящего старика. На разбойника не похож, возраст не тот. Можно бы подумать, что есть у него в подручных десяток крепких мужиков, которые ждут по кустам, но слишком уж просто одет. Вон и обувь сносилась, словно шел старик издалека. И колья под лесиной...
- Это он что же, - ронтор попинал клин, - хотел в одиночку такую махину отвалить? Да мы тут до вечера всем караваном провозимся...
- Видно, хотел, да сил не рассчитал, - староста повернулся к каравану. – Возьмите его, перенесите на телегу, да поаккуратнее. Как бы не помер старик, не бросать же его тут на поживу зверью.
Изможденного человека перетащили на меховую полсть, понесли к телегам, удивляясь, как мало весит иссушенное старческое тело.
- А еще говорят, старики тяжелые, потому что их земля к себе тянет, на сеянец зовет, - покачал головой возница, примериваясь к шагу напарника, чтобы старика не качало на ходу. – А тут ровно земля его от себя отжимает...
У завала уже стучали топоры и тонкими щенячьими голосками повизгивали пилы. Старое дерево легко поддавалось железу, сыпалось трухой. Не прошло и часу, как обоз снова покатился по дороге.
В кустах вслед уходящим телегам блеснули изумрудные глаза рыси.

Ильяр очнулся уже в сумерках. В кустах гремел соловьиный хор, первые звезды проглядывали сквозь древесные кроны. Искры костра взлетали вверх, и звезды мигали, словно щурясь на танцующее в потемках пламя. Старый целитель привстал на локте, тоже сощурился, зашарил в поисках посоха по полсти.
- А мы уж думали, ты не проснешься, отец, - послышался рядом веселый молодой голос. Ильяр оглянулся, увидел плотно сбитого, невысокого человека с деревянной чашкой в руках. – На-ка, попей, поди, в горле уже пустыня Нишкат.
Пить действительно хотелось страшно. Врач кивком поблагодарил благодетеля и припал губами к чаше. Простая родниковая вода никогда еще не была такой вкусной...
- Я уже в дороге хотел тебя напоить, но ты зубы так сжал, что ножом не разомкнуть, клинок сломаешь, - балагурил возница, присев на бортик телеги. Рыжий мерин насмешливо всхрапнул и боднул его мордой с белой лысинкой на мягкой губе.
– Сам знаю, что трепло, - возница почесал лошадиную голову. – Ты куда идешь-то, отец?
Ильяр неопределенно махнул рукой, отдавая ему пустую чашку.
- Туда... Куда-нибудь.
Подвижное лицо возницы вытянулось. В его представлении люди могли идти или ехать только по делам или к родственникам. Но брести просто так, в никуда?
- Тебя что, из дому выгнали, отец? – осенила его страшная догадка.
- Упаси Девин, - Ильяр поднял ладонь в отвращающем зло жесте. – Никто меня никуда не выгонял, добрый человек. Сам ушел. Жена умерла, пасынок далеко, на Севере, да и что мне у него делать? Жену проводил на сеянец и пошел, куда глаза глядят. Куда-нибудь да приду.
Покачав головой, возница отошел к костру, вернулся с полной чашкой наваристой похлебки. У Ильяра неприятно заныло под ложечкой. Сколько же он не ел? Он не помнил. Помнил, что шел...
Первый глоток обжег рот и раскаленным комком прокатился внутрь. Старик чуть не выронил чашу от внезапной боли. Теперь понятно было, почему так стремительно ушли силы после исцеления лесной кошки. Серебряное пламя тоже нужно питать... И если закрываешь свое сердце для Певицы, страшась оборотной стороны ее дара, то иной пищи, чем слабое человеческое тело, для целительного пламени не найти.
«Смерть от голода мне не грозит, - подумал Ильяр, мелкими глотками, почти по капле, цедя горячее варево. – Но не сожжет ли меня, как того охотника, следующая попытка исцелить хотя бы мышь?»
Пока он ел, возница успел рассказать о том, что услышал, старшине и ронтору – начальнику охраны каравана. Ронтор кивнул и успокоился – не разбойничий подкидыш, да и ладно. Староста подошел поговорить.
- Я караван до самой Байтаны веду, - сказал он, усаживаясь рядом с нечаянным пассажиром. – Могу и дотуда довезти, на лишней чашке похлебки не обеднею. Но, может, у тебя куда в другие места путь лежит?
- Сам не знаю, добрый человек, - вздохнул Ильяр. – Сердце скажет, где остановиться. Обузой не буду – травы знаю, лечить обучен и человека, и скотину.
На том и ударили по рукам.

Когда первые караваны потянулись через Разлом на Юг, никто не останавливался поблизости от горного хребта. Всех гнал вперед голос, шепчущий в глубине сердца: иди, не останавливайся, там, впереди, будет лучше, богаче земля, гуще встанут сады, больше будет дичи... Оттого до холмов Дэль-Гервада мало можно найти человеческих поселений. Услышав, что за холмами будет людно, хоть и не так, как на Севере, Ильяр задумался. К людям он не хотел. Узнать его там было некому, разве что эльфа какого случайно пошлет судьба, из тех, кто попадал в Орлиную Твердыню, но разве подумает эльф, что человек может жить так долго?
И все-таки, едва наезженная лесная дорога сменилась мощеным трактом – иначе лошадям нипочем не втащить по песчаному тягуну груженые телеги – и пошла на подъем, Ильяр слез на землю.
- Доброго пути добрым людям, - сказал он подъехавшему ронтору. Чалый полукровка под начальником охраны плясал, всхрапывал и скалил желтые зубы. Ему тут не нравилось.
- Здесь же на полдня пути – ни одного села, - попытался образумить ронтор старика. – Случись что – куда ты денешься?
- Девин не оставит, - вздохнул Ильяр, перехватил поудобнее посох и пошел вдоль холмов, куда глаза глядят. За его спиной несколько минут было тихо, потом раздался окрик старшины, оси заскрипели – караван уходил своей дорогой.
Ильяр шел до вечера. Время от времени останавливался, пробовал на зуб незнакомые травы, растирал в ладонях и нюхал зеленый сок, брел дальше. На закате путь ему преградила неширокая, тихая речка. Прыть она растеряла в холмах, и к подножию принесла ледяную ключевую воду уже спокойной. Проверять глубину отшельник не стал, пошел вдоль берега в лес. Там всегда можно найти укрытие – в дупле или в корнях старого дерева.
Укрытие он и впрямь отыскал. Когда поспешил в густеющих сумерках на звук детского плача. «Это сова, - говорил себе Ильяр. – Или ночной зверь. Откуда здесь дети?» Но ноги сами несли его вперед, сквозь подлесок, норовящий содрать плащ цепкими зелеными пальцами. Слишком памятным был плач другого ребенка...
Детский голосок доносился из оврага, где журчала вода, и старику приходилось останавливаться, чтобы прислушаться: верно ли он идет? В зеленом сумраке так легко потерять дорогу...
Наконец поиски завершились у промоины. Река размыла мягкий песчаник, образовав небольшую пещеру. Ильяр наклонился, позвал негромко:
- Есть тут кто живой?
Плач затих. А темнота за спиной ответила глухим рычанием.
- Не тронь его, Лют! – послышалось из пещерки. – Ты один, добрый человек?
- Один, - отозвался Ильяр, удивляясь своей находке. Женщина, с малышом, собака... Крупный, поджарый пес протиснулся мимо него в промоину и лег поперек дороги, свесив язык и глухо ворча. – Я не причиню вам вреда, госпожа, вам не нужно меня бояться... Вы отбились от каравана?
Что я несу, подумал Ильяр. Какие караваны в такой глухомани?
Женщина ответила сдавленными рыданиями.
Скоро старый целитель знал все. О пришлых людях – лихих, незнакомых, явившихся откуда-то с побережья. О горящих домах и диких криках запертых в них людей. О стрелах, которые догоняли бегущих. О плотине, которую разрушили чужаки, и смывшем все потоке...
- Нас Лют вывел, - всхлипывала женщина. – Схватил за подол и потащил меня в лес, я с опушки все видела... А потом побежала, и бежала, и...
Утром пес нашел еще нескольких выживших. Посовещавшись, разоренные селяне решили идти к тракту – ждать там каравана в столицу, ехать за справедливостью королевского суда. Ильяр с ними не пошел. Он пошел туда, откуда они бежали.
Хотел увидеть все собственными глазами.
Увидел.

На войне хороши все средства.
Есть в языке людей такое понятие – зверство, думал Ильяр, переступая через тела, оставленные взбесившейся рекой. Когда у них кончаются слова для названий видов жестокости, люди называют происходящее зверством. Но ни один зверь, даже в летнем безумии, не способен на то, что творят пасынки Певицы...
Зверь не спустит плотину, чтобы потоком смыло селение. Зверь не станет добивать стрелами женщин, спасающих детей, и сбрасывать в воду детей, цепляющихся за сапоги убийц. Зверь честно убьет столько, сколько ему нужно для еды. И уйдет.
Люди – останутся.
Люди будут ходить по костям и праху людей, лишенных даже последней милости – сеянца. Будут ставить дома там, где жгли заживо прежних жителей. Будут вскапывать огороды, щедро удобренные людской кровью. Будут ласкать женщин и брать на руки детей.
И ничто не потревожит ни их память, ни их совесть...
Старик остановился.
Золотисто-соловый палуза еще жил. Длинная рана через весь бок сочилась сукровицей, над ней клубились мухи. Они роились и над сломанной ногой, взлетая при попытках лошади подняться, и становился виден кроваво-серый, сухой осколок кости, пропоровший тонкую шкуру. Узда запуталась в корнях вырванного потоком дерева, и не давала коню подняться. Услышав шаги человека, жеребец попытался вскинуться, застонал и снова уронил в подсыхающую грязь длинную сухую голову.
- Тихо, хороший, тихо... – Ильяр присел рядом с ним, не заботясь о том, что пачкает одежду. Высохнет – отвалится. Куда важнее было узнать, имеет ли смысл исцелять благородного скакуна, или бешеная вода перемолола его так, что милосерднее будет отпустить гривастого в небесные луга Певицы.
Кроме раны и сломанной ноги, все было цело.
- Спи... – узловатый палец коснулся лошадиной головы, и жеребец замер. Только мерно подымающийся и опадающий бок говорил о том, что он еще жив.
Поводья Ильяр попросту перерезал, отметив мельком изящную работу – эльфийские руки ладили узду. Сломанную ногу вправил, проверил, точно ли сошлись края костей, и не жалея плеснул серебряным пламенем из полных горстей. Что ему какая-то сломанная нога, что ему рваная рана – людям он помочь уже не мог, но разве это повод оставлять без помощи бессловесную тварь, которая даже попросить за себя не может?
Пока жеребец приходил в себя, Ильяр осмотрел седельные сумы и нахмурился. Женские и детские вещи, мокрые, грязные, но с чудесной вышивкой. Выходило, что потоком смыло не только бегущих людей? На палуза ехала эльфийка. С ребенком. Судя по богатству сбруи и одежды – из знатных. Лучшего способа втянуть в войну еще и детей Девин придумать было невозможно.
Если только все это безумие не было затеяно с единственной целью – бросить в горнило войны серебро эльфийской крови, подумал старик, бережно складывая обратно в суму платье. Мать вышивала его для девочки...
- Это мое, - сказал за спиной ясный, чистый голосок. – Это мое, деда...
Ильяр оглянулся.
- Йолин, - девочка присела рядом с ним, потрогала золотистый лошадиный бок, перечеркнутый полоской серебристой шерсти на месте затянувшейся раны. – Я думала, ты его убил. Ну, чтобы он не мучился. Я хотела сама, но не смогла. Он так смотрел...
- Я его вылечил, дитя, - отозвался Ильяр. У девочки были прозрачные недетские глаза, слишком много для ребенка увидевшие в эти дни. – Как давно это случилось?
- Два дня, - девочка поднялась, и жеребец потянулся следом, неуверенно поднялся, постоял, заметно оберегая ногу. Потом наступил увереннее и тихо заржал, потянулся мягкими губами к грязной воде. – Не здесь, мой хороший. Пойдем, я тебя отведу...
Дом знахарки уцелел чудом. Чужаки не знали о нем, а вода не дошла до приземистой избушки-мазанки, лизнула подножие лесного увала и откатилась прочь.
- Ты опять туда ходила, - всплеснула руками немолодая женщина при виде испачканной юбки девочки. Но следом из-за поворота тропки показался сначала жеребец, а за ним – старик, опирающийся на посох, и знахарка замолчала, оглядывая незваного гостя – с добром ли пришел?
- Тетушка Шерил, деда вылечил Йолина, представляешь! – защебетала девочка, и старик удивился неожиданной перемене. Только недавно он видел совершенно недетское выражение на ее лице, и вот уже она болтает и радуется, как обычный человеческий ребенок, у которого не было и нет никаких бед в жизни страшнее ободранной коленки. – Йолин нашелся, вот видишь, и мама найдется!
Знахарка отвернулась, но Ильяр успел заметить предательский блеск в блеклых глазах женщины.
- Я поищу твою маму, - пообещал старик. - Вот отдохну только немного, и поищу.
- Я с тобой! - тут же рванулась к нему маленькая эльфийка. Всю напускную беспечность как ветром сдуло - от надежды, отчаянной, смертной надежды в детских глазах сердце разрывалось.
- Маленькая, - Ильяр наклонился к ней, тяжело опираясь на посох, - вот ты со мной пойдешь - а вдруг мама где-то неподалеку ходит, только дорогу еще не нашла сюда? Она придет, а тебя нет, пойдет снова искать. Так и разминетесь. Я ее, если найду, сам сюда приведу. Но мне нужно знать, что ты будешь здесь, не уйдешь.
Девочка опустила голову, прикусила губу. Потом медленно кивнула.
- Хорошо, деда... Я буду здесь. Я пока Йолина почищу.
Знахарка уже гремела горшками в доме, собирала на стол. Ильяр пошел к ней, оставив девочку возле лошади.
- Зря ты ей обещал мать найти, добрый человек, - негромко заговорила женщина, ломая на куски лепешку. - Она и так только в себя стала приходить, сама не своя была... Ты не видел, что там творилось. Я только краем глаза видела. А она там была...
- Девин милостива, - отозвался старик. - Мне все равно нужно посмотреть - вдруг кто еще выжил... Далеко ли ты ходила по течению, добрая женщина?
- Коня возьми, - вздохнула знахарка. - Да не этого, толку с него, побитого... Своего дам, он надежнее. По реке я не спускалась, может, тебе повезет. А в деревню... в деревню не ходи, - она судорожно вздохнула, давя сдержанное рыдание.
- В деревне я уже был, - глухо ответил Ильяр. - Видел. Все видел...

Невысокий лохматый конек трусил по сухому руслу, фыркал на торчащие из донной тины коряги и камни, но не шарахался, позволяя седоку проверять посохом подозрительные места, терпеливо ждал, пока тот слезет, осмотрит занесенное илом тело, снова взберется в седло... Если кто-то и был жив, когда вода схлынула, то дотянуть до приезда Ильяра не смог - два дня на солнцепеке сделали свое дело. Выживших не было. Когда перестали попадаться мертвецы, Ильяр потянул повод и выехал на берег. Кто-то мог выбраться из воды, кому-то могло повезти. Шансов оставалось мало, но они были. Время от времени старик останавливал конька, кричал, звал, потом чутко вслушивался в голоса леса, надеясь на отклик. Ему отвечали лишь птицы да шелест ветра в листве.
Ильяр потерял всякую надежду, когда конек остановился. Сам, без помощи поводьев. Он насторожил уши, всхрапнул, и отказался двигаться с места, пока Ильяр, кряхтя, не слез с него в который уже раз за этот день. Зверя старик не боялся, не тронет зверь служителя Певицы, что касается людей... людей он не боялся тоже. Скорее уж за людей.
Он постоял, прислушиваясь, пытаясь понять, что испугало лошадь. Ни рычания, ни голосов, ни треска ветвей, ни шелеста прошлогодней листвы под ногами - ничего. Только птичьи голоса.
- Вот оно...
Впереди тревожно трещала сорока. На самого Ильяра птицы обращали внимания не больше, чем на деревья. Значит, впереди кто-то был. Кто-то живой.
- А ну, пойдем, - старик потрепал конька по горбоносой морде, тот шумно всхрапнул - но пошел следом, временами толкая лбом в локоть - просил ласки. Рассеянно похлопав конька по крутой шее, Ильяр выглянул из кустарника на прогалину, над которой разорялась горластая крылатая сплетница. И тут же пожалел о том, что имеет глаза.
Над женщиной измывались долго, с большим знанием дела. За все время своей жизни Ильяру не приходилось еще видеть ничего подобного - а к нему приносили разных больных. Самым чудовищным было то, что она еще жила и оставалась в сознании. Ильяр бросил поводья на куст, конек тут же потерял интерес к происходящему и захрупал пучком жидкой лесной травы. Врач склонился над обезображенным телом - и захрипел, когда чьи-то пальцы сдавили его горло.
- Убийца!
Даже хриплый от безумной ярости голос был слишком певуч и мягок, чтобы врач мог не узнать по нему Перворожденного. Кто-то из соплеменников эльфийки выжил и теперь стремился покарать хотя бы одного виновного в том, что с ней сотворили. Задыхаясь, Ильяр зачерпнул сколько мог серебряного пламени, протянул руки к женщине: у него будет по крайней мере минута, чтобы успеть что-то исправить, что-то исцелить, прежде чем сознание покинет его.
"Смогу ли я обрести покой?"
Покоя ему не дали. Смертельная хватка исчезла, рядом с телом рухнул на колени эльф с искаженным страданием лицом, потянулся к женской руке с переломанными пальцами, потом к обезображенному лицу, но так и не решился прикоснуться.
- Глаза, - выдохнул он. - Они выжгли ей глаза...
У Ильяра не было сил разговаривать. Он видел больше того, что было доступно взгляду Перворожденного. Гораздо больше. И это было куда страшнее. Старик подполз ближе, растирая шею, на которой уже багровели следы пальцев.
- Спи... - испачканный в земле палец коснулся лба женщины.
Она не заснула.
- Держи, - каркнул Ильяр эльфу. Выбора у него не оставалось - только лечить вот так, оставляя в сознании, которое уже не воспринимало ничего, обращенного к нему извне. - Прижми и держи!
Эльф подчинился - и едва не выпустил женщину, когда серебро хлынуло со старческих ладоней, заставляя изуродованное тело выгнуться дугой. Эльфийка горела, содрогаясь в безмолвной муке - неведомые палачи лишили ее и языка, билась с немыслимой силой, отторгая дар Девин, и всех усилий Ильяра хватило лишь на то, чтобы затянулись поверхностные раны.
- Она противится, - выдохнул старик, оседая рядом с ней в траву. - Я не могу ей помочь. Девин видит - хочу. Но не могу...
- Мне нет прощения, - тихо отозвался эльф. - Я поднял руку на целителя...
- Пустое, - отмахнулся Ильяр, и только тогда осознал, что произошло. Охотник ударил его - и сгорел. Эльф чуть не задушил его - и ничего. Сидит вот, держит женщину за руку. Красивую руку, с ровными тонкими пальцами. Словно и не было там страшных следов пытки. - У меня на лбу не написано, кто я такой. Ты знаешь, кто это сделал?
Эльф покачал головой, по лицу прошла мгновенная судорога ненависти.
- Кто бы ни был, жить они не должны. Люди... - это слово он выплюнул, и Ильяр отстраненно удивился, почему вокруг не зашипела, занимаясь пламенем, сухая листва.
- Там, выше по течению, деревня, - негромко сказал старик. - В каждом доме - люди. Женщины, дети. Старики... Их сожгли заживо, сын Певицы. Беда пришла не к одному твоему племени. Можешь заехать, посмотреть. Проверить мои слова. А потом поезжай на увал, там найдешь дом знахарки. Она приютила девочку... Забери их обеих, им нельзя тут оставаться, сын Певицы. Скажи им, что мать девочки жива, но ее придется очень долго лечить. Когда она будет здорова, я ее приведу.
- Девочка? - эльф насторожил уши. - Девочка жива?!
Ильяр кивнул, опуская веки.
- Я обещал ей, что найду ее мать. Но в таком состоянии... Нельзя.
Эльф поднялся, коротко свистнул. Из чащи донеслось негромкое ржание и перестук копыт. Серебристый палуза выступил из кустарника, коротким ржанием приветствовал своего беспородного собрата. Конек махнул хвостом, фыркнул и снова опустил голову к траве.
- А нам с тобой придется задержаться, - сказал Ильяр, когда стук копыт эльфийского скакуна затих в лесу. Конек не возражал.

Они его дождались. Ильяр надеялся, что Перворожденный заберет знахарку и ребенка и уедет. Две лошади на троих - вполне достаточно, малышка почти ничего не весит, палуза и не заметит ее на своей спине. Но конек зафыркал, когда крепкие копыта застучали по корням тропинки к дому, ему отозвалось негромкое ржание на два голоса, и старик потянул носилки назад. Конек выгнул шею, осел на круп, словно собираясь прыжком преодолеть подъем, но все же остановился, заскреб недовольно копытом, роняя зеленую пену с удил.
Ильяр осторожно, чтобы не причинить ненужной боли женщине, отвязал носилки от стремян, перетащил в сторону от тропы, устроил там под кустами. И пошел к дому знахарки, положив руку на холку конька - набегался по руслу и по лесу, вспотел...
К нему, едва старик показался на поляне, со всех ног бросилась знахарка.
- Добрый человек, ну сделай ты что-нибудь! Не дается! Говорит - ты велел ждать...
Ильяр вздохнул и пошел в избу.
Девочка сидела у опорного столба, обхватив его руками и ногами, плотно зажмурив глаза, и по отчаянному выражению на перемазанном сажей личике было понятно, что проще выдернуть этот столб вместе с ней из земляного пола, чем оторвать от него детские ручонки. Похоже было, что старший ее сородич уже прикидывал, как это сделать, не обрушив дом.
- Подожди снаружи, сын Певицы, - попросил старик, с кряхтением садясь рядом с малышкой. Эльф спорить не рискнул, вышел нехотя, притворил за собой дверь. - Все верно, я просил тебя дождаться... Откуда ж мне было знать, что я найду твоего родича? Тут опасно оставаться, маленькая. Тебе нужно уезжать. Тебе и этой доброй женщине, что тебя приютила.
- Ты обещал найти маму! - вскинулась девочка. - Сантар сказал - ты ее нашел. Почему же тогда он не хочет отвести меня к ней?
- Потому что я его об этом попросил, - отозвался Ильяр.
- Понимаю...
Она поникла, выпустила столб, кусая губы, чтобы не расплакаться. Потом заговорила чужим, взрослым голосом, который так не шел ее возрасту:
- Шерин тоже говорила, что она обязательно найдется. И я делала вид, что верю - чтобы ей не было так горько обманывать меня. Я ведь видела...
- Что ты видела, дитя? - обмирая, спросил Ильяр. Если мать пытали на глазах дочери...
- Как она упала в воду, - пояснила девочка. - Йолин сломал ногу, начал падать, и мама бросила меня... бросила в сторону, на берег. И ее накрыло водой...
- Посмотри на меня, - попросил старик.
Малышка подняла мокрое от слез лицо. Грязные дорожки бежали по щекам, пятная платье.
- Как твое имя?
- Рана, - тихо ответила девочка.
- Лебедь, значит... - перевел Ильяр, раскрывая перед ней ладонь. Над морщинистой кожей заплясали серебряные огоньки. - Я служу Девин, Рана Лебедь. Я целитель и я не могу солгать, призывая в свидетели Певицу. Я нашел твою маму, и я же попросил твоего родича увезти тебя в безопасное место.
- Она умерла? - прямо спросила девочка.
- Нет, - так же прямо ответил старик. - Она жива. Но ее нашли те, кто напал на деревню. Ее мучили. Она очень больна, и тебе не нужно видеть ее такой. Она не увидит тебя, она тебя не узнает, а твое сердце будет отравлено болью, которую дети испытывать не должны. Оставь ее со мной, Рана Лебедь. Я постараюсь вылечить ее тело. Душу... Душу может вылечить только Девин. Будем надеяться на милость Певицы. Когда она сможет вернуться - я отвезу ее к твоему народу. Я обещаю.
Девочка молчала, глядя на него потемневшими глазами, словно старалась заглянуть в самое сердце.
- Ты обещал найти ее, и ты ее нашел, - сказала она наконец. - Ты обещаешь вернуть мне ее, когда она будет здорова. Я поверю тебе.
Рана поднялась, отряхнула подол от приставших соринок.
- Назови и свое имя, добрый человек.
- Когда-то очень давно меня называли Ильяром...
Собственное имя лопнуло на губах переспевшей вишней. Дикой вишней со склонов Орлиной Твердыни.
"Пора нам встретиться, наставник..."

Как ни торопился Ильяр покинуть опасные места, ему пришлось задержаться. Знахарка порывалась остаться с ним, чтобы ухаживать за матерью Раны, но целитель воспротивился, и ей пришлось смириться. Спорить с тем, что девочке потребуется женская рука, не приходилось. Шерин оставила ему почти все свои нехитрые припасы, но пускаться в такую дальнюю дорогу, не имея даже теплой одежды для больной женщины, было нельзя.
Скрепя сердце, Ильяр отправился в разоренную деревню. Он провел там почти целый день, стаскивая тела в один погреб, потом засыпая творило землей. Общий сеянец для всех, кого ждала Певица... Одежды в обгоревших развалинах не осталось, но уцелели погреба - и в них то, на что не позарились пришельцы. Рухлядь, старое тряпье, оставленное на всякий случай, по деревенскому обыкновению - всякой вещи находить применение, пока она совсем не развалится от ветхости. Парой старых плащей, когда-то добротного сукна, а теперь траченых мышами и молью, могли укрывать грядки в цветочные холода. Ильяр повертел их в руках и решил, что прорехи можно залатать, подбить один другим - будет во что завернуть несчастную. Нашлась и вытертая, расползающаяся на швах охотничья куртка на заячьем меху, и старые, стоптанные сапоги. И облезлая меховая полсть - то, что нужно для зимней дороги. Еще бы сани найти - но это уже по дороге. Встретятся же когда-нибудь нетронутые села на долгом пути...
Навьюченный конек забеспокоился, когда Ильяр уже покинул пожарище. Старик остановился, прислушиваясь. Лихие люди? Дикий зверь, которого согнали с обжитого места? В подлеске кто-то двигался, но за кустами орешника было не разглядеть, кто потревожил конька. Ильяр, покряхтывая, взобрался в седло. Если придется уносить ноги, пусть это делает лошадь - у нее резвее получится.
- Кто там? - окликнул старик, выбирая поводья. Стало тихо. Потом шорох приблизился, и наконец из кустов выкатился темный комок меха, кидаясь в ноги лошади с пронзительным визгом. Конек вздыбился, едва не вывалив на землю всадника, замолотил копытами, отгоняя зверя.
- Тпрррру, стоять! - осадил его Ильяр. - Собака же, дурень...
Он ошибся.
Это была не собака - молодая волчица, ручная, судя по широкому ошейнику с тяжелыми бляхами. Кто-то из охотников подобрал звереныша, вырастил, приручил. А потом умер в ту страшную ночь, оставив волчицу в одиночестве. Зверь уворачивался от лошадиных копыт и скулил - боялся, что прогонят, оставят скитаться вокруг мертвой деревни.
- Ну пошли, что ли, - вздохнул Ильяр. - Не оставлять же тебя...
Волчица неуверенно вильнула хвостом, вслушиваясь в его голос, и потрусила рядом, прихрамывая на задние ноги.
Пока они добрались до избушки знахарки, конек попривык и перестал злобно взвизгивать и грозить копытами волку. Волчица, впрочем, тоже перестала соваться слишком близко, уверилась, что ее не гонят, и теперь шныряла по кустам, опустив нос к земле. У самой избы она отстала, скрылась в лесу, но когда Ильяр расседлал конька и оставил его хрустеть овсом под навесом, вернулась. Положив у порога задавленного зайца, она широко, с привизгом, зевнула и улеглась, уложив на передние лапы тяжелую лобастую голову.
- Добытчица, значит? - усмехнулся Ильяр. - Ну что, дело хорошее...
Он занес переметные сумы в дом, напоил женщину сонным отваром и вернулся на крыльцо.
- Лапы где повредила?
Волчица подняла ухо, дернулась, когда чуткие пальцы принялись ощупывать ее суставы, но не укусила - стерпела прикосновения.
- А тебя, однако, били, - задумчиво проговорил старик. - Хозяина защищала?
Волчица взвизгнула.
- Потерпи...
Переломов у зверя не было - только сильные ушибы. На них потребовалось совсем немного целительного огня. Оставив исцеленного волка спать на вечернем солнышке, Ильяр подобрал зайца и ушел в дом. Если волчица будет таскать зайцев хотя бы по штуке в день - до зимы он успеет сшить меховые плащи и себе, и эльфийке.
Когда похлебка была готова, женщина уже глубоко спала. Спасибо Шерин - пригодились запасенные ею травы. Там, где воля целителя разбивалась о глухую стену страдания, справилась невзрачная травка, увела измученный разум в сон без сновидений.
- Вот теперь можно сделать больше...
Старческие пальцы прикоснулись к лицу эльфийки, уронили на страшные раны первые капли пламени Девин. Прежде чем кормить женщину, нужно было хотя бы заживить ей разбитые губы, чтобы каждая ложка похлебки не превращалась в новую пытку. Вернуть язык - но это потом, когда он отдохнет хоть немного. А вот глаза... С глазами придется подождать до первой безопасной стоянки. Потому что после этого он наверняка свалится без сил, и Девин знает, сколько времени ему потребуется, чтобы прийти в себя.
А отсюда надо было уходить. И как можно скорее.

О том, чтобы ехать вдвоем на одной лошади, не могло быть и речи, конек бы не сдюжил. Везти эльфийку верхом, самому вести лошадь можно было бы, будь женщина способна удержаться в седле. Пришлось прилаживать носилки, укладывать на них спящую, крепить переметные сумы с нехитрым припасом к седлу, и только тогда уже трогаться в путь. Один раз носилки уже выручили, выручали снова. Разве что на этот раз Ильяр шел впереди. Лошадь не знает пути, кроме окрестных дорог, не выберет нужную тропу, уводящую туда, где подпирают небо пики Орлиной Твердыни. Старый целитель не знал, зачем ему туда возвращаться. Не знал, для чего везет туда истерзанную чужаками женщину. Знал - той неколебимой уверенностью посвященного перед лицом смерти, уверенностью, которая не ищет объяснений: надо.
И шел.
Сил у него хватало ненадолго. Ильяр часто останавливался, опускал носилки на землю. Конек вставал тоже, ждал, обмахиваясь хвостом, пока человек отдохнет и снова возьмется за широкие кожаные петли, неторопливо переставлял ноги, временами шумно фыркая на бледное лицо эльфийки. Имени ее Ильяр не стал спрашивать ни у девочки, ни у ее сородича, хотел, чтобы сама назвала, когда сможет говорить. Это почему-то казалось очень важным. Так и вез безымянную от одной лесной прогалины к другой, звериными тропами, под мерный перестук копыт и счет собственных шагов. Две сотни шагов - передышка.
Когда Ильяр останавливался, из леса прибегала волчица, толкалась широким лбом в ладонь целителя, ложилась рядом с носилками, свесив длинный розовый язык. Потом убегала снова, шныряла по кустам. Ильяр видел иногда то серый бок, то прямой хвост в светлом подпушье, мелькающие в просветах между деревьями. Когда она возвращалась с мокрыми лапами, он знал, что где-то неподалеку вода, находил лесной ручей, набирал полный мех, давал вволю напиться коньку. К вечеру, не чуя рук и ног от чугунной, копящейся день за днем усталости, с трудом потрошил принесенную волчицей мелкую дичь, пек на углях, часть варил в котелке с травами - для своей пациентки. Она безропотно ела, но никогда не давала знать, что голодна. Они были в пути уже почти две недели, но до сих пор Ильяр не слышал от нее ни единого слова.
Эльфийка молчала, хотя язык Ильяр вернул ей еще в конце второго дня пути, когда счел, что они достаточно далеко ушли от разоренного края. Дни сменяли друг друга, но ничего не менялось - она отказывалась возвращаться в реальность, где у нее не осталось ничего, кроме боли. Тогда Ильяр заговорил сам. Он шел и рассказывал - коньку, волчице, самому себе, древнему лесу вокруг, тропе под ногами - то, что еще мог вспомнить из прежней жизни. Перескакивал с одного на другое, возвращался к уже рассказанному, воспоминания детства переплетались с горькой обидой юности, история трепетной любви к Хальвар сменялась сожалением о том, что даже лицо ее стерлось из памяти, посвящение Певице переходило к подгорному пути, где из него выгорало человеческое. Говорить и идти оказалось легче, чем просто идти. Теперь Ильяр останавливался не когда у него немели плечи, а когда пересыхало в горле. Пил, переводил дыхание, взваливал на плечи носилки - и говорил, говорил...
Он не смог бы сказать, когда понял, что его слушают. Но в какой-то миг вдруг ощутил - как пальцы целителя ощущают жар под кожей там, где притаилась болезнь - что он уже не один.
Этим вечером старик не стал кормить ее с ложки, как делал обычно. Налил теплого бульона с мясным крошевом и травами в деревянную чашку, дал в руки. Сам отошел в сторону, размотал клубок жильной нитки - надо было обновить швы на полсти, из которой он сделал носилки, пока не разлезлись от ежедневной качки. Пока шил, рассказывал, как нарушил святой закон целителя - солгал пациентке, сказал ей, что она здорова, скрыл смертельную болезнь. Прокалывая шкуру толстой иглой, Ильяр делал вид, что не слышит негромких скребущих звуков. Вслепую очень трудно есть...
Он добрался до последнего шва и до весны, которая вернула его из небытия, когда пустая чашка опустилась на землю, и исхудавшие пальцы осторожно ощупали старый плащ, за ним - стебельки трав и подвернувшийся под руку кусочек коры, густой мех на волчьем загривке. Волчица тихо взвизгнула и лизнула женскую ладонь.
Эльфийка молчала, но Ильяр чувствовал напряженное внимание. Она ждала, чем закончится этот рассказ. Целитель молча улыбнулся, собрал свое рукоделие и отправился прилаживать полсть на носилки. Он долго ждал. Теперь была ее очередь.

Лес понемногу редел. Все чаще встречались прогалины с высокой, по брюхо коньку, травой, никогда не знавшей косы. Ветер качал розовые свечи лесного чая, стряхивал с них диких пчел, деловито снующих в душистых соцветиях. В теплой зелени листвы начинала проглядывать холодная голубизна хвои, серая морщинистая кора сменялась звонкой, упругой бронзой сосновых стрел, возносящих на головокружительную высоту величественные кроны. Вода в ручьях уже не текла с обманчивой змеиной медлительностью - скакала по цветным камешкам, выпевая бойкую песенку.
Начинались предгорья.
Затея с рассказами провалилась. Ильяр говорил, пока не выговорился весь, за все бесчисленные годы молчания, но эльфийка так и не заговорила с ним. Он с удивлением понял, что не расстроен. Не заговорила теперь - заговорит потом. Когда придет время. С не меньшим удивлением целитель понял, что чувствует себя непривычно легко и опустошенно. Словно вскрылся застарелый нарыв под чуткими пальцами врача, и теперь только слабый отголосок прежней боли напоминал о нем.
Ильяр истек памятью, как истекают кровью. Под конец ему уже все равно было, слушает ли его кто-нибудь - он выжимал из собственной души последние капли невысказанного, изгонял пережитое, как дурную, зараженную кровь, пока не осталось ничего, что он мог бы еще вспомнить. Когда человека гнетет что-то, он идет к жрецу, и тот принимает исповедь, выслушивает и просит у Девин совета, как помочь страдающему. Жрецом Ильяра стали земля, по которой он шел, ветер, которым дышал, вода, которую пил, и пламя, которое согревало его на привалах. Им он принес свою исповедь, и теперь ждал, что ему ответят.
Ильяр помог женщине слезть с седла, усадил у воды, пустил конька пастись. Привычные хлопоты над нехитрым ужином заняли весь остаток вечера: когда он вложил в тонкие пальцы деревянную чашку с варевом, первые звезды уже заглядывали на поляну сквозь облачную дымку.
Ночь прогнала облака, высыпала из подола звездные россыпи, сощурилась на рдеющие угли тонкими серпиками лун. Волчица прибежала из леса, шумно напилась, зевнула и вытянулась рядом с женщиной - спать. Эльфийка почесала мягкие уши, опустила пальцы в ручей. Мелкие камешки постукивали, когда она перебирала их, доставала из воды, ощупывала, снова опускала на дно. Ильяр сидел у кострища, скручивал в плотные трубочки длинные листья лесного чая. Раз уж пришлось встать на ночлег рядом с его зарослями, грех было не набрать про запас.
- У нас эту траву называют лесным чаем, - потребность выговориться перешла в привычку. Теперь Ильяр рассказывал о том, что делал, о том, что видел. - У вас - июльской свечой. Для снадобий заготавливают цветки, а листья заваривают как чай. Можно бросить просто пригоршню свежего листа в котелок, но свежий лист бывает не всегда под рукой. Обычно его просто вяжут в пучки, соцветия вместе с листьями, и сушат в тени. Но такой чай теряет силу. В Орлиной Твердыне меня научили, как заготовить его, чтобы можно было брать в дорогу, или сделать большой запас на зиму. Сначала нужно заготовленный лист провялить в тени. Недолго, чтобы не пересох. Потом каждый лист скатать трубочкой, так, чтобы он потемнел, чтобы сок выступать начал. Вот эти трубочки уложить плотно в горшок, чтобы пустого места совсем не осталось. И закрыть наглухо на ночь. А утром высыпать на жаровню и просушить до хрусткости на огне. Сухой лист пересыпать в чистую посуду и держать закрытым, чтобы запаха и вкуса не терял. Вот я его сейчас в пустой котелок уложу, утром высушу, перед тем, как в дорогу трогаться. И будет у нас запас недели на две. Больше бы запасти, да в одну пару рук за один вечер много не накрутишь...
Слова текли ручейком, размеренно, спокойно, не разгоняя тишину ночи - лишь делая ее почти осязаемой. Ильяр говорил о том, что времени до осени остается не много, что ушли они уже очень далеко, до самых предгорий, и можно выходить к Южному тракту. Что там будет намного легче и проще: дождаться на постоялом дворе каравана, и под надежной охраной ехать до поворота к Орлиной Твердыне. И о плате не надо беспокоиться - толковый целитель найдет чем отплатить за помощь. Он говорил о величественном покое горных вершин, который встретит ее, когда она снова откроет глаза, о золоте и лазури осени, о теплом камне на могиле старого учителя Энхора.
Потом слова кончились, листья тоже, и старик сидел, обняв колени, смотрел на звезды и слушал тишину. Сахиль бы сейчас сидела рядом, будь она жива, думалось ему. И дудочка в ее руках дышала бы мелодией, простой и бесхитростной, но живой. Такой же живой, как лес и звезды... Пальцы сами собой погладили узелок под рубахой на груди. Теплое, твердое дерево, до сих пор сохранившее дыхание Сахиль... Ильяр достал дудочку, приложил к губам, подул, неумело, неловко переставляя пальцы. Ночной воздух прорезала долгая дрожащая нота. Волчица подняла ухо и снова уронила его, не услышав угрозы. Эльфийка замерла, забыв про камешки в ручье, затаила дыхание, вслушиваясь в неверные звуки. Потом протянула ладонь:
- Дай...

Капкан захлопнулся, когда до Южного тракта было уже рукой подать. Ильяр не знал, шли преследователи по следам от самой реки, или ждали кого-то другого, а в засаду попали путники. Волчица, трусившая рядом с Ильяром, вдруг замерла, навострив уши, подняла лапу, осторожно шагнула вперед - и взвизгнула, отскочив в сторону. Там, где она только что стояла, в землю воткнулась оперенная стрела. Зеленые стены подлеска сомкнулись за волчьим хвостом. Конек захрапел, дернул головой, прося повод, но бежать было поздно - и далеко ли убежишь, когда один стар, другая слепа?
- Тихо, тихо, - приговаривал Ильяр, поглаживая лошадиную шею и подслеповато щурясь на выступивших из лесного сумрака людей. Людей ли? Рост и стать - человеческие, зеленые глаза и заостренные уши - эльфийские, соломенные пряди волос - смешанная кровь, полукровки. Попросил негромко: - У нас нечего брать, кроме лошади, и мы не делали вам зла. Дайте нам пройти.
- Вы, может, и не делали, - отозвался сзади незнакомый голос. - Но ты человек, старик, а с тобой - эльфийка. Мы довольно натерпелись и от людей, и от эльфов, чтобы отплатить любому человеку и любому эльфу, с кем бы ни свела судьба.
Тонкие пальцы на луке седла сжались. Ильяр понял, что его спутница узнала говорившего. По голосу - зрение вернуть ей он так и не успел. У него забрали поводья, стащили с седла женщину.
- Какая встреча... - услышал старик удивленный возглас. - Смотри-ка, Нагир, а она снова хорошенькая!
- Кто-то успел подлатать, или сама постаралась? - полуэльф в поношенном плаще сжал пальцами подбородок эльфийки, заставляя ее поднять лицо. Ильяр успел увидеть на лице женщины обреченность - спокойную и глубокую, как сонная гладь воды над бездонным омутом.
- Тебе причинил зло кто-то из наших народов, и ты теперь мстишь всем, без оглядки, кто виновен, а кто нет? - целитель смотрел на происходящее и не мог понять, почему Певица медлит, почему не приходит, чтобы вразумить потерявших разум детей Старшей и Младшей крови, почему позволяет, допускает подобное.
- А кто невинен? - полукровка, которого назвали Нагиром, отшвырнул женщину, она упала и слепо зашарила пальцами в траве, пытаясь подняться. Сапог опустился на тонкое запястье, Ильяр услышал сдавленный выдох - и ни единого стона. - Кто невинен, старик? Неразумные младенцы? Мы были младенцами, которых наши благородные папаши сделали нашим глупым мамашам, развесившим уши под сладкие речи. Кто-нибудь счел нас невинными? Мы с рождения были виновны в том, что мы - ублюдки, нечистая кровь, ни люди, ни эльфы - грязь под ногами, которая только плевка и стоит.
С языка полуэльфа сочился яд застарелой ненависти. Целитель смотрел, слушал. Ждал.
- Если мы, младенцы, были виновны уже самим нашим рождением, почему должны быть невинными другие младенцы? - продолжал Нагир, нависая над стариком. - Женщины невинны, может быть? В наших матерей летела грязь, и они не поднимали глаз, они стыдились нас, они бы избавились от нас, не задумываясь, если бы это вернуло им доброе имя... Женщины эльфов не могут рожать, поэтому эльфы делают своей подстилкой человеческих девок, только не всегда потом могут вспомнить, кому и где сделали подарочек, осчастливив остроухим младенцем. Почему эльфийские женщины должны быть невиннее человеческих? Или, может быть, невинными можно назвать стариков? Стариков, которые отталкивали нас посохами, чтобы не запачкать ноги грязью полукровок, когда мы нечаянно попадались им на пути? Стариков, которые выгоняли нас в лес, чтобы мы там сдохли? Ну, так мы не сдохли, старик. Мы выжили... А вот вам - не жить.
- С тобой и твоими товарищами поступили несправедливо, - Ильяр не отступил и не склонил головы под бешеным взглядом полукровки. - А чем ты лучше тех, кто так с тобой обошелся? Вы не были виноваты в том, кем родились, и теперь убиваете тех, кто не только не делал вам зла - вообще никогда не слышал о вас и ваших бедах, - целитель указал в сторону эльфийки. - Я нашел ее там, где вы бросили ее умирать. Никто не вырезал тебе язык, Нагир. Никто не выжигал тебе глаза. Никто не ломал тебе пальцы. Ты достойный ученик тех, кто издевался над тобой - ты их намного превзошел.
Удар сбил его с ног.
- Не тебе меня судить! - полукровка сорвался на крик. - Не тебе! Не ей! Никому из вас!
- Ты сам себя осудил, - выдохнул Ильяр, медленно поднимаясь на ноги и пытаясь разогнуться. - Видит Певица - никто, никогда не осудит тебя страшнее, чем ты сам себя осудил. Чем вы все сами себя осудили... Ты сказал - вы ублюдки... Вы не выбирали, кем родиться. Но быть ли ублюдками - вы выбирали сами. Только сами...
Новый удар заставил его задохнуться.
- Пригните вон те две орешины, - распорядился Нагир. - Разорвем их пополам. А потом сошьем половинки попарно - девку с дедом. И поглядим, не сделает ли Певица из них еще парочку полукровок.
- Меня... первым, - прохрипел целитель. - Не хочу покупать... лишние минуты жизни... смертью женщины. Я - не ублюдок.
Пинок под ребра заставил его замолчать. Не из страха - дыхания не хватало, чтобы говорить. Ильяр с болезненным интересом прислушивался к собственному страданию. Боль ворочалась, жаловалась на тесноту, толкалась в кости, стучала в висках. Боль чувствовала себя незваной гостьей там, где смерти не было места. Боль просилась наружу.
Прочные тонкие веревки захлестнули запястья, руки рванули в стороны, растягивая между гибкими деревцами. Ильяр не смог сдержать улыбки: так или иначе, сейчас что-нибудь решится. Или его бессмертию будет положен предел, или случится что-нибудь еще, что изменит все.
- Еще и смеется, падаль, - кулак врезался под ребра. - А ну прекрати лыбиться!
- Ты даже... улыбки моей боишься, - Ильяр с усилием поднял голову. Усмешка раздирала губы, кривила лицо, давно забывшее, что такое простая человеческая улыбка. - Ты можешь искалечить... Можешь убить... Но ты не можешь... заставить меня... перестать улыбаться... Ты слабее старика... слабее женщины... слабее ребенка...
- Отпускай! - почти завизжал Нагир.
Освобожденные орешины дрогнули ветвями, разгибаясь, вытягивая руки старика - и замерли. Полукровки ждали, затаив дыхание: вот сейчас хрустнут, разнимаясь, суставы, затрещат связки, и над пролеском разлетится вопль боли, мольба о пощаде - то, к чему они так привыкли.
Крика не было. Был смех. Беспощадный, обжигающий, как плеть, хриплый старческий смех. Ильяр висел на руках, запрокинув голову к небу, и хохотал.
- Свихнулся? - осторожно предположил кто-то из полукровок.
Нагир молча рванул налучье. Взвизгнула тетива, бросая вперед стрелу. Наконечник вонзился в морщинистую шею, в дергающийся кадык, Ильяр захлебнулся смехом.
"Неужели наконец?" - хотел он спросить, и не мог - кровь, серебряная кровь шла горлом, заливая подбородок, истрепанную рубаху, капала в траву, занимающуюся серебристым пламенем. Вспыхнула и сгорела стрела, не оставив даже дыма, Ильяр закашлялся, выплюнул тающее острие, и тяжело упал, когда сгорели веревки на его руках. Орешины распрямились, целитель почти услышал, как облегченно простонали стволы, избавленные от страшного груза.
Боль рванулась за кровью, отыскав спасительный выход, прянула в стороны, находя живые тела, впилась в напряженные мышцы, сбивая дыхание, ослепляя, лишая рассудка. Над лесом раздались крики нечеловеческого страдания.
- Как ты это делаешь?! - прохрипел полукровка, падая на колени и сжимая собственную шею, словно пытался вытащить невидимую стрелу. - Как?! Кто ты?
- Я целитель, - выдохнул Ильяр. - Я властен над болью... С этого дня всякая боль, которую вы будете причинять другим, будет к вам возвращаться. Вы будете испытывать те же страдания, какие испытывают ваши жертвы. Сломаете пальцы - сломаются и ваши пальцы. Выжжете глаза - ослепнете. Отрежете язык - лишитесь речи. А если жертва умрет - ее смертная мука останется с вами до самого вашего конца.

- Ты выбрал для них страшную кару, человек...
Ильяр не ответил тихому голосу. Он не был Певицей. Он не знал материнского милосердия Девин. Он был целителем и знал цену жизни и страданию. Там, где она не могла выбирать, не могла вмешаться, выбор пришлось делать ему.
- Снести такой груз невозможно.
Он знал и это, и снова промолчал. Озлобившиеся на обе своих крови дети, не знавшие ничего, кроме страдания, несущие боль и смерть всем, кто не мог им противостоять - Мать не могла их осудить. Он снял с ее плеч эту ношу, потому что кто-то должен был это сделать. Чтобы милосердие могло коснуться изуродованных сердец, сначала они должны познать боль. Настоящую. Обжигающую. Такую, которая сожжет в них или возможность исправиться, или способность продолжать прежний путь. Ильяр не знал, что случится с ними дальше. Выбирать придется им - самим, ни на кого не перекладывая бремя выбора.
Он ощутил прикосновение - безмолвное, скорбное, и склонился над эльфийкой - осмотреть ее руку.
Волчица догнала их, когда конек печатал мерный шаг в пыли обочины. Припадая на переднюю лапу, забежала вперед, пошныряла в кустах и вернулась, вывесив длиный язык. На тракте было жарко, тихо и безлюдно. Ильяр смотрел на редеющий лес, припоминая приметы пройденного пути, но не видел ни одного знакомого дерева. Этой частью Южного тракта он не проезжал. Разве что проходил - в те давние годы, когда его подгоняло серебряное пламя бессмертия, но от тех времен не осталось в памяти ничего.
- Волчица хромает.
Ильяр видел это и сам, но в который раз подивился чуткости эльфийского слуха.
- Дойдем до постоялого двора - я ее вылечу.
Женщина натянула поводья. Конек фыркнул, остановился, прядая ушами.
- Сейчас.
Целитель огладил бороду, глядя на эльфийку. Настойчивость женщины его удивила - до сих пор она безмолвно ехала, куда ее везли, не задавая вопросов, и только раз попросила у него свирель. Теперь же в мягком голосе звучала непреклонность.
- Хорошо, сейчас.
Он уселся поудобнее в пыльную траву и поманил к себе зверя. Волчица охотно подошла, толкнулась лобастой головой под руку, вытянулась на боку, постукивая хвостом по земле. Ильяр почесал поджарый бок, осмотрел рану. Крови почти не было - наконечник скользнул по шкуре, вырвал клочок меха и оставил небольшую царапину. Спустя несколько мгновений от нее не осталось и следа.
- Вот и все, - сказал старик. - Волчица здорова. Идем дальше, госпожа, или ты хочешь отдохнуть?
Вместо ответа эльфийка тронула конька с места, и он побрел вперед, глухо постукивая подкованными копытами по наезженной дороге.
Она боится, понял вдруг Ильяр. Боится, что его проклятие будет отзываться волчьей болью тому, кто стрелял в зверя. Боится - или жалеет своих палачей?
Постоялый двор встретил их тишиной и запустением. Волчица дотрусила до открытых ворот, остановилась, заворчала и не пошла дальше.
- Подожди здесь, госпожа, - тихо сказал целитель. - Что-то не так, надо посмотреть.
Эльфийка безмолвно замерла в седле, положив руку на холку лошади. Ильяр двинулся к воротам, опираясь на посох, заглянул на двор. Он опасался найти здесь то же самое, что видел в разоренной деревне: тела, облепленные мухами, - и облегченно вздохнул, обнаружив пустой, чисто выметенный двор. У коновязи рассыхалось корыто, амбарные двери были отворены. Когда целитель заглянул туда, то увидел, что ни зерна, ни припасов там не осталось. В колодец он заглянул уже для порядка и обрадовался, увидев глубоко внизу блестящее зеркальце воды. Из потемневшего сруба не тянуло ни мертвечиной, ни ядом - воду не отравили, и то радость.
- Здесь пусто, - сказал он, вернувшись к воротам. - Все ушли, госпожа, и забрали все, что могли увезти. Уходили без большой спешки, ничего нужного не бросили.
- Волчица беспокоится, - тихо проговорила эльфийка. - Она кого-то чует.
- Я не нашел никого, - Ильяр качнул головой. - Ни живых, ни мертвых. Здесь не осталось никаких припасов, но есть сено, вода, дрова и крепкие стены. Заночуем тут, утром двинемся дальше. Может быть, по пути кто-нибудь встретится и расскажет, что творится на тракте.
Женщина не стала спорить.
На ночь Ильяр запер ворота, заложил тяжелым засовом. Волчица неодобрительно фыркнула и прошла в дом, принюхиваясь к незнакомым запахам. Пока целитель хлопотал возле очага, она успела обежать верхние комнаты, спуститься в погреб - толстая крышка из плах на железных петлях была откинута, и наконец улеглась у двери. Время от времени слышалось ее ворчание. Тревога зверя понемногу передавалась старику, но как он ни прислушивался, не мог уловить ни малейшей угрозы. Эльфийка молчала, сидя за чисто выскобленным столом, раскатывала лепешки из остатков муки и сушеных трав и тоже прислушивалась. Ильяр не сомневался, что она-то слышит нечто недоступное его слуху, но не спрашивал ни о чем. Будет нужно - скажет сама.
Она действительно заговорила. Когда остатки скромного ужина были убраны, женщина подняла голову.
- Закрой как следует ставни в комнатах. И двери. Чтобы ни щелки не осталось. И принеси побольше дров. Ночевать будем здесь, внизу.
- Ты что-то знаешь, госпожа, - отозвался Ильяр. - Скажи мне, чтобы я знал, чего ждать от этой ночи.
- Сначала сделай, что я говорю, - властная непреклонность снова прозвучала в ее голосе. - Я заведу лошадь. Этой ночью лучше ей быть с нами вместе, под крышей.
Она поднялась и неторопливо направилась к выходу, нащупывая дорогу протянутой рукой. Волчица вскочила, завертелась у нее под ногами, умоляюще повизгивая, потянула обратно, ухватив зубами за край одежды.
- Лучше помоги, - негромко попросила эльфийка, открывая дверь. Волчица взвизгнула еще раз, потом кинулась с порога в густые сумерки, и вскоре вернулась, сжимая в пасти обслюнявленный обрывок повода. Конек позволил завести себя внутрь. Он храпел и вздрагивал, кося испуганными глазами на столы и скамейки, но вел себя смирно. Женщина захлопнула двери, опустила засов в проушины и прислушалась.
Ильяр тем временем проверял комнаты для постояльцев. Ставни были закрыты повсюду, и ему пришлось только запереть покрепче двери. Спать на мягких тюфяках было бы удобнее, но целитель не сомневался, что прислушаться к слепой спутнице будет совсем не лишним. У Старшей Крови есть то, чем люди не обладают - эльфы способны видеть и слышать больше пасынков Девин.
Когда он спустился вниз, волоча за собой по ступенькам тюфяк для женщины, та уже сидела на прежнем месте. Ставни, двери - все было заперто накрепко. Она успела закрыть даже крышку погреба и сдвинуть на нее тяжелый стол. На звук шагов целителя эльфийка подняла бледное лицо с плотно сомкнутыми веками.
- Напрасно, - услышал Ильяр. - Этой ночью спать нам не придется.
Откуда-то издалека донесся высокий дрожащий звук.
- Даже если не придется, на мягком сидеть удобнее, - решился нарушить тишину старик. - Что это было, госпожа? Или мне надо спросить - кто?
- Твое проклятие, человек, - ответила женщина, обратив к нему слепое лицо. - Мы пришли сюда по следу твоего проклятия, и это оно теперь стоит у порога.
Волчица глухо заворчала, подняв голову и пристально глядя на дверь. Конек молчал, чутко прядая ушами. Ильяр прислушался, но не смог уловить ни единого постороннего звука. Скреблась в углу мышь, тихо потрескивал фитилек в плошке светильника, монотонно поскрипывал сверчок. За пределами освещенного зала мир безмолвствовал.
- Объясни мне, госпожа, - попросил целитель. - Я не понимаю.
- Вспомни, что ты сказал им, человек, - отозвалась эльфийка. - Всякая боль, которую они причинят другим, вернется к ним с той же силой. А если их жертва умрет, то ее смертная мука останется с ними до самого конца.
- Да, - Ильяр согласно наклонил голову, хотя женщина не могла увидеть этого движения.
- Боль не обязательно причиняют из желания мучить, - тихо сказала она. - Дитя, рождаясь, причиняет нестерпимые муки матери - что, если бы на нем лежало такое проклятие? Охотник убивает, чтобы прокормить себя и семью - что, если на него падет твое слово? Им останется умереть от голода. Ты целитель, человек. Скажи, часто ли ты причинял боль тем, кого касались твои руки?
Ильяр онемел.
- Боль и гнев ослепили меня, - выдохнул он наконец. - Я был слеп, госпожа. Куда более слеп, чем ты... Можно ли снять его?
Эльфийка покачала головой. Тени от дрожащего язычка пламени метались по ее лицу, и казалось - она плачет.
"Решил снять бремя с плеч Певицы? - горько усмехнулся Ильяр, вспоминая скорбь, коснувшуюся его разума. - Снял пушинку, взвалил Орлиную Твердыню... Прости меня, Девин..."
- Пусть так, - хрипло вымолвил старик. - Но чем нам тогда помогут запертые двери и окна? Разве им помешают замки? Несколько ударов топором...
- Что будет с ними, если их жертва не умрет? - тихо спросила эльфийка. - Что с ними сделает твое проклятие, если она не будет жить, но и умереть не сможет?
Вопль повторился - значительно ближе. Его заглушило рычание: волчица уже не лежала, она стояла у дверей, уткнувшись носом в щель у порога, и рычание клокотало в звериной глотке. Ильяр закрыл глаза. От глаз было мало толку, ими не увидеть то, что происходит снаружи. Но однажды он уже смотрел иными глазами, когда шел сквозь горы... Память толкнулась в ладони мягким носом волчицы, потекла с пальцев каплями живого серебра. Целитель стоял рядом с волком у двери, приложив ладони к тяжелым струганым доскам, дерево медленно оживало под руками, расступаясь перед взглядом. Ильяр видел сквозь серебряную пелену двор и ограду. От леса наползал туман, извивался белесыми прядями, змеился в траве, крался к воротам, поднимался, тек поверх забора, затопляя двор. Ильяр видел, как заполошно заметалась мышь, выскочив из соломы, как бесшумно упала на нее сова, взмахнула крыльями - и потонула в тумане. Старик ждал, затаив дыхание, но птица так и не взлетела. Он не ощутил ее смерти, но и жизни больше не чувствовал.
- Я вижу туман, - тихо обронил Ильяр. - Он заливает двор, гасит жизнь и не приносит смерти. Что ты знаешь о нем, госпожа?
- Я знаю, что Дана, которую вы называете Девин, о нем не пела, - так же тихо ответила женщина. - Ты призвал его, человек...
Сквозь серебряную завесу Ильяр видел, как из тумана проступают смутные очертания фигур. С каждым шагом становясь все зримее, плотнее, туманные призраки двинулись вокруг стен постоялого двора. Они все были здесь - целитель узнавал лица полукровок. Только одного не хватало - того, кто руководил ими. Стоило Ильяру вспомнить его имя - и туман вскипел, призрак соткался из него прямо на крыльце. Искаженное страданием лицо оказалось вровень с лицом целителя, безумные глаза вперились в глаза Ильяра, и старик понял, что призрак его видит. Он отшатнулся, отдернул руки от двери, и только теперь услышал, как захлебывается рычанием волчица и визжит жеребец. Эльфийка держала его за узду, он плясал вокруг нее, грохоча копытами по доскам пола, натыкался на столы и пугался еще больше, грозя сбить и растоптать женщину. Ильяр бросился на помощь. Пылающие серебром пальцы уперлись в широкий лоб:
- Спи!
Конек вздернул голову, вырывая поводья из женских рук, вскинулся - и тяжело повалился на пол, закатив глаза.

Ильяр тяжело перевел дыхание, осмотрелся, оглядывая учиненный взбесившейся лошадью разгром. Плошка светильника слетела со стола, но не иначе как милостью Девин упала удачно – не опрокинулась. Теперь язычок пламени плясал над самым полом, бросая на стены и потолок дрожащие тени. Ильяр нагнулся поднять светильник – и застыл с плошкой в руке: он услышал глухой удар в двери и сдавленный вопль.
- Там кто-то живой, - тихо сказала эльфийка, глядя на врача незрячими глазами.
- Впустите! – послышался отчаянный крик за дверью. – Впустите, они убьют нас! Ради всех ваших богов, откройте!
Быстро поставив светильник на стол, старик бросился к дверям. Кто бы там ни был – оставить живое существо умирать Ильяр не мог. Он выдернул тяжелый засов из проушин – откуда только силы взялись! – и толкнул дверь. Через порог вкатился воющий меховой клубок, следом ввалился чудовищно израненный человек, запнулся о порог и рухнул на пол. За ним потянулись белесые пряди тумана, на глазах превращаясь в когтистые руки, слепо зашарили по полу, подбираясь к порогу.
- Закрывай! – крикнула эльфийка, но Ильяр уже и сам тянул на себя тяжелую дверь. Руки вцепились в нее, рванули обратно. Спасенный вскочил, схватил прислоненный к стене засов и со всего размаху ударил через порог – прямо в клубящуюся туманную мглу. Туман отпрянул, руки отдернулись, по ушам резанул пронзительный вой, переходящий в визг, и дверь наконец захлопнулась. Ильяр отобрал у раненого засов, продел в проушины и прислонился к стене, пытаясь отдышаться – короткая схватка отняла слишком много сил.
Из-за вопящей за дверью неведомой твари он не сразу услышал, как яростно рычит волчица, наступая на человека, покрытого ранами. Тот оглянулся, словно решая, отбиваться или бежать обратно, откуда пришел, и старик узнал его.
Совсем недавно он смотрел в это лицо сквозь серебряное пламя.
- Нагир? – вырвалось у целителя. – Ты же был с ними… Там, в тумане.
Полуэльф мотнул головой, разбрызгивая капли крови. Одна попала на руку Ильяру, врач посмотрел на нее и осел на пол, притягивая к себе волчицу. Зверь рванулся раз-другой и затих, показывая сахарные клыки под жестко встопорщенной губой.
- Кровь у тебя теплая, - Ильяр перевел дух. – Не призрак. Но я же видел…
- Я тоже там много чего видел, - Нагир нашарил скамью, сел. – Все, что мы делали прежде, видел… Только делали это все со мной. Или с матерью. Еще видел – как будто это мои дети…
Он снова тряхнул головой, отгоняя видения.
- Я не знаю, как ты это сделал, старик. Но я не смог. Ушел от них, когда они нашли способ обойти твое проклятие.
- Обойти? – переспросил Ильяр, приподнимаясь. – Как?
- А вот так, - полукровка указал на свое лицо, исполосованное ранами. – Совершенно не обязательно пытать самому. Достаточно поймать нескольких «чистых», и заставить их пытать друг друга. Я не смог. Даже смотреть на это не смог. Мы же не для того все это начали… Обидели – отомсти. Но отомсти своими руками. Ушел. Дошел вот сюда, предупредил хозяина, чтобы тот уходил… Он послушался. А меня потом догнали. Вот, - он поднял руки с окровавленными пальцами. – Дрался, пока мог. Потом бежал. Сквозь туман этот… Он душу высасывает, старик! Кошка вывела…
- Кошка? – целитель поискал взглядом мохнатого спутника Нагира, не нашел. – Какая кошка?
- Рысюка, - пояснил полуэльф. – По дороге под ноги попалась, думал, кинется… Нет, привела таки к людям…
- Спи, - Ильяр потянулся к нему рукой, Нагир отбросил ее, почти по-волчьи скаля зубы.
- Ну уж нет… Вылечить хочешь? Лечи. Но только так, чтобы я все видел и чувствовал!
- Как скажешь, - вздохнул целитель. Набрал полную пригоршню пламени Девин и бросил в лицо полукровки.
От крика с потолка посыпалась сенная труха. Ему ответил многоголосый вой за стенами.
Потом Ильяр так и не мог вспомнить до конца эту ночь и решить, что внушало ему больший ужас: то, что творилось за стенами, или то, что творил он сам. Если проклятие смогли обойти полукровки, значит, сможет это сделать и тот, кто его наложил – так думал врач, безжалостно изливая целительное пламя на раны. Оно обжигало полуэльфа – Ильяр чувствовал его боль, привычно разделяя ее с пациентом. Ему казалось – еще мгновение, и тот не выдержит, вспыхнет факелом, сгорит, как сгорел охотник. Изувеченная душа не могла принять палящее милосердие Девин, раны закрывались – и отворялись вновь, скрюченные пальцы скребли по половицам, оставляя кровавые следы. Был миг, когда Ильяр готов был уже отступиться: Нагир уже не кричал – сипел, сорванные связки больше не могли служить ему, вот-вот – и начнется агония. Но стоило ему отвести объятые пламенем руки от изувеченного тела, как полукровка вцепился в старческое запястье:
- Нет!
- Ты умрешь, - предупредил целитель.
- Пусть! – прохрипел полуэльф. – Лучше так, чем…
Он не договорил, но Ильяр его понял: лучше смерть в пламени Певицы, чем нежизнь в голодном тумане. И не смог отказать ему в выборе.
Этот миг оказался переломным. Готовность умереть, но не отступить решила все. Боль, которую испытывал полуэльф, была чудовищной, она плавила его: тело, душу, сознание, отливая заново. Ильяр не знал, кого он увидит, когда опадет серебряный огонь. Знал только, что проклятие над этим существом будет уже не властно, потому что проклинал он не этого Нагира.
Чем отчетливее менялся под ладонями Ильяра полуэльф, тем страшнее становились завывания за стеной. Стены и дверь вздрагивали от ударов, скрипнул, сдвигаясь, засов. Волчица металась у двери, пока рядом с ней не встала женщина, ухватив за ошейник. Эльфийка кричала – звонким, высоким голосом выпевая слова, которых врач не знал. Их не было в обыденной речи Старшей Крови. Но с каждым новым словом становилось тише, и когда она замолчала, Ильяр осознал, что все закончилось. Волчица лежала у порога и не рычала, за стенами больше никто не выл, под его руками не корчилось в муках объятое пламенем тело. Эльфийка подошла, опустилась рядом с ним на колени, наощупь нашла голову потерявшего сознание Нагира. Старик непонимающе смотрел, как она приподнимает его, укладывая головой к себе на колени, бережно разбирает спутанные, слипшиеся от крови пряди. Потом она запела, и у целителя защемило сердце – он узнал колыбельную, которую пела Сахиль сыну. Их сыну…
- Почему, госпожа? – тихо спросил он.
Женщина подняла голову.
- А как иначе? – так же тихо ответила она. – Его отец не смог вернуться за ним, потому что погиб. Ничто другое не остановило бы его… Ты врач, ты должен знать, что для нас означают дети. У меня есть дочь. Единственная дочь. И больше мне не носить ребенка, мое время ушло. Его мать, наверное, была слишком молода, чтобы защитить свое дитя. Он не знал настоящей любви матери, не знал мужества отца. Он даже о своем праве выбора не знал. Я могу выбрать за него. Если захочет, он потом сможет отказаться от крови Даны в своих жилах, но сейчас – я выбираю за него. Ты свидетель, служитель Певицы, я называю его своим сыном.
- Госпожа, Нагир тебя мучил! – вырвалось у Ильяра.
- Твое проклятие сполна отплатило за мои муки, человек, - покачала головой женщина.
- И ты сможешь любить его после всего, что он с тобой сделал?!
- Ты рассказывал мне о своей женщине, человек, - тихо отозвалась эльфийка. – Ее убивали, топили в болоте из-за ее ребенка. Разве она не любила его из-за всего, что ей пришлось пережить?
У Ильяра не нашлось слов. Он не понимал, не мог принять того, что видел и слышал. Он мог лишь с трепетом смотреть на таинство, которое творилось перед ним. Это было то же материнское милосердие Девин, с которым он уже сталкивался и перед которым мог лишь молча склониться.
Когда он выпрямился, услышав наверху слабый шорох, на пол перед ним спрыгнула лесная кошка. Острые уши, увенчанные кисточками, короткий хвост, зеленые глаза…
- А я тебя знаю, - Ильяр присел перед зверем. – Это ведь тебя я из-под лесины вытаскивал?
Кошка широко зевнула, дернула ухом и прошествовала к столу, на котором лежали, прикрытые полотном, вчерашние лепешки.

Восходящее солнце еще не пригревало, утренний воздух был прохладным и чистым. Усыпанная росинками паутина под крышей конюшни сверкала, как драгоценное украшение. Ничто не напоминало о страшной ночи.
- Оно больше не вернется? – Ильяр напряженно оглядывал двор. – Можно ехать дальше?
- Оно уснуло, - ответила женщина. – И не проснется, пока его не разбудят новым проклятием. Твое слово много весит, служитель Даны. Не бросай его в чужие судьбы, не подумав.
- Я получил страшный урок, - вздохнул целитель. – Такое не скоро забудется.
Рысь проскользнула между ними и неторопливо пересекла двор. Старик видел, как она взлетела на забор, оглянулась на миг – и канула в рассветную дымку по ту сторону изгороди.
- Как все же странно сплетаются нити в узорах судьбы, - усмехнулся в бороду Ильяр. – Все началось с того, что я увидел придавленную стволом рысь и вытащил ее. Не задержись я тогда – не попал бы в караван, не нашел бы ту деревню… Не помог бы тебе, госпожа, нас не настигли бы Нагир с его товарищами по несчастью, я бы их не проклял. И рысь, которую я спас, не привела бы к тебе названного сына. Круг замкнулся. Все пошло бы совсем по-другому, если бы я прошел мимо… Долг жизни – он всегда возвращается, так или иначе, если между жизнью и смертью выбираешь жизнь.
- Все началось намного раньше, человек, - женщина отвернулась и ушла в зал. Ильяр нехотя последовал за ней, ловя себя на желании поплотнее притворить за собой дверь.
Эдьфийка достала котелок, начала крошить в него травы. Врач разбудил конька, успокоил его и вывел из зала, натаскал в корыто воды, сел на крыльце – чинить перегрызенные поводья. Он слышал, как женщина наливает воду в котелок, как будит полукровку. Ему хотелось взглянуть на них, но он не решился помешать первой встрече матери и сына своим присутствием.
Когда Нагир вышел к нему, Ильяр только головой покачал, увидев прозрачную зелень глаз. И совсем не удивился, когда его промытые колодезной водой и высохшие на ветру волосы отозвались солнцу серебристым отливом. Полукровка принял выбор названной матери. Он явно чувствовал себя неловко и с трудом мог поверить в случившееся, но Ильяр видел в его взгляде смятение, стыд и надежду.
- Госпожа, - заговорил он, когда сборы были закончены, - тут достаточно безопасно. Может быть, мы задержимся на несколько дней? Я мог бы вернуть тебе зрение.
Нагир отвернулся, пряча глаза. Эльфийка коснулась повязки, скрывающей выжженные провалы глазниц, и покачала головой.
- Нет. Не надо.
- Почему?! – этот возглас вырвался у мужчин одновременно
- Только лишившись глаз, я смогла разглядеть то, что невозможно увидеть ими, - ответила женщина. – Для того, чтобы видеть сердцем, глаза мне не нужны. Я оставлю все как есть.
- Я не понимаю, - растерянно проговорил Ильяр.
- Ты мужчина, - слабая улыбка тронула губы эльфийки. – Тебе и не нужно понимать.
- Тогда зачем ты едешь со мной к Орлиной Твердыне? – спросил целитель. – Тебе достаточно было попросить, и я отвез бы тебя к твоему народу.
- Я хочу побывать на могиле твоего наставника, - услышал он в ответ. – Мне есть, что ему рассказать.
Во дворе звонко заржал конек, с тракта долетело ответное ржание. К постоялому двору подходил караван.

Дорога до Орлиной Твердыни оказалась спокойной. Старика и женщину ронтор разместил на одной из повозок, Нагиру выделил заводного мерина-полукровку северных кровей под уговор, что эльф возьмется охранять с ними караван до самых гор. Конька привязали к задку повозки, и он трусил рядом неспешной рысцой, отфыркиваясь от мух.
На развилке они расстались с караваном. К тому времени Нагир успел сторговать у встречных купцов пару спокойных лошадей, и дальше эльфы поехали верхом, оставив конька Ильяру. Старик с волнением смотрел по сторонам, узнавая знакомые места. Когда-то очень давно он проезжал тут. Тогда его призвала Девин, и он вез в своем сердце тоску по Хальвар. Теперь он вез груз бессмертия и вопросы без ответов.
В Орлиной Твердыне их приняли без лишней суеты и спешки. Разве что удивились решению женщины отказаться от операции, показали тропу к могильным камням, сказали, где можно разместиться, и на том оставили паломников в покое.
Каждый шаг по незарастающей тропинке отзывался гулким ударом сердца о ребра. Ильяр вел женщину, бережно поддерживая ее под руку, и тщетно пытался унять волнение. Он не был здесь несколько сотен лет, а горы не изменились. Все те же острые ребра скал, те же очертания вершин, пронзающих небо, тот же сладковатый аромат цветущих кустарников и запах свежести, долетающий с ветром от ледника…
Камень был теплым, сухим и шершавым. Как старческая рука. Ильяр смотрел на собственные ладони, прижатые к нагретой солнцем надгробной плите. Под этим камнем, вечным, как сами горы, когда-то лежал его наставник. Старый наставник Энхор. Ильяр словно наяву увидел его лицо, услышал старческий, надтреснутый голос.
- Облака уплывают на запад, скрываясь из глаз,
На широких крылах унося утомленное лето,
И в молчании горы внимательно смотрят на нас,
На извечный вопрос "Кто ты есть?" ожидая ответа... – прошептал он, повторяя по памяти услышанные однажды строки. Ему по-прежнему нечего было ответить на вопрос наставника.
Женщина молчала, сидя рядом с надгробием, гладила пальцами вырезанные в камне буквы – имя, дата смерти. Улыбалась чему-то. Нагир стоял рядом с ней, но смотрел на горы. Он был тут впервые, и головокружительная высота пиков потрясала его.
Потом они ушли обратно в лагерь и оставили Ильяра наедине с его памятью. Старый целитель сидел, прислонясь спиной к могильному камню, и смотрел на второе надгробие – свое собственное. Под ним не было костей, никто не решился разбирать завал, отрезавший Ильяра от мира живых. Пусто под камнем, пусто в Материнском Саду. Ни Хальвар, ни старый наставник, ни родители – никто не дождется его там, где всходят уложенные в сеянец зерна-тела. Сколько бы ни прошло лет, ему нести вымоленное когда-то бремя бессмертия. Бремя материнских слез Певицы. И с каждым годом все тяжелее будет эта ноша.
- Кем же я стал, Девин? – вырвалось у него. – Что мне теперь отвечать, если кто-то спросит меня, кто я?
Он почти не удивился, когда совсем рядом прозвучал мягкий голос Певицы:
- Кто я, дитя?
Ильяр оглянулся. Девин сидела на камне, ветер играл светлыми волосами, бросал длинные пряди на юное лицо.
- Я так долго не видел тебя, - вырвалось у старика. – Ты простишь меня?
Ему было за что просить прощения. Певица медленно качнула головой, и сердце Ильяра оборвалось.
- Могу ли я не простить? – ответила богиня. – Ты становишься старше, дитя, тебе время идти своим путем. Ты неизбежно будешь ошибаться на этой дороге. Но что тебе делать с твоими ошибками – решать только тебе… Станут ли они для тебя уроком или оковами? Время покажет.
- Старше? – Ильяр закрыл глаза, чтобы удержать в памяти, сохранить ее образ. – Я становлюсь все дряхлее. Иногда я думаю, сколько мне еще отпущено до того дня, когда я стану бессмертной и бессильной развалиной. Не об этом ли ты плакала, Певица?
- Ты несешь в себе силу, дитя, - голос богини дрогнул, Ильяр открыл глаза, оборачиваясь. – Какая еще сила тебе нужна?
Врач во все глаза смотрел на нее. Облик Девин менялся: волосы подернуло тусклое серебро седины, юное лицо избороздили морщины, и только взгляд остался прежним – полным спокойной мудрости. Миг – и наваждение пропало. Наваждение ли?
Однажды он нашел в себе свет там, где не было никакого света, и выжег в себе все людское. Что ему предстояло сжечь в себе на этот раз? Ильяр не стал раздумывать об этом – он открылся. Певице, ветру, горам, всему миру, в котором жил и частью которого стал. Два серебряных потока слились над могильными камнями, в небо ударил столб священного пламени, и горы ответили глухим низким гулом родившемуся над вершинами грому.
 

Есть три вещи, которые многие люди не умеют делать с достоинством - проигрывать, стареть и умирать. (с)
IP записан