(ох, чтоб вам не знать, как я опечаталась сначала!..) Короче, не сочтите провокацией, но статью я сюда дам, а сам пока поищу ссылки, потому что чуть-чуть имею, что сказать. Хотя в основном, конечно, пусть близкие к изобразительному искусству люди говорят.
Одна голгофа русского художника. Илья Глазунов: “Современное искусство? Это идеологическая диверсия!”Глазунова ругаем. Глазунова обожаем. Для кого-то это имя порицательное, а для кого-то — нарицательное (взять ту же его академию — Глазуновку в просторечьи). Он не стал шестидесятником, соцреалистом, авангардистом, он виртуозно смог пройти непростыми дорогами жизни, начиная с блокадного Ленинграда, и остаться Глазуновым — явлением плоть от плоти очень-очень русским.
И в своем жанре, жанре Глазунова — радетеля за славу Отечества — он останется первым, покуда не канет в Лету то Отечество, за которое не стыдно будет радеть. Глазунов — это хвоста-не-видные очереди в Манеж; это высокий лоб Достоевского; это убиенный царевич Дмитрий; это галерея напротив главного музея Москвы; это мультипортретные полотна, узнаваемые по именам, — будь то “Мистерия XX века” или “Раскулачивание”. Везде крест, везде нимб, везде боль. А еще Глазунов — это студенты и ученики, которым он с мольбой и в утешение завещает великую школу русского реализма. Сегодня мастеру исполняется 80: ни грамма пафоса, разговор опять жесткий…
— Илья Сергеевич, вы часто поднимаете тему взаимоотношений реалистического и авангардного искусства. Как, по-вашему, возродится ли реализм или, скажем, мода на него?
— Хороший вопрос. Но должен сказать со всей откровенностью: не нужно ждать Ренессанса реализма потому, что никакого упадка любви к нему в нашем обществе нет. Ведь так называемое современное искусство — это одна из коммунистическо-демократических фикций. Как мы помним, Малевич, Кандинский, Татлин сами себя называли авангардом передового коммунистического искусства…
— Шагал…
— Нет, Шагал — это великий национальный еврейский художник, он вне этого, особая статья, хоть и он тоже был комиссаром в Витебске… Но он уехал. Все его картины глубоко осмыслены, выражают самосознание еврейского народа. И именно как национальный художник он стал интернациональным.
А говоря про авангард… Это просто шло с его помощью уничтожение — как коммунизм уничтожал все сословия России, ее благополучие, как были раскулачены те, кто полмира (в том числе и нашу страну) кормил хлебом, как был организован голод и умерли миллионы на Украине, в Поволжье, в Казахстане, на Южном Урале… Даже товарищ Сталин (которого я не мог бы назвать блестящим искусствоведом) понял, что “Черный квадрат” или там какие-то железки сколоченные не имеют на людей никакого воздействия. Великий Александр Бенуа писал просто: “Почему мне не нравятся авангардные выставки? Мне на них скучно!”
— И вам скучно тоже?
— А я не так давно был в Третьяковской галерее — смотрю, лежит на картоне куча щебня, воткнута лопата, говорю искренне: “Ой, извините, у вас ремонт?” А мне в ответ: “Ну что вы! Это же инсталляции!” — “Как? Эта куча мусора — произведение искусства?!” — “Да!” — отвечают мне. Нет, господа, все это яд. Это страшная болезнь на “с”… как она, забыл, называется?
— Сифилис?
— Нет, у гомосексуалистов… СПИД! И этот СПИД привнесен искусственно, его бациллы называются современным искусством, притом что у нас есть настоящие прекрасные молодые художники, пишущие потрясающие картины как раз в духе реализма. Загляните в созданную мною 20 лет назад Академию живописи, ваяния и зодчества!
— А что есть реализм?
— Это отражение красоты, гармонии и понимания окружающего нас божьего мира. Повторяю: не может быть никакого Возрождения, потому что реалистическое искусство до сих пор привлекает толпы людей. Сходите в Третьяковскую галерею… А в других местах что показывают? Хваленого Пикассо?
— Весьма и весьма нашумевшая выставка.
— Это все суть политика, нагнетание СМИ. Знаете, как раньше говорили: “избыток хлеба — это то, что колхозники сдают государству”. Но мы-то знали, что никакого избытка нет, что государство отнимало насильно, заставляя рабов без паспорта — то есть крестьян — работать за эти палочки трудодней. И сегодня, извините, я не встречал никого, кому бы искренне нравилась смятая пачка из-под “Мальборо” с воткнутым окурком, перепоясанная собственной соплей под названием “Композиция №6, зов космоса”.
Это игра, политическая игра. Есть Винзавод, где собраны авангардные выставки… но так ли хорошо они посещаются? Все, что нам выдается за “современное искусство”, на самом деле таковым не является, это идеологически надуманная диверсия. Потому что сейчас за деньги просто покупается та или иная идеология. Из безголосых певцов делают певцов великих, из антихудожников делают художников, из псевдоученых — ученых. И так — во всем. Все можно купить или продать, кроме одного — словами Мериме — любви народной. И в России всегда был мощный единый поток русской культуры, в которой принимали участие все — и Растрелли, и Бенуа, и Левитан, и Брюллов… все национальности! А в этот авангард сколько денег ни вкладывай — никто не увидит в “Черном квадрате” или в куче щебня на полу созвучия с Микеланджело, с Донателло…
— Однако на Пикассо были очереди…
— Могу сказать откровенно (ведь моя галерея напротив): ну, были очереди… в субботу. Рекламы-то, рекламы сколько! Телевизор вопиет: “Ах, Пикассо, Пикассо!” Но никто не рассказал о подлинной реакции людей, а я сам слышал, как люди говорили, выходя из музея: “Господи, да лучше бы мы не ходили, какое уродство, разве это искусство!”
— Современные искусствоведы…
— Да-да, современные искусствоведы, если эти слова услышат, сразу скажут: “Кто это говорит? Это же быдло! Ничего не смыслящее быдло!” Не понимаешь “квадрата” — автоматически превращаешься в бескультурное быдло. Так легко навесить подобные ярлыки… А что, почему? Не ответят. Как раньше говорили: “Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!” Вот и сейчас огромные деньги кто-то дает, чтобы на международной выставке показывать двух гомосексуалистов в милицейской форме, при всех творящих непотребное… Это же похабщина! Французы вон даже запретили выставку — как его имя? — художника, который кусал за ноги прохожих…
— Но, возвращаясь к Малевичу: он был неплохим реалистичным живописцем, вспомнить тот же “Автопортрет”…
— Малевич мечтал быть агрономом. Это очень плохой художник, когда он писал портреты… и ни один его портрет не сравнишь с работой студентов первого курса любого нынешнего вуза художественного…
— Вот такой аспект: ваша академия выпускает скульпторов, но они не востребованы — в лучшем случае надгробья делать будут, а городской скульптуры как жанра практически не существует…
— Потому что нет заказа и нет той школы, которая бы сделала скульптуры нужными. Я, например, говорю своим ученикам: “Если вы выставите свои работы и никто не придет, не думайте, что люди — быдло, просто вы никого не зажгли своим творчеством, вы — не художники”.
Но есть и другая сторона медали. Кто бы знал сегодня папу Сикста, если бы он не пригласил к себе Микеланджело и Рафаэля? Вот и осталась — “Сикстинская капелла”. А я думаю — что останется от наших времен? Куча мусора и два целующихся мужика в милицейской форме? Это же искусство упадка и разложения, которое сейчас вовсю культивируется.
Но я не встречал еще человека, который бы любил свою мать и на вопрос современного художника: “А хотите вашу маму в виде квадрата нарисую?” — ответил бы “да”. Что-то все любители авангарда сразу в лице меняются, желая видеть образ любимого человека, написанный по-человечески. Конечно, тут же лукаво кто-то шепчет: “Есть же для этого фотография!” Но фотография — не портрет Веласкеса или Серова, суть мертвый, скучный отпечаток…
— То есть искусство должно быть всем понятно?
— А как иначе, если мы говорим о демократии? Вот недавно видел в одном музее-усадьбе выставленные авангардные стекляшки. Ну и что? Все смеялись. Или взяли, перевернули вверх тормашками унитаз — смотрите, это новая ваза! Смех. Нет, искусство — это удел творца, таланта, нельзя, как говорили во время революции, “рабочих кормить хорошо, и они будут писать стихи, как Пушкин, и рисовать, как Рембрандт”. Не получается. Мы с вами даже за Нобелевскую премию не станцуем танец маленьких лебедей… надо с пяти лет заниматься. В Москве, считаю, с балетом вообще покончено. Из Питера лучшие едут…
— А насколько важна школа для художника? Классическое образование?
— Да не может без школы никто — ни музыкант, ни художник! Только представьте, как в консерватории запретят играть Баха, Моцарта и Чайковского, скажут: а зачем? Можно же свистеть, изображая силу ветра, можно извлекать другие звуки, вроде “пук-пук”… Но в консерватории никто Баха не отменяет. Почему же тогда это происходит в изобразительном искусстве?
Леонардо да Винчи однажды спросили: что лучше — живопись или музыка? Он ответил: а вам как больше нравится — быть глухим или слепым? Любой человек скажет: лучше быть глухим, но зрячим. Леонардо: вот настолько же живопись выше музыки. В живописи школа много важнее!
И сейчас нужно поддерживать то, что укрепляет общество и государство. Всегда, во все времена поднимали с колен слова Врубеля: “надо будить людей величавыми образами духа, в этом задача искусства”. А если начнется война — она же может сейчас начаться? Товарищ Сталин, видя, что никто не хочет воевать ни за Клару Цеткин, ни даже за Энгельса, говорил: “Да вдохновят нас на подвиги великие имена великих предков Александра Невского, Дмитрия Донского…” Каких героев мы видим сегодня? Гарри Поттера? Барби? Киллера?..
— Вопрос героев — непростой. Князь Игорь, Ольга, лики святых — вот сюжеты картин студентов вашей академии…
— Как-то пришли в академию американцы. И вдруг кислые мины. Переводчики объясняют: “Вы знаете, Илья Сергеевич, они решили, что вы к их приходу поставили картины больших мастеров”. Мол, надувательство. Господи! Рассмешили до слез! Я мальчику-студенту говорю: “А ну, сотри ногу на рисунке!” Он стер. А теперь, говорю, заново при них нарисуй. Он нарисовал. И они как один обомлели: “О, чудо! Какое чудо!” У них-то подобных академий днем с огнем не сыщешь. Вот и говорю: именно у нас происходит нынче Ренессанс, просто его надо поддерживать. А то как понимать, что прекрасные работы, достойные любого музея — хоть Третьяковки, хоть Лувра, — томятся у нас в подвале? Как понимать, что одна из моих учениц не нашла себя здесь, зато теперь она главная художница Ватикана? Или взять Олега Супереко — много ли вы о нем слышали? А меж тем его зовут в Венеции русским Тинторетто! Какие могучие и странные работы! Храмы расписывает…
— Вы часто называете себя монархистом, но никогда — шестидесятником…
— Я антишестидесятник. Хотя и первый диссидент (1957), о чем раньше писали, который смел выступить против догм соцреализма. Нет, все шестидесятники потом стали ориентироваться на Запад, на авангард. Теперь они в полной дыре, потому никому не нужны. Думали бороться с соцреализмом с помощью абстракции; нет, квадрат может нарисовать любой — мальчик, сумасшедший, тетя Шура, уборщица…
— А что до монархизма?
— Без всякой шутки: все, что я люблю, создано при великих русских царях и императорах. И если мы возьмем древнюю книгу — Ветхий Завет, то обнаружим там всюду — культ помазанников Божиих, то есть царей. Считаю, что это — высшая форма правления. Кстати, можно сослаться на Платона, который говорил, что из всех форм правления худшая — как раз демократия. Однако именно в демократии у нас большие перспективы, потому что Америка, с моей точки зрения, сегодня не является носительницей демократии… она, скорее, ведет имперскую политику, разрушая на своем пути всех, кто ей противится.
Я — за монархию, но считаю, что путь к ней идет через уважение к истории каждого конкретного народа, ведь сила России в том, что она многонациональна. Такой была, есть и должна такой остаться. Последней, кто дрался за великую Россию, была Дикая дивизия из чеченцев, казахов, киргизов. Они дрались как звери с наступающим Коминтерном, который вез с собой черные квадраты и прочие средства сифилитического разрушения общества. Которые сейчас всплыли снова и называются “современным искусством”.
— Но сейчас эта форма, монархия, вероятно, недостижима…
— Достижима, если, как раньше, подготовить Всенародный собор… Помазанник Божий, отец всех народов — выше, чем правление безликой Думы и законов, которые могут быть по-разному повернуты, — как говорят в народе, “закон — дышло, куда повернет — туда и вышло”. Я за то, чтобы каждый народ следовал по своему историческому пути, а в России исконно была монархия, и неслучайно Владимир Владимирович Путин, что мне радостно, повторил слова великого государя Александра III: “У России два союзника — ее армия и ее флот”. И я был бы счастлив, если бы сегодня эти слова нашли воплощение в конкретных делах — в возрождении армии и флота. Нас бы уважали. И была бы восстановлена великая держава — многонациональная Россия.
ГЛАВЫ ИЗ КНИГИ ИЛЬИ ГЛАЗУНОВА “РОССИЯ РАСПЯТАЯ”Я родился в 1930 году в России, в Ленинграде — в Петербурге в страшные годы геноцида, прежде всего русского народа. В СССР, который иностранцы называли “Страной без Бога”, — в разгар коллективизации, означавшей уничтожение русского крестьянства, равно как и других кормильцев многонациональной страны.
Страшные годы войны предстают передо мной как огромная апокалипсическая туча, сметающая все на своем пути. Словно это было вчера: возвращаясь с летней дачи в Вырице, мой отец, мама и я успели втиснуться в переполненный вагон последнего поезда, идущего в Ленинград. Немцы шли за нами буквально по пятам.
Мне сейчас по ночам слышатся завывание сирен и зловещее тиканье метронома по радио, глухие взрывы, от которых шатаются погасшие люстры на потолке. И в лютом морозе комнат, в неверном и тусклом свете мигающей коптилки видятся мне окоченевшие тела моего отца, родных и близких. Помню сквозь слезы лицо умирающей матери, благословившей меня на спасение медной фамильной иконкой. “Я поправлюсь, сынок”, — шептала она. Но чуда не произошло.
Потом — черные, рябые от ветра полыньи Дороги жизни. Ладога. Неужели все это было со мной? Мне суждено было выжить. В деревне Гребло, затерянной в бескрайних новгородских лесах, остались одни только старики, женщины и дети — как будто для того лишь, чтобы получать с фронтов похоронки. В те годы передо мной открылся мир русской деревни с ее могучей и нежной северной природой. С моими новыми деревенскими друзьями я работал на колхозном поле, ходил в школу за пять километров по снежной пустыне замерзшего озера Великого. На уроках мне приходилось иногда отвечать письменно — я стал заикаться и часто даже не мог говорить после пережитого кошмара Ленинградской блокады. Иногда говорят, что дети злые и насмешливые. Только не деревенские! Они относились ко мне с пониманием и тонкой душевной деликатностью.
* * *
Наконец блокада прорвана. Вернувшись в Ленинград после эвакуации, часто и долго бродил по знакомым, родным улицам и проспектам огромной пустыни мертвого города… Я слышал, будто меня окликала мать — это ее голос! Пронзенный, я останавливался, невольно оглядывался и слышал только, как шумит ветер в черной подворотне, и видел, как бегут вечерние розовые облака в далекие страны. Не знаю, что сказали бы об этом врачи и поэты, — я об этом никому не говорил, и без того меня считали странным. После достижения двадцати лет я уже никогда не слышал голоса матери. Она не приходит ко мне и во сне, как я ни зову ее…
* * *
Вновь и вновь встают в памяти годы учебы в средней художественной школе и институте имени Репина, наполненные отчаянием и надеждой восторга; здесь мы постигали простую и великую истину: художник — это непреклонная воля и упорный нескончаемый труд. И еще — постоянное сознание своего несовершенства перед совершенством мира и дерзостью его воплощения человеком. Мне суждено с той поры идти путем преодоления несовершенства. Этой Голгофой каждого русского художника. Так говорил последний великий православный живописец Нестеров. До сего дня я считаю, что служение искусству невозможно без школы высокого реализма. Без этой школы не может состояться художник — он навсегда останется или дилетантом, или мистификатором.
* * *
...Вокруг шумела жизнь, звенели капелью синие весны. Мы любили, страдали, проводили бессонные ночи в спорах, жадно проглатывали книги, много ездили по стране, делая для себя захватывающие дух открытия, которые потрясали нас своей противоречивой сложностью и наглядно убеждали в справедливости слов Достоевского, что нет ничего фантастичнее реальности.
Каждый день с утра до вечера работал в академических аудиториях и последним выходил из старой — такой величественной и уютной — библиотеки. Я написал “прошение” в мастерскую Иогансона: за столом, не двигаясь, сидел Борис Владимирович. По-барски равнодушно и иронично глядя на меня и не предлагая сесть, он спросил: “Почему ты не хочешь учиться у Непринцева, а подал заявление ко мне? Моя мастерская не резиновая — всех не примешь”. Не спрашивая разрешения, сел на стул, поймав изумленный взгляд вице-президента. Глядя ему в глаза, четко и раздельно произнес: “Борис Владимирович, я буду учиться только у вас, ученика Коровина, и вы должны подписать мое заявление”. Неожиданно, склонив голову набок, грозный Иогансон доверительно сказал: “Ты мне нравишься. Я таких люблю. Меня предупреждали, что ты неуправляем, но работаешь как вол, день и ночь. Как Врубель, в поговорку вошел у студентов! Я приму тебя в мастерскую — мне нравится твоя настойчивость”. Уже у дверей он окликнул меня: “А как тебя зовут?” — “Илья”. — “Успехов тебе, Илья Глазунов”, — царственно напутствовал меня будущий учитель.
* * *
Моя первая выставка состоялась в начале февраля 1957 года благодаря тому, что в 1956 году я стал обладателем Гран-при Всемирной выставки молодежи и студентов в Праге. Я храню благодарную память о тех людях, которые тогда поверили в меня, поддержали никому не ведомого ленинградского студента.
Выставка “ударившего ножом в спину соцреализма” Ильи Глазунова прогремела с великим шумом и триумфальным успехом — так писали западные газеты. Среди многих тысяч людей, посетивших ее, особенно запомнился обожаемый мной Игорь Эммануилович Грабарь. Сопровождавший его человек предложил: “Игорь Эммануилович, напишите о молодом художнике, поддержите его, если он вам так нравится”. Когда он спускался по ступеням лестницы ЦДРИ, пробыв на выставке минут пятнадцать, я почтительно поддержал его за локоть. Игорь Эммануилович резко оттолкнул мою руку и с улыбкой, посмотрев на меня, сказал: “Я не такой старый, как вам кажется. А с выставкой вас, молодого живописца, поздравляю”.
Позднее узнал, что, приехав на свою дачу в Абрамцево, Грабарь на вопрос о моей выставке сказал: “Думаю, что его растопчут. Он как с неба упал. Парень талантливый. Если уцелеет, может быть, напишу о нем. Надо подождать! Думаю, ему никто не простит этой выставки”.
…Мой учитель не стал ждать и после того, как я получил за диплом позорную “тройку” по настоянию совета академии и был назначен учителем черчения в провинцию, выступил против своего бывшего ученика. Иогансон заклеймил, вернее, прямо-таки расстрелял меня, думая, что я никогда не воскресну. После выдачи такого по-советски продуманного “волчьего билета”, если бы не хрущевская “оттепель”, вряд ли я остался бы на свободе. Но и “оттепель” вскоре повеяла на меня холодом вечной мерзлоты.
* * *
Судьбоносным моментом в жизни стало приглашение приехать в Рим, с которым обратились к советским властям всемирно известные Лукино Висконти, Федерико Феллини, Джина Лоллобриджида, Джузеппе де Сантис. 26 апреля 1963 года состоялось открытие моей первой выставки в галерее “Ла Нуова Пеза” на виа дель Вантаджо, в центре Вечного города. Какой знаменательной датой в моей биографии художника стал этот день. Я так готовился к нему! Сидя за столиком в кафе, я глядел на мутные волны Тибра. Неподалеку высился знаменитый замок Святого Ангела. Мне было 33 года. Я был пронзен красотой старого Рима, и проведенные здесь почти два месяца мне казались вечностью.
Вернувшись в Москву, я узнал, что ни газеты, ни телевидение Советского Союза не сочли нужным обмолвиться хотя бы словечком об успехе советского художника Ильи Глазунова в Италии. Ни строчки! А ведь в Вечном городе было немало советских корреспондентов. Я был, наконец, принят министром культуры СССР Фурцевой. Тогда, как и сегодня, у нас очень считались с мнением Запада, и я дерзнул попросить у министра выставку и еще чердак под мастерскую. Чердак в сорок квадратных метров я получил, а выставка состоялась в единственном не подчиненном Союзу художников зале Манежа, да и то в служебном помещении, с черного хода, но была закрыта через 5 дней по требованию партбюро МОСХа.
Почти в каждой из стран Запада, где я бывал только по самым высоким приглашениям, меня уговаривали остаться, предлагая выбрать “свободу”. Учитывая гонения, которым я тогда подвергался в СССР, любая из этих стран могла бы стать моей второй родиной. Но я всегда знал умом и чувствовал сердцем, что такое страна пребывания, а что есть Отечество. Я могу жить только в моей России. И зарубежные поездки мои были прежде всего способом борьбы за мою независимость в своей собственной стране. И не случайно, со слов одного иностранного журналиста, мои друзья и враги называли меня “послом русского народа в СССР”.
* * *
Год от года для меня все более широко открывалась тайна творчества, суть которой составляют два понятия: что и как. Сюжет и замысел диктуют и определяют форму любого произведения искусства, в том числе картины. Ее нет и быть не может без сюжета. Вне таинства рождения образа в душе художника. Если у творца нет за душой “что”, нет образа, то самые изощренные искания формы — “как” — останутся всего лишь прикрытием творческой пустоты и амбициозных вывертов “самовыражения” художника. Не существует искусства без сюжета, как нет реализма в искусстве без отбора и обобщения деталей, создающих подлинно художественную форму.
Каждый великий художник — новатор. Именно он по-новому, как никто до него, выражает красоту и таинство Божьего мира, его великую гармонию, свое понимание добра и зла. Подлинное новаторство невозможно без традиции — она, как нить Ариадны, не дает творцу заблудиться в лабиринте меняющегося, многоликого, искалеченного мира. По-новому пережитые и воплощенные традиции — это и есть новаторство.
Для меня, как и для каждого человека искусства, наивысшая радость — ощутить, что твое сокровенное, выстраданное, продиктованное внутренним голосом совести произведение становится важным, близким и нужным для миллионов людей, объединяет, а не разъединяет их. Быть современным — это не значит подражать утвердившейся моде в искусстве. Быть современным — это значит выражать духовный мир современника, его внутренние переживания, любовь, ненависть, радость, его нравственные идеалы. Быть современным — это значит жить интересами своего народа, и чтобы каждый перед смертью мог сказать, как Пушкин: “И неподкупный голос мой был эхо русского народа”. Быть национальным в искусстве — это прежде всего знать, любить и гордиться культурой своей Родины, своего Отечества. Но нельзя любить то, чего не знаешь.
Мне кажется, что искусство имеет общечеловеческое значение только тогда, когда оно национально. Нет художественного эсперанто и не может быть. Любовь к национальным народным традициям всегда была и должна быть верным талисманом на пути создания новой культуры нашего народа.
Сегодня русский народ — демос, обессиленный многолетним геноцидом, доведенный до демографического вырождения, лишенный права на национальное самосознание, которое долгие годы искоренялось во имя пролетарского интернационализма, наши проамериканские демократические реформаторы подвели к краю пропасти исторического небытия. Все силы мирового зла боятся одного: возрождения великой России. Всю жизнь я в меру отпущенных мне Богом сил как мог выражал самосознание моего народа. Мне ни за что не стыдно. Я не отказываюсь ни от одной своей картины, статьи или гражданского действия. Я никому не делал зла, а старался всем помочь, любя ближнего как самого себя.
(с)
Ян Смирницкий (с)
Газета "Московский Комсомолец" № 25373 от 10 июня 2010 г.
Отсюда: http://www.mk.ru/culture/interview/2010/06/09/507908-odna-golgofa-russkogo-hudoz...
Главная
Страниц: 1
