Если это уже было - то не бейте, граждане, ладно? Я как умела - так и поискала поисковиком, а с техникой у меня всегда нелады, а молчать не могу.
Итак, - Линор Горалик о грустном:

Это - для начала.

На отмену концепции чистилища римско-католической церковью

Нет разницы, нет разницы, Аленка.
Твои мертвы, мои убиты горем,
тебе не больно, мне невыносимо,
тебе двенадцать, мне чуть больше трех, -
но вот мы делим яблоко одно
на этой двухминутной переменке, -
сплошной огрызок, твердое, как камень,
но слаще заказных наивных месс
(твои католики, мои придурки).

Последний день, но нам с тобой плевать,
хотя, казалось, мы должны молиться,
гадать, дрожать, подсчитывать грехи,
сдыхать и воскресать от слуха к слуху
о том, кого куда переведут, -
но мы с тобой ушли на подоконник, -
ты ерзаешь, я потною ладошкой
держу тебя за серый воротник,
стараясь не упасть с твоих коленок,
и мы мусолим нашу сигарету,
и я пускаю дым тебе за ухо,
во вмятину, оставленную балкой.

Когда ты в них стреляла, в маму с папой, -
Когда потом взошла на подоконник, -
Когда я шла, куда мне не велели, -
Когда Алеша шел гулять без шарфа, -
Когда Джером бросался под колеса, -
Когда Наташа бабушке хамила, -
Когда Асим взрывал тяжелый пояс, -
Когда Эжен шел к братику с подушкой, -
Когда Илья пошел за этим типом, -
Когда Элен играла зажигалкой, -
Когда Варфоломей поймал котенка, -

нам всем тогда черемухой запахло:
Эжену, Тане, мне, Варфоломею,
Ирине, Аде, и, представь, Илье,
которого тот тип как раз в кустах,
как раз черемухи, - но даже он
сквозь кровь и тряпки смог учуять запах.

Такая, видишь, выдалась минута.
Такой момент в истории черемух.

Это - в качестве мощного такого продолжения:

***
Орудие Твое идет домой,
Волочит за руку Орудие Твое,
Орудие твое их ждет, расставив миски,
Орудие Орудью в коридоре едва кивает, отдает пакеты,
Орудие Орудию молчит.
Немного позже, после пива,
Орудие орудию кричит: «Исчадие!»
Орудие встает, швыряет пульт,
Идет в сортир и плачет.
Орудие Твое идет, ложится,
Встает, берет таблетку и ложится.
За стенкою, разбужено, Орудье
Боится, что теперь совсем конец.
Встает, берет медведя и ложится,
Не спит и думает: «Медведь, медведь, медведь».

...как много, Господи, орудий у тебя.
Все раскаленные, с шипами.

И это - мое любимое, поймите меня:

* * *

Только давай по-честному: что прибрал к себе – то Твоё,
а не делать из этого вторсырьё.

В крайнем случае – чтобы сразу двадцать.

Потому что лучше ад, чем заново пробираться
через это всё:
уносящее варежку чертово колесо;
мальчик Вова, знающий абсолютно всё;
мама, которой нет до пяти часов;
и как кто-то умер, а вам с сестрой не показывают,
и как кусаешься, а они оттаскивают,
обнимают, успокаивают.

Нет уж, прибрал – клади за пазуху и веди себя, как хозяин.
А то отнял чужую игрушку, выпотрошил – и сует назад.

Ну и хотела что-нибудь оптимистичное, но ведь оно же все про то же, - и какое же великолепное:
* * *

Идет душа, качается,
вздыхает на ходу:
«Ох, я сейчас убью и украду,
и возжелаю, - я уже желаю! -
ведь я душа живая.

Я день за днем, от страха чуть дыша,
иду-иду, послушная душа, -
деревенеют ножки, -
и только б не упасть (случайно вправо шаг),
и только б не упасть (случайно влево шаг), -
не сбиться бы с указанной дорожки
от дома до метро,
до дома от метро
сквозь темные холодные дворы.

И я едва жива - а досточка качается.
И все мне не забыть, что досточка кончается, -
и я - я все равно! - я скоро упаду.

Так пусть уж лучше я убью и украду,
и отравлю колодцы в Пуату,
и Украину уничтожу гладом.

Меня ли испугаешь адом.»

*ворчит* вот что бы леди Линор вместо книжек о культуре детства - да стихи писать, с утра и до ночи...

Ой, да!
Спасибо, Йаххи, - про волчка и зайчика это ещё одно мое любимое. Как это я про него забыла?

В парке, под бобыльником простым
умирает старый молодым:
гордо, молча, с каменным лицом, -
словом, умирает молодцом.

Рядом, под клеменцией простой,
умирает старым молодой:
стонет, плачет, дергает лицом, -
тоже умирает молодцом.

* * *

Жалко тихого дурака, жалко громкого дурака, -
у последнего бивуака
мы им щедро плеснем пивка.

Жалко умного подлеца, жалко глупого подлеца, -
у последнего бивуака
пусть от пуза пожрут мясца.

Жалко подлого крикуна, жалко честного крикуна, -
у последнего бивуака
поднесем им по три блина.

- До свидания, повара, - наши добрые повара,
наши умные,
наши честные,
наши тихие повара!

* * *

«Здрасьте». - «Здрасьте». - «Васяумер дома?»
«Васяумер на уроке в школе.
Кто ему звонит?» - «Сережаумер. Извините.
Жалко, что не дома».

http://snorapp.livejournal.com/1152031.html

Наше имя тут клацает, как защелка,
Ударяет по небу легко и колко,
Отдается в ушах и смешком, и стоном,
Завлекая неумных обманным звоном.

Подойди ко мне, Герда, в шуршаньи шелка.
В этом мире мы вместе - а много ль толка?
Здесь мы муж и жена, но, по сути дела,
Мы чужие, моя ледяная дева.

Ты глядишь виновато, - оставь, не надо.
Я и так себя чувствую тенью Ада.
Все бессмысленно, Герда, за этим кругом.
Он и здесь нам не даст обладать друг другом.

...Я спускаюсь к реке потаенным ходом.
Ты вчера здесь сидела с одним уродом.
Вон лежит его тельце, в песке и в иле.
Как нередко уроды тебя любили.

Лексика!
Из сборника "Псалмы, баллады и другие песни, требующие голоса"

       

              Баллада No. 4

    А как был у пастушки белый козленок,
    прекрасный белый козленок.
    Всегда бежал за пастушкой козленок,
    белый, как пена, козленок.
    Куда бы пастушка за стадом ни шла,
    бежал за нею козленок.
    Все козлята в стаде шли перед ней,
    но бежал за нею козленок, -
    белый, как пена, козленок.

    Стадо дошло до глубокого рва,
    пастушка, за нею козленок.
    К ночи стадо дошло до глубокого рва, -
    пастушка, за нею козленок.
    Все козлята уснули у самого рва, -
    только не белый козленок.
    Стадо спало, не спала лишь пастушка,
    не спал и белый козленок.

    Пастушка пришла к нему с хворостиной,
    встала над ним с хворостиной.
    «Теперь ты должен бежать впереди», -
    грозила она хворостиной. –
    «Как пойдут все козлята узким мостком,
    как пойду я за ними мелким шажком,
    как забоюсь за тебя,
    как оглянусь на тебя,
    как пошатнусь, как сорвусь с мостка
    из-за тебя, мой козленок!
    Пойдешь впереди, мой козленок!»



    Но утро настало, и стадо пошло,
    и бежал позади козленок.
    По узкому мостику стадо пошло,
    и бежал за пастушкой козленок.
    И пастушка его на том берегу
    отхлестала своей хворостиной,
    почти до крови она отстегала
    козленка своей хворостиной.

    Все козлята дошли до высокой горы, -
    пастушка, за нею козленок.
    К ночи козлята дошли до горы, -
    пастушка, за нею козленок.
    Все козлята уснули у самой горы,
    не спал только белый козленок.
    Стадо спало, не спала лишь пастушка,
    не спал и белый козленок.

    С палкой пастушка к козленку пришла,
    палкой грозила козленку.
    «Теперь ты должен бежать впереди», -
    грозила пастушка козленку. –
    «Как пойдут все козлята вверх по горе,
    как пойду я за ними вверх по горе,
    как забоюсь за тебя,
    как оглянусь на тебя,
    как пошатнусь, как сорвусь с горы
    из-за тебя, мой козленок!
    Пойдешь впереди, мой козленок!»

    Но утро настало, и стадо пошло,
    и бежал позади козленок.
    Вверх по горе все стадо пошло,
    и бежал за пастушкой козленок.
    И пастушка его на вершине горы
    избила палкой до крови,
    на самой вершине высокой горы
    избила козленка до крови.

    Стадо дошло до чужого села, -
    пастушка, за нею козленок.
    К ночи все козлята дошли до села, -
    пастушка, за нею козленок.
    Стадо уснуло у входа в село,
    не спал только белый козленок.
    Стадо спало, не спала лишь пастушка,
    не спал и белый козленок.

    С ружьем пастушка к козленку пришла,
    ружьем грозила козленку.
    «Теперь ты должен бежать впереди», -
    грозила пастушка козленку. –
    «Как пойдут все козлята чужим селом,
    как пойду я за ними чужим селом,
    как забоюсь за тебя,
    как оглянусь на тебя,
    как пошатнусь да как упаду
    посреди села, мой козленок!
    Пойдешь впереди, мой козленок!»

    Утро настало, и стадо пошло,
    и пошел впереди козленок.
    По чужому селу все стадо пошло,
    и в страхе пошел козленок.
    Испугавшись ружья, пошел впереди
    прекрасный белый козленок.
    Впереди пастушки чужим селом
    пошел ее белый козленок,
    и упал посреди чужого села,
    и сломал себе ножку козленок.

    Пастушка пришла к нему с хворостиной,
    встала над ним с хворостиной.
    «В мешке я тебя понесу за собой», -
    грозила она хворостиной. –
    «Не бросай меня, не оставь меня,
    дай нести тебя, мой козленок!» -

    Но только плакал козленок.

    Пастушка с палкой к козленку пришла,
    палкой грозила козленку:
    «Тебя я вперед на плечах понесу», -
    просила она козленка. –
    «Не бросай меня, не оставь меня,
    дай нести тебя, мой козленок!» -

    Но только плакал козленок.

    Тогда пастушка пришла с ружьем,
    ружье навела на козленка.
    «На руках я у сердца тебя понесу», -
    она умоляла козленка. –
    «Не бросай меня, не оставь меня,
    дай нести тебя, мой козленок!
    Мой прекрасный белый козленок!» -

    И тогда закричал козленок:

        «От...ись уже от меня, Алёна!
        Господи, да от...ись же ты уже от меня, Алёна!
        Я привел к тебе до полста человек, -
        от...ись от меня, Алёна!
        Я привел к той луже пятьдесят б..дь с лишним человек за последний год, -
        от...ись же ты от меня, Алёна!
        Ради Бога,
        ну хотя бы ради Господа Бога самого Всевышнего Всесвятого Всевидящего,
        ну хотя бы ради Него, -
        от...ись ты уже от меня, наконец,
        от...ись от меня, Алёна!
        От...ись, наконец, Алёна!»

    И пастушка тогда подняла ружье,
    навела его на козленка.
    Но слепыми стали глаза от слез, -
    не попала она в козленка.
    Но слепыми стали руки от слез, -
    не попала она в козленка.
    Половина козлят вокруг них полегла,
    но она не попала в козленка,
    И еще половина козлят полегла,
    но она не попала в козленка,
    в своего дорогого козленка.

    И тогда пастушка взяла козленка,
    как ни кричал козленок.
    К сердцу прижала пастушка козленка,
    как ни кричал козленок.
    За плечами она понесла ружье,
    на руках понесла козленка, -
    одного-единственного своего
    понесла на руках козленка, -
    кровинку свою, хворостинку свою, -
    белого с красным козленка.

    Белого с красным козленка.

    Всё хорошо

    И мороженое было лучшим мороженым на свете, и погода была самой лучшей погодой на свете, и найденная шишка была самой округлой, самой правильной, самой тяжелой галькой на свете, и Тимур не рвался со шлейки, а вел себя прекрасно, и Йонька тайком скормил ему шарик мороженого, которого Тимуру было совершенно ни в коем случае нельзя, а Тимур перемазался и Маринка все поняла, выдала брата маме и Алексею, и Йонька непременно получил отменный нагоняй, если бы это не был самый лучший день на свете. Они планировали этот день почти месяц, Алексей ее уговаривал, а она сперва поддавалась, а потом говорила: «Нет», и он никогда не спорил, говорил: «Ну, нет так нет», и она каждый раз думала, что если бы не его покладистость, они бы никогда вообще не узнала его ближе, что если бы он хоть раз за весь эти пять месяцев попробовал надавить на нее, поторопить, нажать, она бы не согласилась тогда даже выпить с ним чаю в больничном кафетерии. Он подошел к ней, когда она стояла посреди пустой стоянки, на адмком солнце, просто стояла, не понимала, как жить дальше, и сказал: «Меня зовут Алексей, я тут работаю, я физиотерапевт. Тут есть кафетерий, хотите чаю?» Она сказала: «Нет», и он сказал: «Извините» - и пошел назад, к больнице, и тогда она сказала: «Да, давайте». И потом все так происходило, она говорила нет, он говорил: «Хорошо», она соглашалась. И когда он сказал, что им надо, наконец, провести выходной всем вместе, по-настоящему вместе, с детьми и Тимуром, она сказала «нет» и говорила «нет» раз за разом, - когда он предложил не ехать в Измайлово, а просто выйти в маленький парк на Покровском бульваре, когда он сказал, что надо не есть в кафе, а взять еду с собой, чтобы не рисковать йонькиной загадочной новой аллергией, - она говорила: «Нет», он говорил: «Ну, хорошо», а потом приносил откуда-то пыльную корзину для пикника и ставил на балконе и объяснял Маринке, что куда кладут («вилки слева, ножи справа, видишь, нарисовано»). И когда он сказал, что Тимура надо взять с собой, она, конечно, сказала: «Нет», он согласился и вроде как несколько дней ничего не говорил, а потом принес для Тимура широкую шлейку, застегивающуюся на спине. Тут она даже задохнулась от его наглости и швырнула в него эту шлейку, попала замком по уху, он схватился за ухо, а потом спокойно подобрал шлейку и положил ее не к себе в рюкзак, а в шкаф с верхней одеждой в коридоре. И, конечно, они взяли с собой Тимура, и он вел себя прекрасно, уверенно выступал впереди на широкой короткой шлейке, а потом, когда она аккуратно кормила его бутербродом, подтирая салфеткой крошки, он вдруг посмотрел на нее совершенно ясными глазами и обнял Йоньку ровным, крепким движением, таким точным движением, словно и не было никогда никакого инсульта.



    Дверь в стене

    Он, наверное, был единственным, кто помнил, что тут есть дверь, и уж точно единственным, кто приходил к этой двери постоять. Как это получалось — он и сам не понимал, просто под вечер он вдруг бросал играть и долго шел сначала по трепещущим аллеям, а потом — вбок через кусты, ориентируясь на запах одичавшей, мелкой, но очень сладкой малины, росшей сплошняком под самой стеной. Найдя деревянную дверь, он прижимался к ней ухом и стоял так некоторое время. Он понятия не имел, что там, за дверью, и ему не пришло бы в голову попытаться глянуть в одну из щелей, не говоря уже о том, чтобы открыть дверь, - хотя она, конечно, была не заперта. Он, этот мальчик, просто приходил сюда по вечерам и стоял так несколько минут, слушал, как с той стороны что-то жужжит, ходят какие-то люди. Чаще всего их голоса приближались, на секунду становились отчетливыми, он разбирал слово или два, голоса удалялись. Некоторые голоса со временем становились знакомыми, но он не старался их различать, ему было неинтересно, ему просто нравилось стоять и слушать. Иногда на той стороне раздавался очень вежливый мужской голос, спрашивавший про «зеленую дверь». Видимо, никто не отвечал ему, мужчина говорил все громче, голос начинал дрожать, ускорялись шаги, - видимо, мужчина бегал туда и сюда по тротуару. Один раз он слышал, как мужчину кто-то громко успокаивал, потом кто-то с кем-то боролся, мужчина плакал, потом плач стал удаляться; в следующие несколько дней или, может быть, месяцев он не слышал этого мужчину и не вспоминал о нем. Потом этот мужчина опять появился и стал появляться время от времени. Он спрашивал про зеленую дверь несколько вечеров подряд, спрашивал все громче, шаги его звучали все быстрее; потом наступал вечер, когда приходили другие голоса, потом были борьба и плач, потом мужчина опять исчезал надолго. Это было неинтересно, - ни про мужчину, ни про плач, ни про голоса, и ему, мальчику, совершенно непонятно было, зачем он приходит сюда по вечерам. Он никогда об этом не задумывался. Дверь перекрасили в синий цвет сколько-то времени назад, сколько-то лет или месяцев назад, он не знал, зачем. Лепреконы, которые красили дверь, научили его складывать из четырех листьев малины маленькие круглые корабли с музыкой и подвешивать их в воздухе.

    Норушка

    Он всегда пересаживался на шоферское кресло, а шофер уходил в сквер или, когда было холодно, забегал в полуподвальный гастроном, зажатый между двумя офисными особняками. Если бы он оставался сидеть на своем месте, его бы замучили все эти бесконечные старухи, трясущиеся тощие мужчины, одного из которых звали «Тропарь», тихие местные синяки. Ему нужны были эти полчаса, он начинал думать про эти полчаса уже утром, как алкоголики (видимо) думают про свой глоток, залп. Его отпускало только на эти тридцать минут в день; они были его жадной фантазией, только на этой фантазии он и держался, а к больным как будто приходил не он, его голосом с ними разговаривал не он, что-то там писал не он, а некоторый внешний, окружающий его собою посторонний человек. Еще полгода назад он боялся, что этот человек напишет неправильное или забудет важное, - а теперь уже не боялся, а просто спал, пока внешний человек его собственным голосом отгонял от кровати заполошную жену пациента, а потом шел мыть руки и нюхал в ванной удивительное, изумрудного цвета мыло, красиво выставленное на самой высокой (подальше от жадных рук) полочке.

    Сам же он был вроде гладкого, скользкого, бледного шара внутри внешнего человека, и до него сквозь сон доходили лишь приглушенные звуки внешнего мира, его слабая глухая дрожь. Но все равно иногда мерзкий щелчок иглы, сломавшейся в чьей-нибудь сведенной мышце, или запах огурца, все еще зажатого в руке измученного эпилептика, резко будили его. Тогда он, сам больной от паники, спросонья не понимающий, что уже сделал, а чего не сделал внешний человек, начинал кричать на заполошную хозяйку или требовать, чтобы фельдшер «повторил давление», и до самого вечера уже не мог заснуть, в груди словно стоял плотный узловатый сгусток. Но зато полчаса вымоленного у Господа обеденного перерыва были временем, когда он мог спать безо всякой оглядки. В эти полчаса он ел, медленно и сладко, какой-нибудь жирный толстый бутерброд, придуманный с ночи и любовно заготовленный с утра, ел конфетку, пил сладкую воду. Во все дни, кроме среды, они с водителем заводили свою «скорую» в маленький двор на Хитровке, по камням протряхивались мимо строительного забора и прятались позади него на полчаса. Стройка была неживая, никто не видел их, никто не трогал, и только в среду с ним была эта неприятная сухая женщина. Он сто раз просил забрать ее от него, и сто раз ему отказывали, потому что она была хороший фельдшер, а выходить могла только в среду и пятницу, и ушла бы от них на другую подстанцию за те же позорные копейки. Она заставляла его ставить машину прямо на бульваре, около трамвайной остановки, около церкви, и понимающий водитель убегал в гастроном, чтобы он мог на полчаса пересесть в водительское кресло. Некоторые старухи, правда, все равно пытались спросить о чем-нибудь из-под окошка, он просто закрывал глаза или говорил: «Бабушка, я что, врач?» - и для убедительности хлопал по баранке. К тому моменту, когда они парковались на бульваре, их уже ждала робкая очередь из старух и синяков, фельдшерица вела прием сзади, в кузове, они не шумели, понимающие были. В эту среду у него был с собой хлеб с отрубями, такая разрезанная булочка, а в ней — майонез, листья салата, помидор очень тонко нарезанный, окорок «Тамбовский», горчица немножко совсем, соленый огурец тоже очень тонко, вдоль, чтобы не вываливалось, и все это плотно было завернуто в фольгу для удержания формы. И пепси.

    Он ел и смотрел на идущую по бульвару беременную женщину, чуть кренящуюся на левый бок, держащую руку на животе, - видно, плод крутанулся; срок был средний, месяцев шесть, наверное, и он подумал, что иногда срок легче определить не по спрятанному под одеждой животу, а по каблукам: месяца до седьмого носят московские-то. Он удивился, что такая приличная женщина подошла к их кузову, но прислушиваться не стал: беременные, что скажешь, увидела женщину в белом халате — как же мимо пройти. Он развернул батончик, куснул, и тут фельдшерица стала стучаться к нему в окно, потребовала, чтобы он звонил Косте, сказала — «готовься, быстро поедем». Он спросил, что такое, фельдшерица сказала — «сама не разберу». Он с ужасом подумал, что сейчас нужно будет бежать к кузову, и взмолился кому-то: «Пожалуйста, ну оставь мне эти восемь минут, ну пожалуйста, ну оставь мне эти восемь минут, я же умру сейчас, ну пожалуйста, я всё смогу после них, дай мне только эти восемь минут!» Он спросил еще раз: «Да что такое-то?» Фельдшерица опять сказала: «Давай ехать, быстро поедем», это всегда с ней так было, она просто отдавала ему распоряжения, и обычно он был даже рад, но только не сейчас. «Кровит?» - спросил он. «Сильно», - сказала она, - «Живот очень тугой, плод не слышу, и еще что-то, не понимаю. Быстро поедем, давай-давай, звони, быстро поедем, готовься», - и вот это «готовься» вдруг вызвало в нем совершенно слепую ярость, потому что ясно говорило ему, что она всё про него понимает в этот последний год, и что все остальные, наверное, тоже всё понимают, и старухи тоже, и синяки.

    Конечно, он не смог приготовиться, хотя дал себе двадцать секунд и за эти двадцать секунд послушал вкус конфетки во рту, назвал себя «мой хороший», пообещал себе горячую грелку под ноги дома вечером, но гадина эта стучала ему из кузова, и у него не получилось приготовиться жить дальше, а Костя уже прибежал и вытащил его со своего места, и он понимал, что надо бы пойти в кузов, но не хотел и не шел, вот не хотел и не шел и сел рядом с Костей впереди, а в кузове уже кричали, и он сам закричал на Костю (который тоже, надо полагать, всё понимал, раз уж все всё понимали), и Костя вильнул, решив рвануть переулками в обход пробки, которой, конечно, их сирена была, как мертвому - припарки, и тут машина повернула как-то особенно мягко, словно делала па, и встала на правые колеса, а Костя с открытым ртом лег на руль, как на подушку, и стал поворачивать руль сразу всем телом, и секунд через двадцать машина влетела в серый глухой бок углового здания. Пока он выбирался из кресла, и ватными ногами переступал по качающемуся тротуару, и дергал за ручки кузова, и чуть не ударил себя поддавшийся, наконец, створкой по лицу, в кузове было очень тихо. Женщина на койке глядела на него совершенно белыми глазами, а фельдшерица стояла, разведя дрожащие руки, и смотрела вниз, на пол, где было совсем немного крови и много крупных осколков шершавой, нежно-кремовой скорлупы. Дрожащая лужа чего-то прозрачного и вязкого медленно подтекала к нему под ботинок, и лежал в этой луже огромный, размером со сковородку, бледный желток.

http://snorapp.livejournal.com/1233450.html

Нам ни к чему аллеей роз в толпе фланировать, -
пойдем-ка, Наденька, допрос
протоколировать.

Поверь, рыданья соловья про ночь беспечную
забудет душенька твоя,
а это - вечное.

Послушай, Надя, как поёт, как слезы плещутся!
Какое сердце не замрет,
не затрепещется?

Пускай же подписью твоей на веки вечныя
скрепятся бедный соловей
и ночь беспечная.










- Смертинька, Смертинька, кто твоя бабушка?
- Вечная воля Твоя. Вяжет из лыка удавки, голубушка,
давит винцо из тряпья.

- Смертинька, Смертинька, что твои сказочки?
- Темные лясы Твои. Точат и точат несладкие косточки
тех, кто лежит в забытьи.

- Смертинька, Смертинька, где твои варежки?
- В темном притворе Твоем. Трогают, трогают медные денежки
под золоченным тряпьем.

- Смертинька, Смертинька, что твои саночки?
- Слов Твоих скользкая суть. Вон как летят по раздавленной улочке,
ищут, кого полоснуть.

- Смертинька, я ж тебе был вроде крестного!
Ты меня этак за что?
- Дядя! Я так, повторяю за взрослыми.
...Где ж мои варежки-то?










Про тут немногий надо понимать:
ходить нога, кричать вот этим ротом,
а этим нос дышать, а так смотреть,
а смерть холодный нехороший.










Только давай по-честному: что прибрал к себе – то Твоё,
а не делать из этого вторсырьё.

В крайнем случае – чтобы сразу двадцать.

Потому что лучше ад, чем заново пробираться
через это всё:
уносящее варежку чертово колесо;
мальчик Вова, знающий абсолютно всё;
мама, которой нет до пяти часов;
и как кто-то умер, а вам с сестрой не показывают,
и как кусаешься, а они оттаскивают,
обнимают, успокаивают.

Нет уж, прибрал – клади за пазуху и веди себя, как хозяин.
А то отнял чужую игрушку, выпотрошил – и сует назад.










Вот один из них говорит другому:
"Не хочу работать, останусь дома.
Не покину тебя, не могу, не буду".

А другой говорит: "Перестань, Алеша
(или кем ты там станешь, - Сережа, Саша).
Перестань, не маленький, - так уж вышло.

И при чем тут ты? Просто так бывает.
Так бывает, что слабый не выплывает,
а работы при этом не убывает.
Вон у нас из-под ног вода убывает, -
собирайся, а то они паникуют.

И вообще я рад, что все это было,
только жалко, что пообщались мало.
Остаюсь безгрешным, что очень мило.
Остаюсь тебе братом, такому гаду,
говнюку, подонку, - шучу, не буду.
Выметайся, Андрей (или, может, Вова),
и паши за себя и того, другого.
Маме больно, не мучай, кончай прощаться».

И ни вод, ни воздуха, не укрыться.

Но один успевает перекреститься,
а другой успевает перевернуться,
приготовиться,
сгруппироваться.
http://linorg.ru/column.html