...и опять автор смиренно просит, чтобы ему объяснили, что же он всё-таки написал 

ВНУТРИ СОБАКИ

Это была очень большая собака. Очень. Он понял, что никогда не видел ничего больше, чем она. В том смысле, в каком вещь может быть большой, этот зверь был самым большим. В следующий момент он удивился ходу своих мыслей. Но откуда-то он знал, что всё правильно, что так и должно быть. Собака, мысли, мокрая лавочка. И что плеер зачах, - это тоже неспроста, тоже правильно. Он смотрел со стороны, как развивается его мысль, и занятие это становилось всё более интересным. Например, так: если без плеера, то что? А следовательно то, что уши должны быть открыты для чего-то нужного. Да что за бред? А не бред. Потому что всё правильно и бреда вообще не бывает в таких условиях. Интересно, сказал Виталик сам себе – сказал, а не подумал, чтобы уж точно отличить свою мысль от не то чтобы своей – интересно, сказал он сам себе, а при чём здесь собака? И – тьфу! – сказал себе Виталик, потому что мысль про собаку тоже была не очень своя. Тут мимо остановки проехал полосатый автобус, и всё как рукой сняло. На всякий случай Виталик даже оглянулся, но понял, что всё действительно сняло большой и белой рукой. Только автобус проехал - мимо остановки. Хотя... значит, так было нужно. Стоп. Опять?! – грозно подумал Виталик. Нет, - сказало ему. Очень большая собака встала и посмотрела не него с неопределённым выражением. Знаете, бывают большие собаки. Встречаются. Ну и что? «Ну и что?» - услышал Виталий левым ухом. Мгновенно обернувшись налево, он увидел худенькую девушку, которая разговаривала по мобильнику и одновременно оттирала платочком носок ботинка, видимо, наступив до этого во что-то неприятное. Мгновенно обернувшись, Виталик задел её плечом, и она подняла голову и посмотрела на него с неопределённым выражением. А глаза были у неё хорошие. Одно было немножко обидно: они были хорошие сами по себе, безотносительно к нему. Как тёплое море на рассвете, вроде бы и синие, а вроде бы и дымчатые. Поэтому не просто тёплые, а вот как когда заплываешь глубоко и попадаешь в холодное течение, а потом снова в тепло.
Виталик попал в течение и понял, что можно никуда не ехать. Поговорить оказалось можно с самим собой, а послушать – да вот, например, эту морскую девушку.
«Понимаешь, ну... ну давай начнём с того, что всё правильно. Начнём с того, что это – закон. Что? (И здесь она тихонько засмеялась). Ну вроде того. А теперь смотри. То, что ты сделаешь, тоже будет правильно. Что бы ты ни сделал. При одном условии. Ты должен абсолютно точно знать, что ты делаешь. Ты должен уметь сказать об этом словами, и ты должен уметь не сказать об этом никому, если поймёшь, что не нужно об этом говорить. (Потом она некоторое время терпеливо слушала и наконец перебила неизвестного собеседника).  Ну конечно, нет! Нет. И нет. (Она снова засмеялась, на сей раз ласково, так что Виталика опять уела беспричинная ревность). Не гадай. ...Неправда. Умеешь. (В этот момент она стала строгой, и он подумал, что она, наверное, умеет ездить на лошади или хорошо бегать на длинные дистанции, а ещё подумал, что так увлечённо болтать по мобильному телефону не всякий себе позволит).
За этой мыслью он пропустил пару её фраз, и теперь снова слушал, как слушают радио или птицу, и вовсе не осознавал, что нехорошо вникать в чужие разговоры. А она толковала что-то про всеобщую безошибочность, и ещё про то, что чувство вины нельзя избыть, но можно сделать струной, и сверять по ней направление движения в сторону N со скоростью А и бесконечным (а на самом деле произвольным) ускорением падения внутрь собственного C, или В, но при условии, что ты точно, абсолютно точно знаешь свою вину, и видел, откуда у неё растут крылья, ноги и самое главное.
А самое главное клубилось у него над головой и застилало глаза, пробегало по пальцам и пряталось в рукав, и брало за запястье, как друг, и вело по осенним аллеям, болтая о том, о сём, но не называя своего имени. 
Всё просто, подумал он, и замахал крыльями, всё просто, подумал он, и возлюбил ближнего своего и дальнего, и просочился на семьдесят лье в канализацию, и воспарил наконец над собственными пределами, а девушка – что девушка? Кто теперь скажет, что она была на самом деле?».
И не поддающаяся определению собака выпустила закрылки, подобрала шасси и неспешно покинула пространство. Ведь она была самой, самой большой вещью этого мира. «Внутри собаки – темнота»,  - тихо сказал Хвост. «Значит, там уже вечер», – подумал Виталик.