Деревянная лодка —
Как огромная рыба в сети…
Мне смешно и неловко,
Мне отсюда вовек не уйти.
Продолжается берег,
Переходит в "нигде" и "ничье"…
Мне воздастся по вере,
По обкатанным стеклам ее.

Кто-то с нами играет,
Кто-то слишком один и высок.
Он ракушки из рая
Выгоняет на стылый песок.
Он из хрупкого света —
Фонаря, маяка, ночника…
Он придумал все это,
Потому что иначе никак.

Вот и плачет, и пляшет,
И не помнит почти ничего.
Мы — ракушки, стекляшки,
Мы — покатые камни его.
От соленого яда
Застывать на соленой меже —
И не прятать ни взгляда,
Ни дурацкого сердца уже.

Диана Коденко

Кто рождён на земле, тот к земле и вернётся.
К ней всё ближе его нагибают года
да шершавой корой каменеет на солнце
кожа рук, что томятся, когда без труда.
И однажды со всей добротой и любовью
он уйдёт не в зияющую пустоту,
а к земле. И она его примет как ровню,
и цветы и деревья над ним прорастут.

(с) Ольга Старушко

Господи, дай мне тело! И стало тело.
Двести лет ему до костей облака тесали,
Лили колокол, медью, расплавленной с небесами,
Чтобы прямо наверх молитва его летела.

Господи, дай мне память! И стала память.
И от теплых ее камней отлетали пули,
Мессершмитты визжали в лица ее горгулий,
Жак Моле молился, цепью сбивая пламя.

Господи, дай мне веру! И стала вера.
И спустился ангел, ризой метя ступени,
По ночам его кружком обступали тени,
От людских молитв он становился серым.

Господи, дай мне смерти! Но тут смолчали
Небеса впервые, ладонью сбивая пламя
И стояли люди, надежду подняв, как знамя,
А над ними молча колокола кричали.

Господи, нам по силам твои обновы,
Только в пепле мы заветы твои читаем...
...Вера в чудо соборами медленно прорастает,
В мире нет ничего прочнее любви и слова.

Только помнить бы нам про это, с огнём играя.
Умирают души. Соборы - не умирают.

Мария Хамзина

***
Выходит на зверя трава зверобой
и смотрит в глаза его божьей рабой
по имени Любка Титова.
А зверику отроду восемь часов,
он видеть наружу ещё не готов,
что тень у Титовой лилова.

Что сшит закалённый её сарафан
по лучшим лекалам заоблачных стран,
по Ангельским, в общем, лекалам,
иначе откуда бездонный карман –
пузырь молока в нём, зелёнка для ран
и книга «Великое в малом».

И малый возносится сам над собой
в горячих ладонях травы зверобой
и шерстью вбирает заветы:
Ты мальчик,
ты воин,
ты правильный кот!
Пипетку Титова сует ему в рот –
и млеком заветы заеты.

Уже одуванчиков пышный конвой,
роняя росины, бежит за травой
по следу пропавшей мамаши:
Эй, кошка!
Нет сил у выносливых трав
лишить тебя, кошка, родительских прав.
Где бродишь, не пивши, не жрамши?

По ходу идёт нареченье имён.
В уме у Титовой их квадриллион
в рулоне сферических музык:
Конфуций философ, Корнилий аскет…
Зря, что ли, кормили котя из пипет?
И вдруг озарение… Мурзик!

Ау! – откликается котькина мать, –
Подайте на бедность попить и пожрать,
семью не оставьте без крова…
Увы, приблизителен мой перевод
космических тварей бездомных пород,
но их разумеет Титова.

2

Морзянки-Мурзянки все точки-тире
стучали мне в темя до трещин в коре…
Я с вами, коты и радисты!
Забудем, что наша юдоль, господа –
полынь, кровохлебка, беда-лебеда,
хоть цветиком алым родись ты.

Выходит на зверя трава зверобой,
а кто здесь не зверь? Временами – любой,
от Мурзика до психиатра.
Сам воздух – болезный.
Как слышно? Отбой.
Я бездна,
ты бездна…
Смотри в нас, Любовь,
сегодня, сейчас, а не завтра!

3

Аминь. Пропускаем страниц шестьдесят.
Долги коммунальные вместо котят
висят на гражданке Титовой
и жертву когтят. Во всемирный запой
друг милый ушёл от травы зверобой,
назвав напоследок коровой.

Где кружка, старушка? Где красный диплом?
Утруска-усушка, разгром-тили-бом,
до нитки разменяна двушка…
И звать тебя, тётка, никто и никак,
Бог не дал детишек, отцветший сорняк! –
бес шепчет Титовой на ушко.

Титова ни слова. Бал-бес над травой
с охальных словес переходит на вой
газонокосилки «Мокито».
На камне летящем в её огород
читает Титова: «И это пройдёт» –
и в перстень вправляет сердито.

И тихо Любовь запевает канон
Пасхальный, так тихо:
охальника вон
снесло на заглохшей «Моките»…
Изыди, – слеза громыхнула – бабах! –
и радугой брызнула на небесах
в листках Серафимовской сныти.

4

Все будут при деле, и мама и сын.
Век минет, траву зверобой на весы
в небесной аптеке положат.
И взвесят, и спросят у кошки рябой:
Скажи нам про Любку траву зверобой,
от смерти поможет?
– Поможет!

Скажи нам и ты, уважаемый Мурз,
любимец кошачьих и всяческих муз…
э, лапой не цапай кадила!
И молвит пушистый пират и плэй-бой:
Великая сила трава зверобой!
Но зуб вам даю, что не била.

А птицы? Чирикните, что ли! Она
Делилась ли с вами хоть горстью пшена
в годину утруски-усушки?
И с песнями птицы озвучат счета.
Мол, Ангел ты наш, сто пудов нищета
за жизнь набросала в кормушки.

Расплачется Ангел небесных аптек:
Да как же нам нужен такой человек!
Эх, любо нам, Любушка, любо…
И были вы там или не были там,
но птицам, поэтам, бомжам и котам
не грех и поддакнуть сугубо.

А я пропускаю страниц восемьсот
и шлю самолетики с горних высот,
врачу психиатру кивая:
Скажи, что ошибся ты, Екклесиаст,
она не пройдет,
никогда не предаст:
Любовь-то,
живая,
ЖИВАЯ!

(с) Ирина Перунова
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1137554529784146&id=1000058882...

Папа скажет: стоят как невесты -
про черешни в цветущем саду.
И на ветках кипению тесно,
и витает дурманящий дух.
Папе вторит усердная птица -
роет землю, улиток клюёт.
И в тени, распластавшись тряпицей,
шило-клюв задирает удод.
За калиткой, кривой и скрипучей,
где работы в избытке для двух,
обрезаю засохшие сучья
и сжигаю сухую траву.

В облаках, набухающих тестом,
солнце прячет лучи - потому
их, пронзающих землю отвесно,
видно только в апрельском дыму.
Как созреет - окрасится алым
сочных ягод черешневых гроздь.
Мама их как вчера собирала.
А теперь тут лишь папа. Да дрозд
распевает. О камень лопата
загремит. Полетят лепестки.
Посадивший черешни когда-то
им приствольные правит круги.

Я корней оживающих шёпот
слышу словно подземную дрожь:
ты забыла такие заботы.
Так ли трудишься? Так ли живёшь?
Эх вы, рано созревшие дети,
сладким соком измазанный рот…
По ветвям, как сосудам в плаценте,
бродит кровь, чтобы вырастить плод.
Время вспять обращается, к детству.
Ствол шершавый рукой обниму,
прирастая к родимому месту:
под черешнями. С папой. В Крыму.

***

Чей воздух ласточки кроят,
влепив гнездо в проем оконца,
чуть не отхватывая прядь
с виска, обласканного солнцем?

Чью чепуху несёт ольха?
Ей голову морочит ветер
и дразнит пухом паука,
на муху ставящего сети.

Чей золотой запас в траве
из одуванчиков растерян?
Чью ночь щекочет соловей
вдоль самой сонной из артерий?

Чью канитель разводит дождь
и, как ненужные вещицы,
швыряет бусины - не трожь! -
в ладонь, на темя, на ключицы?..

Чей ритм, радуясь - нашёл! -
толкает в грудь смелей и чаще?
Чей мотоцикл-богомол,
завидя путь, усы таращит?

Чьей басовитой маетой
полны березовые косы?
Чьё это всё? Совсем простой
и самый важный из вопросов.

Ольга Старушко

Сегей Пагын

Орех раскидистый стоит,
многоязык, многоочит,
сплошное осязанье,
весь зренье чуткое и слух,
вошедший в плоть кривую дух,
огромное дыханье.

Ветвится бездна во дворе.
Ползёт букашка по коре,
и ужас ей не ведом.
Мне не понять, не подсмотреть -
другая жизнь,
другая смерть,
пронизанная небом.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=2313560232042349&id=1000016518...

Юрий Воротнин

Прольётся сквозь сердце живая вода,
Избавит от горечи сердце,
И я засмотрюсь на тебя, как тогда
Смотрел и не мог насмотреться.

Судьбу я твою загубил или спас,
Упрятав в свои кладовые,
Не знаю, но видясь с тобой каждый раз,
Влюблялся, как будто впервые.

Три солнца сгорели, три солнца взошли,
Твердыни распались на клетки,
Но листья на дереве жизни росли,
Свивались в упругии ветки.

И ведал я: время земное сгубя,
В иное ступлю лихолетье,
И буду веками смотреть на тебя,
И тем оправдаю бессмертье.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=2216045525158246&id=1000025846...

Выйдешь, скрипя зубами, впиваясь в ночь —
ночь, да такую, что все соловьи пьяны.
Не шелохнувшись, берёзы глядят в окно:
чёрные пряди под синим огнём луны.

Вот тебе май, одуванчиков млечный дым,
волны сирени - до третьего этажа.
Ландыш за сердце берёт, и такое с ним
делает, что ни вздохнуть, ни зубов разжать.

Вынут всю душу пением. Лепестки
звёздные пряны — пала уже роса.
Вот тебе май, и запомни его таким:
сердце на части, не выплаканы глаза,
три соловьиных октавы, огонь тоски,
жгучая боль от счастья.
И седина в волосах.

***

Ветер мая - шёлк по коже.
Маков степь полным-полна.
В дымке Чатыр-даг, похожий
на лежащего слона.
На отвалах серых сланцев,
в рыжей глине, на скале,
в колосках у автостанций -
волны маков, осмелев,
долетают до обочин,
вслед автобусу глядят.
А в саду, большие очень,
ждут горячего дождя.
Брызнет - и как не бывало.
Я приехала к отцу.
Мак пылает жарко-алым,
сеет синюю пыльцу,
сеет сонную. Лиловым
венчика горит неон,
а за ним многоголовый
розовый встаёт пион.
Подоспевшая черешня,
светом жимолость пьяна,
и на зелень белым плещет,
расцветая, бузина.
Ноет сердце без причины,
перехватывает дух.
Млеет мак. И спит мужчина,
поработавший в саду.

***

Когда он настанет, последний из дней,
и я замолчу, уходя,
пусть вечер июня почудится мне
и запахи после дождя.
Без этого мы и при жизни мертвы.
И как же пронзителен вдруг
от пасынков дух помидорной листвы
на коже темнеющих рук!
Не думать о том, для чего я живу,
не помнить, что сказано мной.
Есть луч золотой, пронизавший траву,
и влага, смирившая зной.
Тяжёлые головы роз. Виноград,
цветущий на юной лозе,
шелковица, дрок и морские ветра:
все краски и запахи все,
пока ещё можно смотреть и дышать -
отпущенный срок невелик -
впитаю. Так пьют, никуда не спеша,
мелисса, тимьян, базилик.
И будет неважно, о чём прошепчу
потом, растворяясь вдали,
поняв, что подобно воде и лучу
касалась нагретой земли.

***

Июнь пересушивал губы,
жёг травы и стискивал грудь.
От белого облака скумпий
уже ни уснуть, ни вздохнуть.

Сверкнуло и грохнуло близко,
и струи хлыстом по кустам.
Испуганный голубь индийский,
спасаясь, летит под каштан.

Унизана каплями хвоя,
потоки воды на стекле,
и воздух уже не от зноя
кипит - от дождя побелел.

Ему, громогласному, внемля,
замру и гляжу из окна,
как падает небо на землю,
и как ненасытна она.

***

А духота - хоть режь её ножом,
и даже чайкам лаяться лениво.
В такие дни купаться нагишом
и грядки ублажать двойным поливом.

Спасаясь в тень, пить мятный чай со льдом
и ждать, пока окрасится малина.
Отодвигать заботы на потом,
насколько их возможно отодвинуть.

Считать улиток белое зерно.
Брести обрывом над Эвксинским Понтом,
когда Юпитер в мареве ночном
господствует над южным горизонтом.

Истаять мёдом, сдаться тишине,
забыть про не написанные книги.
Помедли, время самых длинных дней,
пока инжиры небу кажут фиги.

***

То рыбья чешуя, то птичье оперенье,
то волокно руна и пряди ковыля -
несомый ветром пар не знает повторений.
Так дышат в небеса и море, и земля.

Пылают облака алей крыла жар-птицы,
когда спадает зной и солнца край багров.
А круглый глаз луны посмотрит сквозь ресницы,
и вспыхнет ореол, хрусталь и серебро.

И ветер над землёй и морем ходит кругом
и ловит каждый вдох. Одним себе верны,
один другим дыша, не могут друг без друга:
без берега - волна, и берег - без волны.

Калёная земля и шёлковые воды,
и ветер облака несёт меж них, несёт.
Дыхание любви, дыхание свободы,
объятия и свет заоблачных высот.

Ольга Старушко