1. Голубой, розовый, желтый

– Купи слона!
Клемс подхватил игру:
– Все говорят «купи слона», а ты купи...
– Да нет, – вздохнул Док. – Вот этого, розового.
Клемс перевел взгляд на прилавок. Слон был розовый, как крем на пирожном.
– Док? – переспросил Клемс. – Ты уверен?
– Я отдам, я, видишь, оставил тут всю наличку, – Док покачал объемистыми пакетами в обеих руках. – А картой не берут. До ближайшего банкомата – и отдам. Будь другом...
– Да без проблем, вот. Но потом сразу обедать. И греться.
– Договорились.
Клемс вынул кошелек и шагнул к прилавку.
– Сколько?
Стоил слон впечатляюще. Для елочной игрушки – даже не смешно. То есть, конечно, бывают и дороже: в стеклянных витринах, на бархате солидных коробок, вызывающе дорогие – каждая потянет на скромное колечко с искоркой. Но слон звезд с неба не хватал и даже не нацеливался. Ситцевый пестрый цветочек по розовому пластику, куда уж скромнее.
– Дорого, слушай, – Клемс попытался хоть так образумить друга.
– Все говорят «дорого». А ты купи.
– Да мне-то что? Это ж ты покупаешь, считай.
– Я считаю.
– Может, хоть поторгуемся? Ярмарка…
– Об этом не может быть речи, – отрезал Док. – Давай я тебе прямо сейчас деньги переведу.
Он потыкал пальцем в сенсорный экран телефона, и аппарат Клемса коротким жужжанием сообщил о поступлении денег на счет.
– Все? Больше вопросов нет? Я покупаю этого слона. Пожалуйста, заплати, пока его кто-нибудь не увел...
Клемс сильно сомневался, в том, что кто-то может покуситься на это нелепое сокровище, но медлить больше не стал. Каждый сходит с ума по-своему, друзья в таких ситуациях и познаются. Кто-то сыр медом мажет, а кто-то молочную лапшу на дух не переносит, мало ли у людей причуд. Док может себе позволить что угодно. Клемс не станет уважать его меньше. Да и больше уже, пожалуй, не получится: все уважение, какое только может вместиться в Клемса, уже в нем, а больше не влезет.
Продавец в перчатках с обрезанными пальцами аккуратно принял деньги, пересчитал, сложил в бумажник. Снял с крючка золотистую петельку и, покачивая розовым слоником в воздухе, свободной рукой расправил бумажный пакет. Крошечный узелок неслышно распустился, слоник как раз взлетел к высшей точке короткой дуги и, ничем более не сдерживаемый, продолжил полет. Клемс готов был поклясться, что в этом стремительном вознесении было что-то неладное, против законов физики.
Перламутрово сверкнув, розовый слоник выпорхнул из-под пестрого навеса и вознесся над ярмарочной толпой. Док взвился с места, пальцы вытянутой руки сомкнулись точно на беглеце, пригасив розовое сияние.
– Есть, – выдохнул Док. – Цел.
– Да он пластиковый. Не разбился бы. Разве что затоптать могли. И то вряд ли, – ворчал Клемс, подбирая пакеты, которые Док просто выпустил из рук в момент прыжка.
– Спасибо. Но… Ты даже не представляешь, на что они способны, – Док поднес игрушку к лицу, как будто пытаясь посмотреть слону в нарисованные глаза. – Слышь, ты. Не здесь. Не сейчас.

Следующий был голубым в лиловую полоску и стоил даже дешевле, чем выглядел. Клемс пожал плечами и вынул из кармана монеты.
– Буду должен, – благодарно кивнул Док и выжидательно посмотрел на девушку за прилавком, поверх пуховика повязанную кокетливым передничком. Та дернула подбородком – берите, мол, сами. Клемс потянулся к слонику, наполовину торчавшему из картонной упаковки, но Док быстрым жестом остановил его.
– С наступающим, девушка, какая вы симпатичная, дайте нам этого слоника, пожалуйста! – отбарабанил он чуть ли не в одно слово.
Девушка хмыкнула, но все же подцепила игрушку и потянула из гнезда. Слоник выскользнул из озябших пальцев, подпрыгнул и кувыркнулся в воздухе, как будто оттолкнувшись от него уже в полете. На это раз Док был наготове: его рука в перчатке метнулась наперерез и накрыла беглеца сверху.
– Вот так. Настоящие. Видишь? – он повернулся к Клемсу, ожидая подтверждения, как будто необычайная резвость игрушек должна было о чем-то свидетельствовать.

– Слушай, Док, ты не хочешь мне что-нибудь объяснить? Ну, хотя б немножко, а? Пару намеков, дальше я сам разберусь.
Желтый слон в цирковой попоне и налобнике с кистями стоил вполне адекватно своей категории. Этот не пытался взлететь, но резко взял поперек прилавка – и вниз. Док чудом не разбил лоб, стремительно наклонившись следом. Успел. Погрозил беглецу пальцем и отправил за пазуху, к предыдущим.
– Слушай, Док… Я ведь уже второй час твои пакеты таскаю, если ты не заметил… Мне не жалко, не тяжело, не обидно. Мне любопытно просто, понимаешь?
– Второй час? – переспросил Док. Его лицо передернулось, взгляд заострился, как будто он вынырнул из глубокого транса.
– Ну, условно говоря, второй. Хотя через пару минут начнется третий.
– То есть ты со мной два часа – и с моими пакетами? И ни слова не возразил?
– Ну, я же вижу: нужно человеку, позарез нужно. Слоны такие… вёрткие. Загадка. Но ты же – Док. Тебе положено.
– Пойдем, Клемс, обедать. И греться. Выходим с торжища вон в ту сторону, за углом неплохое местечко. Мясо там жарят годно и алкоголь выше среднего. Я тебе там расскажу.

Мясо жарили и вправду годно, хрусткая корочка снаружи, вредная и невыносимо соблазнительная, сочная мякоть внутри – опасная, будоражащая самые хищные инстинкты. Клемс рассмотрел его очень внимательно и переключился на вино.
Здесь его наливали в граненые стаканы, игра света между множеством граней завораживала.
– Давай я сам сначала скажу, – Клемс отставил полный стакан.
– Ну, так.
– Я не знаю, что это за слоны такие. Но ты, во-первых, позаботился о том, чтобы покупать их на чужие деньги. Во-вторых, брал только сам и только из рук продавцов. И в-третьих… Что же было в-третьих? Ускользнуло. Но ты взял трех слонов и точка. И проснулся. Все так?
– Все так, Клемс. Точно так. В-третьих было то, что мы с тобой не первый год этим занимаемся. Помнишь?
– Не первый? А… какой?
– Еще не десятый, но близко к тому. Каждый год. Три слона. Я покупаю. За твои деньги. Они пытаются удрать. Я не даю. Вспомни, Клемс.
Клемс молчал, тяжело и несдвигаемо глядя Доку в глаза.
– Девять лет?
– Около того.
– Вот так каждый год – ты покупаешь слонов? А я не помню? Да ну, бред. Или нет… Док. Ты ведь – Док. Я бы в такую чушь ни за что не поверил. И память у меня… Ну, ты сам знаешь, проверяют регулярно, мы с тобой, Док, как ломы железные, в нас ломаться нечему. Нет, Док, я бы не поверил. Только вот, если ты это говоришь, значит, так и есть, Док. Я это знаю. Так что, выходит, все так и есть. И… для чего все это?
– Все просто, Клемс, все просто. Мы собрали стадо слонов. Так?
– И что это значит?
– Ничего не значит. Ничего.
– А…
– Раньше не значило. Но когда мы девять лет год за годом на предрождественской ярмарке покупаем каждый раз по три слона… Ты вспомни… Вспомни, если можешь. Первые были тихие, бессмысленные. Никто никуда не убегал, не вырывался, не вывертывался. А теперь? Видишь, да?
Док вытащил из-за пазухи по одному, очень аккуратно, всех троих: розового, желтого, голубого. И продолжил вынимать, как фокусник, из-за пазухи, из карманов, из рукавов: белого в пупырышках, золотого, черного в красный горох, изумрудно-зеленого в стразах, ярко-фиолетового… стеклянных, пластиковых, бисерных, из толстого картона. Общего в них было только одно: все они были созданы для того, чтобы украшать праздничную елку. Об этом говорил их размер – величиной с крупный елочный шар, – и на спине маленькая петелька с продетой нитью.
Док доставал и расставлял их на столе с величайшей аккуратностью. Стол поскрипывал и как будто даже прогибался под их тяжестью, и Клемс опять заподозрил отчаянное нарушение очевидных физических законов. Воздух над столом как будто выгнулся и слегка гудел. Или… уже не слегка.
– Что это? – спросил Клемс, невольно подаваясь назад.
– Это стадо слонов, Клемс, – Док, напротив, пригнулся к столу и говорил почти шепотом. – Это оно. Двадцать семь голов. Ты представляешь, что такое двадцать семь слоновьих голов?
– А зачем… нам?
– Видишь ли, Клемс, когда ты умер…
– Я… Что ты сказал, Док?
– Когда тебя ранили в Климпо… И мы не донесли тебя до базы, потому что ты… Потому что ты умер, Клемс, потому что ты, черт тебя дери, умер у меня в руках, и я чувствовал твой чертов последний вздох, и с тех пор… Я не мог дышать, Клемс. Я не мог дышать.
Стол ощутимо подрагивал, вибрация передавалась полу. Клемс чувствовал, что стул под ним кренится.
– Я умер, Док?
Он хотел сказать: ты сошел с ума. Хотел: ты псих, Док, я же сижу и говорю с тобой, как я могу быть мертвым?
Но он не мог ничего такого сказать, потому что глупо было спорить с Доком. От правды не отвертишься, не отмашешься, хоть что себе думай. Правда проходит дрожью по мускулам, гулом в костях, скручивает позвоночник во все стороны разом. В глотке высыхает, и воздух скрипит на зубах. Девять лет?
– Ты не мог сам себя вытаскивать, поэтому покупал я. На твои деньги, потому что для тебя.
– Откуда ты знаешь, что надо именно так?
– Я не знаю. Я сам придумал.
– Ты придумал? Зачем?
– Ты умер, Клемс. Знаешь, что это значит?
– Я не могу прикоснуться к тебе… – растерянно сказал Клемс. – Как я не замечал? Девять, ты сказал?
– Девять, сердце мое. И этот был последний.
– Почему?
– Помнишь, в Климпо, когда взбесились слоны? Разметали деревню в хлам… Стены – как картонки… Девять лет. Двадцать семь слонов, Клемс. Двадцать семь. Стена между нами? Ей конец.
Слоны трубили. Золотые и серебряные, бархатные и бисерные, стеклянные, выточенные из дерева, сшитые из лоскутков, с башенками и погонщиками, в нарядных попонах, с кистями и помпонами, с позолоченными бивнями, горошек и в клетку, в полоску и в цветочек, с поднятыми к потолку хоботами, они трубили звонче всех труб, глубже всех голосов преисподней.
– Я не знал, что делать. Я просто не мог ничего не делать, Клемс, и не знал, что.
– Неправда, Док, – сказал Клемс убежденно. – Ты всегда знаешь, что делать. Ты – Док.
В мареве, поднимавшемся над столиком и заполнившем уже все кафе, здешнее мешалось с иным. Слоны шли сквозь стены – глинобитные и сложенные из бревен, каменные и бетонные, – взрывая кладку, расшвыривая кирпичи и доски, расщепляя ткань времени и пространства. И Клемс протянул руку и Док положил свою ладонь поверх его, а потом стол взорвался, разлетаясь сотнями щепок во все стороны.
Никого не задело.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1531635983519859&id=100000204154484

(еще будет. Циферку "1" видите? Принесу)

2. Девочки Дока

...Как будто Дока мы потеряли в Климпо, девять лет назад.
С ума сойти - время летит. Как будто вот на прошлой неделе еще мы с ним пахали носом грязь на полосе, или сидели у него и молчали, просто глядя в камин, что еще делать, когда всё друг про друга известно?
Да, всё, хоть он, может, и не догадывался. Но я понимала, что к чему. И когда в Климпо у нас случилось минус два, он и Клемс, и лежали рядом в вертолете, я подумала: повезло им, что так. Вроде бы я так подумала.
А у Дока остались три девочки.
И как будто никто не знал об этом. И только вчера вдруг ребята мне их буквально сунули в руки: на.
Я подозревала, что они и забыли давно, что я, в общем, девочка - по крайней мере, когда-то была ею. Но бессознательное рулит, особенно коллективное. Вдруг, ни с того ни с сего, мне вручают этих трех. Спрашивается: что я должна с ними делать?
Отпихиваться и отказываться было бессмысленно. Ясно же, что никто их себе не возьмет, хоть это и Дока «наследство». Хотел бы кто - взял бы. За другие его штуки до споров доходило - кому взять. А девочки никому не нужны.
Странно вообще, что только сейчас о них речь зашла, если Дока уж девять лет как нет.
Странно.
Док такой - язык не поворачивается сказать "был", потому что в это верится с трудом. Как это - девять лет уже его нет с нами? Буквально же вчера... или позавчера? На прошлой неделе, точно, перед самым Рождеством. Что-то мы вместе делали. Может, заворачивали подарки ребятам? Док у нас главный затейник. И вообще с причудами. Ему можно, он самый умный.
Однако такого номера и от него не ожидала: три девочки. Все около двенадцати дюймов ростом, две такие несуразные, головастые, а одна - почти нормальных пропорций; одна из головастых - с тоненьким тельцем, другая пузатенькая, и шапочка на ней с острыми ушками, а улыбка оснащена вполне недвусмысленными вампирскими клычками; та, что почти нормальная, по лицу разрисована черной и красной краской, настоящая кукла-калавера, и рот у нее перечеркнут короткими черными штрихами, как будто зашит. В общем, из трех всего одна нормальная, только рыжая. Это если не считать, что дюйма четыре из ее росточка приходятся на голову. А так ничего, волосы рыжие, глаза розовые - дитя как дитя. По сравнению с клыкастой и с черепушечкой - покой разуму, отдохновение душе.
В общем, Док в своем репертуаре. Если вам мало странности в том, что здоровый мужик разводит кукол, то нате успокойтесь: куклы сами по себе страннее некуда.
Или я ничего не понимаю, но в моем детстве, когда я еще была девочкой и возилась не только с машинками и пистолетами, вот с этими я бы в одной комнате спать побоялась. Хотя и фиг бы сказала кому.
Но теперь не тогда, теперь я этих к себе взяла почти с радостью. Не знаю, как так вышло, только мне от Дока ничего больше и не осталось, кроме этих вот… И когда же, получается, все разобрали? А где я была? Вот черт, и не помню. Как смыло все, как будто на песке все было написано, волна прошла туда-обратно, и нет ничего.
Но Док-то был? Точно был, вот на той неделе мы с ним… Как будто бы.
Нет, я не столько выпила вчера, я столько не выпью. Просто путается все. Док – он и сам странный такой, и все вокруг него такое.
И вот я этих его «сироток» домой принесла и на каминной полке устроила.
Что, говорю, сестренки, где ютились девять лет?
Смотрю, платьица на них свежие, не пыльные, не особо и мятые. И такие мимими, такие пусечковые, сил нет, смешно мне стало, что Док своих малявок вот так вырядил: в кружавчики, в оборочки, в фартушки, и все работы явно ручной, домашней… Надеюсь, он это не сам. Да хоть бы и…
И смотрю на них, любуюсь, а они на меня… Вот так глазами – с недоумением и настороженностью, как будто в упор спрашивают: что ты несешь, дура старая, какие девять лет? Вот так все три в один голос.
Тут меня к дивану и пришпилило. И холодом ледяным поверх.
Я чего только не видела. Где только не бывала. Не к ночи будь сказано оно.
Но вот такого, чтобы так – нет уж, увольте. Я не нанималась и не подписывалась.
Одна радость, диван подо мной сухим остался, и это, правда, чудо.
Выдохнула потихоньку, смотрю: ничего такого, куклы как куклы. Странненькие, страшненькие, но ничего пугающего в них нет. Ух. Тьху. Ничего себе. Ладно, понаблюдаю, мало ли – может, проверяться пора.
И тут же забыла об этом.
Дело к ночи, праздники отгуляли, режим. В спальню их, конечно, не потащила, еще чего. И не потому что испугалась. Просто - есть куклы для спальни, а есть вот такие. Для каминной полки. Здесь им и веселее – вон, на елке ангелы, пусть им глазки строят, а я как-нибудь лучше эротических снов посмотрю, с мужиками, пляжами и прибоем, да.
Ну, мне все так и приснилось: пляж не пляж, а песчаный берег, и рука на нем как будто буквы пишет, а волна туда-обратно проходит и смывает написанное, я разобрать не успеваю. Рука мужская и вроде знакомая, такая знакомая, что мне не по себе даже во сне стало. Вспомнить пытаюсь: тот, что с родинками на щеке из Штральзунда? Или бритый из Милана? Или Бобби? Или кто вообще? Так и так про эту руку думаю, к себе прикладываю, на бедро, на живот, на грудь… Не прикладывается. Так умаялась ее вертеть, что и проснулась.
И когда проснулась – поняла. Не могла эта рука никогда ко мне так… приложиться. Потому что. Потому что это – Док. Его рука. Я сто раз видела, как он вот так по карте… Это он.
Все, сна ни в одном глазу, лежу, как доска, прямая, гулкая… И пытаюсь вспомнить: что же там написано было? Что за буквы смывала волна? Не отпускает. Ни вспомнить, ни забыть… И три девчонки Доковы на туалетном столике – смотрят на меня, не отводят горящих глаз. Какой уж тут сон…
А вот какой: как будто Док сидит на берегу, волны перед ним катятся наискось, мелкие, тоненькие, не поймешь – море, река ли. Я его со спины увидела, как он смотрит вперед – а там туман непроглядный и, кажется, непроходимый. И потому не разобрать, что там за вода. А затем как будто камера переместилась, и мне его показывают с лица, и он так ладони отряхивает и смотрит как будто в камеру и говорит… уверенно так и гладко, как в рекламном ролике, что жить ему тут хорошо и ничего ему не нужно, никуда он не собирается отсюда, совершенно счастлив, что это вот тутошнее – все, о чем он мечтал. И по улыбке его широкой, доверительной понимаю, что попал Док крепко, о чем мне и сигналит. Видимо, на случай, если меня зрение подвело, и я не вижу, что у него за спиной.
А за спиной у него стройные пальмы машут плюмажами по ветру, бугенвиллеи и фламбояны полыхают, аж наизнанку выворачиваются, колибри сверкают, как летучие драгоценности, и все бы ничего, только шагах в ста за ними – тот же непроходимый туман стоит до неба.
Ох, думаю, Док, довыдрючивался… Проснулась – и думаю. Что же ты, Док, такой благостный, перед кем изображаешься? Кто тебя на камеру снимает и мне транслирует – как пленного или заложника. И почему именно сейчас, а не девять дней – девять лет спустя после твоей гибели, вот и сиротки твои брошенные… И чувствую, на правое запястье мне будто надавило что-то. Крепко так надавило, прижало к постели. Как дышала, так и дышу, будто не заметила, будто сплю. Веком не дернула, ресницей не дрогнула, прислушиваюсь. Ничего не скрипнет, не шуршит, а одеяло едва-едва проминается, как будто кошка по кровати идет. Только кошки никакой нет у меня. Маленькие шажки, крохотные ножки. И на левое запястье – как будто наступили маленькой ножкой.
Проснулась – в том неконтролируемом ужасе, какой у меня и может-то быть только во сне и на выходе из сна. Вскочила бы, а не могу рукой пошевелить. Ни одной, ни другой. Потому что на правом запястье у меня стоит Рыжая, на левом Кровопийца, а Черепушка у меня на груди топ-топ-топ, тум-тум-тум - марширует, перебивая сердечный ритм. Я посмотрела в ее глаза и узнала, что умираю прямо сейчас.
И тут дверь открылась, и в спальню заглянул Енц.
- Эй, Ягу, спишь?
Я поняла, что сплю, и проснулась.
Никого не было на моей кровати, кроме меня и одеяла, и на нем никаких следов, только на груди будто пригоршня синяков рассыпана, как по бронежилету отстрелялись из чего-то не очень мощного… И Енц тут как тут, хмурится, смотрит с подозрением.
- Тебе что, тоже сегодня досталось?
- Тоже? – переспрашиваю его, растирая грудь. – Что значит «тоже»?
Он только хмыкнул, качнул рукой – иди, мол, за мной, - и вышел из спальни. Я свитер поверх пижамы натянула – то ли дом выстыл, то ли меня еще от сна трясет. И за ним, в гостиную, к камину.

- Сначала мне снилось, что мы опять в Климпо… И все безвыходно, ни туда, ни сюда. И Док придумал направить слонов на их позиции, и они с Клемсом ушли в буш… А потом они лежали рядом, кровь уже не текла, вертолет все не летел, и я вот все это видел, как наяву, оно повторялось и повторялось, я понимал, что что-то не так, чем дальше, тем сильнее понимал, но что именно не так – не понимал. Раз двадцать, наверное, я смотрел, как Дока и Клемса кладут рядом на площадке. Тир и этот, новенький. Подожди, его же тогда с нами не было? Он же только в прошлом году пришел? А Дока кто положил? Опять не понимаю, что с этим сном не так… И как будто вот эти три, - Енц кивнул в сторону камина, отхлебнул из стакана, звякнув кубиками льда, и посмотрел на меня. Я только сейчас заметила, что у него вокруг глаз чернущие круги и лицо осунулось, как будто он неделю не спал.
- Вот эти три, - с усилием повторил Енц, и я посмотрела на полку. – Как будто они прошли так гуськом, как битлы по переходу, понимаешь? Только втроем. Прошли между мной и лежащими, Доком и Клемсом. Деловые такие. И посмотрели все трое. Я путано говорю, наверное. Ты понимаешь?
- Я понимаю, Енц. Еще как понимаю. А сюда-то ты чего приехал? Не то чтобы я была против, но так вдруг… С чего бы? Что нужно-то? Ты уж скажи, а то я спать хочу ужасно.
- А не знаю. Я проснулся и понял: надо ехать к тебе. Как они прошли мимо меня – так я и проснулся. Прыгнул на байк и поехал. Как под гипнозом. Слушай, можно я у тебя переночую? Прямо здесь, мне нормально. Просто ехать обратно – лень. Да и выпил я.
Выходит, не мне одной психику проверять пора. Ладно, утром разберемся, сейчас бы спать, я-то, небось, не краше Енца, в зеркало и заглядывать не стоит. Выдала Енцу пледы, подушки, полотенца и пошла себе к лестнице, спать же невыносимо хочется, а ночи всего ничего осталось. И тут Енц так мне в спину:
- Ягу, будь другом, забери этих. Ну, этих, с каминной полки. Сироток Доковых. Сунь их куда-нибудь до утра. Я как-то… как-то так.
Черт, Енц! Если бы он не сказал этого, я бы спокойно к себе спать ушла, и было бы мне хорошо. Такое уж блаженство – видеть, как эти три сиротки смирно стоят на каминной полке, ничего приятнее и не бывает. А теперь – не могу же я ему признаться, что боюсь их до упячки? И не только Енцу признаться боюсь, себе тоже. Так-то самой себе и признаваться не было нужды, сама с собой я бы эту тему обошла, проигнорировала бы. А тут деваться некуда. И я хмыкнула с крошечной долей насмешки, вернулась к камину, сгребла всех трех девочек одной рукой, прижала к груди, унесла с собой. А что в поворот не вписалась и косяк плечом задела – это я-то! – ну, надеюсь, Енц сам додумался списать это на поздний час и виски спросонок.
По всему выходит, что Доковы куколки непростые и каким-то образом связаны с тем, что с Доком происходит там, откуда он мне белозубую и беспечную улыбку свою рекламно-завлекательную шлет. Либо они представители того, кто Дока там удерживает. Либо они… от Дока?
О ком другом я такого бы и подумать не могла. Ну, пока в своем уме.
А вот про Дока – запросто. Так всерьез и подумала, что куклы эти – его связные, и что где-то там, между стенами тумана на берегу безысходной реки, – а что это река, я понимала теперь абсолютно уверенно, – что на берегу безысходной реки – почему-то она представилась мне закольцованной, с течением непрерывным и небыстрым, всегда одна и та же вода, с циклом… ну, зависит от радиуса, конечно, в общем, я увлеклась подсчетами, только чтобы не думать, кто может удерживать Дока там, на том берегу.
Связные ли эти три девочки и чьи, я вдаваться в подробности не стала, а поступила так, как подсказывала логика. Уложила их в ряд на подушках, себе место оставила между рыжей и клыкастой, калаверу дальше всех от себя разместила. Вспомнила, как она на моей груди подпрыгивает и чечетку отбивает – и сон как сдуло. Но раз они хотят войти в мой сон, чтобы говорить со мной о Доке – я буду спать.
Ух ты, сообразила я, уже отключаясь, а ведь это они Енца сюда пригнали, чтобы он попросил, чтобы я их в спальню забрала! Матерь божья, куда ж они меня-то загонят? И с какой целью?
И уснула.
И сразу они зашевелились, встали и опять топ-топ по постели. Одна на правое запястье встала, другая на левое, третья карабкается на грудь. Теперь уже по-настоящему.
- Вот так, - говорят, - так-то лучше будет, теперь не проснешься.
И я понимаю: не проснусь.
Умру, а не проснусь.
- Чего вам, - говорю, - чего надо?
- Нам надо, - соглашаются все три.
- Чего ты за Дока не пожалеешь? - спрашивает Рыжая.
Калавера уточняет:
- Для Дока, - и наклоняется к самому лицу. - Один сон в твоей жизни, м-м-м?
Она просто стоит у меня на груди, прямо над сердцем, смирно стоит, даже не переминается, а в меня как будто кол вбили, прямо в грудь, сквозь сердце. Дышать больно и, кажется, совсем невозможно.
- Не пофалеешь один сон? И немнофко крови, да? – спрашивает и сама же кивает Кровопийца. - Фоглафна?
Сон они у меня и так уже увели... а крови - что той крови, немного крови для Дока, который никогда не бросает своих? Да легко! Киваю и заранее морщусь, представляя, как девочка с зубками присосется к моему запястью.
Но все не так просто, Ягу, все не так просто.
Калавера вытягивается в струнку, разводит в стороны пухлые детские ручки, слегка подпрыгивает – и пошла плясать, туп-туп-туп, том-том-том, перебивая сердечный ритм, задавая сердцу новый, неживой. Я умру, понимаю я, я умру. И пока я умираю, они говорят: не сомневайся, мы за Дока, мы его девочки, а ты? Я отвечаю…
Кто отвечает?
Кто – что?
Меня больше нет. Я – три девочки, три куколки, три беспокойных… Не знаю слова. Я-мы выходим на берег – перед нами река, перегороженная пополам густым туманом. Я вспоминаю, что Енц приехал не с пустыми руками, оказывается. Я разворачиваю надувной плотик и дергаю шнур. Фш-ш-ш – недолго ждать, в два гребка я добираюсь до туманной стены, зажмуриваюсь, обращаясь в слух – никого там нет, кроме меня. А по ту сторону тумана сидит Док, но не было бы никакого смысла во всем этом, если бы не было с ним и Клемса, так что я шарю взглядом по берегу, пока вытаскиваю плотик на песок, вспоминаю еще кое-что и швыряю Доку плитку НЗ – он ловит ее так, что я опять сбиваюсь со счета. Девять дней? Девять лет? Наверное, здешнюю воду – хоть залейся ею, - обеззараживать смысла нет. Док кивает – понял без слов, а разве бывало иначе? Хорошо, что Енц привез и воду, вспоминаю я, одновременно слыша внутри перебранку в три голоса:
- Не подумала!
- А фама!
- Дура шепелявая!
- Уродина!
- Вы обе! Заткнитесь! Давайте еще раз с начала!
И да, все прокручивается еще раз, Енц привез воду, я протягиваю Доку пластиковую бутылку и смотрю, как он жует и глотает, как по шее и подбородку льется вода, господи, Док, живой настоящий Док, как же может быть, что его не было так долго. И вообще, ведь вот на прошлой же неделе – перед Рождеством…
- Ты только не пытайся считать, - говорит Док, - ты не пытайся время считать, времени нет. Зря себя сбиваешь с толку. Просто теперь вот так. Не важно, почему. Так есть.
Но я его слышу плохо, потому что я оказываюсь маленькой – не выше двух ладоней от земли. И я смотрю на него снизу и говорю строгим голосом, как Рыжая:
- Что, довыпендривался?
И как Черепушка:
- Думал - так просто выдернешь человека с того света, да и станешь себе жить дальше?
И как эта, с клычками:
- Какой фмефной ты, фефное флово.
И как я сама говорю, держа его за плечи:
- Чтобы вывести кого-нибудь из царства мертвых, надо самому в него пойти, ты разве не знал? Вот, я пришла за тобой. И раз ты еще здешнего не ел и не пил, пойдем-ка домой, а?
- Я не нашел Клемса, - мотает головой Док. – Я не пойду.
Ну да. Док своих не бросает. Он только готов бросить нас и остаться здесь, но этот перевертыш моей логике сейчас не осилить.
Я-Рыжая веселится:
- Смешной, точно, смешной!
Калавера-я авторитетно разъясняет:
- Это хорошо, что не видел. И не смотри. Мы выведем тебя, а ты выведешь его, но раз он здесь уже ел, то он тебе не виден. Только тень. Поэтому ты иди и не оглядывайся. Просто иди – и не оглядывайся. Ни за что.
И мы идем. Я-три девочки впереди, ведем его за руку. Он за нами. Я-клыкастая краем глаза замечаю, что тень под бананом провожает нас взглядом, отбрасывает в сторону тень банановой шкурки, встает, отряхивает руки, идет за нами. Сто шагов до берега, тысяча шагов. Но я знаю – каждая из нас знает, что Док не оглянется, потому что тогда ему придется бросить кого-то из своих: или нас с Енцем, и Тира, и Бобби, и новенького – или Клемса. А он… В общем, он Док. Нам просто надо идти к берегу, к плоту, идти, идти и дойти.
А то Енц проснется, а нас никого нет.
Енцу снится Климпо, вертолет, выступающий из выбеленной синевы все отчетливее и крупнее, трое, лежащие в ряд на краю площадки. У Ягу кровь еле остановили, она серая сквозь розовую здешнюю пыль, но улыбается, хрипит на Дока: все из-за тебя, псих, придумал тоже – слоны… Док виновато морщится, пытается разглядеть, как там Клемс. Клемс без сознания, но жив, и будет жив, потому что этот чертов вертолет уже завис над площадкой, пошли-пошли, быстро-быстро… Енцу снится, что все долетят до базы, и он помнит, что на самом деле так оно и было.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1532768473406610&id=100000204154484

3. Козья жимолость

Ягу, яростно натиравшая полотенцем коротко стриженую голову – как будто в мокрой каракулевой шапочке, – замерла, помахала нетерпеливо в воздухе рукой, наклонилась туда-сюда, чтобы поймать в зеркале нудное отражение, обратилась к нему:
– Док, как называются эти цветы, знаешь, фиолетовые, четырехлопастные, по стенам ползают. Не глициния. И не космея.
– Четырехлепестковые, – уточнил Док, не поднимая головы: он уже натягивал носки, как всегда в мирной жизни – серые. – Космея не ползает по стенам. То, что ты пытаешься вспомнить, называется клематис.
– Отлично. Спасибо, док. Вот так, Тир. Клематис – это красиво. Это подарок. Или розы такие – по решетке вьюном.
Тир лениво качнул головой:
– Мне больше нравится жимолость.
– Да ну! Ты сказал, жимолость? Это же как... ромашки и одуванчики.
– Ну и что.
– Док! Скажи ему, Док! Кто сажает на клумбе одуванчики?
Из облака лавандового талька ответил Енц:
– Ну нет, жимолость не одуванчик. Очень даже декоративно.
Бобби, высовывая голову из ворота футболки:
– Уж получше клематиса.
Ягу:
– Чем тебе клематис не нравится?
Бобби:
– Банально! Как флоксы.
Енц:
– Что ты знаешь о флоксах?!
Док:
– Народ, не подеритесь.
Я:
– Мне глициния больше нравится.
Ягу:
– Новенький, не лезь…
Клемс:
– Глициния элегантней.
Бобби:
– Жимолость не так претенциозна.
Ягу:
– И дешевле.
Тир:
– Да не в этом дело.
– А в чем? – тихо спросил Док, и все замолчали.
– Ну… – Тир покрутил пальцами перед собой. – Кристина читала Стендаля. И там есть... Куст козьей жимолости, воспоминание о нем. Герой...
– Сальвиати.
– Спасибо, Док. Вот он, этот Сальвиати, вспоминает куст, увиденный им в определенный день, когда был счастлив и страдал от любви.
– Был счастлив и страдал? – переспросила Ягу.
– Она его не любила. Все запутанно там. Но Кристина считает, что это очень трогательный и драматический момент. О том, что для любящего весь мир становится... Весь мир ему рассказывает о его любви. И вот... У нас пять лет. Знаете, бывает: думаешь про что-то, что это надо сделать, но оно так очевидно надо и так просто, что как-то и не делается. Как будто оно настолько само собой разумеется, что уже практически так и есть. И как будто это для всех так. И вдруг ни с того ни с сего тебя доходит... статистика. Сколько из наших коллег доживет до тридцати пяти. В общем, я вдруг понял, что Кристина не знает, как мне тоже... запал в душу этот куст. Я так и не собрался прочитать Стендаля. Но с ее слов – так получилось, этот куст уже и мой тоже. И я хочу ей это показать. В начале июня будет пять лет, как мы поженились. И каприфоль цветет как раз в это время. Вот и всё.
– Тир, ты крут, – сказала Ягу. – Ты просто монстр. Даже мне теперь козья жимолость будет… не просто так. Особенной. Надо же. Я даже ничего не знаю про этого Сальвиати. Но теперь буду думать о нем, когда увижу жимолость. А ты, Док – ты откуда знаешь про Сальвиати?
– Оттуда же. Читал, давно. Это имя напоминает мне о шалфее, а я люблю шалфей.
– Ну, это-то все знают…
– Бедный Стендаль! – восклицает Док. – Никто его не читал, а вот что Док любит шалфей – это общеизвестный факт. Сик транзит глория мунди.
Док уже одет, стоит у двери из раздевалки, много значительно покачивая рукой с часами. Док в сером, как обычно: снизу доверху и во всех слоях, сколько он на себя ни наденет. И только бац – яркий, невероятной расцветки и выделки шарф, или сумка, или даже целый кардиган – но только если он выглядывает из-под серого плаща, никогда не снаружи, не поверх всего. И только однажды, один раз. Что-то яркое будет и завтра, но другое. Это Док. С его внешностью трудно быть незапоминающимся, но у него получается.
– Ладно, народ, сегодня свободны, завтра как обычно.
Вообще-то мы такие секретные, что сами о себе ничего не знаем. Говорят, так надежнее. Я понятия не имею, как они это устроили, но снаружи я ни хрена не знаю, кто я, во что верю, на кого работаю. Знаю, что у меня есть важное и опасное дело, знаю, что оно мое, я сам его выбрал. Но это и всё. Совсем всё. Хотя нет, я еще знаю, что у меня есть они – команда. Вот теперь всё. «Старички» узнают друг друга, если встретят снаружи. Узнают и меня. Я их не узнаю и не вспомню никого конкретного. Пока это так.
Это чертовски тревожно и неуютно – постоянно чувствовать внутри себя огороженную яму, в которую провалилась добрая половина твоих смыслов и ценностей. Только полосатая лента вокруг свидетельствует, что эта яма есть и что там всё на месте. Наверное.
Поэтому я не люблю выходить наружу. Мы все не любим. Если бы Док нас не разгонял... Самого Дока, наверное, тоже кто-то выгоняет. А может быть, он выходит, потому что выходит Клемс. У них, как у Тира с Кристиной, только как у них. Больше ни у кого длинных историй не сложилось ни с кем, ни снаружи, ни внутри. Только у этих. Ромео и Джульетта, счастливые и живые, две пары.
Только Тиру надо выходить наружу, чтобы попасть к своей Кристине, а Доку с Клемсом было бы и незачем, наверное...
Там, снаружи, все иначе.
Там у меня никого нет. И пока последняя из дверей не распахнулась передо мной, вспышкой уличного света отсекая меня от моей памяти и любви, я думаю о Тире, о его красавице жене, о скором прибавлении в их семье, о домике в пригороде, перед которым скоро раскинет золотисто-розовые легкие локоны каприфоль, козья жимолость несчастного Сальвиати, который был влюблен безответно, о, брат мой на этом пути…
Назавтра Тир опоздал на тренировку. Может быть, он забыл о нас, может быть, так бывает чаще, чем нам говорят. Нам говорят: никогда. Но я не верю. Каким-то образом каждое утро я просыпаюсь и знаю, что мне надо вставать и собираться, знаю, что именно я должен взять с собой и как одеться. Знаю, во сколько я выйду из дома – ни минутой раньше, чем надо выходить, но я уже полностью готов, потому что до того я уже знал, что пора отодвинуть кружку с крепким пряным шоколадом и встать из-за стола, накинуть пальто и подхватить сумку. Я знаю маршрут – поворот за поворотом, перекресток за перекрестком, я каждый раз вспоминаю алгоритм парковки, когда добираюсь до подходящего района, я безошибочно подхожу к двери в тот момент, когда она открывается – именно для меня. Но что если однажды я забуду вспомнить первый пункт? Что если Тир забыл?
Мы просто стояли в раздевалке и ждали его. Док стоял перед нами, и по нему было не понять, беспокоится ли он, и видно ли, как беспокоюсь я.
Но Тир появился – ровно в тот момент, когда Док собрался назвать в коммуникатор соответствующий код, мы услышали его торопливые шаги, он ворвался в зал, не переодевшись, и вытолкнул из себя слова, настолько неуместные и нелепые, что никто сразу не понял, о чем он. Ладно, и не сразу тоже. Мы вообще долго не могли понять, что он имеет в виду.
– Народ, у меня жена пропала.
– Что? Как?
– Совсем пропала.
Док окинул его недоверчивым взглядом, как смотришь на человека, которого знаешь долго и близко, и вдруг он выкидывает что-то совершенно ему не свойственное.
– Что ты хочешь этим сказать, Тир? – спокойным голосом, неторопливо уточнил он.
Тут я увидел, что Тира только что не трясет, я бы даже подумал, что он испуган, очень сильно испуган. И он ответил, еще медленнее, чем Док, выталкивая слоги по одному, раздельно и отчетливо:
– Пропала моя жена. Кристина.
– Как она могла пропасть… – начала Ягу.
– Совсем! – отрезал Тир, уже давая волю сжатому в нем отчаянию. – Совсем!
И пока он продолжал: как будто ее и не было… – Ягу успела закончить свое:
– Как она могла пропасть, если ее и не было?
«Ее и не было» они сказали одновременно, и почему-то именно это ударило по нервам, как внезапный резкий звук в очень давно и абсолютно точно пустом доме. И хотя каждый из нас прекрасно знал, что у Тира никогда не было никакой жены, ни Кристины, ни какой либо другой, в это мгновение, после прозвучавшего на два голоса отрицания, всем как будто показалось, что она, если и не была, то могла быть. Иначе зачем было бы накладывать один голос на другой, скрепляя их, как двойную спираль, отражая друг в друге, гася возмущенную интонацию Тира отрицающим вопросом Ягу? Впрочем, это слишком сложно, никакой такой объяснительной мысли не возникло, просто – показалось, что какая-то женщина по имени Кристина, о которой говорит Тир как о своей жене, на самом деле была, а теперь ее нет, как будто никогда не было.
На самом деле ее и не было никогда.
Наверное, даже глазами можно было увидеть, как это мгновение прошло в пространстве, как по воде проходит расходящийся круг от брошенного камня, только камень упал где-то еще, не здесь.
– Тир, – сказал Док. – У тебя не было жены. Я бы знал.
– Нет, Док, – набычился Тир. – У меня была Кристина. А сегодня… Док! И ты туда же! Что происходит? Куда вы ее дели?
– Тир, успокойся. Я на твоей стороне. Я не стал бы тебе врать. Ты мне веришь?
– Я верю тебе, Док. Я тебе верю больше, чем самому себе. Только не сейчас. Ты не врешь. Ты, видимо, просто не в курсе, Док.
Док молчал совсем недолго.
– Ок, Тир. Введи меня в курс дела.
Заодно Тир ввел в курс дела и всех нас.
– Сегодня проснулся в старой квартире, которую снимал до свадьбы, один, Кристины нигде нет, ее номер не обслуживается оператором, мои родители… Мать с ума сходила в ожидании внуков, все пять лет проедала , когда мы заведем детей, последние полгода задрала названивать про здоровье и всякие приметы… А теперь она беспокоится, не надо ли мне проверить голову, потому что она, видите ли, впервые слышит, что ее сынок пять лет как женат! Что скажете?
– У кого есть вопросы? – качнул головой Док.
Ягу подняла руку.
– Извини, Тир, я спрошу еще раз. Просто… для собственного спокойствия. Ты – уверен?
– В чем? В том, что я заснул вчера обнимая ее – вот так? – Тир сгреб Ягу, обхватил обеими руками, на миг задержал так – и отодвинул. – В этом я уверен. Я помню, как она пахнет, какого размера ее живот, как торкается малыш пяткой в мою ладонь. Я помню, как она уснула, а я открыл сайт питомника и заказал куст жимолости… Народ, вы что? Я же вчера в раздевалке говорил об этом.
– Сальвиати, – сказал я.
– Точно.
Док посмотрел на меня долгим взглядом – я ответил ему:
– Потому что шалфей.
– Я помню, – вдруг сказал Клемс. – Потому что ты любишь шалфей, Док. Это правда.
– Опаньки, – сказал Док.
Не похищение. Мы довольно быстро установили, что по документам никакой Кристины Ховен такого-то года рождения и так далее вообще никогда не существовало. Ее родители погибли в авиакатастрофе за пару лет до ее рождения. Дом на участке, принадлежащем семье Тира, никогда не был построен – не только по документам, но и совсем, просто его там нет. И так далее, и так далее, и так далее… Мы проверили все. Никакой Кристины. Никакой жены у Тира, никогда. Так не бывает. Но именно так и было.
При этом сами мы то и дело «сплывали», задавались вопросом: а чем это мы занимаемся? А почему не физкультурой? Эй, Тир, ты чего такой?
К счастью, не одновременно. Каждый раз кто-то произносил кодовое слово – Сальвиати, и стеклянная волна откатывалась прочь.
Когда все проверили, собрались в столовой, и Ягу сказала: Док, сдается мне, без твоих девочек не обойтись. Енц крякнул, остальные просто внимательно смотрели на Дока, как будто ожидая его разъяснений. Ну, и я так же смотрел – что за девочки у Дока, я знать не знаю. Док вздохнул, протянул левую руку чуть назад – Клемс поймал его ладонь, подставив свою. Я не видел до того, чтобы они вот так явно, при всех.
А Ягу так внимательно на это посмотрела.
– Что, Док, дорого обходится их помощь?
– Не то чтобы дорого, – покачал головой Док. – Это трудно объяснить. Вот для начала: заранее неизвестно, с кого они потребуют плату. Может, с меня. А может с Тира. А то и вообще с тебя.
– А с меня за что?
– Они не «за что» берут, а «для чего». То, что им – или не им, а вообще, – нужно, чтобы сделать запрошенное. Так что это и не плата на самом деле. Расходные материалы.
– А, это как они с меня в тот раз взяли – сном и кровью.
– Вроде того.
– Так они что, бесплатно работают?
– Нет, но это никого, кроме меня, не касается.
– Тогда вопросов нет, – согласилась Ягу, а вот Клемс готов был спрашивать и спорить, но Док слегка сжал его ладонь, и он тоже согласился – подождать с вопросами.
Я бы ревновал, если бы в этом был хоть какой-то смысл. Я бы завидовал, но в этом смысла не больше. Я последним вошел в этот круг, и место мое было – с краю, а они были в центре, они и были центром, а я летел вокруг них по бесконечно удаленной орбите, и я даже не мог себе позволить хотя бы смотреть вдосталь. Но я мог слушать – как они говорят между собой, какими короткими фразами обмениваются, как легко понимают и соглашаются друг с другом, как верят, как друг друга берегут. Ладно, и мое время когда-нибудь придет здесь.
– Енц, ты как? – спросил Док. – Тебе тоже тогда пришлось отдуваться.
– Да ладно, – махнул рукой Енц. – Ночь сурка… Не самая беспокойная ночь в моей жизни, уж поверь. Страшные они, это да. А так – ничего, девчонки как девчонки.
– Ну, тогда… – он оглянулся на Клемса, и тот одним движением переместился к шкафчику Дока и вынул сверток: в несколько оборотов намотанный один из бесподобных доковых шарфов, точным и нежным движением – как живое – положил сверток в протянутые ладони.
– Дамы и господа, позвольте вам представить…
Док аккуратно развернул шарф, и все увидели, что в нем скрывалось. Три куклы в кружевных платьицах, непохожие друг на друга, но сразу видно: подружки. А еще как-то всем было очевидно, что за Дока они любого порвут, причем это не метафора.
А хотя – чего там, куклы как куклы. Одна с выбеленным лицом, разрисованным, как праздничный череп, другая с острыми клычками поверх нижней губы, третья обыкновенная, рыжая, только голова у нее была чуть не в половину ее роста.
Док сказал:
– Некоторые из вас их помнят, некоторые, видимо, нет. Это не важно. Я хочу, чтобы каждый решил, идет ли он на это дело. Это не задание. Никто не может приказать. Даже просить. Даже Тир.
Короткий взгляд в глаза Тиру. Тот кивнул. Дальше:
– Но дела обстоят так. Похоже, у Тира действительно раньше была жена, а теперь ее нет и не было. Боюсь, что за происходящее придется отвечать мне, потому что я это начал. Если кто-то из вас помнит, мы потеряли Клемса в бою у Климпо, и девять лет его не было с нами, хотя сейчас вы знаете, что он был.
Тут Док вкратце рассказал, как он собрал девять слонов и проломил их яростью стены Аида, но застрял там, не смог выбраться, ни с Клемсом, ни один… Впрочем, как я понял, один он выбраться и не пытался. Енц и Ягу дополнили его рассказ своим отчетом – и я даже вспомнил, как мы Дока хоронили, и как потом всем досталось что-то из его наследства… всем, кроме меня. И как этих кукол то находили, то теряли в вещах Дока, вот точно так, как сегодня забывали, чем мы заняты и почему. Обнаруживали разряженных в кружево и оборки кукол, слишком громко удивлялись, немедленно забывали о них – пока не всучили Ягу, «потому что она девочка». Наследство Дока, погибшего под Климпо. Теперь я это вспомнил. Было непередаваемо странно одновременно чувствовать то горе и бессилие – и видеть глазами живого, сильного, уверенного Дока. Я бы сказал, спокойного, потому что он так выглядел. Но спокойным он не был.
– Сделанного не воротишь, да я бы и не стал. Но раз что-то нарушилось и никак не устаканится, придется выравнивать. Одного меня для этого недостаточно. Кто-то может присоединиться к экспедиции, строго добровольно. Тогда есть шанс вернуть жену Тира. Я с барышнями, – он приподнял кукол, – пойду в зал. Кто придет, с тем и пойду. Кто не придет, к тому никаких вопросов, даю слово. Все, пока.
И ушел, а Клемс с Тиром едва не столкнулись в дверях, несмотря на всю свою выучку, потому что каждый хотел успеть за ним первым. А я что? Я просто хотел быть с ними, мне это было необходимо. И я встал и двинулся за ними, но Ягу, понимаете, Ягу сказала: «Не лезь, новичок». Я посмотрел ей в глаза… и не полез. Всего лишь мгновение растерянности – и всё, она скользнула в проем, и дверь мягко закрылась за ней. Ладно, значит, будет не так красиво, как мне хотелось.
Краем глаза увидел, что Енц тоже идет.
В конце концов, в зале мы снова были все вместе, все до одного. Док не удивился, но и не обрадовался. Расстелили на полу маты, усадили чертовых кукол в центре, сами легли вокруг, взялись за руки. В первый раз, что ли, засыпать по команде…
Нет, не вышло: лежал, дышал, не спалось. Судя по тихим шорохам и вздохам, не я один так маялся. Отчаявшись, открыл глаза, похоже, одновременно со всеми. Шевелиться не хотелось, хотелось просто лежать и смотреть в потолок. Свет падал на него от горящего в центре нашего круга фонарика, и тени неторопливо двигались, как будто кто-то вел медленный хоровод.
– Ну и фто фы тут фаляетесь?
– Док, какой ты бестолковый, честное слово!
– Ты зачем такую толпу притащил? Как их выгружать потом?
Я приподнялся на локте и заглянул внутрь круга. Доковы девочки стояли там, маленькие, насмешливые, злые. Ягу сказала, что они страшные, но мне не было страшно. Я этому обрадовался. Хоть в чем-то я не отстаю от нее, а наоборот.
Зря я это подумал: одна из девчонок, та, что с разрисованным лицом, резко дернула головой, как на запах, поймала мой взгляд и нехорошо улыбнулась, не разжимая губ. Черепушка, вспомнил я, Калавера, танцорка на сердце.
– Я тебя запомнила, – сказала Черепушка.
– Фсе еффе не боифся? – подхватила клыкастая дракулица.
Рыжая только прищурилась.
На этом месте я закрыл глаза и какое-то время не слышал, что там дальше происходило. Когда открыл, Док и Тир о чем-то говорили с девчонками, мне судя по жестам и выражению лиц, яростно спорили. Нет, не так. Док и Тир отчаянно пытались спорить, а куклы просто объясняли, почему все будет не так, как они хотят. Шум в ушах прекратился, и я услышал, наконец. Вещала Рыжая:
– Ты же сам объяснил бойцам, Док. Мы берем то, что нужно, чтобы повлиять на ситуацию. Может быть, тебе бы больше понравилось стрелять ромашками, но ромашки не убивают, Док. Ты стреляешь пулями и не споришь. Нет, Тир, ты не подходишь, от тебя разит страстью и тоской, ты просто проплавишь все, порвешь… Док, ты тоже не подходишь, не дергайся. Не перебивай! Если не будешь перебивать, этот ваш… новичок поймет быстрее. Где ты его взял такого, Док? Ты заметил, что он…
– Тогда сама не отвлекайся! – рявкнул Док. – Говори, что вам нужно, и начинайте уже.
– А как он смотрит на…
– Вам нужны представители, – влезла Черепушка. – Нет, это нам нужны ваши представители, вот так!
– Нам они не нуфны, – покрутила головой Кровопийца. – Мы никого не трогали, фпали ф фарфе!
– Нет, Док, – настаивала Рыжая, – ты же понял, что новенький…
Я решил, что пора вмешаться.
– Расскажите про представителей, – спросил быстрее, чем было бы правильно, но не хотел рисковать.
Рыжая показала оттопыренный большой палец.
– Боец, ты мне нравишься! Ты будешь моим протеже.
Не могу сказать, что это меня обрадовало, но голова больше не кружилась.
– Представители – это представители, что тут непонятного?
– А что они будут делать?
– Как – что? Представлять?
– Где представлять? Как? Кого?
– Нормально представлять, в воображении. Вас. Но не всех. Надо представлять Тира и Кристину. С Тиром напрямую работать невозможно, он просто все к чертям спалит. А Кристины, как ты мог заметить, вообще не существует. Ее тем более придется представлять. Представлять их должны влюбленные. Нет, Док, вы с Клемсом не годитесь, потому что вы оба мужчины, и ни один из вас не сможет меня…
– Тф-ф-ф, – предостерегающе зашипела зубастая. – Это ты пока не фочешь говорить.
Рыжая досадливо поморщилась, шлепнула себя ладошкой по губам.
– Башка огромная, а что толку. Ладно, скажу по-другому. Чем ближе представитель к представляемому, тем легче с ним работать, понятно? Вот у вас тут есть женщина. Вот эта. Мы ее знаем, она смелая. Привет, Ягу!
Ягу приподнялась на локтях, помахала ладонью.
– Привет, девчонки! Рада с вами поработать. Вы крутые.
– Ты тоже крутая, Ягу! И очень красивая! Черная-черная, как пантера, и вообще похожа на нее. Вы хоть видите, какая она красивая, бойцы? Ягу будет за Кристину, потому что она женщина. Новенький будет за Тира, потому что он любит Ягу.
Я не поперхнулся только потому, что нас действительно очень хорошо учили. На Ягу я старался не смотреть, и, кажется, она тоже не смотрела на меня, но как именно она на меня не смотрела, этого я понять не смог.
Дело мое, похоже, совсем безнадежное, и зачем я влез в это всё? Не вот прямо сейчас, это-то понятно. Сказал «а», говори и «бэ». А вот зачем я сказал «а»? Зачем вообще влез в эту секретную службу? Уж явно не затем, чтобы среди белого дня – ведь там, на самом деле, еще белый день? – во тьме и безвременье разговаривать с живыми куклами. И не затем, чтобы влюбиться в первую встречную – это правда, я встретил ее первую из моей «взрослой» группы, сразу после учебки, ее, ветерана и героиню, я – зеленый, как самое зеленое, что есть зеленого на свете. Не затем и не за этим, но вот – я сижу здесь, она знает, что я в нее влюблен, ей об этом сказали живые чародейские куклы, и что после этого я еще могу считать невозможным?
В конце концов, в зале остались только возлюбленная моя Ягу, три смешные и страшные куклы, их огромные тени на стенах и потолке и я. Так и стояли – куклы посередине, мы с Ягу по разные стороны от них, тени у нас за спиной, вокруг, везде.
– Ну, представители, что так стоять? Представляйте. Ты – Кристина. Пока постой тут в сторонке, от тебя сейчас ничего не зависит, тебя еще нет. А ты…
Я не умею, хотел сказать я. Меня многому учили, но не этому. Я никогда этого не делал, я не знаю, как. Я не умею представлять.
– Ты – Тир, – сказала Рыжая.
И огонь вошел в меня.
– Ну что, девчонки? – подпрыгнула Рыжая. – Круто! Мы здесь, представители потерпевших здесь. Можно торговаться!
– Мне без надобности, – пожала плечами Черепушка. – Но я тебя поддержу.
– У меня ффё ефть, но почему не помочь? – сказала Кровопийца.
– Тогда я возьму себе всё! – обрадовалась Рыжая.
Тир вздрогнул.
– Что значит «возьмешь всё»? Вы же говорили, что ничего не берете лично себе, все для дела.
– Мало ли что мы говорили тогда! – ощерилась Рыжая. – Тогда мы не торговались, а рассказывали, как на самом деле. А сейчас я буду торговаться. А если ты такой умный, то я тебе такую цену заломлю, что по гроб жизни не рассчитаешься, ни ты, ни твой представитель, ни…
– Ладно, я согласен, – опустил голову Тир. – Торгуйся.
Ему было почти все равно, что она потребует. Слишком ясно он ощущал мир вокруг – большой, огромный, бесконечный, прекрасный, совершенный. В мире был один-единственный изъян: из него изъяли Кристину, все ее дни и дела, ее вздохи, ее песенки, ее тонкие хриплые вскрики, ее ворчание, отпечатки ее пальцев на всем, чего она не коснулась в новой версии Вселенной, даже волоски, приставшие к свитеру мужа, даже почти зажившую случайную царапинку от ее ногтя на тыльной стороне его ладони. Тир зажмурился и увидел царапинку вчерашними глазами. Открыл глаза – и не увидел ее.
– Это ты еще не в полную силу чувствуешь, – прошептала Рыжая. – Это ты еще не до конца представил.
Тир почти задохнулся в безвоздушной пустоте.
– Стой-стой, сильнее не надо! Ты же представитель, ты здесь нужен, чтобы чувствовать, но не до конца. Вот так, как сейчас, и хватит.
Тир кивал, прижимая ладони к груди. Там жгло и горело.
– Не выпускай это наружу. Просто слушай меня. Так и будет теперь всегда. Если бы твоя жена просто умерла, была и закончилась, ее можно было бы оплакать и забыть. Отгоревать несколько лет, утешиться. Как все. Но невозможно забыть того, кого никогда не было. Это очень, очень гнусная ловушка. И теперь с тобой всегда будет так. Если мы не договоримся.
– Так договаривайся, – попросил Тир.
– Что нужно для дела. Нужно, чтобы твоя жена забеременела. Тогда она появится.
Тир нахмурился.
– Но она же и так беременная…
– Тир, ты фофсем дурак? – вмешалась Кровопийца. – Как она мофет быть беременной, когда ее не фуфефтфует?
Тир только сильнее вдавил ладони в грудь, ответил бесцветным голосом.
– Хорошо, пусть забеременеет.
– Ну вот, вопрос решен. Только у меня еще одна просьба. Лично для себя. Вы согласны? Кристина, ты уже почти есть, ты тоже можешь отвечать.
Тир услышал ее молочный голос:
– Чего ты хочешь, малышка?
– Ты родишь меня?
Я понял, что соглашаться никак нельзя. Это будет такое предательство по отношению к Тиру, что и слов таких нет.
– Нет-нет-нет, – замотал я головой. – Ни за что. Нет.
– Да-да-да! – пропела Рыжая. – Нечего нести отсебятину. Тир сказал бы «да» – вот и ты говори. Что я, за тебя отдуваться должна? Ты представитель, ты и представляй.
Я представил. И увидел, что правда, Тир сказал бы «да». Но я еще попытался выторговать для него скидку.
– Ну чего ты так уперлась? – сказал я самым мягким голосом, как с капризным ребенком.
Рыжая подбежала ко мне, топая крошечными ножками, взмахнула кулачками размером с вишневую косточку – и как заорет:
– Потому что я хочу нормальную голову, блин!
После этого всё стало проще. Тир сидел на матах, обнимая Кристину, та держала на руках рыжеволосую большеголовую куклу, пальцами расчесывала и распутывала ее канеколоновые локоны.
– Вообще-то, нам сказали, у нас будет мальчик, – почти с грустью заметила она.
– Мальчик? – Рыжая скривилась. – Вот это я попала... Черт, черт, черт. Ладно, переживу, это ненадолго.
Тир нервно откашлялся.
– Значит, ты теперь будешь вместо моего сына?
– Ты еще не понял, боец, – все еще кривясь, ответила Рыжая. – Я и есть твой сын. Это я с самого начала. Другого никогда не было. Как бы тебе попроще объяснить? Пока мы с тобой сейчас не договорились, Кристина не забеременела полгода назад. Почему получился мальчишка, этого я не знаю. Но это точно я. Теперь идите домой и сделайте меня, как будто это происходит полгода назад. Ну что, справитесь?
Рыжая смотрела на меня с большим сомнением, и я попытался сказать, что это получается перебор, я не хочу – но Тир потянулся губами к затылку Кристины, к невесомым почти бесцветным завиткам под высоко уложенным узлом светлых волос, и я понял, что моему счастью просто нет ни времени, ни места в этом мире, где у Тира есть, на самом деле есть жена. Они обнялись и пошли наружу. Не знаю, как это выглядело со стороны, кому что мерещилось и мстилось, но нас никто не остановил.
Один-единственный тоненький луч прорвался сквозь щель в жалюзи и ужалил меня. Я прикрыл глаза ладонью, очень осторожно подвинул голову, чтобы не разбудить ту, что спала на моем плече. Засыпала она еще Кристиной, и мне не стоило вспоминать ее последние сонные поцелуи, которые, собственно, предназначались не мне. Но я помнил, какой податливой и мягкой она была, и я был уверен, что это не Ягу и даже не похоже на нее. Черт, получается, я все равно что переспал с женой своего друга, и я ее помню. Я изменил любимой женщине практически у нее на глазах, и она это тоже, наверное, вспомнит. Мне остро захотелось исчезнуть из этого мира насовсем. Это было бы симметрично. Я, кажется, потерял вообще все на свете – было бы неплохо, если бы и мир потерял меня.
Та, что спала на моем плече, шевельнулась, откашлялась и заговорила. Голос ее был низким, хриплым – совершенно точно рядом со мной проснулась Ягу.
– Это мы у Тира, да? Ну, понятно. Интересно, а Тир с Кристиной где сейчас? Тебе не кажется, что нам нужно поскорее освободить территорию? Вызови такси.
– Я не знаю адрес.
Ягу фыркнула.
– Все? Чары рассеялись? Я тоже не знаю. Хотя… Эй, новичок, если я хоть что-то понимаю, где бы мы ни заснули ночью, сейчас мы должны быть по тому адресу, который проверяли вчера. Ну что, вспомнишь?
– Я и не забывал, – буркнул я и потянулся за телефоном.
Ягу спрыгнула с кровати, развела планки жалюзи и выглянула в окно. Я увидел, как блики и тени вылепливают ее тело – длинное, крепкое тело хищного зверя, почувствовал, как возвращается огонь, не заемный, мой собственный яростный пал. Ягу вертела головой, высматривая что-то за окном, блики и тени ползли по ее эбеновой коже, я не мог отвести глаз… В этом не было ничего нового, и обычно я с этим справлялся. Нас и этому учат. Хотя одно дело видеть ее в душевой, другое – только что из постели, где она была со мной… в каком-то смысле. И все-таки в данный момент сложнее было справиться с отчаянием, вырвавшимся и схватившим за горло.
– Смотри-ка, – протянула Ягу, – ночью и в самом деле доставили жимолость. Ничего себе куст, весь в цвету. А Тир у нас романтик...
Она внимательно посмотрела на меня, оценила сложную игру мимических мышц. Я чувствовал себя хуже чем голым.
– И не он один. Ты бы не торопился отчаиваться. Мало ли что случилось этой ночью. Это было не с нами. Это были не мы. Ты что-нибудь помнишь?
Я не хотел врать, просто пожал плечами.
– Мда. Я, кажется, знаю, что нужно сделать, чтобы ты забыл Кристину. Только не здесь. Пригласишь меня к себе? И вызови такси, ладно? Я в душ, буквально на минуту. Интересно, вспомню, где у них тут полотенца? И знаешь… Мы еще легко отделались. Не хочу даже думать, как Док будет выкручиваться, когда за вознаграждением придут слоны.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1534309859919138&id=100000204154484

4. Флоксы
Для Енца все началось с любви. Ну, то есть, как сказать – любовью такое обычно не называют. Умный мальчик из глубинки получил престижную стипендию, приехал учиться в большой город, обнаружил, что здесь всё не так, как там, быстро освоился, можно сказать, совершенно переменился, но в глубине его сердца остался нетронутый корешок привязанности и верности.
Уже совсем взрослый и красивый, городской насквозь, на вечеринке у друзей мальчик познакомился с девочкой. Она тоже была студентка, только из медицинского и на пару лет старше. Пила разведенный спирт, курила крепчайший табак в самокрутках, неплохо пела, жила, ни на кого не оглядываясь. Они недолго встречались, она вскоре уехала в другой город интерном в госпиталь, и никакого продолжения не было. Но за те несколько месяцев, что они спали вместе, она успела сделать кое-что. На самом деле – мелочь, но необратимую.
Как-то раз в конце зимы они лежали в постели, уже после всего, и говорили о детстве, у кого что было. У Енца – его звали Тимом тогда – в детстве был огромный самокат на резиновом ходу, тяжелый, большой, как велосипед, с гнутым никелированным рулем, разгонявшийся до немыслимой скорости и тяжело тормозивший. Еще у него был чердак, заставленный ящиками и коробками со всякой всячиной. Мать запрещала потрошить их, но Тим, конечно, потрошил. Сквозь урчание голубей он чутко прислушивался, не заскрипит ли лестница – и если что, убегал на крышу через маленькое полукруглое окно, пробирался по красной, наполовину зеленой от мха черепице до угла и по приставной лестнице, вертикальные жерди которой давно вросли в землю и только что не выпускали почки по весне, скатывался под старые яблони. Там можно было схватить самокат и умчаться по мощеной брусчаткой улочке к ребятам на реку, или можно было нырнуть в тень запущенного сада. Мать его работала на почте, по вечерам брала на дом штопку и другую починку белья для соседей, чтобы сводить концы с концами. В саду росли только травы вроде мяты и розмарина, душицы, тимьяна, шалфея... Тим выучил их все, потому что мать часто просила его принести стебелек того, пару листиков сего, веточку еще чего-нибудь. Там было несколько грядок с травами рядом с домом, за ними стояли старые, корявые яблони, приносившие яблоки размером с два маминых кулака, густо-желтые снаружи и снежно-белые внутри, ароматные и сладкие, как мед. Больше нигде Енц таких не встречал. Между яблонями росли флоксы – неприхотливые и незамысловатые, даже простенькие, розовые и бледно-лиловые, самые обыкновенные, их сладковатый запах был почти неуловим, но пропитывал сад насквозь.
Енц увлекся, рассказывая об этом, почти погрузился в зеленые тени и прохладу, почти увидел мать, высунувшуюся из окна на крыше и призывающую негодника на справедливую расправу. Сейчас он видел, что грозный взгляд и голос притворны, и сквозь них сияет любовь. Он пытался сложить слова так, чтобы передать одновременно и эту показную суровость, и этот свет. Он говорил о том, как выглядывал из-за цветущих кустов, стараясь не качнуть сиреневые и розовые шапки.
– Брр, – воскликнула девочка. – Ненавижу флоксы. Они пахнут мертвецами. Точь-в-точь, как в покойницкой.
Ну, понятное дело, девочка уехала, так что они в любом случае бы расстались. Но корешок в сердце Тима был глубоко ранен, и из этой раны не могло не прорасти что-нибудь эдакое.
Прошло несколько лет, Тим закончил учебу и затем внезапно свернул с прямой инженерной дороги, нанялся на секретную службу, стал учиться заново и теперь уже всему на свете. Мать умерла, когда он был где-то далеко, он это пережил. Дом остался ему и долго пустовал, сад зарастал, яблони хирели.
Но однажды в апреле Енц приехал домой. Не сказать, чтобы что-то особенное случилось перед этим, то ли очередные потери в команде, то ли еще что, он ведь о себе не только никому не рассказывает, он и сам не помнит ничего конкретного, когда в отпуске. Кажется, в тот раз они вернулись из Климпо. Или не в тот? Кто его знает, этот секретный секрет.
В общем, он как-то смутно провел ту зиму лет девять назад, плохо спал, ну, то есть, если не предпринимал специальных усилий. И тут сами собой вспомнились девочкины покойницкие флоксы и стали крутиться в голове раздражающе неотвязно. Так что с большой натяжкой можно сказать, что флоксы для Енца начались с любви. Если бы та девочка не сказала про их запах, он бы о них и не вспомнил в таком ключе. И поскольку в этом мире все замыкается само на себя, любовь для Енца тоже началась с флоксов. Просто он понял, что совсем ничего не знает о цветах, за которые так сильно обиделся, и, оказывается, эта обида до сих пор не прошла. Ну, с этого и завертелось.
Енц полез в интернет и первым делом узнал, что название цветку дано не просто так, а со смыслом. Название дал сам первый систематизатор всего живого, Карл Линней, и означает оно ни много ни мало «пылающий», ибо φλόξ, в переводе с греческого, означает «пламя».
Одних названий оттенков ему пришлось выучить несколько десятков. Розовый такой и розовый сякой, розовый, как лосось и как коралл, сиренево-розовый, голубовато-лиловый, лавандово-голубой. Он много узнал про глазки и полоски, про нежный румянец и меняющиеся в зависимости от времени суток оттенки, узнал, что пестрыми бывают не только цветки, но и листья, что различаются шарообразные и пирамидальные соцветия, что кусты могут тянуться вверх или ползти по земле, что лепестки не обязательно должны быть округлыми, и что бывают флоксы, похожие на рожки мороженого с закрученной пимпочкой и на лучистые звезды. В общем, Енц открыл новый континент, выучил новый язык и отчасти даже начал новую жизнь.
К концу апреля он был всесторонне подкован теоретически, в делах случилось затишье, начальство не возражало, так что Енц погрузил в тентованый кузов свежеприобретенного крохотного грузовичка пару десятков кустов сортовых флоксов – для начала, – и отбыл в отпуск на родину.
Перед последним перегоном он переночевал в маленькой гостинице, встал рано и домой приехал еще до полудня. Дом в этот раз показался совсем маленьким и беззащитным – даже в большей степени, чем когда Енц впервые приехал сюда после смерти матери. Сад тосковал, зарастая дикой травой. Енц взял ключи у соседки, вежливо отделался от расспросов и предложений помощи, загнал машину во двор, под деревья, и отправился обживаться. Флоксы сажают вечером, и Енц хотел до того обустроиться в доме, подключить и отладить все коммуникации, вытряхнуть пыль и привести в пригодное для жизни состояние хотя бы кухню и одну спальню. Посторонних в доме он видеть не хотел. Может быть, потом, когда-нибудь, он пригласит ту же соседку поддерживать порядок, такие подработки по-прежнему в цене в этом забытом краю, но сейчас он хотел побыть один. Ни физической работы, ни примитивной техники он не боялся, сказывалось и первое образование, и дальнейший опыт. После обеда он выполол разросшиеся лопухи и прочую траву под яблонями, заодно присмотрелся, каким уже пришел конец, а какие еще стоит попытаться спасти, вскопал землю в заранее намеченных местах и отправился пить чай.
Он обнаружил, что впервые за несколько месяцев движение и нагрузки приносят успокоение. Сколько ни выкладывался он в зале и на полосе, это не давало облегчения, а здесь как будто все по-другому, как будто сам характер и смысл движений был другим, не возвращал снова и снова к мыслям об умерших в Климпо – ведь они вернулись из Климпо в тот раз? Здесь и сейчас ему было так хорошо, как он уже забыл, что оно так бывает. И он сидел и сидел перед дверью в сад, снова и снова подливая чай из маминого веджвудского чайника, драгоценного, единственной роскоши, сохранившейся от лучших времен, когда еще был жив отец. Ему показалось, что и время вокруг застыло, и тени неподвижно покоятся на земле, и ветер остановился вместе с птицами и пчелами в густой солнечной тишине.
Страна мертвых, приют вечного покоя и бесконечной неизменности. Когда-то все были живы, а теперь – не все.
Ну всё, пора, решил Енц, и заметил, что тени заметно удлинились. Допиваю чай – и сажать. Мирный труд успокаивает, надо же. Тоже мне открытие, а? Встал, потянулся, размялся. Всё-всё-всё, хватит, пошли-пошли, быстрей-быстрей…
Когда стемнело, первый десяток кустов занял позиции вдоль забора – самые высокие, полутораметровые сорта, когда они вытянутся и зацветут, будет так красиво, и надо еще привезти, или уж заказать доставку? – Енц обнаружил, что он в саду не один. Это был неприятным сюрпризом, даже не столько само вторжение, сколько то, что Енц его пропустил. Особенно неприятно было, что он был абсолютно уверен, что здесь никого нет, а потом, без всякого перехода, здесь уже кто-то был, стоял у него за спиной, всего в нескольких щагах от него, дышал, не скрываясь. Вот тебе и мирный труд…
Лопата сама перетекла по ладони в удобное положение, пока он выпрямлялся и разворачивался лицом к незваному гостю. Гостье, если это имеет значение. Она была высокая, одета в черное слегка помятое платье, сливавшееся в густых сумерках в расплывчатое продолговатое пятно, на голове, поверх капюшона, венок из искусственных темно-малиновых роз. Тени лежали на ее лице, подчеркивая рельеф черепа, из-за этого Енц не мог понять, красивы или отталкивающи ее черты.
– Привет, – сказала она. – А я думала, ты никогда уже сюда не приедешь.
– Мы знакомы? – удивился Енц.
– Конечно! Мы часто играли вместе, не помнишь?
Енц не помнил, чтобы он вообще когда-нибудь водился с девчонками, но она была убедительна и рассказала такие подробности, что он не мог не согласиться: да, это было именно так. И с моста прыгали, и на спор переплывали реку между омутами, гоняли со спуска на том самом самокате на резиновом ходу – а он цел еще? – и спускались в заброшенную шахту, и бегали по оползающей черепице, спасаясь с чердака от матери… Чем больше он смотрел на нее, тем сильнее ему казалось, что он действительно откуда-то знает ее лицо, да и голос ее знаком, и вся манера говорить – спокойная, холодноватая, ритмичная. Она знала все его привычки, манеру, тайные слабости и приметы, она звала его по имени: Тим. И она принесла большой фонарь и помогла ему посадить оставшиеся кусты, потому что уже совсем стемнело, а не оставлять же еще на сутки?
– Ну вот и всё, – сказал, наконец, Енц и вопросительно посмотрел на нее. Она приблизилась, улыбаясь. Он снова поймал мысль о сходстве ее лица с черепом, видимо, так падал свет от фонаря. А ведь она, пожалуй, все-таки была красива. Теперь он разглядел, что не было никакого капюшона, только густые длинные волосы в темноте сливались с черным платьем, и розы, кажется, тоже были натуральные. Было слишком темно и слишком спокойно, чтобы приглядываться. Енц обнял ее – она не отстранилась. Она была не против остаться и вымыть руки, испачканные землей, выпить чашечку чая и даже чего-нибудь покрепче, лечь с ним в постель, чтобы согреть его в пустом и темном доме.
– Когда мы виделись в прошлый раз, все это уже было, – сказала она. – Не вижу, почему бы не продолжить.
Он проснулся в одну из ночей, которые проводил с ней, и смотрел, как она сидит перед зеркалом в колеблющемся свете огарка – она ничего не имела против электричества, но сама не включала его никогда, а потом и Енц перестал. Она погружала пальцы в жестяную коробку и подносила их к лицу. Амплитуда и ритм ее движений на мгновение сбили Енца с толку, ему показалось, что она наносит камуфляжную краску, как перед вылазкой. Но пальцы ее были испачканы в белилах, в кармине. Розы пылали на ее голове, но тонкий, всепроникающий запах флоксов из сада был сильнее. Она обернулась, услышав изменившееся дыхание мужчины. Тогда Енц понял, что ему действительно знакомо это набеленное лицо, разрисованное узорами, подчеркивающими рельеф костей, этот перечеркнутый черными штрихами, как будто зашитый, рот, красные лепестки вокруг глаз, завитки на лбу и на подбородке.
– Боишься? – спросила она, не разжимая простроченных губ.
Енц не знал, как ей ответить. Он действительно боялся, но это была не вся правда. Он боялся до смерти, но до смерти же и хотел ее. Его тянуло к ней, как гвоздь притягивает магнитом, непреодолимой силой, по закону природы. Это притяжение было между ними всегда, с самого рождения, если не раньше. Флоксы пахли ею, теплым пламенем вечности, и он с детства пропитался их запахом, она была ему родной, и еще он вспомнил, когда видел ее в прошлый раз, конечно, как он мог потерять это драгоценное мгновение? Она лежала с ним рядом и обнимала его, она поцеловала его, когда было уже слышно приближающийся вертолет, она ни на кого не оглянулась, она просто отдалась ему прямо на красноватой сухой земле, она принадлежала ему, тогда, в Климпо.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1539486862734771&id=100000204154484

5. Жертвоприношение

Психолог помог. Этого Док отрицать не стал бы. До бесед с ним Док и чувствовал-то себя едва-едва. Буквально - мономолекулярной пленкой, натянутой на стотонный монолит. По пленке иногда проскальзывали слабенькие разряды. Под пленкой на всю глубину - неподвижный холод. Таким он вернулся из Климпо. После третьей беседы с психологом что-то разошлось внутри монолита, какие-то молекулы пришли в движение. Док догадался, что это мысли. Кроме мыслей ничего не было, но это и к лучшему, так казалось Доку. Это потом он понял, что панически боялся возвращения чувств. Бесчувственным ему было лучше. Так казалось. Возможно, так и было. Может быть, он просто взорвался бы в одно мгновение, почувствовав все сразу.
Но это был бы еще не худший вариант.
А вот если бы началась обычная жизнь – со всеми мыслями и чувствами, но без
Тогда да. Худший.
Так что Док не стал дожидаться, пока что-нибудь почувствует. Симулировал приступ колик, загремел в больницу, вскоре вышел оттуда – сколько-то отсрочки у него вышло, чтобы к психологу сразу не идти. Наверное, он действительно был не в себе тогда, после возвращения из Климпо. Изначально у него не было никакого плана, он двинулся наугад, как в ледоход по льдинам до другого берега. Вот с этой на ту перепрыгнуть – уже хорошо, а про десятую и задумываться нечего. Допрыгаешь до нее – узнаешь, что дальше. Так и он – не думал, для чего ему эта отсрочка, просто выкрутил ее из обстоятельств и помчался вперед, наперерез судьбе. Решил, что надо сменить обстановку, даже из города уехать, чтобы по утрам не включался навигатор, не тянуло на базу. Позвонил сестре: не приютишь на пару дней? – А та: я уезжаю. – Ну, мне и без тебя хорошо.
– Ах, так! Вот как ты к родной сестре относишься… Ну, ладно. Тогда приезжай на неделю, присмотришь за кошками. Вернусь – отпущу тебя.
– А что Сайс?
– А он уехал, не знаю, когда вернется. Может, ты знаешь?
- Нет, я не знаю.
- Ну, если тебе надо просто дома пожить, то ты давай, приезжай. Ключи есть? Я тогда няню отменю, но ты уж не бросай их тут.
– Ну, ладно, неделю поживу.
- Обещаешь?
- Обещаю.
Так он оказался в родительском доме. Здесь, как всегда, было хорошо и спокойно, одно было неудобство: Док по-прежнему не мог дышать. Это было странно, раздражающе неудобно. Он делал вдохи и выдохи совершенно свободно. Никаких зажимов, никакого паралича. Ребра раздвигались и сдвигались, легкие внутри растягивались и сжимались легко и ровно, сильно и мягко. Только воздух был как будто пустой. Совсем без кислорода. От этого казалось, что вот-вот упадешь. Но Док не падал и ничего плохого с ним не происходило, из чего он сделал вывод, что это отсутствие кислорода – иллюзия. Голова кружиться не перестала, но он уже не обращал на это внимания, поскольку никакой опасности на самом деле не было.
Он был в доме один, только с кошками и со своими мыслями. Но мысли были быстрые и Док очень быстро все придумал. В первый же вечер, во время вечернего кормления, он увидел, как кошки его сестры рядком стоят над мисками. Четыре кошачьи спинки – параллельно, четыре вытянутых хвоста. Неизвестно почему ему на ум пришел «кошачий клавесин» - изуверское развлечение средневековых святош. Четырнадцать ящиков с кошками, четырнадцать хвостов, закрепленных под клавиатурой, нажимаешь на клавишу – игла впивается кошке в хвост, кошка кричит. Вот уроды, вяло подумал Док. Хотя, конечно, им кошка – сатанинское отродье, грех ее не замучить. А потом и сжечь. Почему сразу после этого он вспомнил жуткое описание из майринкова романа? Пятьдесят медленно сожженных заживо кошек – жестокий магический обряд, обращение к самой темной силе. Это тайгерм. А сколько вообще существует этих обрядов, в которых главное – не смерть жертвы, а длительные мучения. Из них делают силу, на них строят мост в преисподнюю – или в параллельную реальность – или в царство мертвых – или в обитель жестоких духов, самых могущественных, самых падких до такого лакомства, безотказных ради него.
Ты, Док, зря в детстве так много фэнтези читал, сказал себе Док.
Но мысли были быстрее. Он все придумал раньше, чем успел договорить эту фразу, и в тот же миг он обнаружил, что в воздух вернули кислород. Что он может дышать. Впервые с той секунды, как
Он ни разу не то что не сказал этого вслух – даже не додумал до конца. Он доложил о том, что в группе минус один. Он составил отчет по форме. Это все было бессмысленно и не имело настоящей силы. Самых главных слов он не мог сказать даже внутри себя. Сколько ни старался психолог, почему-то решивший, что Доку поможет дышать произнесение вслух этих слов.
А теперь можно было и не пытаться. Потому что теперь это уже не имело значения. Док уже все придумал. Тайгерм. Тай-герм. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Кислород.

До возвращения сестры оставалось еще неделя. Достаточно времени, чтобы все выяснить и спланировать обе фазы несложной операции. Сайс мог бы помешать, если бы приехал раньше Фриды, но Сайс не приехал. Он бы, конечно, заметил, что Док не в себе. А так никто не помешал ему уйти с головой в изучение подробностей ритуалов, имен демонов, всего этого. Ему нужно было знать, кому посвятить жертву. Он долго выбирал, перечитал несчетно текстов в интернете: религиозные трактаты, мистику, фантастику, все подряд. Не нашел там ни одного демона, с которым имело бы смысл связываться. Тогда он решил, что обратится к тому, кто на самом деле может и действительно сделает желаемое жертвователем. Оставалась вторая фаза. Но это вообще была не проблема. Найти тех, кто позарился бы на голову Дока – на ту информацию, которая в явном и неявном виде хранится в его голове, - не составляло труда. Надо было всего лишь сдать эту голову самым эмоционально устойчивым живодерам, чтобы обеспечить максимальную продолжительность процесса.
За информацию Док был спокоен. Точно так же, как встроенный навигатор, работали и программы защиты. Док мог запустить их сам, а остановить – только те, у кого были «ключи». При включенной защите Дока можно было хоть вывернуть наизнанку – он все равно ничего не помнил. Нужны были пароли доступа, кодовые слова, чтобы открыть тайные хранилища у него в голове. Док не знал эти слова, забывал их каждый раз, как слышал. Он вполне доверял своим и полагался на все эти хитрости и штуки. Так что ему оставалось только найти особенно упорных и методичных палачей, чтобы не сорвались раньше времени. Док знал таких. Именно с ними пришлось разбираться в Климпо. Доку понравилась эта симметрия. Должно сработать, поверил он, должно.

Пару месяцев спустя он уже не помнил, где он, зачем, кто он такой. В мире больше не было времени, не осталось никаких координат. Память о том, что они когда-то были, тоже почти стерлась. Мир состоял из страха и боли, слабости и тошноты. Резкие назойливые звуки и хаотические вспышки света вызывали судороги не хуже электрических ударов. Он обнаруживал себя то жалким смердящим хилым стариком в луже собственных нечистот, то беззащитным младенцем в холодном лабораторном свете, со всех сторон в него впивались иглы, по трубочкам текла отрава, растворявшая его разум. Едва слышные голоса шептали внутри его головы, и он верил им бесконечно, он готов был сделать для них все, разгадать любую загадку, раскрыть любой секрет, вот только он не мог понять, чего же они хотят. Он мучился от собственной недогадливости, смотрел заискивающе, просил разъяснить вопрос. Ничего не помогало.
Изредка в тумане проплывала тонкая золотая нить, медленная молния, на бесконечное мгновение озарявшая все вокруг. «Я сам этого хочу. Это делаю я сам». И снова клубилась отрава, гремела боль, вонзались острия звуков, змеилось электричество. Он не помнил, зачем ему надо, чтобы эти люди делали с ним такое. Они говорили, что имеют он в их руках, в их власти, что они сделают с ним все что захотят. Но он верил себе, не им. «Это делаю я».

Но однажды, охваченный сиянием золотой молнии, он понял, что пока он держится за это – настоящая, предельная мука не может наступить, а значит, ему нечего предложить в обмен на невозможное чудо. Какое? Он не помнил и не понимал. Но сделать это было важнее, чем вспомнить или понять, это он знал точно. И он сделал это: отказался от своей воли в этом деле. Так он стал жертвой.

Первая пришла к нему во тьме. Он не знал, день сейчас или ночь, это не имело никакого значения в его мире. Свет и темнота сменяли друг друга независимо от времени, повинуясь только прихоти или расчету его мучителей. Он давно не помнил, как все началось, знал только, что он все это заслужил. Он верил, что его простят и перестанут истязать, если он сумеет понять, о чем его спрашивают, и сложит из осколков своей ненадежной памяти какое-то важное слово. Он старался изо всех сил – получалось все хуже.
Она пришла, встала над ним, качая головой неодобрительно.
- Фколько крови зря пропадает!
Галлюцинации, подумал пленник, опять. Мешают вспоминать, отвлекают. Ключ, мне нужен ключ…
Он закрыл глаза. Ничего не изменилось, внутри было так же темно, как снаружи, и крошечная девочка качала головой, посасывая нижнюю губу.
- Не жадничай, - сказала она. – Вон сколько уже вытекло. Дай мне.
По приобретенной здесь привычке подчиняться беспрекословно, он развернул руку венами кверху. Малышка даже не сразу поверила. С тихим писком метнулась к запястью, нетерпеливо вонзила клычки, глотнула раз, другой. Пленник даже не поморщился. Зато упырица отпрянула с перекошенным личиком. Ее согнуло пополам и целый фонтан темной жидкости вырвался из ее нутра. Проблевавшись и отдышавшись, она вытерла рот руками и посмотрела на пленника со смесью ужаса и уважения.
- Фот это гадость! Как ты еще живой?
- Они обещали, что я не умру, - сказал пленник.
- Фообще?! – изумилась упырица.
- Пока не вспомню.
- Ааа, - протянула она. – Ну да, бывает, забудешь умереть – и все не умираешь, не умираешь… пока не вспомнишь.
- Я не забыл… Но они не разрешают.
Упырица фыркнула:
- Ты что, маленький, чтобы спрашивать разрешения умереть?
Пленник посмотрел на нее и ничего не ответил, как будто то, что она сказала, было слишком сложным для его понимания. Упырица снова покачала головой и еще рукой махнула
Кровь у тебя гадкая. А сам ты хороший. Но дурак. Я еще приду. Не умирай тут без меня.
- Я не умру, пока не вспомню.
- Вот и не вспоминай.
Сколько-то раз наступал свет, и снова приходила тьма – упырица не возвращалась, и пленник забыл о ней. Но она все же пришла, теперь уже вдвоем с подружкой, такой же неестественно маленькой, с разрисованным лицом.
- Фмотри, кого я тебе привела! – радостно объявила первая.
- Кого привела, – молча повторил пленник.
- Ничего фебе, - первая дернула за руку вторую. – Говорить не может, фмерть не узнает, фовсем изнемог. Давай фпасай его!
Та, кого она назвала смертью, подошла поближе к лежащему на полу пленнику. Он закрыл глаза: так лучше видно. Лицо новой гостьи было разрисовано вроде мексиканской маски-калаверы, как будто она и впрямь изображала смерть.
- И зачем мне его спасать? – флегматично спросила разрисованная.
- Ну ты еще будефь тупить! Мало того, что он вляпался, как дурак. Того и гляди – умрет куда-нибудь не туда. А надо, чтобы умер куда надо.
- А кому это надо? – полюбопытствовала разрисованная.
- Нам! Нам это надо! А то так и останемся вдвоем, да еще и в прошлый раз нас никто не спасет.
- Это важно, - согласилась калавера. – Эй, ты. Хочешь умереть прямо сейчас?
Она наступила крошечной ножкой в черном ботинке на прокушенное упырицей запястье.
Оглушительная тяжесть, мерцающий ужас.
- Нет, нет, - забился пленник. – Мне нельзя!
И заплакал, когда калавера отступила.
- Э-гей, ты фто? – забеспокоилась упырица.
- А я тебе что говорила? – пожала плечами калавера. – Он упертый.
- И это все, на что мы еще можем надеяться, - отрезала рыжая, выступая из темноты.
- Фефтра!
Упырица кинулась обниматься с ней, калавера почти незаметно улыбнулась и кивнула.
- Эй, Док, ты что, не узнаешь нас?
- Док? Вас? – пленник бессильно наморщил лоб. – Я вас не знаю. А кто такой Док?
- На колу мочало – начинай ф начала! – зашипела упырица.
- И начнем, - сурово сказала рыжая. – Мне тут болтаться некогда, у меня там тридцать девятая неделя заканчивается, знаешь, какие психологические травмы будут у ребенка, если я долго здесь промаринуюсь?
И повернулась к пленнику.
- Ты – Док. Вспоминай давай.
Пленник сжался, дрожа и всхлипывая, замотал головой.
- Я не могу, я стараюсь, я не могу… Простите меня…
Рыжая пару раз моргнула от изумления, ее глаза из оранжевых стали зелеными, потом сиреневыми.
- Что с тобой, Док? – потерянно прошептала она.
- Я не знаю, кто такой Док… Я все расскажу, что вы хотите знать?
- Что с тобой случилось?
- Что? Как вы сказали?
Рыжая шаг за шагом отступала от него в ужасе.
- Это ты еффе не пробовала его кровь! – мрачно заметила упырица.
- Мы пропали, - подвела итог калавера.
- Ну, это мы еще посмотрим.
Рыжая сглотнула, встряхнулась, опустилась на колени рядом с пленником и обняла его, осторожно, мягко, как живая. Она гладила его по голове, целовала заросшее, грязное лицо, плакала над ним, дышала вместе с ним.
- Бедный, бедный Док… Бедный маленький Док, заблудившийся малыш. Больно. Страшно. Как же ты попал сюда, мальчик? Что тебя сюда привело опять?
- Опять? – слабо удивился пленник.
- Слушай, я расскажу тебе сказку. Жила-была девочка, и девочка хотела лучшего мальчика в мире, принца в красном кафтане, самого красивого и отважного. И все взрослые, что у нее были, всегда говорили ей: не мечтай об этом, принцев не бывает, а если и бывают – все равно достанутся не тебе. И она поверила своим взрослым. Думаешь, девочка была глупая? Нет, она была всего лишь маленькая и нетерпеливая. Она поверила взрослым, вместо того чтобы подождать, подрасти и проверить самой. Девочки почти всегда так делают. Но эта девочка была еще и упряма, как… Она была упряма, как ты, Док. И она не могла смириться с тем, что ее прекрасный принц – всего лишь выдумка. Она потребовала себе такого. Но никто ей не дал такого принца. Она ведь была еще маленькая, и ее принц был еще маленький, а маленьким принцам же надо учиться, воспитывать в себе лучшие качества и правильные привычки. А не шляться по пустыням и пшеничным полям… И по бушу, где водятся плохие люди и дикие слоны, но это я так, к слову, не обращай внимания. Я говорю о девочке. Эта девочка много читала, она читала слишком много фэнтези, Док, прямо как ты. И, конечно, она знала, что для того, чтобы требовать невозможное, надо принести жертву. Что-нибудь очень дорогое и важное, драгоценное, любимое – или просто живое. Ей как раз подарили на день рождения пушистого озорного котенка. Девочка сначала хотела принести в жертву его. Но не смогла, пожалела. Тогда она залезла в кукольный шкаф, вынула из него трех самых странных кукол, застелила вышитой салфеткой подоконник, зажгла свечу…
Рыжая понизила голос до самых глубин, а после сделала эффектную паузу.
- И оторвала им головы!
- Фрица френова… - пояснила упырица, и калавера криво улыбнулась в знак согласия.
Рыжая вздохнула, переложила голову пленника поудобнее на своих коленях, и продолжила рассказ.
- Невинное дитя! Она не знала, что договариваться неизвестно с кем – пустое дело. Конечно, всегда найдется голодный демон, который съест жертву и не подавится. Только он ничего, ничегошеньки не даст взамен. Так что девочка, конечно, принца себе нашла, но гораздо позже и сама по себе. А три куклы зазря попали в чертог демона Анонуса, куда попадают все такие жертвы неизвестно кому. И оставались в нем неизвестно сколько, потому что здесь нет времени. Их волосы свалялись, лак на их лицах потрескался, краска осыпалась, одежда истрепалась. Они так и рассыпались бы в прах, не состарившись ни на секундочку. Но у одного Дока… ты вспоминаешь, Док? Еще нет? Ладно, я расскажу еще немного. У одного Дока убили того, кто был ему дороже жизни. И этот Док решил тоже умереть, но не просто так, а принести себя в жертву, чтобы вытребовать у неизвестно кого… Ты уже понял, да? Вытребовать другую жизнь себе и своему возлюбленному. Хорошая идея, но. Сколько же раз повторять, что нефиг приносить жертвы кому попало! Толку от этого ноль, зато невинные слабые маленькие создания снова в этом отвратительном и совершенно безвыходном месте, ну сколько же можно-то, а? Я так надеялась, что теперь уж все закончилось, вот рожусь на свет, хоть и мальчиком, а с нормальной головой… Так нет же! Калавера вот тоже… жениха себе нашла, какого-никакого, а все-таки. И что теперь? Все насмарку. Что ж за такое дело несусветное. Голову вытащишь – хвост увязнет. Вернули Тиру жену – и все посыпалось… Теперь мы опять здесь, да еще и Док совсем никакой.
- Я ничего не понял, - сказал пленник. – Кто такой Док? Причем здесь я?
Рыжая бессильно уронила руки и взвыла, как волчица.
- Не паникуй, фефтрица, - сказала девочка-упырь. – Я умею читать разум. От меня ничего не спрячешь. И я пила его кровь. Я уже знаю те слова, которые ему надо сказать, чтобы он все вспомнил.
- А почему я ничего не смогла от него добиться? Мне всегда отвечают! – обиделась рыжая.
- Ты спрашивала его. Когда спрашиваешь, он не может вспомнить. А пока ты рассказывала ему сказку, он пытался ее понять, думал про другое. Вот и всё. Не расстраивайся. Без тебя-то и у меня ничего не получалось.
- Ну ладно, - насупилась рыжая. – Скажи ему эти слова – пусть уже вспомнит, а то у меня там роды начнутся, а я тут.
Упырица опустилась на колени и прижалась лбом к виску пленника, зашептала ему на ухо.
- Ну? - нетерпеливо спросила рыжая.
Но ничего не происходило. Пленник хмурился, морщил лоб - и все.
Упырица вздохнула и прильнула ближе. Острые клычки царапнули мочку уха. Фр-фр-фр, расслышала рыжая. Пленник никак не реагировал. Рыжая погладила упырицу по плечу, сказала сочувственно:
- Он не узнает слова так, как ты говоришь. Давай я помогу. Упырица, насупившись, прижала рот к ее уху и нашептала заветные слова.
- Ну, вот тебе твои ключи, Док, - нежно сказала рыжая. И тихо, четко произнесла их.
Пленник замер. Он не двигался – но весь переменился в считанные секунды. Видно было, как из безвольной, испуганной маски собирается его собственное лицо, как тело переменяется из безжизненной груды тряпья в измученное, но живое и умелое тело бойца.
- Док, милый…
Калавера подошла ближе, наклонилась над его лицом.
- Теперь узнаешь?
Док смотрел и узнавал ее, узнавал их всех, но они ничего не значили. Все на свете ничего не значило, на самом деле существовала только ослепительная ясность, выжигающая сердце: очевидность и окончательность потери. Теперь уже ничего нельзя было сделать. Клемс
- Что ж вы, сучки, наделали… Все теперь зря. Все зря.
- Тссс, - велела рыжая. – Не ругайся при девочках. Ты такой дурак, что даже говорить с тобой неохота. Ты еще не все вспомнил, правда? Вспоминай, как ты здесь уже был. Как мы здесь уже были.
И Док вспомнил.

Маленькие, грязные, дрожащие, явно не дети, вообще не люди. Не живые. Но – маленькие и дрожащие. Они сидели на полу, прижавшись друг к дружке, и смотрели перед собой пустыми тусклыми глазами. Док позволил им погреться, и они вползли ему на грудь и сразу уснули, как котята, которых вечно подбирала и выхаживала его сестра Фрида. Он лежал, глядя в темный потолок камеры, и думал о том, что и бред-то у него такой простой и незамысловатый. Ему мерещится, что он дает другим то, в чем так нуждается сам: тепло, отдых, покой. Спаситель – но кто спасет его? Никто. Это хорошо, потому что не спасения он жаждет, а чуда. Возможного, только если ему не удастся спастись.
Кто из них подслушал его мысли? Наверное, упырица, ушастая и клыкастая, толстоногая малютка, тайком и незаметно – как ей казалось, - слизывавшая кровь с его кожи. По крайней мере, она первой проснулась и растолкала остальных, возбужденно шепелявя им в уши, отчего они все стали смотреть на Дока со смесью тоскливого сочувствия и отчаянной надежды.
- Ты можешь забрать нас отсюда? – спросила наконец рыжая.
- Я отсюда никуда не собираюсь.
- Да ладно. А если я скажу, что ты обратился не по адресу, что здесь нет никаких чудес, что все, что здесь есть, противоположно чуду полностью и абсолютно, и кроме бессмысленной гибели здесь ничего нет и быть не может?
- А ты это скажешь?
- Ха! – нахально воскликнула рыжая. – Я и больше могу сказать. Спорим, я могу сказать то, чего ты не можешь?
- Не надо, - попросил Док.
Но рыжая не была милосердна. Или наоборот, слишком милосердна была – не помиловала.
- Клемс умер, - сказала она.

- Ты помнишь, как это было, Док.
- Помню.
- И ты сказал: зачем ты сказала это. Помнишь?
- Помню.
- И я сказала: если ты тоже сможешь сказать это, ты выйдешь наружу и вынесешь нас. А ты не хотел. И я объясняла тебе, что здесь ты ничего не добьешься, не вернешь вас с Клемсом в другой жизни, не увидишь его никогда, если останешься здесь. А ты не верил. Помнишь, Док?
- Помню.
- Но ты сделал это. Ты помнишь? Помнишь, почему ты это сделал, Док?
Док кивнул с закрытыми глазами.

Они были маленькие и слабые, и Док не смог обречь их на гибель, хотя они и так не были живыми, и всего лишь надо было вынырнуть из пучины бреда, отмахнуться от галлюцинации – они расточились бы без следа. Но это было бы там, снаружи, а здесь, в спутанном пространстве бреда, они были – и как он мог согласиться с их гибелью? Они были грязные, оборванные, со стершейся краской и выщербленными глазами, с колтунами в волосах и с отбитыми носами – куклы. Они спали, прижавшись друг к другу, они перешептывались и вздрагивали, как испуганные дети. Он смотрел на них и качал головой в немом протесте. Он не хотел отказываться от последней надежды, но вот какой была на самом деле ее цена: не его смерть и даже не бесконечность пыток, а всего лишь наблюдать за тихой гибелью трех нелепых старых кукол. Какой уж тайгерм, подумал Док. Я даже этого вынести не могу.
И он прижал их к груди и сказал правду.

Четыре кошки его сестры усердно вылизывают миски, в окнах дома напротив закат застыл золотой слюдой. На столе лежат три куклы. Они благоухают мылом и кондиционером для белья – по наитию Док использовал его для их канеколоновых волос.
Док слышит, как звонит звонок в прихожей, удивляется, идет открывать. За дверью – Фрида. Она выпаливает на одном дыхании:
- Сайс позвонил, представляешь, я уже в аэропорту, а он такой: встречай, еду. Ну, к утру будет, значит. Извини, что так получилось, кто мог знать! Ты можешь остаться, ты нам не помешаешь.
Она вносит в кухню пакеты с продуктами, как попало запихивает их в холодильник, включает духовку, все это – не останавливаясь ни на миг и не прекращая монолога.
- Ты правда не помешаешь, даже не сомневайся, Сайс будет рад…
И замирает, увидев на столе, на расстеленном полотенце голых мокрых кукол.
- Где ты их нашел? – медленно спрашивает она, щурясь, как будто внезапно стала близорука и не может их разглядеть с трех шагов.
- На чердаке, - спокойно отвечает Док.
- А я думала, что сломала… И выкинули их.
- Я починил, - отвечает Док. – Поправил кое-что. Но кое-что надо еще довести до ума. Я возьму их с собой? Если они тебе не нужны.
- Нет! – вздрагивает Фрида. – То есть, конечно, да – забери. Я уже не играю в куклы.
- А я – да, - говорит Док.
И все начинается с начала или просто продолжается дальше.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1541026132580844&id=100000204154484

6. Пепел и вода
Потому что пепел – символ смерти и траура, а вода – символ хаоса и гибели. Я подозреваю, что когда-то они означали нечто иное. Но сейчас только так: гибель, смерть, мертвость. Это все, что я могу вспомнить или прочитать. Ничего другого.
Уже достижение, что я это теперь могу. Стало гораздо легче делать вид, что я живой. Чтобы не привлекать внимания, важно вести себя так же, как местные, слиться с окружающим. Нелегко это сделать, когда вокруг все живые, а ты нет. Живые дышат, трогают все подряд, оставляют свои следы: частицы кожи, перхоть, волоски, капли слюны, жирные пятна, пот, все это плотское, ощутимое. Живые изменяют пространство вокруг себя. От них колышется и нагревается воздух, вокруг них преломляется и отражается во все стороны свет, мнутся простыни, пачкается посуда, предметы сдвигаются со своих мест, и живые замечают это, не замечая, что замечают. Но если что-то пойдет не так, как обычно – они заметят, не сомневайтесь. Люди это всегда замечают, даже если не могут понять, что не так. Они тогда просто чувствуют смутное беспокойство, необъяснимую тревогу. И начинают приглядываться, принюхиваться, и рано или поздно тебя раскроют, неаккуратный шпион, и тебе конец.
Поэтому я тщателен.
Сначала мне это совсем не давалось. Я совершал глупые ошибки, которые выдавали меня с головой. Пытался вести себя как люди – но сиденья кресел не продавливались подо мной, мои пальцы проходили сквозь стаканы, как сквозь дым, моя обувь не оставляла следов, когда я входил в помещение с дождя, кстати, прошивавшего меня насквозь, даже не изменяя наклона струй.
И было большим облегчением, когда я научился прикасаться к вещам и как-то взаимодействовать с ними. Призраки этого не могут, всем известный факт. Я тоже не могу. Прикасаться к предметам самим по себе, как они есть, для меня недоступно. Но человечество издавна и постоянно создает незримую, неощутимую для живых, нематериальную, но весьма увесистую копию вселенной. Любой сколько-нибудь распространенный и ходовой предмет имеет второй, третий слой: значения. А есть такие предметы, на которых накопилось столько значений, что они стали чуть ли не весомее самих предметов. Эти предметы стали символами чего-то еще, нематериального: идей, понятий, представлений, событий. И вот их-то я могу… брать, использовать, взаимодействовать с ними. Потому что смыслы нематериальны, ими я могу хоть жонглировать, сноровки хватает. А эти предметы, смыслы которых стали значительнее их самих, предметы-символы, привязаны к своим значениям намертво. Потянешь за смысл – и предмет сдвинется с места.
Зачем мне вообще притворяться живым? Не так просто ответить. Я сам толком не понимаю. Но я стараюсь, как будто это зачем-то нужно, не знаю, мне ли. Как будто на этот раз у меня такое задание. И я помню, как у меня начало получаться.
Я стоял в своей квартире у окна – строго говоря, висел, потому что я не могу опираться на материальные предметы, например, пол, и сила тяготения на меня не действует. Я, скажем так, находился у окна, потому что мне было все равно, где находиться, а у окна я мог следить за временем суток, чтобы не нарушать принятый на базе режим. Важно было не отвлекаться, чтобы не уплыть сквозь стекло, это привлекло бы ненужное мне внимание к месту моего обитания. Я находился с внутренней стороны окна и просто так считал проходящие машины, пролетающих птиц, проплывающие облака, самолеты, порывы ветра – все подряд, лишь бы слева направо, в тот вечер я считал все, двигающееся слева направо. В другой день – наоборот, а то сверху вниз или снизу вверх, или по диагонали – еще четыре направления, разнообразие увеличивается таким образом, и занятие не сразу надоедает. Я думал о том, как буду считать завтра, представил возможные направления, вспомнил, что где-то видел такую же схему, что бы это могло быть, что-то про ветер… Роза ветров, rosa ventorum, шестнадцать шипов, ни одного лепестка – символ потерянности, поиска пути… Я словно почувствовал, что принадлежу к одному пространству с ней, я тоже… это. Что-то такое, то же самое. Что еще было в этом пространстве?
Я стал осматриваться. Увидел настенные часы и подумал: кажется, часы – символ времени, всего преходящего, бренности человеческой жизни. На столике возле кресла лежала книга, недочитанная мной – между страниц вложен конверт с письмом, на которое я не успел ответить. Может быть, мне было бы не так скучно, если бы я мог читать. Книга определенно является символом чего-нибудь, например, знания. Почему бы нет? Я потянулся за ней, ни на что особо не надеясь. Но книга не пропустила мои пальцы сквозь себя, из-за небрежности жеста я чуть не вывихнул средний палец об ее неожиданно твердую обложку. В приступе неоправданного оптимизма я плюхнулся в кресло – движением, привычным по прежней жизни. И потерпел неудачу. Со временем привыкаешь ко всему, но зрелище собственных коленей, неуклюже торчащих из сиденья, и локтей вперемешку с подлокотниками, меня обескуражило. Что-то я сделал не так, но что? Ну, конечно. Кресло, кресло… Я вернулся в вертикальное положение, готовый к экспериментам. Мне стало интересно – впервые после Климпо мне вообще стало как-то. Я чувствовал даже что-то вроде азарта. Не так чтобы прямо чувствовал, но как будто внутри меня звучало эхо, доносящееся издалека. Я его слышал очень ясно, почти как собственные эмоции. Но они были все равно какие-то не совсем мои. Но это ничего, зато они были, а до этого не было вообще ничего, и я не знаю слов, чтобы описать, каково оно, когда вообще ничего нет. И вы не знаете. И не надо.
В общем, мне было ясно, что делать с креслом. Я решил, что кресло означает для меня новые возможности. Снова сел – на всякий случай осторожно, так что удержался и только чуть-чуть погрузился в его объемное изображение. Что опять не так?
Довольно быстро, после двух-трех попыток, я догадался: живые могут придумывать собственные смыслы, а я нет. Чтобы манипулировать материальными предметами, мне необходимо прибегать к общепринятым, «накопленным» смыслам. Чем больше их мне известно, тем большим количеством предметов смогу воспользоваться. Что делать, если мне понадобится предмет, символическое значение которого мне неизвестно?
Книга – символ знания, она же и источник, и хранилище его. Библиотека стала моим прибежищем. При первом посещении пришлось подождать, пока кто-нибудь войдет или выйдет, чтобы открылась дверь: я пришел читать, а не устраивать шоу с привидениями. Выходя, я открыл дверь уже самостоятельно, я мог это сделать. Но мне гораздо удобнее было бы иметь нужную информацию под рукой, и я направился в книжный магазин.
Мне было странно, как в начинающейся лихорадке: озноб на поверхности и жар внутри. Глубоко, в самой сердцевине меня мне было абсолютно безразлично все вокруг, но эхо эмоций звучало на все голоса: любопытством, азартом, восторгом первооткрывателя.
С покупками не возникло никаких проблем: банковская карта – символ денег, деньги – символ всех материальных благ, которые можно за них приобрести. Я сам догадался, и оно совпало, я понял это по результату. Дальше было совсем просто. Я осваивал предмет за предметом, понятие за понятием. Кресло – символ устойчивости и неизменности. Я читал, развалившись в кресле и положив ноги на журнальный столик, символ единения и согласия. Очень мало предметов, которые не символизирую собой что-либо другое. Акация, аметист, бабочка, башня, весы, вино, груша, дерево, дом, железо и жемчуг, замок (и ключ), зеркало, звезда, крокодил, крыса, курица и кукушка, ибис, изумруд …
Энциклопедии мифов и словари символов, геральдические справочники и сонники вскоре занимали все свободные поверхности в моей квартире. Годилось все – любой назначенный живыми смысл. Мир вещей и предметов, материальный мир как будто принимал меня обратно.
Некоторое время эмоции еще вибрировали во мне, но стихли постепенно, как будто я был юлой, которую кто-то сперва усердно раскручивал, а потом отвлекся, отпустил – и она гудит и вращается все тише, медленнее, пока, потеряв равновесие, не покатится в угол.
Снова только бессмысленность и безразличие.
Я просто не хочу его огорчать. Мне все равно, но не Доку. Он весь состоит из боли и гнева, и весь мой тогдашний иллюзорный азарт, вся нынешняя поддельная заботливость, заставляющая меня притворяться живым, – происходят из его отчаяния. Мне кажется, он сошел с ума. Мне кажется, я – его бред. Наверное, это он и придумал, как я мог бы прикасаться к предметам, придумал все остальное, мой способ существования и мои желания, придумал все для меня. За меня. Я не просил. Мне не надо. Я почти уверен, что это он. Я знаю. Это его упрямство и изобретательность, его азарт, его стиль.
Временами я даже верю, что это и есть жизнь. Забываю, как обстоят дела на самом деле. Невозможно помнить о себе, что ты умер, и одновременно верить, что ты живешь. Поэтому я верю – и забываю, верю – и забываю. Я могу все или почти все, как живые. Я могу есть, пить, курить иногда, накрываться одеялом, и оно не проваливается сквозь меня, могу менять белье, носить одежду соответственно времени года, покупать, давать чаевые, могу водить машину – согласно культурному коду, могу стрелять, прыгать с парашютом я могу все, как живой, лишь бы помнить, символом чего является тот или иной предмет.
Я не могу прикоснуться к Доку. Он никак не становится символом. Он абсолютно и оглушительно живой, несгибаемый в своем безумии, напрочь потерявший чувство меры, отчаявшийся, неисцелимо больной, отравленный надеждой, неистребимо живой. Единственный в своем роде. Не поддающийся превращению во что-то большее. Огромный, непостижимый. Примитивней амебы: всего одна возможная реакция на мою смерть, и ничего ты с ним не поделаешь.
А я даже не знаю, любил ли я его, когда был жив. Я ничего такого не чувствую и не помню. Скорее всего, между нами ничего не было, иначе мы не остались бы в одной группе. Выходит, и это он сам себе придумал. Нет, я не обижаюсь на него и не злюсь. Я уже умер, мне все равно. Пусть фантазирует, что хочет, если ему от этого легче. Мне, правда, все равно. Благодарности тоже нет и не может быть: мне не хорошо в этом его бреду. Мне уже должно быть никак, вообще никак. А мне обременительно и нудно. Иногда я слышу, как отвечаю ему раздраженно и язвительно. Возможно, во мне говорит его чувство вины. Возможно, это только его фантазии, что мне неприятно здесь оставаться. Возможно, это вообще не я. Призрак, состоящий из его снов и тщетных надежд, неисполнимых желаний и подавляемой вины. Мне не трудно выпить с ним этого темного вина, вино – символ крови, которой во мне не осталось, или, если моя догадка верна, вообще никогда не было – я только его фантазия, воображаемый возлюбленный, инкуб и суккуб его разума. Я буду есть с ним это мясо – символ необузданных инстинктов, физической стороны жизни, богатства и мужественности. Мне это ничего не стоит, ничем не грозит.
Я вижу, как он выставляет на стол слонов – дурацких елочных слонов, как он только не передавил их в карманах, за пазухой… Он говорит что-то неуловимое для меня, как будто слова звучат перпендикулярно слуху, я не понимаю его, почти не слышу его голоса. Вокруг плавится и слоится воздух, стеклянные волны катятся сквозь меня, я плохо различаю стены и посетителей кафе, как будто они остались за жилковатым матовым стеклом. Я не понимаю, что творится: чтобы это ни было, оно не должно никак действовать на меня. Но, кажется, сейчас что-то произойдет. Док протягивает мне ладонь. Бессмысленный жест. Я устал от всего этого. В конце концов, это его бред, его фантазии. Это он сам заигрался, выбрав в воображаемые возлюбленные мертвеца. Пусть сам разбирается с последствиями, это справедливо. Я покажу ему, как все на самом деле, пусть почувствует обжигающий холод небытия, когда мои пальца пройдут сквозь его ладонь. Тогда он, наконец, перестанет сочинять мне это нелепое и безвыходное посмертие. И я протягиваю руку навстречу его руке.
На короткий миг наши руки соприкасаются – это действительно происходит, на самом деле, и я слышу ласковое шуршание дождя в весенней листве, вспоминаю, что вода это жизнь, чувствую пепел на губах, узнаю торжествующий клекот фениксов в небе, узнаю обжигающее тепло его ладони. Целый миг я дышу, я живу. Я живу, я люблю, я надеюсь в самом сердце отчаяния – все чувства мои собственные, из меня самого. И это невыносимо больно, это разрывает меня. К счастью, это длится только один миг.
Дальше нет ничего.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1542092405807550&id=100000204154484

7. Согласование измерений
Сидели, зарыв пальцы в остывающий песок, слушали, как тренькает птичка где-то в осоке на дюнах у них за спиной, смотрели на далекий закат. Тоненькие, блестящие, как перламутр и слюда, волны лениво вползали на гладкий песок, пробегали по косой и откатывались. Вся масса темно-зеленой воды стояла неподвижно, почти не дыша, как в озере. Даже не верилось, что это – море, то самое, о котором на небесах только и разговоров…
Мадлен стянула с головы смешную мохнатую шапочку, уронила руки на колени.
- Красиво.
- Да, - согласился Док.
Три дня назад, или вчера, или послезавтра – кто мог бы теперь сказать? – Док проснулся в обычное время в своей квартире в одном из высотных домов на северо-западной окраине. Будильник не был нужен, в этот день он должен был проснуться в определенное время, и он проснулся. Короткий комплекс для пробуждения, между уборной и душем, кофе, тосты. Ему нравилось выходить из душа, не вытираясь, завтракать перед открытым в небо окном, чувствовать, как легкие прикосновения ветра сушат капли на коже, как лучи греют ступни в солнечном пятне на полу, смотреть на медленное движение облаков, слушать звуки просыпающегося города далеко внизу. Он нарочно рассчитывал время пробуждения так, чтобы всегда оставались эти тихие минуты для себя самого, минуты жизни.
Он встал одновременно со щелкнувшей стрелкой таймера, или на долю секунды раньше, и программа понесла его, как может нести хороший вальс – шаг за шагом, движение за движением, расслабленно и ритмично: одеться, подхватить сумку, проверить ключи от машины и документы, выйти за дверь, повернуть ключ в замке, нажать кнопку лифта.
Он промчался сквозь город еще до утренних пробок, оставил машину на стоянке в паре кварталов от нужного перекрестка и размеренным шагом человека, спешащего по делам, но не опаздывающего, дошел до места. Старый перекресток в центре города, пять расходящихся лучами улиц, пять углов. На одном из них приютилось маленькое кафе, напротив него поднималась башня красного кирпича с круглым черным циферблатом наверху.
Док свернул в противоположную сторону и зашагал по узкому тротуару к небольшому крыльцу. Быстрый взгляд на часы на руке. Минута в минуту, как всегда. Секунда в секунду. Дверь с медной табличкой – архитектурное бюро «Максель и партнеры» - должна была открыться ровно тогда, когда Док пройдет еще двух шага по тротуару и поднимется на три ступеньки. Со стороны это должно было выглядеть так, будто Док взялся за ручку, нажал ее и толкнул дверь, так что Док заранее приподнял руку, и протянул ее, и положил на ручку, и потянул ее вниз, а потом подергал, а потом слегка толкнул дверь. Но дверь не открывалась, даже ручка не опускалась вниз.
- Черт, что такое? – с точно отмеренной дозой досады в голосе, с выверенной гримасой. Отступил, огляделся, как человек, перепутавший двери, бывает, что же делать.
- Не здесь?
Прохожих не было видно, если и был наблюдатель на той стороне перекрестка, в маленьком кафе, движения Дока выглядели бы для него вполне естественно. Спустился на тротуар, порылся в карманах – какая-никакая бумажка или карточка всегда найдется. Вроде перечитал адрес, кивнул головой и бодрым шагом направился обратно к перекрестку.
Он вернулся, совершив кое-какие необходимые действия и оставив плащ и сумку в машине, намотав на шею пестрый вязаный шарф, подняв воротник пиджака, натянув перчатки, перечесав челку на другую сторону, гораздо вольнее. Да, еще очки и потертую кожаную папку. И немного ссутулиться – как бы от утреннего холода и вечного богемного недосыпа. Всё, не узнать.
В маленьком кафе на шесть столиков пахло кофе, горячими сливками, ванилью, корицей, мускатным орехом и чем-то еще, определенно знакомым, но неопределимым в общем аккорде. Тихий голос из динамиков читал что-то несусветное: то ли физика, то ли химия, то ли мистический трактат. За столиком у окна справа от входа, над высокой кружкой сидел нахохленный недопроснувшийся очкарик – почти точная копия текущей версии Дока, вернее, слепок с того же прототипа. В глубине целовалась юная парочка, видимо, вместо уроков. Док сел у окна с другой стороны от двери и заказал большую кружку кофе с шариком ванильного мороженого – как у двойника.
Он еще не понимал, что происходит, и тревога его была острой, жгучей, была холодным кипением адреналина. Что-то идет не так, но что? Прежде чем перегнать машину на другую стоянку и переодеться, он проверил два запасных входа. Так было то же самое – не совпал код на двери подъезда, на звонок ответил сонный голос, заверивший, что никакой Маринэ здесь нет и не было никогда. Телефонный звонок по аварийному номеру и вовсе остался без ответа. Случилось что-то с конторой вообще или внезапные перемены коснулись только Дока? Что делать теперь? Пытаться пробраться на базу скрытно или бежать? Наблюдать или готовиться к встрече с «чистильщиком»? И кто его пошлет – чужие или?..
Но было еще что-то, какая-то тоскливая потерянность, которая пряталась (как будто от себя самой) за этой явной и объяснимой тревогой.
Что не так? – пытался понять Док, едва находя почти неуловимые отличия от обыденности, но и они ускользали от сознания, как тени теней, оттенки оттенков. Все совпадало – и все было не так. Утренний воздух чуть холоднее, чем он ожидал, но погода меняется день ото дня. Город чуть тише – но не намного. Улицы чуть более пустынные, чем обычно, но в пределах статистической погрешности. Что еще? Было что-то еще?
Сверху донесся тихий, различимый скорее кожей, чем на слух, скрип, и двойной щелчок, и гулкий удар. Второй, третий… Док поднял взгляд. Часы на башне показывали ровное время – то самое, когда он должен бы подходить к крыльцу архитектурного бюро.
Дальше было очень быстро снаружи и очень много внутри. Просто одновременно Док принимал решения, и двигался, и одновременно же в нем сшибались, как встречные волны, испуг и облегчение. Он не понимал, как могло случиться, что его часы ушли так далеко вперед, он был в ужасе от того, что не обратил внимание на тишину на перекрестке, он переживал острое счастье от того, что закрытая дверь объяснялась так просто и нестрашно. Прикинув расстояние, он понял, что успеет, если немного ускорится. Он как раз здесь и шел бы сейчас, только по другой стороне улицы, ему надо только быстро выскочить из кафе и перейти через дорогу, он догонит. За стойкой никого не было. Двойник, похоже, совсем заснул над остывшим кофе, пара в глубине кафе ворковала, недоступная тревогам жестокого внешнего мира. Док вылетел из-за столика, на ходу бросил купюру, в два прыжка оказался у двери.
Ему удалось остановиться почти мгновенно. По крайней мере, он не врезался в дверь, не разбил стекло, за которым по другой стороне улицы уверенной походкой человека, который торопится, но не опаздывает, шел некто в светлом плаще нараспашку, в развевающемся шарфе, с большой кожаной сумкой на плече.
Вот я иду, подумал Док, глядя на него. Вовремя.
И понял, что что-то не так.
***
- Профто нет такого фпофоба. Фмирифь, Док.
- А если найду?
Ушастая пожала плечами.
Когда Док пришел на стоянку, она сидела на водительском месте. Док не удивился. Запас удивления на сегодня был исчерпан. Он просто пересадил ее на соседнее сиденье и сел за руль. Молча ждал, пока прогреется двигатель.
- Пристегнись! – и резко взял с места, вывернув руль. Упырица хохотала, катаясь по сиденью по прихоти инерции, пока Док яростно маневрировал, как будто в этом бессмысленном аттракционе мог пережечь отчаяние, усталость, безнадежность. Потом упала вниз и ругалась оттуда неразборчиво и грубо.
- Офторофно, пфих! У меня голова фарфоровая!
Вырулив на улицу, Док хулиганить перестал, поехал, как все.
Ушастая взобралась обратно на сиденье, привалилась к спинке и ехала молча, пока не увидела, что ярость в Доке иссякла, осталось мрачное упорство.
- Опять не полуфилофь?
Док промолчал. Минуты через две только спросил:
- Ты же вампир, да?
- Угу.
- Читаешь мысли?
- Угу.
- И в обратную сторону тоже можешь?
- Фто?
- А давай ты будешь говорить мне прямо в голову? Ты же умеешь?
Упырица моргнула. И заорала - прямо в голову, как предложено.
- Док, ты гений! И чего я раньше не додумалась?
- Кричать-то зачем? – сморщился Док. - Отлично слышно, очень разборчиво.
- Ну, я думаю-то нормально, клыки не мешают. Хотя могла бы и сама додуматься. С такой башкой огромной...
- Фарфоровой.
- Ага.
- А что ты не сделаешь что-нибудь... ну, с головой. Чтобы нормальная была.
- А чем тебе моя голова не нравится?
- Мне нравится. Просто интересно. Рыжая вот даже мальчиком родиться согласилась, лишь бы голову поправить. А ты не хочешь.
- А! Ну, это просто. Это все по Фрейду.
- Это как?
Ушастая с энтузиазмом принялась болтать, лишь бы Док не погрузился обратно в пучины мрачности.
- Моя мамулечка была та еще упырица! Сколько крови она моей выпила! А всем жаловалась, что это я ее кровь пью и в гроб ее загоняю. А сама спала в гробу. Натурально. И попробуй ее оттуда вытащи, когда на закате жрать хочется, хоть сгори. А туда же: я ее в гроб загоняю. И еще вечно ворчит: какая у тебя голова большая, да какая у тебя голова большая... Вроде бы и ласково так, с заботой - а чувствуется какая-то злость, какая-то насмешка. Вот, мол, уродина ты эдакая, мать позоришь. Я, говорит, совсем другая в детстве была. Ты, говорит, на меня не похожа. Вся в отца. И в кого ты только такая уродилась, и все такое. Причем подряд. Уж определилась бы - вся в отца или в кого уродилась.
- Я читал, у вампиров не бывает детей.
- Так чтоб родить - не бывает, ага. Кусаные только. Все равно же получается – по крови. Ты не думай. Она меня любила. Ну, как умела. И я ее люблю. Понимаешь, Док, мне все семейство прососало мозги на тему, как я живу не так и какая я сама не такая. Сколько надежд они на меня возлагали! Особенно мамулечка. А я все их надежды растоптала и развеяла. Склепа приличного нет, богатства не нажила, мужика не завела, птенцов не наплодила - кому я нужна такая башкастая? Умных не любят. Ну, вот я думаю: это же справедливо, если хоть в одном моя мамулечка окажется права? Сказала - большая голова, значит, большая.
- И не одиноко тебе?
- В смысле?
- Ну, говоришь, что с такой башкой никому не нужна.
- Одиноко.
- Ну, а если голову поправить... Ты симпатичная. Даже очень.
- Я знаю. Но! Мама должна быть права. Иначе мир рухнет.
- Так и страдаешь?
- А что делать-то?
- Ну, например, пойти к психотерапевту.
Ушастая смеялась до слез - хохотала в голове Дока, снаружи прыгала по сиденью и всхлипывала от восторга.
- Ну ты гений, Док, просто на всю голову больной гений! Я - к психотерапевту! Как ты себе это представляешь?
- Нормально представляю, а что? Психотерапевты - люди крепкие, их ничем не удивишь.
- Видишь ли, в чем дело, Док... Я приду - и от чего меня станет лечить психотерапевт?
- От чего скажешь, от того и станет.
- Нет, нет, тысячу раз нет. Психотерапевт меня станет лечить от того, что я кукла.
- Ну, это смотря какой. Я вот знаю одного, он фигней не занимается.
- То-то ты от него бегаешь... Уже сколько?
- Я не знаю, как сейчас время считать.
- Ты представь себе, Док, приходишь ты к своему психотерапевту, да?
- Да.
- И он такой весь готов тебе помогать переживать потерю, да?
- Ну, да. Ты к чему клонишь?
- А ты ему такой: моя проблема в том, что у меня никак не получается вернуть Клемса. У меня от этого сплошная фрустрация. Я уже и так, и эдак, и полкоманды положил, и обратно с того света вытянул, и слонов на мироздание натравливал, и с куклами договор на крови заключал... Что ты там еще делал?
- Мда. Гайюс отличный. Но если я скажу ему, что вчера держал за руку Клемса, а сегодня его опять нет… Или что я сегодня не совпал сам с собой на сорок три минуты… Он меня отправит в дурку. Или отстранит от работы с группой.
- Ха-ха-ха. Почему «или»?
- Ну, ладно, тут ты права. Но ты не сравнивай. У меня все так... неочевидно. Ну, то есть, по мне не скажешь, что все это происходит на самом деле. Нет доказательств. А ты...
- А что я? - напряглась Ушастая.
- Ну... Ты же и в самом деле кукла. От чего тут лечить? Это же видно.
- Стой. Остановись! - повелительный голос Ушастой взорвался в голове категорическим приказом. Док надавил на газ.
- У, какой упертый, - саркастически ухмыльнулась Ушастая снаружи. - А ефли бы фпереди был феловек?
- Впереди никого не было. Я видел.
- Ладно, я тебя профу: офтанофифь. Пофалуфта.
- Говори в голове. Просто не приказывай.
- Извини. Я слегка разволновалась из-за нашего разговора. Вон там, возле магазина - останови, пожалуйста. Как раз подходящее место.
- Для чего?
- Пойдем, там покажу.
Они вышли из машины. Ушастая прошла немного вперед по тротуару и поманила к себе Дока.
- Что ты хочешь мне показать?
- Смотри на меня. Сейчас. Внимательно. Опиши, что ты видишь.
- Ок. Вижу куклу. Рост двенадцать дюймов, телосложение плотное, голова - около трети от общего роста, волосы длинные, белые, короткая челка, лицо круглое, бледное, глаза большие, внешние уголки опущены, зрачки вертикальные. Рот маленький, верхние клыки видны снаружи. Одета в фиолетовое платье, черную жилетку, чулки черные в мелкий красный горошек. На голове шапочка с застежкой или капюшон - серый ворс, стилизованное изображение кошачьих ушей. Подвеска - летучая мышь на цепочке. Туфли с белыми бантиками. Всё.
- Отлично, Док. Вылитая я. А теперь смотри сюда.
Ушастая сделала приглашающий жест в направлении большой стеклянной витрины. Док посмотрел туда и всё увидел.
Рядом с ним на тротуаре стояла девушка с длинными, выкрашенными под седину волосами. Да, невысокая. Макушкой Доку до плеча. Толстоногая, в смешных колготках, в мрачном платье и в модной шапочке с кошачьими ушами. Глаза как глаза - с темными круглыми зрачками, как у людей. Рот растянут в ленивой улыбке, клыки не торчат.
- Видишь, Док?
- Вампиры не отражаются в зеркалах...
- Это не зеркало, - отрезала девушка в отражении.
- А ты не вампир, - продолжил Док.
Она пожала плечами.
- Сам видишь. И твой Гайюс, если я к нему приду, увидит только это.
- А почему я...
- Мы познакомились во сне. Ты знаешь меня оттуда. Так и видишь. Образ сформировался, все такое. Глюки восприятия.
- Понятно.
Док отвернулся от витрины, качнул рукой - поехали дальше.
Они молчали километра два. Потом Док, видимо, додумав мысль до какой-то логической развилки, слегка наклонил голову в сторону спутницы.
- Так ты мистическая кукла-вампир или реальная психически больная девушка?
- Ну, Док, ну что ты как маленький! Почему обязательно или-или? И почему обязательно психически больная? Я не маньяк-убийца, я не опасная. У меня все в порядке, только голова большая.
- И фарфоровая. И кровь ты пьешь. Хотя, конечно, только во сне... Но сны тоже о чем-то говорят!
- Э, нет, Док! - прищурилась упырица. - Ты не путай. Я тут ни при чем. Это твои сны.
Док промолчал, и они поехали дальше, и ехали, пока не кончился город, и потом еще час, два, три, десять.
***
- Слушай, Ушастик.
- Нет, знаешь... Раз уж ты меня видел еще и так - зови меня по имени. Зови меня Мадлен.
- Ок, принято. Мадлен... Я вот что спросить хотел. Вампиры же боятся солнца. А тебе хоть бы хны. Как тебе это удается?
- Так я же кукла! - фыркнула Мадлен.
***
- Куда мы едем, Док?
- К морю.
- Зачем?
- Какая разница, Мадлен?
- Никакой.
***
- Ты испугался, Док?
- Нет.
- Нет?
- Да.
- Когда?
- Когда понял, что я забыл о Клемсе, вообще. Я ничего не чувствовал, не думал о… О нем. Мне было нормально.
***
- Ты правда надеешься, что когда вернешься, все будет в порядке?
- Правда.
- Почему, Док?
- Мне больше не на что надеяться.
- Тогда да, тогда да.
***
- Ты поспал бы, Док. Давай. Ложись на заднее сиденье и поспи.
- Не хочу останавливаться.
- Я поведу.
- Не хочу тебя обидеть, Мадлен, но ты такая… маленькая. До руля не достанешь.
- Иди спи, Док. Пока ты спишь, я буду большая.
***
А потом Док проснулся от мягкого толчка – и впереди были дюны, и солнце клонилось к закату, и в открытое окно лился воздух, пропитанный солью и йодом. Мадлен заглушила мотор и вышла из машины, и он тоже, и побрел за ней.
Это был в другой раз, в другой день, тот, когда Док снова пришел к двери архитектурного бюро «Максель и партнеры», пришел ровно в срок, заранее сверив свои часы с башенными, но дверь оказалась закрыта. Он больше не беспокоился за своих - уже знал, что с конторой все в порядке. Он только перешел на другую сторону, чтобы не встретиться лицом к лицу с тем, кто должен был прийти через несколько минут.
И он пришел. Не один. Клемс, как всегда, шел по мостовой, чтобы им идти рядом, нес в левой руке картонный стаканчик с кофе и смеялся, и тот, другой Док шел с ним по узкому тротуару мимо кафе и башни с часами, и смеялся тоже.
Тот Док, который наблюдал за ними, считая себя настоящим, единственным, тем самым, вжался в стену и не дышал, пока они проходили мимо, счастливые, соединенные этим смехом, крепче и явственнее, чем поцелуем. И бой часов задавал ритм их смеху, их дыханию, их взглядам.
А Док опять не совпал с самим собой.
***
Снова к морю. Как волна за волной – возвращаться и снова теряться в безликой субстанции жизни в самом склизком, белковом ее смысле. Быть собой и не быть, не существовать в своем собственном мире. Приходить тщетно, уходить бесследно. Если это не ад, то что – ад?
- Смирись, Док.
- Не могу.
- Оставь ты его уже в покое. Сколько можно? Ты его спросил, оно ему надо?
- Он тоже не спросил меня.
- Ф фмыфле? – от удивления она сказала это вслух.
- Он меня закрыл собой. Это я должен был умереть в Климпо. Я. Не он.
- Так не бывает, Док, - сказала она, помедлив. – Этот долг каждый исполняет в точности и в срок. Раз он умер, значит, так оно и должно быть.
Док посмотрел на нее, махнул рукой.
- Поехали обратно.
- Давай останемся здесь. Я хочу спать возле моря…
- Мне утром на базу.
- Пфих.
- Когда они прошли, эти… сегодня… я пошел в то кафе, напротив башни. Просто посидеть, выпить кофе. Там иногда вместо музыки гоняют всякое. Я вошел и слышу: «В пределах статистических погрешностей старое и новое измерение согласуются друг с другом». Это было сильно. Я даже не сразу понял, что там на самом деле. Оказалось, что-то про физику элементарных частиц, и речь шла о тех измерениях, когда что-то измеряют, а не о тех, в которые можно попасть и больше не совпадать с самим собой. Но я уже успел подумать, что если много, много раз приходить туда… Просто для статистики. Когда-нибудь оно должно согласоваться. Так что поехали обратно.
- Ладно, - сказала Мадлен. – Чур, я поведу.
***
Док проснулся в обычное время. Солнце лилось в окна, далеко внизу просыпался город. Зарядка, душ, кофе, тосты. Прохладный ветер, капли воды на коже, теплый от солнца квадрат на полу. Шаг за шагом, движение за движением, расслабленно и ритмично: одеться, подхватить сумку, проверить ключи от машины и документы, выйти за дверь, повернуть ключ в замке, нажать кнопку лифта.
Город был еще почти пуст, и Док быстро добрался до места, оставил машину на стоянке и размеренным шагом человека, который спешит, но не опаздывает, направился к перекрестку с башней. Пять расходящихся лучами улиц, пять углов. Башня с часами, маленькое кафе, чуть поодаль в глубине одной из улиц – невысокое крыльцо с медной табличкой на двери. Док перешел через дорогу и зашагал по узкому тротуару. Быстрый взгляд на часы на руке. Минута в минуту, как всегда. Секунда в секунду. Дверь с медной табличкой – архитектурное бюро «Максель и партнеры» - должна была открыться ровно тогда, когда Док пройдет еще два шага по тротуару и поднимется на три ступеньки. Со стороны это должно было выглядеть так, будто Док взялся за ручку, нажал ее и толкнул дверь, так что Док заранее приподнял руку, и протянул ее, и положил на ручку. Она повернулась вниз, и дверь открылась перед Доком. Он вошел, уже чувствуя и понимая, что измерения согласованы, все вернулось на место, Клемса нет, и это невыносимо и правильно.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1544676635549127&id=100000204154484

8. Побег из психушки

- И я открыл дверь, а их всех нет. Вот так. Я иду говорить с Гайюсом.
- О, нет! Док…

Док нашел свою команду в спортзале. Их было ровно столько, сколько всегда, вот только…
- Народ, смотрите, Рей!
- О, Рей!
Их было столько же, сколько всегда, и он знал, что не перепутал место и время, все по расписанию. Но кто эта длинная, как шелковая лента, с собранными в хвост легкими белыми волосами? Кто этот здоровяк цвета лучшего швейцарского шоколада? Кто этот… и тот?
- С выздоровлением, Рей!
- Опаздываешь, командир.
Они подошли все разом, прикасались – к плечам, к локтям, похлопывали по спине с тщательно скрываемой нежностью. Зато радость не скрывали, только слегка приправляли шуточками и смешками. Белокурая бестия промурлыкала у щеки: ты только аккуратно поначалу, ладно?
Док прислушался к себе. Да, стоило поначалу аккуратно. Но – что с ним случилось? Когда и где он был ранен? И кто они все?
- Так, народ. Вы… продолжайте пока без меня. Я… сейчас.
И больше ни слова, скорее оттуда, пока лицо не смялось, пока не свело пальцы, пока не разбил кулаки о стену. Может быть, он и в самом деле сошел с ума? Вот сейчас и проверим…
- Мадлен, ау, ты меня слышишь? Я задержусь. Ключи у тебя есть. Не вернусь до завтра – вытаскивай меня. Если сможешь.
- Ты что придумал, псих!
- Потом, потом.
Док вышел на крышу, спустился и поднялся по нескольким лестницам, прошел коридорами, пересек внутренний двор. Ориентироваться в пространстве базы, в ее пересекающихся плоскостях и перетекающих друг в друга слоях, могут только свои – каждый в меру полученных допусков и знания кодов. Те, кто планировал эти коридоры и переходы, кажется, не имели представления о прямых углах и параллельных линиях. Но Док знал, как пройти в библиотеку и оттуда – в отсек психологов. Его не могли сбить с толку или запутать отчаянные вопли Упырицы, прыгавшей, размахивая руками, внутри его головы – как будто она пыталась остановить поезд перед опасным разрывом рельса. Так, так - сегодня, должно быть, четверг, если пространство и время не окончательно перепутались. Четверг, значит, Гайюс сейчас в библиотеке, читает или пишет, сидя у окна, выходящего в сад в двух кварталах от «Архитектурного бюро».
- Нет, нет! Послушай меня… - пыталась докричаться Мадлен. – Док! Док!!!
- После.
Судя по всему, этот день действительно был четвергом – ну, или здесь и сейчас у Гайюса были другие привычки. Он сидел за столом у окна, перед ним на столе громоздились книги, листы бумаги и блокноты, планшет, карандаши.
- Мне надо поговорить, - сказал ему Док уже почти спокойно. То есть, он надеялся, что снаружи это выглядело совершенно спокойно, не так, как изнутри.
Гайюс с любопытством оглядел его, поднялся, со стола свое добро.
- Тебя уже допустили? – кивнул головой на спортивную одежду Дока. - Пойдем ко мне, там удобнее.
- Ага, - ответил Док. Он еще не знал, станет ли говорить о куклах, хотя без упоминания об их участии было бы трудно объяснить психологу происходящее. Хотя… Док решил оставить их на потом, если не сможет обойтись. И так слишком многое надо было объяснить.
Они вошли в кабинет, Док сел на диван, Гайюс – в кресло напротив.
- Так о чем ты хотел поговорить, Рей?
- Я не… - начал было Док, потом махнул рукой и стал рассказывать с самого начала.
…
- Их нет, и это все, в чем я сейчас уверен – в том, что они были, и теперь их нет.
Гайюс помолчал, собираясь с мыслями. Неподдельное сожаление было на его лице, сострадание, понимание, спокойная уверенность в непоколебимой силе реальности, когда он сказал:
- Клемс погиб. Тебе трудно смириться с этим, ты не хочешь принять этот факт. Для тебя это естественно. Ты очень упрямый, Рей.
- Когда я был в плену…
- Ты не был в плену, Рей.
- Мне лучше знать, - отрезал Док. – И я не Рей. Я – Док. Так вот, когда я был в плену, они мне говорили несколько раз, что я уже все им выдал, когда был под химией, что я про это не помню, но это так. В это самое время я, конечно, тоже был не в себе, так что внушить они мне могли что угодно. У них даже были какие-то доказательства… вроде бы. Но. Понимаешь, Гайюс, я упрямый, да. Почему-то был уверен, что я им ничего не сдам, даже если меня разберут на молекулы. Ну ладно, не всё, говорили они, но вот то и вот это – уже да. Нет смысла терпеть все это, нет смысла молчать. Может быть, они говорили правду. Но я не считал, что это достаточный повод, чтобы рассказать все остальное. Может быть, они со своей химией и прочими прибамбасами действительно могут вытащить из меня все. Так вперед, с барабанами и трубами, старайтесь, ребята, это ваша работа. Я вам не помощник. Я – упрямый. Поэтому давай я повторю то, что уже сказал тебе: эта команда – не моя. И – я видел Клемса вчера, живого и здорового, и до этого тоже я видел его, и вся команда – не эта, нет, моя настоящая команда: Бобби, Ягу, Енц, Тир, все они – его видели, говорили с ним, тренировались вместе, они бы тебе подтвердили, что это не бред. Но они куда-то делись, и все опять рушится, и я не могу это удержать. Из всех остался только ты. Я еще не проверял начальство, но это не так уж важно. Я подозреваю, что имеет значение только то, что близко, только те, с кем я связан. Впрочем, да. Начальство надо проверить. Но сначала – пожалуйста, проверь, я в порядке? Я не сошел с ума, Гайюс?
- Того, что ты сказал… достаточно. Не думаю, что ты сошел с ума. Но я рекомендую стационар – просто для того, чтобы ты мог действительно отдохнуть. Ну, если так хочешь, там тебя заодно и проверять.
- Понятно, - вздохнул Док. – Рекомендуешь, значит. Ладно, я подумаю об этом.
- Рей? – привстал Гайюс. – Ты куда?
- Прогуляться. Подумать. Ты… ты уверен, что ты тот самый Гайюс, если ты не знаешь, как меня зовут?
- Ммм… Видишь, ли, Рей… Я не Гайюс, я…
Док уже не слышал – он бежал по коридору, молясь о том, чтобы здешняя архитектура не слишком сильно отличалась от той, где его звали Доком, а Гайюса – Гайюсом, и ребята, его ребята, его народ, его семья и родина, существовали на самом деле, он повторял про себя их имена, считая шаги, ныряя в ниши, взлетая по лестницам, ссыпаясь по другим, сворачивая и петляя, набирая коды, подставляя глаза считывателям, надеясь, что успеет уйти.
Они не пытались разговаривать с ним, не пытались остановить по-человечески. Выстрел – игла впилась в шею – пол взлетел перед ним, уклоняясь влево, и он даже не успел сгруппироваться перед падением, валился, как мешок. Все зыбко плыло мимо, он видел расплывчатые фигуры, раскачивающие воздух вокруг себя, и слышал текучие, густые, как магма, голоса, говорившие как будто хором в унисон:
- Да, он может быть опасен. Позаботьтесь о нем. Я навещу его в стационаре чуть позже, когда он придет в себя. Пожалуй, пусть поспит до завтра, я хочу внимательно изучить его карту.
Док хотел сказать, что ему некогда спать, его ждет на улице говорящая кукла-вампир, но понял, что ему никто не поверит: какой вампир на улице среди бела дня? Мадлен, Мадлен… Она что-то кричала, он что-то отвечал, но сам себя не слышал. Все плыло вокруг и внутри, и он вдруг понял, что не может больше сопротивляться этому течению, потому что он сам и есть это течение, и он вздохнул, как волна, и уплыл с ней в ее глубину.

Темно, только маленький клочок света справа, боль, встать… невозможно. Провал.
Темно, боль не дает думать, тело – чужое, где-то далеко, не дотянуться, все куда-то плывет, и выбраться из течения нет сил. Волна уносит.
Мутно, серо, подсвечено желтым справа. Приглушенный белый свет неяркого дня. Тело едва двигается, как в паутине. Кажется, болит голова. Переждав накатившую тошноту, Док сжал сознание, как пружину, еще раз осторожно пошевелился, пересчитал манжеты и ремни на запястьях и щиколотках, поперек бедер и живота - даже голова прижата к изголовью широкой прочной лентой… А это что? Памперс? Мокрый? О боже… - и отпустил пружину, позволил сознанию раствориться в клубах тумана.
Когда он проснулся в следующий раз, голова уже не болела, памперс был сухим, сознание ясным, реальность отчетливой, и с той стороны, где раньше был желтый свет, теперь сидел на стуле Гайюс.
Док облизнул губы, спросил с любопытством:
- Я что, был буйный? – голос расплывался, Док не смог понять, звучит ли он так или так слышит.
- Не успел, - ответил Гайюс, слегка качая головой. Док вспомнил, что это не Гайюс, и слегка разозлился. Химический сон вытравил остатки отчаяния, оставил горькую ясность и тихий звон на краю слуха, как будто понарошку.
- А чего тогда это? – Док попытался взглядом показать на свои путы. Вышло плохо, но Гайюс его, кажется, понял – хотя и не ответил на вопрос.
- Я хотел дождаться, когда ты проснешься и придешь в себя, чтобы поговорить с тобой еще раз. Прежде чем назначать лечение.
- Поговорить? Вот прямо так? Когда я прикручен к кровати?
- Да, - спокойно кивнул Гайюс. - Потому что в силу своей подготовки ты можешь быть опасен, а я не знаю, что с тобой происходит. Похоже, ты и сам не знаешь, потому и пришел ко мне.
- С чего ты взял, что я опасен?
- Почему ты решил уйти, Рей?
Док подумал и ответил честно, как привык отчитываться о своем состоянии, потому что это важно для работы.
- Очень хотелось тебя убить. Нет, не тебя. Просто - кого-нибудь, кого угодно. Решить, что это ты во всем виноват - и убить. Или кого угодно.
- Вот поэтому мы говорим именно так.
- Но я ведь не убил. Я ушел.
- Ты уверен, что тебя хватит на это еще раз?
- Я уже не в таком... отчаянии.
- А в каком?
Док засмеялся.
- Ты прав, док, - все еще смеясь, согласился он. – Вот так и давай: теперь ты будешь док, а я буду... как вы там меня называете? Рей? Я буду Рей. Так я не запутаюсь. Не будет соблазна подумать, что ты мой Гайюс, что я там, где надо.
- А где тебе надо быть, Рей?
- Там, где Клемс жив. И там, где все мои ребята на месте и в порядке. Это не здесь. Но я найду.
- Клемс погиб, Рей. Умер. Ты видел это, он умер у тебя на руках. Я читал отчеты об операции – это было трудное дело. Вам пришлось тяжело. Хуже, чем обычно. Если бы не твой финт со слонами…
- О, этот ваш Рей тоже придумал насчет слонов? Я почти начинаю его любить.
- То, что с тобой происходит – симптомы посттравматического стрессового расстройства. Ты это знаешь. Потому и вернулся. Твоя здоровая часть ищет помощи для страдающей травмированной части, ищет возможности удержать под контролем агрессию. Ты не можешь смириться со смертью друга…
- Не друга, док. Клемс был отличным другом, это правда, но не вся.
- Бессонница, вспышки злости, раздражения, ярости, галлюцинации, флешбэки – это все симптомы…
- У меня нет галлюцинаций, док. И бессонницы нет. Остальное – да.
- Ты говорил, что видел Клемса.
- Ну, видел. Его вся команда видела – и ты его видел, а как же. Клемс дисциплинированный, не пропускает встречи, правда?
- Не пропускал, - согласился Гайюс.
- Вот именно. И когда мы вернулись из Климпо – когда мы вернулись из Климпо вместе с ним, - он ведь тоже не пропускал?
- Вы привезли его мертвым, Рей.
- Да. В тот раз мы привезли его мертвым. А потом – живым. Все его видели. Вся команда. Только не эта, конечно. Моя команда: Ягу, Енц, Бобби, Тир, Данди – это новенький, его так теперь зовут, я тебе уже рассказывал, почему. Они все его видели. Мои ребята. Моя настоящая команда. Господи, док, ты не представляешь, как я по ним скучаю. Оказывается, мне мало одного Клемса. Я должен вернуть их всех, чтобы они все были у меня. И Клемс. И ребята. Все до одного.
- Твоя команда в порядке, Рей. Только Клемс… И ты. Бред, галлюцинации. Тебе нужна помощь. Давай вылечим тебя, Рей.
- Да нет у меня никаких галлюцинаций! – рявкнул Док, дернулся, натянув ремни, и опал, полностью расслабив мышцы. – Ф-фууу. Без толку это. Пока, док. Иди, займись делом. Здесь ты только время теряешь. Ты не Гайюс. Я даже не хочу знать, кто ты и куда я попал. Если только ты не галлюцинация, док… Если все это – не мой чертов бред, не адский сон… то я понятия не имею, кого ты обнаружишь на моем месте завтра. Или послезавтра. Каково этому вашему Рею там, где он сейчас, и каково ему будет проснуться в психушке. Ты аккуратнее с ним. Не залечи до полного овоща. Он не будет помнить ничего из наших разговоров. Ни вчера, ни сегодня. Потому что он это он, а я это я. И мне здесь делать больше нечего. Я полежу, подожду. Ты иди, док. Иди. Я подожду.
- Чего ты подождешь, Рей?
Док нахмурился, прикидывая.
- Ну, рыжая, пожалуй, не придет – она сейчас небось пузыри пускает и писает фонтанчиком. Ей должно понравиться.
Док улыбнулся, представляя, как нравится Рыжей писать фонтанчиком на маму и папу – где-то там, где его сейчас нет. Где-то там, где он должен быть. Док вздохнул.
- Упырица сквозь ваш спецрежим не прошмыгнет. Только если прямо в мозг, но вы ж меня глушить будете. Так?
- Ничего особенного. Просто еще немного поспишь. Это для твоей пользы.
Док расхохотался, насколько позволяли манжеты и ремни.
- Я так и подумал, док. Ничего. Я не расстраиваюсь. Честное слово. Ей ваши кордоны нипочем. И уколы твои ей нипочем. Я буду ждать ее. Надеюсь, недолго.
- Кого ты будешь ждать, Рей? – терпеливо спросил не-Гайюс.
Док раздраженно поморщился и закрыл глаза.
- Пока, док. Я еще посплю. Смерть придет за мной.

***
- Тссс! Ну что ты будешь делать… Давай еще качаться.
Мадлен поудобнее перехватила обернутого в одеяло младенца и толкнулась ногой – кресло-качалка застучало полозьями по полу. Чуть поодаль, свернувшись калачиком, спала мать – светлые волосы текли через край софы почти до пола.
- Давай, быстрее начнем – быстрее освободимся. Слушай меня. Вот Док меня не слушал – и где он теперь? А я ему говорю: ты псих, Док. А он мне: это все, что мне осталось, больше никого нет, я никого не нашел. А я ему: меньше надо мир колошматить, мало ли чего из этой пиньяты вывалится, обратно не запихнешь. А он: я их все расколошмачу, все эти чертовы пиньяты, и все горшки переверну, и еще под камнями пошарю. Где-то есть такой горшок, в котором я и Клемс, оба вместе, и все ребята – где-то же есть, должен быть.
И теперь что? Он там, а я здесь, и он спит за решетками и железными дверями, и я эти сорок железных дверей изглодать даже моими вампирскими суперзубами – не смогу! Это он герой и ниндзя, а не я. Я не умею проникать в закрытые заведения, еще раз поймают – не выпустят. И вот как мне его вытаскивать?
Тссс! Ну пожалуйста! Мамку разбудишь, придется ее обратно засыплять, ей кошмары сниться будут. Тише, маленький. Тише.
Я ему говорю: ты уже был там, где ты и Клемс вместе, видел своими глазами, только что не потрогал… Я бы обязательно потрогала, чтобы убедиться, а ты чего же? А он: стоп, поправка, пусть я и Клемс вместе, но чтобы я сам был не лишний, я сам с Клемсом, а не какой-то другой я. А я ему: и это уже было!
А ты еще не родился тогда. Это было как раз перед тем, как ты родился, а тогда ты был рыжей Молли, а она та еще сорви-голова! Эх, Молли, рыжая Молли… Тебе пацаном родиться в самый раз. Тсссс, тсссс!
Я туда сунулась было… За ним. И даже попала куда надо. Еле ушла. А я ему говорю: все же было хорошо, и вы с Клемсом были, что тебе еще понадобилось? Зачем опять разворошил? У парня из команды жена пропала? Откуда ты вообще знаешь, что она у него была? С его слов? Мало ли что люди говорят. Слова – пыль, прах, даже менее того: сотрясение воздуха. Вот и надо было держаться за своего Клемса, а не за всеобщее счастье радеть. Ну, ты знаешь, Дока так не образумить, у него на эту тему пунктик, он это всеобщее счастье коллекционирует, что ли? Потому что только коллекционеры так могут: убиться или убить за какую-нибудь монетку или картиночку с зубчатым краем, чтобы там бабочка какая-нибудь или штампик кривой. Нет бы радоваться тому, что есть! А ему надо, чтобы всё было хорошо, вообще всё. Ну, и что теперь?
Сбежать-то я оттуда сбежала, но это повезло просто, так уж сложилось, у меня ни плана не было, ничего. Просто как толкнуло в спину: иди, я и пошла.
Всё было как на кончиках пальцев, на цыпочках, на долях секунды, на мотыльковых крыльях совпадений, между мгновениями, как между каплями дождя, в тишине между вдохом и выдохом. Шаг, шаг, шаг, замереть, поворот, униформа на спинке стула – надеть. Там отвернулись, тут дверь закрыться не успела, там тележку опрокинули, тут мастер-ключ на столе оставили… Здесь глаза отвести, так чтобы ее и видели, и не видели. Один раз все сошлось, как головоломка, которую не понял, но случайно сложил: сам не заметил, как.
- Второй раз они мне шанса не дадут. Даже пробовать не стану. Вот и ему говорю: чего ты еще не пробовал? Игрушечных слонов, говорящих кукол, человеческие жертвоприношения, что еще придумаешь? Давай, вспоминай, что еще бывает. А он такой: отстань. Это мне! После всего! А сам! Ну, и пришлось. Еле сбежала потом.
Конечно, они ее искали: платиновую блондинку тридцати с небольшим, маленького роста, плотного телосложения.
- Фотографии в интернете… Опасная пациентка… Я сама видела. А ведь я им говорила, что я насамом деле не такая, что я – кукла. Предупреждала. Без толку! Они в такое не поверят, даже если у них на глазах сто раз перакинуться туда и обратно. Зато и прятаться было легче легкого. Кукол-то они не проверяли! Это наружу мне выйти трудно было, а снаружи им меня не взять, не бойся.
Тут же на больничной парковке подобрала какая-то пятилетка, а мать не заметила до самого дома. А там мелкая говорит: мам, а мам, возьмем лялю домой? Мать, конечно, в ужасе: дочка у кого-то дорогую куклу увела. Велела оставить на улице, в дом не брать. Мелкая в слезы, конечно, я ее чуть-чуть успокоила, некогда мне. Я сама уже как Док – бросаюсь от одного к другому, мечусь… Я ему говорю: вслепую ты мечешься, Док, палишь в белый свет, как в копеечку. А он мне: нет, Мадлен, не вслепую, а по науке. Это называется «стохастический метод». Что за метод такой, спрашиваю. А он: ну, как ты и сказала, в белый свет, как в копеечку, пока не попадешь куда надо. Точно, говорю ему, самый научный метод и есть. Эх… Понимаешь, он там весь обколотый и одурманенный. Я до него добраться не могу. А ты хоть и младенец неосмысленный, хоть и мальчик, а все-таки Молли. Давай посмотрим, как у нас вдвоем получится. Я сейчас закрою глаза – и ты закрывай. Идем со мной. Идем со мной. Туда, где Док. Помнишь Дока? Идем.
Там, за пределами того тоненького слоя, который здравомыслящее большинство именует физической реальностью, из детской в доме Тира и Кристины Ховен до двери в больничную палату – всего один шаг. Мадлен замерла на пороге, прижимая к груди сверток с притихшим младенцем. Вот Док – схваченный ремнями, обвитый проводами и трубками, на кровати, напоминающей гигантскую саранчу множеством сочленений и рычагов. Он не услышит. Ей не утащить его отсюда, ни наяву, ни во сне. И с очевидностью ясно, что дитя ей в этом не помощник.
- Украла?
Резкий голос как будто каркнул у нее над ухом – Мадлен едва не выронила младенца, подпрыгнув от неожиданности.
- О боже… О боже, Мундинья!
Калавера отвечала строго, деловито:
- Зигмунда. Никак иначе. Где взяла ребенка? Хочешь жертвоприношение устроить? Кому?
- Нет, - махнула рукой Мадлен. - Я не украла, я… в аренду взяла. Все равно они спят, а ей тут интереснее. Или надо говорить «ему»?»
- Ах, это Молли!
- Ага.
- Хорошо, - одобрила Калавера. - Может получиться. Когда мы втроем, мы можем почти все.
Упырица возмущенно фыркнула.
- Ну, спасибо! Без тебя я не догадалась бы. Сама-то ты - где была? Почему я тут одна отдуваюсь?
- Он меня не звал. Я и не приходила.
- Ой, - испугалась Мадлен. – Он тебя позвал? И что теперь? Он умрет? Раз позвал, ты же должна, да?
- Да конечно! - зло сощурилась Калавера. – Разогнался. Я ему больше ничего не должна. Это он мне должен. Так что пусть выкручивается, как хочет. Пока не доведет дело до конца, пусть даже не мечтает. Я его отсюда вытащу. Мы с тобой. И с Молли. Или как там его теперь?
- Забыла спросить.
- Ну и хорошо, чтобы не путаться. Молли и Молли. Давай будить Дока.
- Отцепи его сначала, а то как будить, когда оно в него течет?
- Ерунда, - глухо рыкнула Калавера и, щелкнув пальцами, рассыпала звонкую дробь из-под каблуков. Трубки, пластиковые пакеты разлетелись облаком пыли и мельчайших брызг, ремни расточились в прах, провода и присоски осыпались золой, наполнив палату запахом горелой изоляции.
- Обожаю, когда ты так делаешь! – Мадлен замотала головой от удовольствия. Младенец выпростал руки из одеяла и потянулся к танцовщице, весело гуля.
- Я знаю, - улыбнулась Калавера. – За дело!
- Подъем! – заорала Упырица голосом сержанта из кино про американских морпехов. Младенец взвыл с неожиданной для такого крохотного тельца силой.
Док дернулся и открыл глаза, полные мути и тоски.
- Я придумал, - сказал он уверенно и ясно. – Я знаю, как вернуть Клемса. Я должен совершить тайгерм.
Несколько мгновений все трое остолбенело смотрели на него. Потом Калавера, оскалившись и выгнув спину, пошла к койке такой походкой, что было ясно: убьет на месте. Она была уже совсем рядом, когда Мадлен гибким движением втиснулась между ней и кроватью и, наклонившись над одурманенным Доком, прошипела:
- Фтоп-фтоп-фтоп! – и тут же перешла на прямую речь: - Ты уже два раза там был, не надо больше. Толку никакого. Пойдем отсюда, Док. Пойдем отсюда.
Он не сразу смог встать, даже опираясь на их плечи. Калавера намочила полотенце и обтерла ему лицо, шею, плечи, грудь. В три руки – Мадлен так и не выпустила младенца, - набросили ему на плечи простыню, соорудив подобие римской тоги. Пока возились, лицо Дока оживало, взгляд становился осмысленным, острым. Он стал почти таким же, как всегда, и Мадлен засияла улыбкой, сверкая острыми клыками.
- Фы мой хорофый! – пропела она ласково. – Фы мой фладкий!
Док тоже улыбнулся, постучал пальцем по лбу: говори здесь.
- Мне так нравиффя, - возразила Упырица. – В этом ефть фтиль!
Калавера нетерпеливо дернула головой.
- Рассвет. Сматываемся.
Док сделал пару шагов к двери. Его еще шатало. Калавера и Упырица подставили ему плечи. Док оперся на них, почти обнимая.
- Меня вот что беспокоит, девушки, - тихо сказал он. - А как же этот Рей, который здесь? Что с ним будет?
Все замерли. И тут Мадлен как заорет в голове у Дока. Калавера осуждающе вздернула бровь, но это не умерило пыл Упырицы. Крик испуганного младенца ее тоже не остановил.
- Я все поняла, - орала Мадлен. – Я все-все поняла! Тссс, тссс, маленький, тссс, сейчас домой отнесу.
- Что ты поняла? – страдальчески спросил Док. – Только, ради бога, тише.
- Думаешь, ты один заблудился в пространствах и измерениях? Я вот нет, я так не думаю. Наверное, сейчас все, какие есть, Доки и Реи, у которых погиб Клемс – все мечутся в бесконечном фрактале, где всё рядом – а не дотянуться, рукой подать – а руки не подашь. Мечетесь. Путаетесь. Теряетесь, теряете своих. Этот Рей не узнает Ягу и Енца, ему не подойдут Бобби и Данди. Он будет искать этих, здешних, разрывая измерения, как упаковочную бумагу. И другие, и другие… Сколько бы вас ни было. Наверное, вы можете попасть куда надо только все одновременно. Так что, когда и если ты найдешь свое правильное место, вы все сразу окажетесь в своих правильных местах. Так что вы работаете на себя и друг на друга. Он тоже где-то пытается помочь себе – и тебе заодно. Хочешь помочь ему – давай, оторви зад от койки, айда отсюда.
- Она права, - веско добавила Калавера. – Так и есть.
- Ладно, - согласился Док. – Айда.
Они уже почти дошли до двери – всего пять маленьких шагов, а какой долгий путь! – как Док снова остановился.
- Мадлен! – прошептал он, как будто захваченный новой мыслью. – А нет ли у тебя случайно губной помады?
- Почему случайно? – возмутилась Мадлен. – Я девушка интересная, необычная. Мне не грех свою красоту подчеркивать. А тебе зачем?
- Мне – записку оставить, - ответил Док.
- На окне, что ли?
- Ага.
- Ну, для этого она бледновата… Впрочем, на стекле все равно будет заметно. Но ты же мне ее испортишь, вот это мне жаль.
- Я возмещу.
- Честное слово?
- Честное слово.
- Держи.
Док вывернул столбик бледно-лиловой помады и замер перед окном в задумчивости. Ему хотелось много чего сказать не-Гайюсу. Он написал бы настоящее большое письмо, но чем и на чем? Он написал бы, например вот так: «Меня учили не отбрасывать данные только потому, что они не укладываются в мои представления, не игнорировать факты только потому, что я в них не верю. А чему учили тебя, док?» Да, это то, что надо, понял Док. То самое, что следует сказать. Он поднял руку и начертил на стекле большими печатными буквами:
РАЗУЙ ГЛАЗА
Подумал, подписался: Рей. Поморщился. Зачеркнул и размашисто бросил наискось короткое: Док.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1546217935394997&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

9. Зубочистки

1. Бобби

Современная физика - страшная наука. Есть такие вещи, которых я предпочел бы не знать.
Нет, я сам в современной физике не разбираюсь. Но у нас неподалеку от базы есть кафе, там наслушаешься… Я однажды был там с Магдой, потому что у нее был проект: в течение лета угоститься мороженым во всех кафе и лавочках города, сфотографировать использованную посуду и создать таким образом собирательный портрет летнего города. И миновать кафе в старом центре никак невозможно было. И если бы я внезапно… В общем, было бы больше вопросов, так что пошел, как миленький, и аккуратно отошел в сторонку в момент съемки. И слушал, что вещает местный лекторий. Мне хватило. Моему внутреннему взору предстали электроны, которые вовсе не летают по кругу вокруг ядра атома, как рисовали в давние времена, и даже не размазаны по объемной восьмерке в его окрестностях, нет. Все еще смешнее. Они – то ли есть, то ли нет. То ли есть, то ли нет. Где-то поблизости. Вероятно. Без гарантий. Вот из этого самого «без гарантий» состоят молекулы, а из молекул - всё на свете, в том числе клетки, из которых состоит мой организм, я сам. И клетки, например, пшеничных зерен.
Вот, допустим, зерно перемололи в муку. Что при этом сделалось с электронами? Ровным счетом ничего. Возможно, они вообще отсутствовали в тот момент, все разом. Я на их месте тоже слинял бы, увидев, в какую переделку попал.
А дальше? Пусть вот эта совсем простая хлебопечка. В ней тоже не стоит задерживаться. Так что, полагаю, электроны заблаговременно взяли отпуск за свой счет и провели его где-нибудь на Гавайях. Я бы на их месте так и поступил. Все равно никакой разницы - есть ты или нет. Главное, чтобы сохранялась вероятность того, что ты находишься на своем месте. Вероятности достаточно. Выходит, что мы состоим из вероятностей, то есть из пустоты. И когда я вынимаю из печи хлеб, накрываю его чистым полотенцем (которое тоже есть некоторая вероятность присутствия электронов, хотя бы по очереди), даю ему постоять, а затем взрезаю хрустящую корочку и откусываю первый сладкий теплый кусок, я – не что иное, как пустота, пожирающая пустоту.
Не могу сказать, что всю жизнь мечтал знать о себе такое. Если я состою из электронов, которые с некоторой вероятностью есть, а с некоторой – нет, то и я с некоторой вероятностью существую, а с некоторой… Ну, упс.
Голова слегка кружится от этого знания.
Наверняка я что-то недопонял и переврал. Я вообще во многом неуверен в последнее время. Слишком во многом. Хотя я, конечно, верю в то, что у Дока есть план. Весь опыт на это очень определенно указывает. Есть вероятность, что в Доке присутствует достаточное количество его электронов, достаточное, чтобы сознание работало непрерывно. Есть вероятность, что на моей кухне сейчас сидит та часть Дока, в которой все электроны на месте.
Вероятность Дока пьет вероятность кофе из вероятности кружки, выкладывает на вероятности стола геометрические фигуры из вероятности зубочисток. От этого нагромождения вероятностей мне становится не по себе. Нельзя так жить.
- Док, может быть, моя просьба покажется тебе странной…
- Хм? Что ты хочешь попросить, Бобби?
- Всё, спасибо. Это мне и было нужно: чтобы ты что-нибудь сказал.
Док смотрит на меня пристально, улыбка скользит по губам.
- Что, проверяешь, есть ли я на самом деле?
- Как ты догадался? – спрашиваю я, хотя удивляться тут нечему, он всегда догадывается.
- Я и сам все время это проверяю, - шире улыбается Док.
- И как?
- В смысле, какой результат?
- В смысле, как именно проверяешь. Ну, и результат, конечно, хотелось бы знать.
Пока он обдумывает ответ, я продолжаю засыпать в хлебопечку ингредиенты по списку, который знаю наизусть: каждый раз я пеку один и тот же хлеб, потому что должно же быть что-то определенное и постоянное, с гарантией и всегда на своем месте. Мой хлеб. В моем доме. Всегда, пока я жив.

2. Док

Бобби склоняется над распахнутым чревом хлебопечки, серебряной ложкой кладет сахар. Вопрос Дока застает его врасплох.
- Бобби, - говорит Док. - Бобби, что ты помнишь про Климпо?
Бобби оборачивается - ясноглазый, жизнерадостный, как младенец с коробки молочной смеси. - А что я должен помнить про Климпо, Док? - во взгляде и голосе абсолютная готовность предоставить Доку всю информацию по теме - и такая же абсолютная пустота: информации нет.
- Да ничего. Забей.
- Ага, - с облегчением выдыхает Бобби и отмеряет соль.
Док смотрит на него еще пару-тройку секунд, отворачивается, доливает в кружку кофе из тяжелого фаянсового кофейника, красного с белыми уточками. Пьет, молчит.
- Кстати, интересно, что ты об этом спросил, - вдруг говорит Бобби. Голос звучит глухо и как будто хрипло. Бобби откашливается. - Я как раз перед этим думал о Климпо.
Док поворачивается к нему. Бобби как Бобби, никаких младенцев, наоборот - очень собранный, осторожный, как будто проводок выбирает: какой перерезать?
- И что ты думал, Бобби?
- Не помню, Док.
- Ладно.
Такие мысли в голову не пролезают. Как можно подумать: "я умер, а потом оказалось, что это был другой я, а я на самом деле жив"? Это как если тебе сообщили, что твой старый друг умер, и ты приезжаешь, сидишь всю ночь у гроба с семьей, и едешь на кладбище, и после остаешься со всеми, чтобы помянуть усопшего – а месяц спустя встречаешь его на улице и чуть не падаешь от удивления: «Я тебя похоронил, оплакал, я уже учусь жить без тебя, почти научился… Откуда ты взялся?!»
Вот так же, но только о себе самом.
Поэтому никто из них не помнит. Но, может быть, остается смутная тревога, как засасывающая жижа под коркой спекшейся от зноя соленой земли. И тогда голос садится, першит в горле, близко-близко подступает беспричинная тоска. Тело напрягается, замирает, как на краю обрыва. Взгляд, направленный в глубину себя, слепнет. «Что я должен помнить?»
Ничего, Бобби. Тебе там помнить нечего. А я помню, как потерял тебя там. Всех вас там потерял. Ровно девять никогда не бывших лет назад.
- Я вспомнил, - Бобби захлопывает крышку, тыкает в кнопки, слышно, как с гудением вращается мешалка. – Я вспомнил, как Данди заработал свое имя.
- Я думал, ты про Климпо вспомнил.
- А ты все зубочистки сломал, Док. Тебе дать новую пачку?
- Не надо.
- Я про Климпо. Это же было как раз там. Держи.
- Там? Ладно, спасибо.
- Ну да. Ты же видел, как он вытаращил глаза… «Одуванчики, парни, смотрите, одуванчики».
- Нет, было не так. Он уже потом, в самолете, все удивлялся: одуванчики в Африке. Не ожидал увидеть.
- Да нет, Док. Это в Климпо было. Как раз перед тем, как ты пошел слонов гонять. Возле того газона, справа, за бордюром, был одуванчик, один такой. Его потом пулей срезало. А до того мы лежим, головы не поднять, и он такой шепчет: «одуванчики». И слышно – как будто он в тишине говорит. Я потом уже догадался, что по губам прочитал. Просто у него лицо в этот момент было такое, как будто тишина вокруг, вот мне и показалось, что я слышу его голос. Искажение восприятия. Я его голос достроил из общего представления о нем, как он обычно звучит, и какое выражение лица…
- Я понял, Бобби, можешь не объяснять. Нас всех этому учили.
- Ну вот, с тех пор он и стал Данди, потому что dandelion.
- Я знаю, почему его так зовут, - терпеливо сказал Док и сломал зубочистку. - Только в Климпо этого не могло быть. Новенький потом пришел, после.
- Ты что-то путаешь, Док. Или я что-то путаю. Еще зубочисток?
- Бери сам, - говорит Док, и Бобби замечает, что горка сломанных зубочисток с его стороны стола не намного меньше той, что построил Док.

3. Бобби

Я до сих пор не знаю, что это было. Кажется, сон. Одна из вероятностей меня уснула и видела сон. В нем все было как настоящее, и когда я проснулся… В общем, я очень удивился, что здесь всё не так. Мне снилось – надеюсь, все-таки снилось, - что я служу в какой-то секретной конторе, не в нашей, но очень похожей. И Док там тоже есть. И тоже командир. И мы с ним только двое помним, что все не так, как кажется, не так, как есть. Что все давно развалилось на отдельные части – и то есть, то нет, как те электроны. А что было раньше, помним только мы с Доком. Как оно было, и что вообще было какое-то «раньше». Как будто нас… готовеньких нарисовали вот прямо сейчас, а до того нас не было. Как это бывает во сне: все очень логично и естественно, пока не проснешься. Ну, вот я проснулся – а толку?
Я хотел рассказать Гайюсу этот сон. Но… Да, самому трудно признаться, но нас так учили: обманывать себя – худший вид трусости, потому что самый опасный. Из него весь обман происходит. Так что лучше я себе признаюсь честно: я побоялся рассказать этот сон вообще кому-нибудь. Гайюсу – тем более. Он, конечно, наши секреты хранит. Но очень условно. Вот досюда я человек, а отсюда – оружие. И все, точка. Состояние оружия тот, кто его использует, должен знать досконально. В конце концов, я сам на это подписался.
И в связи с этим меня почему-то напрягла мысль, что я должен рассказать Гайюсу про этот сон. Как будто я не уверен, что это на самом деле сон. Может быть, я помню что-то такое, чего помнить не должен. То есть – кто-то не хочет, чтобы мы это помнили, и эта память замаскирована сном, а на самом деле все так и есть, и сейчас я живу в иллюзии, в муляже реальности. В общем, мне это вроде бы снилось, и там был Док, и мы помнили.
А все остальные думали, что мы не были знакомы друг с другом до этого дня,с которого начался сон. Док пришел в спортзал, нас представили друг другу, и все вели себя так, как будто видят друг друга в первый раз, а я посмотрел на Дока и понял: он помнит. Но Док молчал, и я решил молчать.
И так оно дальше катилось: мы тренировались, работали, притирались друг к другу, как будто недавно познакомились. Но мы все были уже давно знакомы на самом деле. Даже тот парень, который считался новеньким – он пришел позже, но он тоже когда-то раньше был с нами.
И там, во сне, я как будто вспоминал, что случилось до того. Если бы только еще я был уверен в том, что это сон.

4. Док

- Что ты помнишь о Климпо, Бобби?
Бобби рукой сметает горку зубочисток в подставленный пакет.
- Мне кажется, ты темнишь, Док.
- И что, если так? Ты не ответишь?
- Мне кажется, мой ответ зависит от твоего вопроса. О чем ты спрашиваешь?
Док протягивает руку, берет у него пакет и отправляет туда свою горку зубочисток.
- Я хочу узнать твою версию событий.
- Думаешь, она сильно отличается от твоей?
- Данди не было с нами, - говорит Док.
- А кто был вместо него?
Док кивает. Бобби прав. Если пришел новенький, значит, он пришел на освободившееся место. Значит, кто-то был до него.
- В том-то и дело, - говорит Док. – Я точно помню, что Данди не было с нами в Климпо. Но я не помню, кто был. А ты помнишь?
- Данди.
- Как тебе кажется, Бобби, я схожу с ума? Я не помню состав группы, этого ведь не может быть. Данди не было. А кто был?
Бобби пожимает плечами.
- Ягу, Енц, - перечисляет Док. – Тир, ты, я. И кто-то еще. Не Данди. Кто?
Бобби молча встает и выходит. Возвращается с картонной коробкой, вскрывает ее и достает несколько пачек из плотной бумаги.
- Держи, - кидает Доку новую порцию зубочисток.
- Откуда у тебя столько?
- А… Это не мои. Магда купила для какой-то инсталляции, или для перформанса. Что-то не сложилось, вдохновение покинуло ее, она уехала в Непал и осталась там… Уже три года прошло, а зубочистки все не кончаются. Наверное, пока не кончатся – она и не вернется. Так что спасибо за помощь. Держи еще.
- И себе возьми.

5. Бобби

Мы участвовали в каком-то секретном эксперименте. Конечно, совершенно добровольно, но отказаться все равно было бы невозможно. Кто именно и что именно испытывал, нам не сказали, и вообще, информации выдали не сказать что много. Все, что я знал, это что мы должны подняться на гребень высоченной кирпичной стены, где нас «обстреляют» каким-то излучением, и мы очнемся уже внизу по другую сторону стены. Нам говорили, что мы при этом останемся целы и невредимы. Я верил - а как не верить, серьезные люди же. Ни одного лица или имени не помню, но помню, что очень серьезные, даже хмурые.
Док первым полез на стену. Я за ним. Лестница вроде пожарной на старых домах; перед глазами красные кирпичи с выкрошенным в щелях раствором; прямо над головой ритмично двигаются подошвы Дока. Я не думал в этот момент ни о чем, впал в какой-то странный транс, завороженный ритмом ступенек, рисунком кирпичей и мельканием Доковых ботинок над головой. Левая рука - правая нога - правая рука - левая нога, вверх, вверх, вверх, вверх... Казалось, что это никогда не кончится, но оно кончилось. Док последний раз подтянулся и сначала сел на гребень стены, а потом поднялся во весь рост. А я и высунулся, посмотреть, что там с ним произойдет. Там, за стеной, был наш город, как он и есть, если посмотреть на него с высоты. Я увидел, как высоко мы забрались – даже башня с часами на перекрестке осталась ниже, я смотрел сверху на ее шпиль. Я подумал, что ветер здесь, наверное, сильный, но Док стоял спокойно. И никаких хитрых установок с излучателями, вообще ничего необычного. Я успел удивиться и даже испытать что-то вроде разочарования: что за глупый розыгрыш.
Вспышка возникла прямо посреди ясного синего неба, как будто весь город перед нами был не настоящий, а нарисованный – невероятно реалистичная картина, фотообои. И как будто в бумаге, посреди неба, прожгло дырку, и из нее полыхнуло так, что дома, деревья и небо с редкими облачками на миг стали плоскими. И в то же мгновение Док покачнулся, нелепо взмахнул руками и рухнул лицом вперед. И оказалось, что город «нарисован» не только на вертикальной плоскости перед нами, но и на горизонтальной, начинавшейся прямо у ног Дока, от самой кромки кирпичной стены, на которой он стоял и из-за которой я выглядывал. Док полетел вперед, но вместо того чтобы упасть вниз с высоты, мягко скатился по серому мареву куда-то влево. Еще через секунду, стряхнув Дока в небытие, марево выровнялось и снова раскрасилось стенами, крышами, деревьями и чирикающими воробьями.
Почему я не плюнул на все и не спустился обратно вниз по лестнице? А что мне там было делать, внизу? Поднимать бунт против серьезных людей? Предупреждать остальных? О чем предупреждать - о том, что мы живем в нарисованной на обоях реальности, в которой Дока больше нет? Не знаю, может, и стоило. Но тогда я был настолько оглушен, что, как заводной, подтянулся, перекинул ногу через гребень стены, сел, потом поднялся и, сжав челюсти, уставился в ту же точку, в которой небо вспыхнуло несколько секунд назад. И оно вспыхнуло снова, безошибочно нацелившись точно мне в грудь. Я зажмурился - но боли не было, просто мягкий толчок и ощущение замедленного падения, как будто сквозь вату. А когда я открыл глаза, Док уже успел подняться на ноги и спокойно, деловито отряхивал пыль со штанов.
А дальше, я так вспоминал во сне, серьезные люди учли ошибку: остальные поднимались на стену уже по одному, и никто больше не видел, что случается с предыдущим. Нас не обманули, мы действительно остались живы и целы, а что мир останется для нас прежним - этого нам никто и не обещал. Вот так и вышло, понимал я, что мы с Доком помним, но не говорим об этом даже между собой. И с остальными не говорим. Но я точно знаю, что Док помнит, а остальные не помнят - потому что поодиночке люди легко все забывают, а он забыть не может, потому что я был с ним и его видел. И я понимал – тогда же, во сне, - что в нашей команде еще кое-кого не хватает - кого-то, кто тоже был до того эксперимента.
И я боюсь. Боюсь, что если расскажу Гайюсу про этот сон, то меня аккуратно изымут из этой реальности и денут неизвестно куда. И не только меня. Еще Дока. Потому что я не уверен, что это сон. Современная физика – страшная наука.

1. Магда

Хлеб еще теплый. Бобби называет его вероятностью хлеба и выставляет на стол тарелки и кувшины с вероятностью мяса, томатов, зелени, сыра, воды, вина. Они неторопливо обедают, сдвинув в одну большую кучу все вероятности сломанных зубочисток. Бобби варит новую бадью кофе, вынимает из холодильника коробку эклеров.
- Отлично, - кивает Док. – Мне давно не хватало эклеров, я когда-то очень любил пить крепкий кофе без сахара, запивая холодным яблочным соком, и непременно с эклером.
- Отлично! – вторит ему Бобби. – У меня есть яблочный сок. Из пакета. Сойдет?
- Вполне.
- Док, у меня к тебе тоже есть один вопрос… Ну, вроде твоего про Климпо, только про другое.
- Чтобы проверить, есть ли ты на самом деле?
- Ага.
- Хорошо, - машет рукой Док, - только дай еще твоих отвратительных зубочисток, а то у меня кончились. Давай покончим с ними. Хоть какая-то определенность наступит в нашей жизни, а?
Бобби наклоняется над коробкой, шарит в ней рукой, поднимает, заглядывает.
- Ты не поверишь, Док. Та была последняя.
Они слышат, как в замке поворачивается ключ. В тот же миг оба оказываются по сторонам от двери в прихожую, прижавшись к стене – без единого звука, в руках оружие. Слышен скрип колесиков чемодана, стук стряхиваемых туфель и нежное воркование:
- Боже, божечки, какой он милый! Роберто, если ты дома, я тебя обожаю, слышишь? Ты даже не поменял замок! Ты меня ждал? – она заглядывает в кухню, и видит их, стоящих по обе стороны двери, как почетный караул. Ее не узнать; такими не приезжают из Непала: тонкие колготки, платье-принцесс из малиновой тафты, белая кофточка с кружевным воротничком, остриженные в шапочку волосы с розовыми прядями.
- Мадлен? – шепчет Док.
- Терминатор, я так скучала! – не обращая на него внимания, она кидается на шею Бобби. - А где мои зубочистки? У меня новая концепция!
Бобби кусает губы, краснеет; Док зажимает рот рукой, глотая смех, сползает по стене. Кивая, шепчет из-под ладони: они кончились, кончились.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1551918714824919&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

10. Хрустальный череп

(Начало)
Вываливаясь из окна библиотеки в буйно заросший сад под безлунным небом, он понимал, что смог уйти только потому, что умел кое-что, чего не умел он сам. Он сам? А кто он? Который из них?
Я – Рей. Нет, я – Док. Кто я такой?
Пройдя стремительной тенью через запущенный сад, перемахнув через стену и поднявшись на узкую крышу двухэтажного длинного дома, ступеньками изгибавшегося вдоль темной улочки, он помчался между высоких кирпичных труб, прячась в их тени, прилипая к старой черепице, мимоходом заглядывая в слуховые окна, выбирая, где сменить маршрут. Это делалось автоматически, и свободной частью сознания он как бы ощупал себя изнутри.
- Я – Рей.
- А я – Док. Мы уйдем.
- Не уйдем. Чип.
И Док понял, что знает про чип, потому что про него знает Рей. И понял, что бежать и скрываться бессмысленно: его передвижения с орбиты – как на ладони.
Но пока что он бежит, и ему даже удалось оторваться от погони – и здесь, в каменном лабиринте старого города до него не так легко добраться. Есть несколько минут – думай, думай! И беги, то и дело меняя направления и уровни, сворачивая и поднимаясь, молясь, чтобы здешний город не отличался от того Вирварбурга, который он считал своим.
Чип вот здесь, у запястья, если знать – даже можно нащупать уплотнение под кожей. Значит, нужен нож… При попытке несанкционированного доступа чип убивает, подсказал Рей. Значит, нож не нужен. Ну что, всё? Они ведь стреляли – они снова стреляли в него, и уже не ампулами со снотворным. Так на так – сегодня у кого-то в плане его смерть. Чип или преследователи… чип или свои. Хотя какие они свои, при таком раскладе?
- Что делать, Рей?
- Смотря что ты хочешь получить в итоге.
Как знакомо! Док невесело рассмеялся. А чего он ждал от самого себя? Вот так и понимаешь, за что тебя называют занудой.
- Что делать, Рей? Быстрее!
- Беги.
- Я бегу.
- И думай. Нужен транспорт и экранирование.
- С первым проще.
- Думай.
- Кабинет дантиста через улицу отсюда, в тупике.
- Годится. Транспорт?
- Для автомобилей Старый город закрыт, но мопеды…
- Надеешься, что кто-нибудь оставил скутер на улице на ночь?
- Нет. Но внизу кто-то едет.
- Давай вниз.
Док съехал на руках по боковинам пожарной лестницы, сориентировался по звуку – отголоски, плутавшие в тесных улочках, изрядно сбивали с толку, но…
- Аккуратней, ты без перчаток. Или руки не свои – не жалко?
Док понял, что сходит с ума – но с этим можно разобраться потом, как и с ободранными о ржавое железо руками. А вот ночного ездока упустить никак нельзя.
Позволив скутеру неторопливо прокатиться мимо, чтобы не быть ослепленным светом передней фары, Док выскользнул из-за угла. Скутер был, насколько он смог разглядеть, угольно-черный, смахивающий на богомола со сложенными перед головогрудью хищными лапами. Рулила им девушка –длинный подол был собран складками на коленях, вплетенные в волосы розы казались черными там, куда не доставали отсветы фары. Док в два счета догнал бы ее, но не успел: она затормозила, слегка развернув скутер, так, чтобы легко на него смотреть, но не направлять свет прямо ему в глаза. И приглашающе похлопала по сиденью за собой рукой в лайковой перчатке. Черной, конечно.
- Ты?
- Давай, скорее. Я знаю, где тебя точно не станут искать.
- У меня чип. Оказывается, у меня здесь… – Док помахал рукой, лицом выражая гнев и отвращение. – Чип. Спутники меня везде найдут.
- Там не найдут.
- У тебя есть экранированный бункер?
- Нет. Но бункер – не единственное решение. Поедем, я покажу тебе. Садись.
- Они будут видеть, куда мы едем. Здесь рядом кабинет дантиста, давай туда.
- Так чип в руке или в зубе?
- В руке. Но там есть рентген – как-нибудь заверну руку в свинцовый фартук…
- Ах, да! – воскликнула Калавера и скинула с плеч тряпочный рюкзачок. – Я торопилась, так что тебе придется мне помочь… Это быстрее, чем грабить стоматолога.
С этими словами она вытряхнула в руки Доку несколько плиток шоколада.
- Давай, не стой, скорее! – и показала пример: сорвала бумажную обертку, аккуратно сняла фольгу. – Давай остальные.
- Боюсь, этого не хватит. Я не знаю, как пеленгуется этот чип, и Рей тоже.
- Ничего, это только начало. Давай, давай!
Вдвоем они распотрошили шоколадки и бросили их на мостовую, оставив только фольгу. Калавера молниеносно обернула серебристой пленкой запястье и половину кисти Дока, поверх намотала пару витков скотча.
- Есть! А теперь…
Зловеще улыбаясь, она вытянула из рюкзака огромную темно-зеленую перчатку.
- Не только фартуки бывают свинцовыми, Док. Я украла ее в той больнице, как знала, что пригодится. Надевай. И – поехали уже.

***
В неосвещенной кухне Калавера ловко упаковывала бутерброды, наливала в большой термос кофе, говорила, не останавливаясь:
- Когда-то здесь была усадьба: большой дом, хозяйство, парк. Во время той войны одной из сторон потребовалось обеспечить сектор обстрела – большой дом снесли, остались хозяйственные постройки и парк. Наследников не было, все отошло государству, а потом всю эту землю выкупил застройщик. Часть хозяйства переделали в большие студии и лофты, построили особняки… Здесь нет улиц. Знаешь, какие смешные здесь адреса? Птичий двор, 5. Или Конюшни, 8. Есть и Свинарник, представляешь?
Док не сразу ответил: как раз застегивал последнюю пуговицу – левой рукой. Правая, по-прежнему спрятанная в просвинцованную перчатку, была почти бесполезна при переодевании. Было что-то странное в одежде, которую Калавера выдала ему. Рубашка на удивление пришлась ему в пору, как на него куплена. Джинсы, впрочем, тоже сели почти идеально. Но не в этом была странность. Эта одежда была как будто… необитаемой. Стираная, но не ношеная. Док не смог бы объяснить, как он это понял – но был почти уверен, что понял правильно. Осталось проверить обувь. Несколько пар ботинок и кроссовки стояли в ряд перед ним, ожидая примерки. Калавера требовательно уставилась на него: будь здесь, откликайся! Док послушно откликнулся:
- И кто-то согласился жить с таким адресом?
- Они гордятся своим адресом. Представь себе очаровательную блондинку, которая небрежно бросает: «Я живу в Свинарнике». Или: «Заезжай за мной в Свинарник!» В этом есть стиль и характер. Это очень вызывающе и по-настоящему оригинально. По крайней мере, так было написано в рекламном проспекте в шестидесятых... Да нет, он просто сохранился с тех времен в альбоме с фотографиями. Как тебе кажется, Док, это действительно оригинально?
- Э… Пожалуй, да. А ты?..
- Нет, у меня не так смешно: всего лишь Липовая аллея, 1. Здесь действительно была одна из аллей парка. Собственно, все так и осталось: липы и широкая тропа между ними, вымощенная деревянными плашками… Дома стоят вдоль нее, а подъездные дороги проложены за ними. Мои родители здесь жили, а вообще-то это дом моей мамы, она здесь родилась. В общем, это мой дом, в каком-то смысле. Не слишком понятно, да. Но и не важно, к счастью.
- Скажи, это одежда… твоего парня?
- Нет. Неважно.
- А на куртке бирки не срезаны.
- Я сказала, неважно. Оторви. Док, ты нервничаешь?
- Есть немного. Я все-таки не уверен насчет перчатки. То, что Рей знает… Именно то, что он знает так мало – это меня… нервирует. И там какие-то… странные эксперименты, секретная техника и все вот это. Я начинаю думать о зомбировании, лучах смерти, торсионных полях, нанопередатчиках на нуль-волнах… Вот вся эта лабуда. Похоже, у меня развивается паранойя. Или я схожу с ума. Только еще не понял, в какую сторону.
- А есть выбор?
- Угу. Если я – Рей, вообразивший себя Доком, то это одно. А если я – Док, но попал в тело Рея… То есть, думаю, что попал. Потому что у меня не было этого рубца и этого чипа. Значит, это тело Рея, и здесь присутствует только мое сознание. Но если я на самом деле Рей, который забыл, что у меня есть чип, и воображаю, что я Док из другого измерения…
- Я уже запуталась! – мрачно сказала Калавера.
- В том-то и дело.
- Главное, что ты переоделся. Грязную одежду заберем с собой, на всякий случай. Я уверена, что они тебя здесь искать не будут, но мало ли. Знаешь, сколько шпионских фильмов я посмотрела за свою жизнь?
- Сколько?
Калавера загадочно улыбнулась, подхватила набитую доверху сумку и сунула Доку пустой пакет.
- Сложи и пойдем в храм.
- Ку-да? – по слогам удивился Док.
- Увидишь.
- Ладно, но шнурки я одной рукой не завяжу.
- Заправь за язычок, здесь правда совсем рядом.

***
Темнота была пропитана тонкой сладостью доцветающей липы.
- Зажмурься, - сказала Калавера и потянула его за руку в толстой перчатке. – Я хочу, чтобы ты это увидел, как надо. Просто сделай эти десять шагов с закрытыми глазами. А теперь голову вот так…
Положив холодные ладони на его виски, он сориентировала его в нужную сторону.
- Когда я досчитаю до трех, слегка приоткрой глаза и смотри только вперед, пожалуйста. Только вперед. Здесь безопасно. Сейчас здесь никого нет – я бы почувствовала чужих. А соседи крепко спят. Просто доверься мне, ты делал это уже не раз… два… три.
Зеркало спокойной воды, в котором отражается темное небо с самыми яркими его звездами, окруженное черным в безлунную ночь лесом. Посередине озера остров почти правильной квадратной формы. На ближней стороне квадрата – деревянный причал, от него вверх по крутому склону уходит дорога и там, на холме, встречается с нижними ступенями лестницы, ведущей на вершину пирамиды. В мерцании звезд, в отраженном блеске от гладкой воды очертания ее легко вызывали ассоциации с культовыми постройками древних цивилизаций Мезоамерики.
- Ничего себе, сооружение…
- Теперь можешь оглядеться.
Магия рассеялась: просто липы и кусты сирени вокруг большого пруд, просто маленький островок посреди него, явно искусственного происхождения. Дощатые мостки, тропинка, насыпь – и, действительно, пирамида, но метра три в высоту, не больше, построенная из досок.
- Подержи сумку, - сказала Калавера. – Я лодку вытащу.
- Нет уж, давай я.
- Это моя лодка, Док. И моя пирамида. Не командуй здесь.

Вскоре лодка заскользила по воде под мерные взмахи весел. Калавера велела сидеть смирно, и он подчинился: действительно, это ее лодка. Странно это было: он смирно сидел на корме лодки, а впереди на веслах она, в черном, в розах, с жутко разрисованным лицом. Белила как будто слегка светились в темноте. Без напряжения она поднимала и опускала весла, и тихие всплески отмеряли время в застывшей тишине. Док подумал о Хароне – но здесь ему не было места, просто потому что… Потому что это…
- Это моя лодка, - тихо и властно сказала она. – И мой берег.
Доку показалось, что он перестал ощущать свой пульс – привычное биение крови внутри, которое и не замечаешь… пока вот так не заметишь, что его нет. Тишина внутри пугала. Он успел подумать: через сколько времени отключится мозг? – но Калавера заговорила совсем другим голосом, и позу слегка переменила, и все вокруг стало почти обыкновенным: просто ночь, просто пруд, просто лодка.
- Легенда такая: мой отец спросил соседей, не будут ли они возражать, если он построит на озере пирамиду для дочки. Остров здесь был и до того, при графах на нем были домики для лебедей. Соседи не возражали, с условием, что они смогут устраивать пикники и фотографироваться на фоне, ну, все это. Пирамида – вот она. Но никто никогда больше не приплывал на этот остров, конечно.
- Конечно, - откликнулся Док, приложив ладонь к груди. Сердце билось, как обычно. Разве могло быть иначе? Но он знал: было.
- Я здесь играла в детстве.
- Одна?
- Конечно. С таким лицом – ни одна мамочка не подпустила бы ко мне свое дитятко.
- Я думал, это краска, грим.
- Нет.
Док понял, что дальше спрашивать не нужно, и не стал, просто кивнул. Через минуту лодка стукнулась в край мостков. Приехали. Два десятка шагов по тропинке – и, согнувшись, они вошли внутрь пирамиды. Там было темно, как в склепе, но Калавера протянула руку и точным движением взяла с полочки над дверью коробок спичек. При вспышке, ударившей резкой серной волной, Док увидел в глубине что-то вроде черного алтаря, уставленного свечами. Здесь были тонкие и толстые, прямые и витые, круглые и квадратные – всех видов, все белые, как кости, те самые, которые имеют в виду, когда пишут, что кости белеют. Калавера зажигала свечи одну за другой, и они расцветали желтыми и оранжевыми лепестками. В середине, между свечей, Док увидел нечто, в мелькающих тенях показавшееся сначала хрустальным шаром, горящим отраженными и преломленными лучами. Но когда Калавера отступила от алтаря, Док увидел, что это не шар. Да, это был большой, с два его кулака, округлый хрустальный… предмет. Ямы пустых глазниц обрамлял затейливый орнамент, захватывая впалые щеки, и зубы, весьма натуралистично выточенные, сверкали в застывшем оскале.
Док почувствовал, как накатывает приступ хохота. Еще не хватало – нервически рассыпаться в смеховой истерике. Слишком много всего, слишком нелепо и нарочито. Девушка с жуткой татуировкой на все лицо, пирамида ацтеков из крашеных досок, черный алтарь и череп – хрустальный череп богини смерти! О, дух Индианы Джонса, храни меня от чего-нибудь – от чего там еще имеет смысл меня хранить?
Пара аккуратных вдохов и медленных выдохов, и волна смеха отступила. Приглядевшись в разгорающемся свете, Док обнаружил, что перед ним вовсе не алтарь. Просто письменный стол, старый поцарапанный письменный стол с выдвижными ящиками, покрытый прямоугольным куском стекла. Оно все было залито потеками воска, но в промежутках можно было разглядеть цветные пятна и, кажется, какие-то лица, руки. Фотографии, понял Док, или вырезки из журналов. Ничего необычного. Да и череп, если смотреть непредвзято, не напоминал загадочные артефакты Мезоамерики. Всего лишь шкатулка – вон, сквозь насечку узора проступают расплывчатые силуэты катушки, пестрой подушечки для иголок. Окружающая обстановка меньше всего напоминает храм. Скорее, это комната девочки-подростка. Слева от стола, как будто подпирая наклонную стену, – зеленый диван, с горкой вышитых подушек и парой клетчатых пледов, аккуратно сложенных на спинке. У противоположной стены – простой деревянный стеллаж, забитый коробками. Выдыхай, Док. Никакой мистики. Отец построил для любимой дочки шалаш, «штаб», и здесь она играла в одиночестве, когда была маленькая, а после, должно быть, предавалась девчачьим и девичьим мечтам, читала, ворожила, как все они, как все они.
Калавера, должно быть, наблюдала за ним – и что-то разглядела, какую-то едва приметную смену выражений на его лице, потому что заговорила точно тогда, когда он совсем успокоился и расслабился.
- Здесь можешь снять перчатку и все остальное. Как бы он ни выглядел и чем бы ни казался – это мой дом, мой храм. Здесь моя сила. Пока горят свечи и свет играет в черепе, никакие спутники не найдут твой чип. Что ж вас заклеймили, как…
- Это не мой чип, - отрезал Док. – Это его.
- Да, точно не твой, - согласилась Калавера. - Раз ты не говоришь: «я сам на это подписался». Ты любишь это говорить.
- На это я не подписывался. На чипы – точно нет.
- А если бы было нужно?
Док промолчал.
- У них наверняка было хорошее объяснение, - как могла, утешила Калавера. - Что-нибудь такое: «чтобы мы всегда могли прийти тебе на помощь, парень». И потом, знаешь, мир к этому идет: пометить всех, следить за всеми. Ради их собственной безопасности. Кому как не секретным службам быть на переднем крае прогресса в этой области?
- Я на это не подписывался, - спокойно повторил Док. - Я не знаю, как было бы, если бы нас на это подписывали. Но нас не подписывали – и я не подписывался. А сослагательное наклонение – это несущественно.
- Брось, Док. Ты уже сколько времени живешь в сослагательном наклонении. То так, то эдак. Если бы то, если бы это… А если вот так еще… Только и прыгаешь из одного варианта «если бы» в другой.
- Но в каждом отдельном – имеет значение только то, что есть в нем. И вот факт: там нас на это не подписывали. И я не подписывался. А здесь – здесь по-другому.
Он потрогал кончиками пальцев еле заметную «ниточку» - тонкий рубец у запястья.
- Надо же, хорошо заполировали. Как же Рей в это влип?
- Не рассказал?
Док отрицательно качнул головой и вдруг зевнул – длинно, громко.
Калавера наклонилась над сумкой и выставила на край стола, на свободное от свечей место, термос, пластмассовый контейнер, еще какие-то свертки.
- Сэндвичи, кофе, омлет. Все для тебя. И поспи, Док, нам еще отсюда выбираться. А мне пора. Вернусь к вечеру.
- Куда ты?
- На работу, конечно. Там, снаружи, уже утро.
- Ты работаешь? – удивился Док. - Где, кем?
- Я – модель, Док. Просто бомба в этом сезоне. Работы много. Но сегодня будет последняя съемка, а потом мы отсюда уйдем. Ешь и спи.
- А ты?
- Вот правда, Док, за меня не беспокойся.
- Я не знаю, что о тебе думать. Как все это понимать. Мне очень некомфортно, когда я не понимаю, что происходит.
- Разве ты еще не привык?
- Как сказать…
- Ладно, давай так. Сейчас мне правда пора, а вечером хватит времени поговорить. Ты потерпишь до вечера?
- Если я буду знать, что вечером ты объяснишь, кто ты или… что… В общем, я просто до вечера отодвину свое непонимание, и оно меня не будет беспокоить.
- Хороший навык.
- Да уж.
Она улыбнулась перечеркнутым множеством кривых штрихов ртом и нырнула в низкий проход наружу.
Док налил кофе в крышку термоса и принялся за еду. Он был зверски голоден – интересно, когда Рей сегодня ел? Может быть, только завтракал, а потом все было… как было. И теперь – одной своей частью он, конечно, верил, что здесь такое особое пространство, вне остального мира, и спутники не засекут предательский чип. Но другая его часть отказывалась верить в этот вздор, так же как в сказки о зомбировании, лучах смерти, торсионных полях, нанопередатчиках на нуль-волнах. Одной рукой управляясь с сэндвичами и омлетом, он выдвинул верхний ящик стола. Оттуда, с картонной обложки, с жестокой прямотой невинности на него смотрела Калавера. То есть не сама она, а та кукла, какой он ее считал в начале – то есть, если разобраться, ровно до сегодняшней ночи. Как он мог забыть? И как она могла быть девушкой – высокой, почти с него ростом, с повадкой и статью танцовщицы, с длинными густыми волосами и прямым суровым взглядом? Настоящей девушкой, не во сне, не в бреду. Стоп, сказал себе Док. Откуда ты знаешь, что это не сон и не бред? Рей ответил: если и бред, то мой. Давай, разбирайся, что тут творится. Док протянул руку и вынул книжку из ящика стола.
Это была обычная детская книжка в обложке из толстого картона с закругленными уголками, с простыми яркими картинками внутри. Картинки были на каждом развороте – и немного текста в придачу. На всех картинках была та же самая кукла – в разных ситуациях, в разной обстановке. То на ней была пышная балетная юбочка, то красная шапочка с помпоном, то огромный свитер с подвернутыми рукавами. Вокруг были цветы и бабочки, черно-белый щенок, что-то еще детское, забавное. Сама она была… Док не нашел подходящего слова. Закрыл книгу, чтобы рассмотреть обложку. Ни названия, ни автора. Только портрет смешной и страшной куклы-калаверы. Ладно, сказал Док, почитаем.
- Давай, - откликнулся Рей. - Только не вздумай заснуть.
- Я-то не засну, сам смотри не срубись.
- Интересно, имеет ли смысл нам между собой меряться…
Док засмеялся.
Устроившись на диване, с подушками под локтем и под спиной, так, чтобы термос и сэндвичи были в пределах досягаемости, он раскрыл книжку и прочитал первую строчку: «Меня зовут Зигмунда Фрейда». А я Док, сказал Док. А я Рей. Ну что ж, давай знакомиться.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1551922924824498&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

10.2 Хрустальный череп
(Продолжение)

***
Меня зовут Зигмунда Фрейда. И я этим горжусь. Взрослые часто не понимают. Шокируются (приемная мама объяснила мне, что говорить так правильнее, чем «это их шокирует»). Крутят пальцем у виска и ругают приемного папу. Это он дал мне такое имя. Они не понимают, как много значит для меня быть Зигмундой Фрейдой. По крайней мере, когда они слышат мое имя, они перестают так пристально украдкой разглядывать мое лицо - их мозг занят другим процессом.
Я не знаю, сколько мне лет.
***
Я страшная.
Мама говорит, что люди так смотрят на меня, потому что боятся. Папа тоже боится. Но он говорит, что справится с этим. Я ему верю. Если бы он сказал, что не боится, я бы ему не верила.
Поэтому люди все смотрят и смотрят на меня, не могут оторваться.
Мама и папа у меня приемные. Но я не буду все время повторять про это. Я это знаю, и вы теперь это знаете, ну и всё.
Они тоже смотрят на меня. Но они не делают вид, что не смотрят. Я не знаю, боится ли мама. Она говорит, что, наверное, тоже боится, но ей трудно себе в этом признаться. Папа смелее мамы. Он называет меня «маленькая мисс Смерть». Когда он так говорит, мне меньше страшно, чем обычно. Он с этим справится.

***
Одна такая требовала убрать меня с детской площадки. У нее было такое лицо, как у мамы, когда она раздавила таракана. Зато осу она поймала в коробку от сыра и выпустила с балкона. А эта не выпустит. Она хотела, чтобы меня убрали. Как будто я собачья какашка. Мама предложила ей обратиться в суд, но другие родители стали уводить детей. Им пришлось повозиться, потому что я лучше всех умею строить песочные домики. У нас дома есть песочница, и качели, и даже бассейн. Но мне нравится играть с другими детьми. У них не получается строить из сухого песка, но если я помогаю, можно построить целый город с башнями и тоннелями для машинок. Без меня машинки не проедут через длинные подкопы, где рукой не достать. И песок осыпается. Но мне нравится это делать только с другими. Тогда больше радости, еще от них. Я сказала маме, чтобы она не плакала, что мне не так уж и обидно. Мама сказала, что плачет, потому что не может порвать эту суку на тряпки. Я уже знаю, что с живыми так делать нельзя.
***
Для праздника мама сшила мне юбку, как в балете про Жизель. Она летает, как пушинка. Я как будто летаю, как пушинка. В ней красиво кружиться и потом можно умирать, надо вот так лечь и вытянуть руку и делать плавные волны, вот так. Я летала в парке и кружилась, и несколько раз начинала умирать, но хотела умереть получше и начинала сначала. А когда у меня получилось, и я вот так опустила голову на скрещенные руки, ко мне подошла одна женщина на каблуках и стала говорить, как красиво я танцую, умница, и какая красивая моя синяя юбка. Я встала и начала делать поклоны, а она взвизгнула и убежала. Папа сказал, что зря ее родители разрешают ей ходить без памперса, ей еще рано. Мама хохотала, как сумасшедшая.
***
Больше всего мне нравятся балетные юбки, только не плоские, как тарелки, а наоборот, пушистые и мягкие, как облака, как у Сильфиды или у Жизели, когда она умерла. Я все балеты смотрела, и папа иногда приносит новые диски. Мама сомневается и переживает. У нее есть папа, поэтому ей можно. Папа говорит, что мы не можем держать меня всю жизнь взаперти. Он говорит: им придется подвинуться. Мама говорит, что я такая маленькая. А папа: жизнь уже происходит. Мама с ним не спорит, это она просто переживает, что меня обидят, а папа считает, что надо уже начинать жить, мир первым меняться не начнет, надо его пошевелить. Он говорит: не мы это выбирали. И лучше признать уже, что мне некуда деваться, придется жить, как есть. И нечего откладывать жизнь на потом, никакого потом нет, всё уже сейчас.
На самом деле они и выбирали. Они ведь приемные. Они сами выбрали меня и никогда никому не отдадут. Поэтому папа подхватывает меня и поднимает над головой и кружится, это я его научила. А я ногу подгибаю, а руки вытягиваю вот так. Мне это больше всего нравится. Мама говорит, ну мы артисты!
Я не знаю, кто я.
***
Мои-то меня никому не отдадут.
Папа очень ругается, когда детей отдают. Мама говорит, не кипятись. Мы сами выбирали, сами так решили. А у других не было такой форы. Вдруг случилась беда с их жизнью, их застало врасплох. Папа говорит: у них всегда есть возможность выбрать. В любой день. Даже сегодня. Опять ты меряешь других по себе! - сердится мама. Они и выбирают, сегодня. Это твой выбор, а у других может быть другой. Папа что-то молчит в ответ, а мама объясняет: право сказать «да» подразумевает и право сказать «нет», хоть это тебе и не нравится.
Они часто разговаривают по ночам. Я не подслушиваю. Я их слышу всегда. Они не знают об этом. Однажды папа сказал, что каждый человек имеет право на такое место, где его никто не видит и не слышит. Я не могу дать ему такое место. Но я не рассказываю ему, что слышу. Это считается. Иногда я закрываю уши, хотя это совсем не похоже как сделать это руками. И это мой собственный секрет. Мама говорит, что я имею право на свои секреты. Но вот, он у меня есть.
***
Я их слышу все время.
Только их. С кем они говорят - нет, не слышу, ничего вообще. Похоже, когда говорят по телефону: слышу, о чем они спрашивают, слышу, что отвечают, но ни вопросов, ни ответов с той стороны не слышу. Так и всегда, не только с телефоном.
Слышу папу. Он почти всегда молчит, иногда поет псалмы, у него очень красивый голос и поет он очень душевно. Только я не могу разобрать слова. Они утекают наверх, как пар. Я слышу только голос.
Позавчера он выбирал подарки на Рождество, теперь я всё знаю! Но я ему не скажу. И я честно-честно-пречестно стараюсь не радоваться заранее, чтобы все было по-настоящему. Как будто бы я не знаю. Я сама себе не знаю. Человек имеет право, чтобы его не слышали, это даже лучше для меня. Но я ведь не могу знать заранее, про что он будет говорить? А все время с закрытыми ушами невозможно, или там зажмуриться - ну как тогда ходить? И всё неудобно делать. Вот когда он приходит к одному человеку, не скажу, как его зовут, тогда я обязательно закрываю уши и целый час сижу, как мышка. Зато всегда слушаю, как он пыхтит и вздыхает в спортзале, он говорит много слов, которые мне говорить нельзя, я составляю список, чтобы не ошибиться.
Слышу маму, когда она на работе. Она подолгу молчит, у нее такая работа – молчать. Иногда задает странные вопросы. Как тебе это? Как тебе с этим? Как тебе в этом? Я не слышу, что ей отвечают. Оставайся с этим, говорит мама. Я вижу, как будто слёзы подступают к твоим глазам, но ты их не выпускаешь, говорит мама. Что тебя заставляет делать это? У нее такая работа, задавать странные вопросы, которые люди сами себе не задают.
Очень смешно, когда слышно маму и папу одновременно. Как будто они говорят друг с другом. Хотя они далеко и не слышат. Она работает, а он в спортзале. Она спрашивает: как ты, как тебе это, как тебе с этим? А он отвечает такими словами, которые мне нельзя говорить.
Они очень любят друг друга и поженятся весной. Я буду в балетной юбке.
***
Я не слушаю папу, когда приходит к тому человеку, я не скажу его имя, он всегда здоровается с ним и называет его имя, и я закрываю уши, они говорят про то, что случилось со мной, я не хочу знать, что случилось со мной.
***
На самом деле я всё слышу. Всё.
Папа подарит мне балетную пачку из балетного магазина. Настоящую. Как у Жизели, когда она умерла.
***
Что у меня с лицом, что у меня с лицом... Сама не видишь?
Вот в Хеллоуин никто не обращал внимания. А в Адвент как будто на меня фонарем посветили. Снова заметили, оглядываются. Что-то будет в Рождество? Сказала маме, что не хочу ходить на площадку. И на другую тоже не хочу. Если только с папой. Папа хромает и не может бегать. Но с ним никогда никто не спорит. Он может порвать суку. Интересно, а они откуда знают?
***
Я - не боюсь? Кто тебе сказал? - говорит папа. В его голосе горечь и сожаление. Нет, говорит он. Она меня не пугает. Она просто такая. И я ее боюсь.
Он справится. Я смотрела балет про Жизель и пропустила тот момент, когда папа поздоровался с тем человеком. И папа не говорил ничего страшного. А сейчас я поняла, с кем он говорит. С тем человеком, которому он рассказывает про меня.
Я забрал ее у них, говорит папа. Она была вся в черной, белой и красной краске. И в крови.
Я закрываю уши. Я зажмуриваюсь.
***
Для моих я такой же, говорит папа. Сейчас он разговаривает с мамой, и я могу слушать. Еще неизвестно, смеется он, может быть, я для них еще страшнее. Исчадие ада. Живой покойник. Поэтому ты так старательно принимаешь ее? - спрашивает мама. Папа молчит. Я слышу, как он дышит. То есть я слышу, как он не дышит сейчас. А потом слышу, как он вздыхает.
Как себя, говорит он. Как будто себя.
Извини, говорит мама.
Ничего, говорит папа, и я слышу, что он старается улыбнуться.
Тогда вздыхает мама.
Я слышу, как они дышат в темноте.
***
Встретили беременную женщину с большим животом. Мама шагнула вперед и загородила меня, а рукой удерживала меня за плечо, чтобы я не высунулась. Я не собиралась. Я растерялась и не поняла, что с ней случилось.
Встретили мамину коллегу. Она сказала, что я очень миленькая в этой красной шапочке. Мама смотрела на нее и улыбалась. Мамина коллега еще раз сказала, что я очень миленькая в шапочке. Посмотрела в словаре. Пишется с двумя «л».
Встретили соседа с ротвейлером. Очень похожи.
Встретили соседку. Она спросила: что она у вас не улыбается? Я улыбнулась.
У меня не только шапочка красная, а еще и платье.
Папа в больнице. С ним правда-правда все в порядке. Старые раны.
***
Папа пообещал тому человеку, что именно это имя будет записано у меня в документах. Если только я сама не передумаю. Или не вспомню свое настоящее имя. Это и есть мое настоящее имя. Я не вспомню. Нет.
***
Папа в больнице. Мама в кабинете. Они говорят с кем-то, но я слышу только их. Как будто друг с другом.
- Как тебе с этим?
- Нет, так не болит... Нет, не больно. И так тоже.
Я слышу, как он улыбается.
- Нет, нет... оу! Вот так - болит... немного.
- Оставайся в этом...

Я остаюсь. Мне страшно, но я остаюсь. Папе тоже больно, а что немого - он врет, я слышу по голосу. Я не вспомню, я не хочу вспоминать.
Я закрываю уши.
Но я помню: в каждом их слове - любовь.
***
Мне очень понравилось улыбаться. Теперь каждый раз, как ее встречаю, улыбаюсь. И когда на меня смотрят неприятно, улыбаюсь. И когда показывают пальцем, улыбаюсь.
А еще я могу улыбаться просто так. Когда захочу. Кому захочу.
Мама сказала: это действительно жестоко, но я тебя понимаю.
Папа сказал: переживут как-нибудь.
Мама сказала: только не беременным.
Я пообещала, что беременным не буду.
Папа поправил пушистый шарик на моей красной шапке и мы пошли гулять.
Шарик похож на щенка.
***
Папа никогда не говорит Зигги, или Мунда, или Фредди. Как только меня не пытаются называть!
Он даже просто Зигмундой не зовет никогда. Только полностью Зигмунда Фрейда. Для меня это звучит так, как звучало бы - Зигмундинья... Ну вот так же длинно и ласково. Как будто ему нравится произносить каждый-каждый звук моего имени, и он не ленится, произносит: Зигмундафрейда.
Я не помню, как меня звали, когда меня не было.
***
Шарик похож на щенка. Я дую ему в нос и сую свой нос в его мех. В нем тепло, и когда я выдыхаю в него, теплый воздух дуется мне на губы. Я умею улыбаться. Не только так, чтобы напугать соседку. Я умею улыбаться просто так. Я улыбаюсь просто так, когда теплый воздух из мохнатого шарика дуется мне на губы.
***
В витрине красный свитер. Он весь белый, а рукава красные и красное сердце спереди. Там написано «я-сердце-обниматься». Я спросила маму, что это значит. Мама сказала, что сердце означает любовь. И что надо читать «я люблю обниматься».
Я сказала маме, чтобы купила мне этот свитер. Пожалуйста.
А то как люди узнают, что у меня тоже есть такое сердце, спереди, красное, обниматься. Только внутри.
***
Мне приходится подворачивать рукава.
Я хотела именно этот свитер с витрины. Так хотела, что почти не могла говорить. Все равно у них не оказалось таких свитеров детского размера. Но они не хотели снять этот свитер. Кажется, они хотели, чтобы мы скорее ушли. Сначала я подумала, что мама этого не замечает. Папа бы точно заметил. Я стала сердиться на маму. Но когда они все-таки сняли этот свитер с манекена, я поняла, что мама умеет улыбаться не хуже меня. Только она не хочет, чтобы люди отвернулись, даже наоборот, она хочет, чтобы они не отворачивались и согласились с ней.
Дома я сначала грустила, потому что они не хотели отдать этот свитер для меня. Этот свитер про обниматься. Я даже хотела рассыпать им стекло в витрине и все стекла на прилавках. Но магазин немножко слишком далеко, я не достала. Потом я подумала, что надо рассыпать все нитки в их одежде. Но одежда тоже в магазине. Я стала думать, что завтра на прогулке мы пойдем мимо магазина. Надо только, чтобы никого не было возле витрины, чтобы не поранились стеклянной пылью.
Но потом я услышала, как мама вздыхает. Мама сказала: боюсь, этот свитер действительно ей великоват... Папа ответил: ничего, она подрастет.
Я закрыла глаза, чтобы спать. Во сне растут.
Я закрыла глаза, и из них потекла вода. Она была горячая и соленая, и я вспомнила, как это называется.
Но мое старое имя я не вспомню никогда.
Даже когда совсем вырасту, хорошо?
***
Мама говорит:
- Щенок? Ей? Ты не думаешь, что она может...
Я не слышу. Я только думаю, сколько еще я не услышала из того, что они говорят обо мне.
Щенок настоящий, черно-белый, с мокрым невыносимым носом, резиново-тугой и прыгучий, сильный - его так трудно удержать в руках! Он извивается всем резиновым тугим сильным телом, таким крепким, цельным, как один кусок, хотя я знаю, что внутри он разделяется на множество разных кусочков и трубочек, согласованных и слаженных, и каждый кусочек полон капелек крови... одна за другой, одна за другой...
Мама говорит шепотом, как будто о чем-то догадывается. Они стоят на крыльце, я играю со щенком внизу, он скачет, лает и визжит, мама, мне не слышно, видишь, видишь? Я не слышу, мама.
Черно-белый щенок с невыносимо щекотным носом, как резиновый, такой тугой, как мяч, как дельфин! У меня! Мой щенок! Мама улыбается и смотрит очень внимательно. Папа не смотрит совсем, смеется и уводит маму.
Папа? Мне страшно?
Забываю.
У меня теперь есть юбка, как у мертвой Жизели, и абонемент на занятия, и большой плюшевый медведь, и живой черно-белый резиновый щенок.
***
- Нет... Да. Ты не ошибся. Тебе не показалось.
Он говорит с тем человеком, с которым я никогда не слушаю.
- Дверь действительно открылась перед ней - сама, раньше, чем она прикоснулась к ручке. Ммм... вместо того, чтобы... То есть я хочу сказать, она и не прикасалась к ручке, видимо, задумалась и попросту забыла сделать нам спокойно.
Я закрываю глаза. Значит, он знает? Значит, он видел? Дальше я не хочу слышать, не хочу знать, как он объяснит... Теперь я знаю, что он заметил это - и не в первый раз. Я была невнимательна. Он всё знает.
И подарил мне щенка.
Может быть, он просто не понимает всего? Я чуть-чуть приоткрываю слух, на полминуточки.
- Разлучительница собраний, так называли ее арабские поэты. Разрешительница уз. Та, кто разъединяет соединенное. Та, что обращает в прах. В пыль, в разрозненные частицы...
Я даже руки прижимаю к ушам, хотя это не поможет. Уже ничего не поможет. Он знает все, чего я не хочу знать.
Он подарил мне щенка. Он не боится меня.
Мне тоже становится не страшно. Ну, почти. Гораздо меньше.
И я сразу забываю всё-всё-всё. Насовсем. На никогда.
***
Мама говорит: у каждой девочки обязательно хотя бы раз в жизни должно быть платье, как у принцессы. Папа говорит: принцессы? По-моему, ее интересует только мертвая Жизель.
Мама говорит сердито: ты ничего не понимаешь. Тебе дай волю, ты вырастишь еще одного мальчишку. Ей очень нужно платье, как у принцессы. Именно ей. С рюшами и оборками. С кружевами. Розовое платье, как у принцессы. И большой пышный бант. Я думал, говорит папа, так уже никто не носит. Мама фыркает.
И мне так спокойно, так спокойно, оттого что сейчас она понимает меня лучше, чем папа, а папа не понимает ничего. С оборками и кружевами. Розовое с зеленым. Я видела его. Оно точно-точно такое. Как у принцессы. Папа не понимает ни-че-го.
У меня все лицо мокрое, и я знаю, как это называется: я реву. И это так хорошо...
Потом я слышу: папа с удивлением и беспокойством в голосе спрашивает: а ты умеешь завязывать банты?
Мама долго молчит. Потом неуверенно предлагает: давай посмотрим в интернете. Галстуки там есть. Может, и банты найдутся?
Тогда я перестаю плакать и засыпаю.
***
И просыпаюсь от того, что мой рот и половина лица зажаты широкой шершавой ладонью. Почти не могу дышать – хорошо, что мне это не обязательно. Я чувствую мертвое рядом. Мой щенок, еще горячий, кровь еще вытекает из его тела, мягкого, как наполовину сдувшийся мяч. Мне не дотянуться до него, я еще могла бы поймать остатки его боли.
На другом конце дома папа шепчет: оставайся здесь. Мама молча кивает, закрывает глаза. Ее губы шевелятся, но ее слова утекают наверх, не касаясь моего слуха. Я не знала, что она тоже умеет так.
Не вырваться из твердых рук чужаков. Я не боюсь, я в ярости. Мне не хватает сил развеять их в прах. И не дотянуться до щенка.
Они тащат меня из комнаты, в их руках черные ножи. Те самые, которыми они делали меня.
А вот и папа.
***
Тот человек, я не назову его имени. В первый раз слышу его голос, потому что он стоит посреди всего этого разгрома и командует своими людьми. Мама тоже стоит посреди всего этого разгрома. Я тоже стою посреди всего этого разгрома и держу ее за руку. Она справится.
Люди того человека расставляют по комнате таблички с цифрами и фотографируют все подряд. Трещат вспышки. Руками в перчатках они берут осколки и обломки, подбирают нитки и волоски, складывают в пакеты. Мертвых тоже сложили в мешки, закрыли на молнию. Они больше не придут. Я об этом позабочусь.
Тот человек наблюдает, чтобы ничего не упустили. Я хочу, чтобы он объяснил мне, для чего нужны фотографии и цифры на них. Что будет, если я улыбнусь ему? Это он послал моего папу туда, где папа меня нашел. Папа тоже его человек, и он командует папой. Он послал его по секретному делу, а папа привез меня. У него были из-за этого неприятности, но когда речь идет обо мне или о маме – с папой лучше не связываться. Этот человек знает.
Папу увезли.
***
Мой папа – секретный агент. Не скажу, каких секретов.
Он самый сильный и смелый, но у него старые раны. Им было легко справиться с ним, потому что он болеет. Но они захотели подарить его мне.
***
- Прости, я ничего не мог с этим сделать... ничего другого.
- Ничего, папа. Это ничего.
- Это были твои люди.
- Нет, не мои. Не мои. Это они выбрали меня. Но я их не выбирала.
- Хм. То же самое ты можешь сказать про меня.
- Нет, - я обхватываю руками его спину и живот, и я чувствую всю боль, которая есть в его теле, боль его старых и новых ран. Я чувствую эту боль, я впитываю ее - не так, чтобы ему стало легче, нет, пока он живой, его боль не расстанется с ним. Но я впитываю его боль в себя, я питаюсь ею, а его тело производит все новую и новую боль, и я впитываю ее, и я... я наслаждаюсь этим. Я такая. Я тоже ничего не могу с этим сделать - ничего другого. Но я обхватываю его и прижимаюсь сильнее, и я чувствую его тепло и силу, и его смертность, конечность - и его бесконечную надежность. Такую человеческую, крошечную, мимолетную. Такую огромную и подлинную.
- Нет, - говорю я. - Нет.
- Я забрал тебя у них. Ты не выбирала меня.
- Уже выбрала. Уже давно.
***
- Я хотел бы защитить ее от этого, - говорит папа. - Я хотел бы все исправить. Вернуться туда, где ничего этого еще не было, где она была нормальным ребенком, играла в куклы...
- Она и сейчас играет в куклы, - медленно-медленно говорит мама.
Я не вижу их. Хотела бы я видеть их сейчас. Но они там у себя, а я здесь у себя, и ночь. Они думают, что я сплю. Они не знают, что я слышу их. Всегда слышу их. Надеюсь, что не знают.
- Я хотел бы изменить все это. Пока не знаю как. Чтобы она стала просто девочкой. Просто девочкой, как все. Просто ребенком. Играла. Плакала. Кружилась в своих пачках. Рисовала принцесс.
- Она все это делает, разве нет?
Я не понимаю, что говорит папа.
Я не знаю, хочу ли я снова стать такой, как была раньше. Я точно хочу, чтобы со мной не случилось ничего из того, чего я не хочу помнить. Если бы так могло быть. Если бы оно не случилось - пусть бы оно не случилось никогда.
- Я хотел бы защитить ее от этого.
- Ты даже не знал ее тогда, - говорит мама.
- Я хотел бы все исправить.
Я не понимаю, что говорит папа. Во мне нечего исправлять. Я не неправильная. Я такая. Другой меня больше нет. Нет вообще. Папа хочет другую девочку?
- А если ты не сможешь этого сделать никогда? Вообще никогда. Совсем.
- Совсем-совсем?
- Что с тобой? Тебе страшно?
Я замираю. Если сейчас он…
- Да. Я боюсь, - отвечает папа, и я падаю спиной в подушки и плачу, плачу. Он не врет. Он не откажется от меня.
И я не могу понять, кто из них плачет там, со мной.
***
- Ну, может быть, это и к лучшему... что моя смерть будет не чужой мне... не посторонней...
- Да ладно тебе, говорит мама. Ничего особенного. Каждый ребенок рассказывает родителю про его смерть.
И я шепчу ему из моей темноты: Ни к кому не приходит - чужая. Ни у кого не бывает посторонней смерти, папа. Но я тебе не смерть. Я тебе просто Зигмунда Фрейда, твоя дочь.
***
Потому что они сказали ему: вы пришли, гачупины, а после - гринго, вы пришли и захотели убить нас и убить наших богов. И убивали, и убивали. И вы захотели отнять у нас, немногих выживших, наших богов. Но наши боги живы, они не оставят нас, и мы не оставим их.
Потому что они сказали ему: ты пришел и захотел отнять у нас нашу Миктекацихуатль, нашу госпожу, наше мертвое дитя. Но мы идем по твоему следу - и мы пришли, и мы не оставим наше мертвое дитя. Мы поднесем ей в дар твое сердце и твою кровь, ты станешь жертвой на ее алтаре, чтобы она была довольна. Ты ничего не сможешь - ты болен, гринго, ты ранен, ты почти мертвый, но мы не дадим твоей жизни ускользнуть мимо алтаря. Наше мертвое дитя, наша госпожа будет довольна.
Потому что он сказал им только одно слово, из тех, которые мне нельзя говорить при маме.
Потому что он был смерчем и грозой, был шквалом и лавиной, и черные ножи мелькали вокруг него, как листья, подхваченные ветром, и летели за ним, и летели сквозь него, и не могли его остановить.
Потому что они не знали, что его сердце и так принадлежит мне.
***
Меня зовут Зигмунда Фрейда.
Теперь так.
Еще я древняя богиня, и этого уже не отменить. Я владычица мертвых душ, повелительница нижних миров. Но это мне не к спеху, этим я еще успею заняться. Те, кто взывали ко мне и вызвали меня из забвения и безразличия, конечно, ожидали, что я приму их службу и сама стану служить им - а для чего еще людям боги? - незамедлительно.
Но кроме того, что я Зигмунда Фрейда и Миктекацихуатль, я еще и маленькая девочка Марьяроса, седьмая дочь своего отца, лишняя. Не задорого она досталась моим почитателям, и тот, кто продал ее, не знал, что ей повезло: она даже не умерла, а только душа ее подвинулась в этом теле, впустив еще и меня, и, свернувшись калачиком в глубине, спит теперь. Я выпускаю ее поиграть в куклы и побегать со щенком, но она здесь больше не хозяйка.
А могли бы отправить ее на улицу, торговать маленьким слабым телом. Или работать на подпольной фабрике. Или на тайной плантации. Или распотрошили бы на заплатки к чужим изношенным телам. Ей повезло, но лучше не вспоминать об этом. Ее больше нет, потому что я вошла - и в близком соседстве со мной она умерла бы на самом деле, истончившись и рассыпавшись в пыль.
Меня пригласили в нее так: искупали ее в крови и нарисовали на ее невинном лице мои знаки, жалящими иглами втиснули краску в ее тонкую смуглую кожу, а душу ее проводили и помянули, как покойницу.
Но некто, не разбиравшийся в тонкостях ритуала и не понимавший, во что он ввязывается, похитил ее безжизненное тело и увез в свой дом - и удержал ее душу на поверхности мира, не дав ей кануть в девятый ад.
Теперь мы с ней вместе. И это нас вместе зовут пышным и нелепым именем, от которого люди ежатся или глупо хихикают - так же, как от нашего красиво разрисованного лица.
Мне не к спеху, обойдутся, подождут свою богиню. Я дам этой маленькой девочке вырасти и повзрослеть, я буду охранять ее. Я поживу немного ею, а потом она будет жить мной.
Я не знаю, как объяснить это папе и маме. Я не знаю, надо ли им еще что-то объяснять. Я научусь не слышать их или хотя бы не подслушивать.
Когда-нибудь я возьму их за руки и провожу в мое царство. Тогда я отпущу с ними Марьяросу, и Зигмунды Фрейды больше не будет, буду я.
Но мне не к спеху. У меня есть все время этого мира. Я буду жить с ними, радоваться, печалиться и любить с ними. Я научусь танцевать.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1553367114680079&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

10.3 Хрустальный череп
(Окончание)

***
Она подобрала с пола книжку, выскользнувшую из пальцев Дока, и осторожно накрыла его пледом. Док не проснулся.
Калавера положила книжку в ящик стола, вытащила из-за стеллажа складную конструкцию из металла, дерева и кожи, раздвинула, защелкнула – получилось кресло-качалка. Она завернулась в свободный плед, устроилась в кресле, вытянув ноги и положив ступни на край дивана, сладко зевнула. Вскоре только потрескивание свечных фитилей нарушало тягучую, как смола, тишину, да тихий скрип качалки – но и он постепенно замедлился и стих.

- Док?
- Рей?
- Я. Спишь?
- А ты?
- И я.
- А чего тогда?
- Поговорить бы.
- Давай.
( Свернуть )
- Даже и не знаю, с чего начать…
- Уже начал.
- Принято. Ты понимаешь, что происходит?
- Отчасти.
- Как это началось?
- Клемс умер.
- Я знаю. У меня на руках.
- И у меня.
Молчание.
- Я сошел с ума.
- Мне тоже так сказали.
- Нет, я сам знаю. Это вот всё. Куклы, обрывки реальности, ты… И другие, которые я и не я. Такие же отдельные и самостоятельные, как я и ты. Где-то Клемс жив. Где-то нет. У вас тут вообще, кажется, контора по-другому устроена. Наши до чипов не додумались. Или вообще все это мой бред.
- Или мой.
- Ну да, раз чип, то это твоя рука, и скорее я твоя галлюцинация, чем ты моя.
- Поди разберись… А это имеет значение?
- Для меня – нет. Важно только то, что здесь нет Клемса.
- Да. Ты прав. Важно только это. Ты веришь, что это можно исправить?
- Это не вопрос веры. Я не знаю, и мне все равно, можно это или нельзя. Я просто буду… делать, то, что делаю, участвовать вот во всем этом, и не откажусь. Не остановлюсь. Пока не сдохну. Или пока не обниму Клемса.
- И всё будет вот так?
- Наперекосяк, ты имеешь в виду?
- Да.
- Да. Вот так и будет. Может быть… Вот, знаешь, есть такая игра – передвигать квадратики в коробочке, пока не встанут по порядку. Поначалу, пока соберешь правильную последовательность, приходится все запутывать. Здесь есть такая игра?
- Да, пятнашки.
- Вот. Когда Клемс умер, это совсем неправильный порядок. Я, наверное, пытаюсь выстроить правильный, и пока приходится все перепутывать.
- Значит, я не сошел с ума.
- С чего ты взял?
И они рассмеялись, и Док так и проснулся – смеясь.

***
- Ну, это точно не худшее, что я ел в жизни, - улыбнулся Док. – Так что спасибо и не беспокойся. Много мяса, много хлеба, много кофе. Идеальное сочетание.
- И яблочный штрудель!
- Давай сюда.
- Я буду говорить, пока ты ешь. Ты просто слушай, Док. Даже если что-то непонятно или не веришь – ты все равно просто слушай. И ешь.
Калавера вздохнула, расправила на коленях складки платья. Роза как будто сама собой появилась из ниоткуда в ее руке, и она стала отрывать лепестки, один за другим, медленно, размеренно. Раскладывая их на черном кружеве, она как будто составляя фигуру или слово – не разобрать.
- Меня придумала жена одного человека… Он был твой коллега, ты его не знаешь, он из другой группы… был. Он погиб раньше, чем они успели родить дитя. Она не могла с этим согласиться. А она, знаешь, была коллега твоего Гайюса. Психолог в вашей конторе. Она отлично умела работать с горем и переживанием потери. Она все понимала, но не могла ничего сделать. Даже мысль о том, чтобы перестать горевать, была для нее невыносима. Горе – вот все, что осталось у нее, все, что связывало ее с тем временем, когда она была счастлива. Все, что связывало ее с ним.
Так она жила, и жила. Сумела отвести своему горю точно очерченное место в сердце, в жизни. Воздвигла вокруг крепостную стену – не для того, чтобы защитить себя от боли, напротив. Она защищала свое горе от времени и от перемен. А в остальном она была вполне нормальная. Жила, работала. Больше ничего. Она не собиралась менять свою жизнь, но любовь не спрашивает нас о наших планах.
- Нет, не так! – она стряхнула с колен лепестки взяла из темноты за плечом другую розу. Задумалась, разглаживая пальцем линию узора на платье. Не отрывая взгляда от переплетения нитей, оторвала один лепесток и положила его в точке пересечения завитков. Нашла другой узел и положила туда еще один лепесток. Кивнула и продолжила говорить:
- Однажды коллега, работавшая с детьми, рассказала ей случай. Как на детской площадке брезгливо обходили ребенка… Такого ребенка. Неправильного. Дети-то ничего, а вот родители… Как от прокаженного. И с осуждением смотрели на его мать, которая привела его. И даже говорили ей, что она должна увести своего урода, чтобы не травмировать их нормальных детей.
И этой женщине, потерявшей любимого и не ставшей матерью его детей, захотелось, чтобы с ней была такая девочка. Вот такая… которую боялись бы обидеть. Пугающая и беззащитная. Может быть, для нее это была история о ее любви.
И она придумала себе, что ее любимый жив, что он привез из далекой страны несчастного изуродованного ребенка. Что они вместе растят свою страшную приемную дочь.
На самом деле она ничего особенного не придумала. Про него - всё правда, он такой и был. И если бы с ним такое случилось – он так бы и сделал, так бы и поступил.
И про меня тоже всё правда. Всё так и было.
Просто это не случилось с ним и с ней. Но могло бы случиться. И тогда они бы так и поступили, как она придумала.
Она сложила эту историю из осколков того, что было на самом деле. Культ калаверы, секретные командировки ее мужчины, кукла канадских дизайнеров. Чтобы все могло сделаться настоящим, надо, в общем-то, немного. Всего лишь что-то такое, материальное, реальное здесь, за что может зацепиться другая реальность.
Вот эта деревянная пирамида, построенная ради игры. Из нее легко получился настоящий храм, мой дом. И я до сих пор люблю спать здесь. Примерно так же из того, что было на самом деле - из отваги и силы моего отца, из любви и печали моей матери, из несчастья и страдания какого-то ребенка где-то когда-то, - из всего этого зародилась я.
Я полагаю, женщинам вообще легче дается творить из духа материю, а мужчинам - из материи дух. Хотя они все могут и то, и другое. Просто кое-что получается само собой, естественным путем. Так вот, моя мать создала меня из несгибаемого духа моего отца и своей бесконечной любви, из горя и страданий всех детей и особенно девочек этого беспощадного человечества, из отваги и милосердия, из человечности и страха.
Хотя что-то такое - вот как эта дощатая пирамида - уже было. Может быть, это была кукла твоей сестры. И смерть.
- Получается, что любовь… - Док нахмурился, подбирая слова. – Любовь не побеждает смерть, она ее удочеряет.
Калавера медленно кивнула.
- Но как ты впуталась в мою историю?
- Я? Впуталась? – она усмехнулась. Было сколько-то горечи в ее усмешке, сколько-то удивления.
- Сначала я еще не была такой, какой ты видишь меня сейчас. Нигде, кроме ее воображения. Она вела этот дневник сама, а после сделала из него книжку с картинками. Меня не было по-настоящему. Но потом ты потерял Клемса и устроил свой гребаный тайгерм – в первый раз. Ты умирал так долго, что я не могла не услышать. Я, смерть. Ты звал и отталкивал. Вгрызался, когтил, как тигр – и вырывался, как та Фетида. Ты создавал меня заново каждый раз… И создал насовсем. Вот и всё, что я знаю о себе, всё, что могу сказать. С точки зрения рациональной науки это все не объяснимо, следовательно, невозможно, но ты видишь – ты весь день и половину ночи здесь без перчатки, а они тебя не нашли. Только вот беда: ты застрял здесь, а я застряла с тобой.
- Ладно, - сказал Док. – Давай выбираться. Только вот еще. Откуда взялась рыжая? И та, другая, Мадлен?
- Ой, да брось, сейчас полно народу мечтает, что они – рыжие ирландские девчонки без башни. Ну или еще какие фейри. И вампирских девочек полно. Дети всегда придумывают что-нибудь о себе, и необычных кукол в мире понаделали с избытком. Но то дети. Им можно. А ты создал нас. Видишь, что бывает, когда в это верит взрослый? Настоящий взрослый, не просто галстук-пиджак-портфель или каблуки-помада-паркер. Настоящий живой и сильный взрослый. Вот что с ним происходит, когда он верит в волшебных кукол, фейри, вампиров и девушку-смерть.
Док покачал головой, допил кофе из крышки термоса.
- Это же, натурально, сумасшествие. Безумие. Потеря связи с реальностью, как сказал бы Гайюс. Болезнь.
- А какая тебе разница, на что это похоже? Ты хочешь Клемса, живого, с тобой? Так мы идем, мы идем.
- И вот это все, эти превращения… Раздвоения, расслоения и разломы – это перепутанные жизни, моя и чужие, перекоцанные миры… Это действительно все необходимо?
- А как ты хотел? – очень серьезно спросила Зигмунда Фрейда. – Тайгерм так тайгерм. И он совсем не то, что ты себе представлял. Гори медленно, Док. Оставайся в сознании. Не знай передышки.
- Да вся наша жизнь, получается, просто тайгерм…
- Да, бывает. И ты, наверное, получил бы свое заветное, потом, когда все закончилось бы здесь. Потом. Но ты же хочешь, чтобы сейчас. Так идем, Док. Нам надо всего лишь пройти в эти врата – и ты будешь там, у себя.
Она встала и прошла по кровавым лепесткам к алтарю. Провела рукой над свечами, как будто собрала огонь в кулак.
- Идем.
- Иду.
Он сделал несколько шагов, глубоко вдохнул, прежде чем нырнуть под свод – но замер, распрямился и посмотрел в лицо Калавере.
- А тебе-то это всё – зачем?
- Ну, я же сказала, ты нас придумал – мы тебе должны. Чтобы стать настоящими и свободными, нам надо отработать свой долг, вернуть с лихвой, тогда мы станем равны тебе.
- Это не всё, – Док сощурил глаза. Калавера отвернулась и нехотя сказала:
- Я попала сюда из-за тебя, вместе с тобой. И я хочу вернуться обратно.
- Разве ты не везде?
- Я могу быть вот такая - только там где ты. Я хочу вернуться туда. Поэтому мне надо вернуть туда тебя.
- Тебе не все равно, где быть?
Она отодвинула его легко, как будто он был резиновой надувной собачкой, шагнула мимо него к проему и уже почти оттуда, с той стороны, ответила резко:
- Здесь нет Енца.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1554600407890083&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

11. Промежуток

Вырвавшись из сна на предельном усилии – задыхаясь, хватая ртом плотный воздух, - он молотит руками по постели и не может распознать, обо что ударяются ладони, где он, что происходит. Всего пару секунд , понимает потом, это длилось всего пару секунд. А казалось бесконечными конвульсиями.
Потом лежит, аккуратно восстанавливая дыхание, и убеждает себя, что эта молочно-белая плоскость над ним, в которой отражается вид из окна – пустое поле на границе города, свинцовое небо, потоки воды по стеклу, - это потолок его спальни, да, это так и есть, он у себя дома, в своей постели, просто ему приснился кошмар, бывает. Бывает, когда засыпаешь, кажется, что оступился на лестнице – и летишь. Вот так и было: как будто он сделал шаг и упал, и летел в самую глубину тьмы, а тьма летела в него, и расстояние между ним и тьмой все уменьшалось, но еще оставался последний маленький зазор, и он все оставался и оставался, а когда это стало уже совершенно невыносимо, Док сам рванулся навстречу тьме, чтобы покончить уже с этим, и ужаснулся, и рванулся прочь, наружу – и бил ладонями по постели, как будто пытался вынырнуть из тьмы.
Как будто не умеет плавать.
Голос внутри – эхом его собственного укора себе:
- Ты совсем голову потерял, так только топиться…
Док не успел удивиться самому голосу, но удивился, что узнал его.
- Рей?
А потом вспомнил: пирамида, череп, темно-красные лепестки, свечи… И в обратном порядке: лодка, скользящая по темной воде, как на тот свет; неношеная одежда воображаемого отца Калаверы; свинцовая перчатка и фольга от шоколадок; черный скутер, бег по крышам. Погоня. Чип.
Там было лето, тепло, угасающий аромат липового цвета в аллее. Здесь ливень лупит в стекло, и невозможно понять, утро ли, вечер, или грозовая тьма затопила летний день.
- Рей, это ты? Здесь?
- Ну, не там же. Мне, кажется, не удалось уйти. И там я сейчас, наверное, сплю… не своей волей. Если ты понимаешь, что я имею в виду.
Док кивнул:
- Раз так – я рад, что ты здесь, а не там.
- Я тоже рад.
- Останешься… со мной?
- Если ты не против. Можешь не отвлекаться на меня. Мы такие похожие, хоть плачь, хоть смейся. Даже не замечаем, когда меняемся местами. В общем, я просто побуду здесь, ты и не почувствуешь разницы.
- Ну, как сказать. Я собираюсь в туалет.
- Надеешься меня удивить? Расслабься.
- А если бы наоборот?..
- Уже было. Напоминаю, что нам, в сущности, не имеет смысла мериться...
- Ну, а вдруг.
- Я уже проверил.
- Хм.
- Ты первый начал.
- Хм.
- А ты всегда спишь с двумя одеялами?
Док завис на полсекунды – и рывком сел, оглядел постель. Да. Второе одеяло.
Не для дополнительного тепла, не поверх, а рядом. Потому что Док во сне стягивает одеяло, сбивает в жгут, подгребает его под себя, и бороться с этим бесполезно. И если уж выбрал спать с ним в одной постели – нет другого способа, кроме как покрепче завернуться в свое отдельное одеяло, вот и вся романтика.
Док протянул руку и ощупал ткань. Это ж как его размазало сном – или полетом через тот свет? – что он не почувствовал шероховатую гладкость шелка-сырца, не заметил это красное пятно на полкровати?
Рей был прав: Док забыл о его присутствии в тот же миг. Кажется, еще быстрее он оказался на пороге кухни. Окно было распахнуто, и дождь хлестал на подоконник, под ним натекла изрядная лужа. В луже стоял Клемс, лицом к окну, неподвижно, босой, и вода текла по его лицу, по груди, и он не замечал ее.
Док думал – кинется к нему, сгребет в охапку, лицом втиснется в лицо, будет кричать от счастья. Но не смог пошевелиться, и тоже стоял – молча, неподвижно, босой. И вода текла по полу от Клемса к нему и собиралась в лужу вокруг его ног, такая холодная, как будто с ледника.
Клемс чуть повернул голову и спросил через плечо, с усталой досадой в голосе:
- Когда ты уже оставишь меня в покое?

***
- Генератор инфразвука? Док, ты рехнулся.
Самый жаркий дневной час, тишина, только ветер тонко посвистывает в сухой траве. Там, впереди, под холмом – стадо слонов. Серые глыбы, привалившиеся друг к другу, почти застыли, только вяло колышутся, как тряпочные, складчатые треугольники ушей. Док еще раз обводит взглядом стадо: ну, хоть мелких нет, повезло. Маленький слоненок – нечто такое… Лучше жрать котят живьем, чем обидеть маленького слоненка.
- Ты точно рехнулся, - невесело усмехается Клемс. – Жрать котят…
- Я вслух сказал?
- Нет, у тебя на лбу написано.
- На лбу у меня каска.
- А под ней написано, я видел. Священное правило приличного человека: нельзя жрать котят живьем.
Док медленно выдыхает. Это вместо смеха, с которым у него сейчас туго. Деваться некуда, делать что-то надо, и лучше пожертвовать слонами, чем кем-то из своих. Неприятно. И черт его знает, этого Клемса, шутит он или всерьез, да и не сказал ничего особо умного. Но на душе легче.
- Давай построим генератор, - говорит Док и отползает к машинам. Свежеугнанные «виллисы», мощные звери, последнего выпуска, с турбированным двигателем. Вот уроды, все-то у них в порядке со снабжением. По ним стреляли, но не преследовали. Пока уроды не высовываются, до них не добраться, в этом-то и проблема. А высовываться они не желают, конечно. А время идет.
- Док, от него же голова лопается и кишки вылазят.
- Есть такое дело, - все-таки улыбается Док. - А мы не очень страшный построим. У нас труб всего на пять метров. Но это как раз даст колебания в диапазоне, который слоны сами издают. От четырнадцати до тридцати с чем-то, если я не путаю. А у нас будет где-то так семнадцать. Это их точно раззадорит.
- Ты рехнулся.
- У нас тяжелого ничего не осталось. Нам их оттуда теперь никак не выкурить. А Енца и Ягу нужно вывозить, скорее. Я все рассчитал. Должно получиться.
- Ну… да. Ладно, давай твою трубу строить. Иерихонскую. Ветер бы посильнее.
- Ничего, ветер удачный, главное – в правильную сторону, на нас. У слонов память знаешь какая? А мы здесь точно не в последний раз. Так что давай, следи за ветром, а я…
- Так хватит этого ветра?
- Компрессора точно хватит.
- Ах, вот зачем нам две машины.
- Точно. Давай, слоны уснули уже минут пять как – у нас полчаса максимум, и я бы хотел начать, когда они еще не совсем проснуться, чтобы уж…
- Угу. Это ты любишь – разбудить неожиданно и с огоньком…
- Клемс? – удивляется Док. На работе об этом ни слова, эй, но Клемс смеется.
- Да я о твоей манере вскакивать чуть свет: «Слушай, я такое придумал!» Или: «А давай махнем на море!» И так далее. Когда все нормальные люди еще спят, как у бога за пазухой. Ты точно ненормальный.
- Слонов разбудишь раньше времени, если не заткнешься, - морщась, чтобы скрыть улыбку, ворчит Док, хотя, ясное дело, голос Клемса едва громче дыхания. И Док ворчит так же тихо. А дело между тем спорится - соединить трубы, протянуть шланг от компрессора, все готово – проверять не будем, это уж как повезет, все равно мы ничего не услышим, а слоны должны почувствовать, если правду говорят, что они так общаются между собой. Док прыгает за руль второй машины – давай, Клемс!

***
- Когда ты уже оставишь меня в покое? – спрашивает Клемс голосом холоднее ледяной лужи под ногами Дока. Да полно, это уже и не лужа – настоящий ручей, откуда здесь столько воды, никакой ливень так не хлынет в окно, струи журчат, огибая ступни, свиваются, пузырятся. Я еще не проснулся, радуется Док, это все еще мой ночной кошмар – про тот свет, вот и Стикс, я бреду по нему, так и должно быть, ведь в этом кошмаре Клемс мертв, а я хочу его обнять.
И понимает, что истинным является только одно из этих утверждений: Клемс мертв. И обнять его Док хотел бы, но не может хотеть. То, что смотрит на него сейчас из застывших глаз Клемса – не Клемс. Может быть, оно было когда-то Клемсом. Может быть, оно еще помнит об этом. Но ему уже все равно. И обнять это Док не хочет.
- Как же я устал, - говорит оно и шагает навстречу. – Отстань. Просто отстань.
Док идет, как шел, проходит мимо этого – господи, за Клемса принять его невозможно, хотя это, несомненно, его тело, в этом Док тоже не может ошибиться, - закрывает окно, смотрит на пол. Не так уж много воды на самом деле. Что это было? Какие потоки, какие струи? Галлюцинации? Ты это видел, Рей? Да, отвечает Док сам себе, я это видел. Я здесь один. Рей, если он существует, лежит сейчас без памяти где-то там, по другую сторону пирамиды на острове Смерти. Какой бред. В моей жизни остался один бред. Я точно ненормальный. Где мои волшебные куклы, почему не появились из ниоткуда? Все приходится делать самому.
Док идет за шваброй и ведром. Тело Клемса идет за ним, почти неслышно, настойчиво повторяя:
- Оставь меня в покое. Отпусти меня.
Док молча, старательно собирает воду с пола. Обычная вода, не холоднее летнего дождя.
***
- Если ты все равно собираешься таранить стадо, зачем генератор? – кричит Клемс, когда они заходят на атаку.
- Я хочу, чтобы они с ума сошли от ярости, - рычит Док.
Неизвестно, работает адская труба, или само по себе настроение паршивое. Кажется, это называется предчувствием. Но вот такой тяжелой и мрачной тревоги Доку испытывать еще не приходилось. Мы все умрем. Это не страх, это мрачная, выворачивающая наизнанку уверенность. Убираться отсюда к черту, немедленно. Вот прямо сейчас… еще секунду… еще полсекунды… Слоны катятся навстречу сплошной серой массой, окутанной клубами розовой пыли – это красиво, это адски страшно.
- Давай, Док! Поворачивай! – кричит Клемс. – Поворачивай, пора!
- И ад следовал за ним, - хрипит Док, выворачивая руль. – Погнали наши городских!
«Виллис», сверкая на солнце хромом и эмалью, катится прямо к поселку. Док поглядывает на спидометр, оборачивается назад – нельзя, чтобы слоны слишком рано устали, отстали, потеряли азарт погони. Но все идет, как надо, слоны следуют за ним, как он загадал, все получается, все просто отлично – и они катятся по пустому поселку прямо к управлению рудника, где засели уроды.
- Пригнись! – кричит он Клемсу, потому что оттуда стреляют – по машине, по слонам, ничего-ничего, еще немного…

***
Ему пришлось вернуться от лифта.
Все получилось, как он рассчитал: выскочил из квартиры, захлопнул дверь, на ключ закрыл, надеясь, что это – Док никак не мог решить, как называть его, обходился то ли осторожным, то ли брезгливым указательным местоимением, - что оно не разберется с замками. Надеяться было легко: существо не проявило до сих пор ни интеллекта, ни ловкости. Только ходило следом за Доком, повторяя одно и то же на разные лады. Красное одеяло, думал Док. Неужели я спал рядом с этим? Сны-то мне снились в самый раз. Но больше всего ранило, что это спало под одеялом Клемса, под его красным шелковым одеялом; что это не просто механически заняло место Клемса, но и захватило нечто очень личное, очень дорогое и Клемсу, и самому Доку. И уже невозможно никак защитить это личное, невозможно избавить его от прикосновений мертвого.
Однако время подошло – пора было на базу. И Док привычно собрался и ушел, выскользнув в коридор и захлопнув дверь перед носом у… этого.
Он был почти уверен, но с замками оно не разберется, а если и разберется, то не сразу, и Док уже уедет, и оно не догонит и не найдет его.
Он даже не представлял, что случится на самом деле. Он немного нервно ждал лифта, гудевшего где-то внизу, прислушиваясь к звукам, доносившимся из-за двери его квартиры. Шорох, шорох, шуршание. Тихий неразборчивый стон. И вдруг – удар, такой, что Доку показалось – дверь выгнулась, стены содрогнулись. Еще удар. Еще.
Док отступал от двери медленно, не сводя с нее глаз. Он был уверен, что ничего подобного с ним никогда не случалось, и одновременно ему казалось, что он это уже видел, точь-в-точь.
Оно, там, за дверью, кричало – тихо, безнадежно, непрерывно.
Док это видел где-то, когда-то. Или читал. Или это было в кошмарном сне. Или прямо сейчас он спит и видит кошмарный сон. И ад следовал за ним, прошептал он. И ад…
- Тише. Заклинишь замок – не откроем, - тихо сказал он, уверенный, что будет услышан. Удары прекратились, крик стих. Док вынул ключ, вставил его в замок. Что же мне делать, господи, что же мне делать теперь. Как будто у него был выбор.
- Как будто у тебя есть выбор, - откликнулся Рей.
- Я же сделал, как оно просило. Я отпустил, оставил в покое, я ушел.
- Ты сбежал.
- А ты что сделал бы на моем месте? – возмутился Док.
- То же самое. Можешь быть уверен. То же самое.
- Так что ж ты…
- Просто я не на твоем месте. Я смотрю со стороны.
- Отлично, - кивнул Док, выровняв дыхание и собрав спину. – Что тебе видно с твоей стороны?
За дверью раздался тихий шорох. Док провел рукой по двери со своей стороны – успокоить. Рей внутри него согласно кивнул.
- Я вижу, - сказал он, - что ты не отпустил, не оставил в покое и не ушел, Док. Сбежал, да. Но не ушел и не отпустил. Я вижу, я клянусь, это так – ты сам это увидишь сейчас, так что поверь мне, просто поверь.
- Показывай, - потребовал Док. И увидел, дикой, жадной, всепожирающей надежды он полон, неукротимой, яростной. Что он отказывается от этого, с той стороны двери, считая его чем-то… ненастоящим, неправильным, гадким. И что он ни на миг, ни на йоту, ни на гран не отказывается и даже не представляет, как это делается и что это такое вообще – вот как он не отказывается, а наоборот, всеми силами, всеми когтями и крючьями души держится, цепляется за Клемса, не позволяет ему исчезнуть по-настоящему, совсем.
Он прижался лицом к двери. Прижался грудью, распахнутыми руками. Прижался весь. И чувствовал, что с той стороны неназываемое это точно так же прилипло к двери.
- Что я делаю такого, чего не сделал бы ты? – спросил он.
- Отпусти меня.
- Пока ты сам мне не скажешь, я не могу, я не сделаю этого.
- Отпусти меня.
- Это не ты.
- Отпусти меня.
- Когда я видел тебя… в тот раз, ты был… не такой. Ты бы не сказал такого.

***
Как получилось, что надо было снова ехать через простреливаемый участок, кто там еще мог стрелять, когда слоны разносили все вокруг – и управление, и домики вокруг, оказавшиеся такими непрочными под ударами живого цунами, урагана, лавины? Док не смог это вспомнить, несмотря на все старания, и его собственные, и Гайюса. Может быть, генератор на самом деле работал, и все смешалось в разболтанном его колебаниями мозгу? Был ли они вменяемы тогда? Действительно ли надо было переть напролом под огнем? Док не мог вспомнить и сейчас. Единственный, кто был с ним рядом тогда и мог бы внести хоть какую-то ясность, сейчас распластался по ту сторону двери. И все, что оно… что он мог сказать, Док уже слышал – не менее сотни раз, не менее тысячи раз, не менее дурной бесконечности невыносимых фраз.
Док помнил только, как они стояли, уже развернув «виллис» носом к правлению, и он думал, что постарается обойти справа, слонам не до того, не заметят, а мы уберемся отсюда – и к своим. Вертолет через полчаса. Мы все успели. Только ты давай, Клемс, пригнись, нечего тебе торчать, как свечка в именинном торте, сейчас прорвемся – и уже, считай, у своих, и все, слоны тут без нас доделают.
И он сказал Клемсу: пригнись, а тот – давай, рули, Док, я прикрою.
И тут он вспомнил: откуда-то еще пришло другое стадо – на ярость, на трубный рев, на неслышный адский вой их генератора, на крики атаки. Надо было проскочить так, чтобы не увязались за «виллисом» - и прорваться к своим. И надо было сделать это быстро, потому что слоны уже…
Пригнись.
Нет, я прикрою.
Клемс!
Ладно, как всегда – пятьдесят на пятьдесят. Не тяни, Док. Не успеем.
Да какое там пятьдесят на пятьдесят!
Или будет, или нет.
Клемс.
Давай, рули, пошел!
Черт! Черт! Черт!
Он промчался – сквозь облака розовой, желтой, серой пыли, сквозь грохот и треск, трубные вопли и крики ужаса и боли, сквозь стук пуль по кузову, он промчался, потому что некуда было деться, и он стряхнул второе стадо с хвоста и вылетел к своим, и затормозил, уже вломившись в буш, и только тогда посмотрел направо и увидел то, что и должен был увидеть. Клемс. В крови. Дышит.
Они дышали вместе еще совсем недолго, а потом Док остался один.

***
Как если бы он снова держал его в руках и не давал умереть – раненому смертельно, безнадежно, без шансов. Удерживал бы его, затягивая муку умирания, продляя агонию.
- Прости, - сказал он одними губами, прижав их к обшивке двери. – Я не умею сдаваться.
- Пусти меня.
Док повернул ключ в замке, потянул дверь на себя. Она открылась легко. Это…
Это Клемс слегка толкнул ее наружу.
Док окинул его взглядом: ни синяков, ни ссадин. Все правильно. Никаких чудес. Рей, сказал он. Что же мне делать. Рей молчал. Может быть, его вообще не существовало на свете. Может быть, вообще ничего на свете больше не существовало. Док перешагнул порог, закрыл за собой дверь. Клемс отступил на шаг, другой. Как будто между ними обязательно должен был оставаться промежуток.
- Я не знаю, как это сделать. Я говорю, что я согласен – но не соглашаюсь. Я клянусь, что отпускаю тебя – но ты не исчезаешь, значит, я не отпускаю, так? Я не умею. Но я буду пытаться. Просто дай мне время. Клянусь, я хочу это сделать. Хотя я вру, я не хочу, я не могу этого хотеть. Но я хочу хотеть этого. Правда. Потерпи, пожалуйста. Если это хоть как-то зависит от меня… Если это вообще в моих… вообще в человеческих силах – я сделаю это. Я сделаю это.
Док понял, что не в силах даже произнести эти слова: я отпущу тебя.
Клемс смотрел на него, и Доку показалось, что в его глазах не только усталость. Еще боль. И терпение. И – на миг это привиделось Доку, он моргнул, и оно исчезло, но он видел, видел точно: сострадание. И он рванулся навстречу, рванулся к Клемсу, распахнув руки, чтобы обнять, сгрести в охапку, кричать от боли вместе с ним.
Но Клемс успел отступить.
- Ладно, - кивнул Док. – Тебе надо одеться. Я должен ехать на базу. Давай, поехали со мной.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1556026441080813&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

12. Все мы

Клемс подошел к машине слева.
Док чуть не столкнулся с ним у дверцы – настолько не ожидал такого поворота. Не то чтобы они не менялись местами, но посадить мертвого за руль – слишком далеко за границей абсурда. Так далеко Док еще не был готов зайти.
- Все-таки давай сегодня я.
Клемс постоял неподвижно, даже лоб сморщил, как будто что-то обдумывая – может ли оно думать, задался вопросом Док, – и отступил безмолвно. По крайней мере, он больше не повторял непосильную для Дока просьбу, это уже облегчение.
Выехали – в грохочущий ливень, то и дело подсвечиваемый вспышками в черном небе.
- Светопреставление, - сказал Док.
Неловко было совсем молчать теперь, когда он признал за ходячим мертвецом человеческие свойства и права. С Клемсом они не молчали бы, это уж точно. Но и говорить – о чем тут говорить? А если в ответ снова – бесконечно усталый голос с невыполнимой просьбой?
Что я не сделаю для тебя? Попроси меня пройти по воде, попроси дышать огнем . И не сделаю. Провалюсь, погибну. Или этого ты и просишь?
- Клемс, послушай. Через три километра мост, может, газ в пол – и вперед, и на середине вправо, протараним ограждение – и полетели! По такой погоде и не рыпнутся спасать, там глубоко, дело верное. Это поможет? Я серьезно.
Клемс посмотрел молча – ей-богу, как на дурака. Док и не думал, что это способно так смотреть.
- Спасибо, что молчишь.
Ты просишь не умереть для тебя – это хоть сейчас. Ты хочешь, чтобы я жил, – и тебя не держал. Разве я могу тебя держать? Руками держал – не удержал, а теперь-то, когда и не прикоснуться к тебе?
- Что-то здесь не так, - хмуро резюмировал Док.
Клемс – или все-таки не совсем он? - не ответил, и дальше они ехали молча.

***
- Теперь здесь всегда четверг, как ни приди… Или это только мне так везет? – проворчал Док, заглянув в библиотеку. Там было темно, только на одном столе светилась лампа, да слабо мерцала водяная тьма за окном. За столом сидел сутуловатый брюнет. Он обернулся, помахал рукой.
- И тебе привет! Сразу ко мне пойдем – или сначала о погоде?
- Давай к тебе. Если у тебя можно кофе выпить. А то у нас сегодня завтрак не задался.
- У всех? – удивился брюнет.
- Ну, можно сказать, только у меня, - уточнил Док.
- Есть печеньки, - гостеприимно улыбнулся брюнет.
- У дрессировщиков всегда есть печеньки, - огрызнулся Док.
Брюнет покачал головой.
- Ты чего такой… дерганый?
- Пойдем к тебе, там скажу.
- Ок.
- Пойдем, - сказал Док Клемсу и пропустил его вперед. Клемс пошел, но то и дело оглядывался, как будто боялся, что Док отстанет, захлопнет дверь, сбежит. Боязливое злорадство и жалость, болезненная, как судорога в мышце. Что же меня надвое рвет, когда же это кончится, устало подумал Док и обогнал Клемса, вошел в кабинет первым. Сел на диван, подвинулся вбок – чтобы места хватило на двоих. Задрал подбородок, требовательно посмотрел в глаза хозяину и спросил напрямик:
- Кто ты?
Хозяин кабинета распахнул глаза – почти невидно стало, что они заметно разные, один шире, другой длинней. У всех так, но не заметишь, если не приглядываться. А у этого в глаза бросается, притягивает взгляд. Не уродство, даже наоборот, можно сказать. Просто странно. Но сейчас он так широко раскрыл глаза, что разницы не видно.
- Извини, - чуть двинул плечами. – Я не понял, что ты имеешь в виду.
Док глянул на Клемса, скорее по привычке, вздохнул, переформулировал задачу:
- Ладно, давай с другой стороны. Кто я?
- Возможно, на меня неблагоприятно влияет погода, - развел руками хозяин кабинета. – Но я не понимаю сути твоих вопросов. Ты в каком смысле спрашиваешь?
- Я просто спрашиваю, - устало отмахнулся Док. – В самом обычном смысле. Кто я? Как меня зовут?
- Насколько мне известно…
- Да, это именно то, что меня интересует, - поторопил Док. – Как меня называешь ты.
- Слушай, - терпеливо вздохнул хозяин. – На амнезию ты не тянешь. Вон, про четверг пошутил, дрессировщиков помнишь. За что ты их вдруг невзлюбил, кстати? Это после. Ты скажи, в чем дело, так будет проще.
- Можешь ты просто обратиться ко мне по имени, пока я не двинулся от злости?
- А я разве еще нет?
- Нет.
- Ладно, Док, это не проблема. А проблема-то в чем?
Док откинулся на спинку дивана и несколько раз шумно выдохнул. Оттуда же, издалека, спросил:
- А ты кто? То есть - как тебя зовут?
- Смотря кто, ты же понимаешь.
- Как я тебя называл в прошлый раз? – коварно спросил Док.
Хозяин кабинета улыбнулся.
- Если я ничего не путаю, то ты называл меня по имени: Гайюс. Как тебе это?
- Отлично, - выдохнул Док. – Просто замечательно. У меня еще только один вопрос. Нет, два. Ты знаешь Рея?
- Конечно, нет, - сказал Гайюс.
- Угу, - согласился Док. - Это неправильный вопрос. Тогда последний: а это кто? – и показал на Клемса, или не совсем Клемса, словом, на того, кого обнаружил сегодня утром у распахнутого окна в кухне, босиком стоящего в ледяной воде – в жизни не входил Док в такую ледяную воду, в жизни. Клемс сидел на краю дивана, внешне равнодушный к происходящему, а что у него внутри творится – этого Док знать не мог. С учетом обстоятельств – и не хотел. Он просто смотрел, как Клемс сидит на краю дивана в обычной такой позе – расслабленный и собранный одновременно, не поймешь по нему, что в любой момент может рвануться хоть вверх, хоть вперед, хоть вбок, а то уйти перекатом в угол, не поднимаясь выше подоконника, в общем, наверное, он и сейчас такой… Сидит, одетый в одежду Дока, слегка узковато ему в плечах и рукава коротковаты, но сейчас это все равно. Сидит рядом – ровно через несминаемый, неумаляемый промежуток, какой и положен между живым и мертвым, я ведь смог это сказать, Гайюс, сказать, что он мертв, а потом взять свои слова обратно, и вот – я привел его к тебе, мое доказательство, что же ты молчишь и смотришь на него, как будто видишь в первый раз? Или ты заметил, что с ним что-то не так? Что ты заметил, Гайюс? За какие детали зацепился твой неизменно зоркий взгляд? По каким признакам ты определяешь сейчас, что…
- Здесь есть кто-то еще? – спокойно спросил Гайюс.
Док бросил на него короткий взгляд, замер, прикрыл глаза.
- Так, понятно. Ты имеешь в виду, что здесь, рядом со мной на диване, никто не сидит? Что я здесь один – не считая тебя, конечно?
- Совершенно верно, - подтвердил Гайюс. – Не считая меня, ты здесь один.
- Гайюс, ты не поверишь, но я тебе чем угодно могу поклясться: здесь полно народу.
- Я никого не вижу, кроме тебя. Но если ты уверен…
- Абсолютно.
- Назови их.
- Во-первых, Клемс, - Док указал рукой на Клемса. – Ты его знаешь.
- Я знаю Клемса, - подтвердил Гайюс. – Он здесь?
- Сидит рядом со мной на диване. Он очень странный, и мне трудно называть его этим именем, но альтернатива еще хуже.
- Какова альтернатива?
Док поморщился:
- Потом. Я все расскажу, но давай я для начала скажу тебе, кто здесь есть. Очень неприятно, когда за тобой наблюдают, а ты не знаешь об этом. Будь уверен, они все смотрят на тебя сейчас очень внимательно.
Гайюс кивнул.
- Назови их всех.
- Сначала те, кого я могу сейчас видеть… или как-то иначе ощущать. Клемс вот он. Теперь Рей. Это как я, только другой. Нас всегда путают. Рей – тот из нас, который сошел с ума.
- Спасибо, Док, - сказал Рей.
- Не цепляйся к словам, я пытаюсь излагать ясно! – сказал Док. – Извини, Гайюс, это я не тебе.
- Я понял, - сказал Гайюс.
- Остальных пока нет, но они в любой момент могут появиться. Это Рыжая, не знаю, как ее зовут, с виду как кукла блайз, но она вряд ли сейчас нагрянет, она недавно родилась. Дальше, Мадлен, кукла-вампир, ее уже клали в психушку, но она сбежала. И Зигмунда Фрейда, Калавера. Она есть на самом деле. Господи, что я несу… Не поверишь, Гайюс, я точно не сумасшедший, это происходит на самом деле, наконец я могу тебе это доказать. Вот, видишь, Клемс. Хотя ты же его не видишь. В общем, ты спрашивай, Гайюс. Я отвечу на любые вопросы, кроме сам знаешь каких – но это не имеет отношения к делу.
Гайюс открыл рот… и закрыл. Подумал еще.
- Знаешь, Док, это довольно сложно у тебя устроено.
- Еще как! Но – ты не собираешься вызывать крепких парней со снотворным в винтовках? Ты… их еще не вызвал?
- Ты же видишь, что нет.
- Как будто я не знаю. Ты вызовешь – я и не замечу, пока они сюда не ворвутся.
- Нет, Док. Я никого не вызывал и пока не собираюсь.
- Ты не боишься меня?
- А мне надо тебя бояться?
- Господи, конечно, нет. Я просто хочу понять, получится ли у нас… поговорить. Поговорить обо всем этом.
- Не попробуем – не узнаем.
- Ты всегда так говоришь.
- А с чего бы этому меняться именно сегодня?
И Док рассмеялся, и смеялся, пока слезы не потекли из глаз.
Он так и не смог понять, его это слезы или Рея – на вкус не разберешь, а горя им досталось поровну. Пожалуй, он плакал за двоих, потому что поверить, что в нем одном накопилось столько слез и набралось столько отваги плакать, было трудно. Может быть, слез было больше у Рея, а отваги – у Дока. Или просто он в большей степени доверял Гайюсу, а Рей не мог настолько раскрыться даже не перед незнакомым, хуже, перед тем, кто оформил его в психушку и накачал той дрянью, от которой мозги превращаются в манную кашу и ты уже не ты, ты уже никто… Тогда, выходит и отваги у Рея было больше. И, может быть, Док просто не мог признаться, что это у него оказалось больше слез.
В конце концов, сколько бы ни было слез у них на двоих, они все же иссякли. Док вдохнул глубоко, свободно. Посмотрел на Гайюса.
- Как же хорошо, слушай. Я там, где и должен быть. Скажи, как мои – все целы?
- Все-таки амнезия?
- Нет. Просто… Подожди, я все объясню. Ты просто скажи, все здесь?
- Да.
Но Док не успокоился на этом. Мало ли. Он перечислил все имена: Енц, Ягу, Тир, Бобби, Данди… Гайюс кивал на каждое.
- Хорошо. Значит, точно на месте. Можно мне теперь кофе? И печеньки?

***
Теперь их действительно стало много. Сначала только Док с Реем пили кофе и дышали, Клемс сидел молча и неподвижно, а Гайюс задумчиво смотрел на них. Но дверь приоткрылась, и в кабинет на цыпочках прокралась Мадлен. Одной рукой она держала у груди сверток – беспорядочно смотанное вязаное одеяльце, - сердито сопящий и подергивающийся. Указательный палец другой руки был прижат к губам.
- Но как? – удивился Док, до сего момента пребывавший в уверенности, что какой бы ты ни был вампир, а в помещения базы попасть могу только свои.
Мадлен досадливо махнула на него рукой.
- Ну я же тебе сигналила: тссс! Вот ты какой глупый, - она, уже не стараясь быть незаметной, прошла к дивану и села на подлокотник.
- Извини, это слишком… неожиданно, - вздохнул Док.
Гайюс с интересом проследил направление его взгляда.
- Но вообще классно, теперь ты меня все время видишь как большую, да? Я совсем настоящая, почти-почти. Подвиньтесь, мальчики, мне все-таки неудобно с ребенком на руках тут моститься. Эй, Клемс, подвинься.
- Он не может, - сказал Док. – Он не может ко мне прикасаться. И я к нему не могу.
- Ладно, - Мадлен это ничуть не огорчило. – Тогда двигайся ты, я сяду между вами.
Док виновато улыбнулся Гайюсу.
- Я знаю, что ты ее не видишь. Но она здесь.
И подвинулся, давая место вампирице с младенцем на руках.
- Расскажи о ней, - попросил Гайюс.
Док описал ее внешность, характер. Мадлен согласно кивала, когда он называл ее красивой и смешной, нежной и страшной, отчаянной и отважной, большой и маленькой, преданной и взбалмошной. Она чуть покачивалась, прижимая к себе сверток с ребенком, и Док чувствовал, что ее движения ограничены с одной стороны его телом, а с другой – Клемсом, и это было так сильно – чувствовать его через нее, так обескураживающее реально, что он не мог понять, то ли кружится голова от непереносимого восторга, то его ли тошнит от страха.
- Мадлен, ты сказал? – Гайюс улыбнулся уголками рта. – Магдалина. Надо же.
Док пожал плечами. Он был слишком полон чувствами, чтобы думать о значении слов и имен.
- Расскажи мне о Рее, - попросил Гайюс.
- Он это я. Только ему не повезло с тобой.
- Как интересно. А подробней? Можешь?
- Ну, представь себе, что есть другая версия того, что здесь. Другой город, другое архитектурное бюро «Максель и партнеры», другая библиотека, другие мы. Там есть другой Док, и он ходит к другому Гайюсу. Только их зовут по-другому. И они, конечно, совсем другие. Так вот, Рей – это тамошний я. И там есть ты, я не узнал, как зовут. И он совсем другой, хотя в чем-то очень похож. Мне трудно было принять эту разницу, поверить в нее. В общем, когда я попытался рассказать ему все вот это, - Док обвел рукой сидящих на диване, - он просто вызвал аварийную команду. И теперь Рей лежит в психушке, привязанный к кровати и накачанный всем этим… ну, ты в курсе.
- А откуда ты знаешь об этом Рее и его истории?
- Я же говорю: я там был. И попытался рассказать тамошнему специалисту про все это, - Док снова обвел рукой сидящих рядом с ним. – А он вызвал команду, и меня упаковали. Но я оттуда ушел, а Рей остался.
- Не так быстро, Док. Пожалуйста. Мне важно понимать тебя. Я спрошу?
- Да, конечно, я же сказал, спрашивай все, что хочешь.
- Рей остался там, в госпитале, так?
- Да.
- В самом начале ты сказал, что Рей тоже здесь.
- Ну-ну, - саркастически сказал Рей. – Кто-то старался излагать максимально ясно. Я бы тоже запутался, хотя я сам по уши в этой истории.
- Не встревай, а? – попросил Док. – Я и сам сейчас запутаюсь. Извини, Гайюс, я… Это я с Реем, собственно. Физически, то есть телесно, он остался там. Но ты же сам понимаешь, что ему сейчас делать в том теле? Вот он и… эвакуировался.
- Эвакуировался… - повторил Гайюс.
- Ну ты сказал! – фыркнул Рей. – Цицерон! Демосфен! Не побоюсь этого слова - Сократ!
- Сам говори, если такой умный! – рявкнул Док. – Извини, это я не тебе. То есть, не Гайюсу. А тебе. О господи, что я несу.
- И скажу. Давай, просто повторяй за мной. Давай.
- Ладно. Сейчас. Гайюс, сейчас будет говорить Рей. Я просто повторяю его слова.
Гайюс кивнул: слушаю.
Док сглотнул, откашлялся.
- Он говорит… Ну что тебе еще не нравится? Ладно, без ремарок, от первого лица. Извини.
- Я Рей. Я сейчас здесь и там. И я не хочу туда смотреть, не хочу видеть, что они со мной там сделали. Может быть, это еще не конец. Может быть, потом можно все поправить. Не знаю. Пока не хочу об этом думать. Я пока здесь. Просто потому что мне больше негде. И еще потому, что я люблю Клемса. А он умер. И вот этот сумасшедший – да, это он сумасшедший, а не я… Я-то сдался. А этот… В общем, если я могу ему пригодиться, помочь, просто быть рядом – я здесь. И если он доверяет тебе, Гайюс, я тоже доверяю тебе. Вот, просто. Просто теперь ты знаешь.
- Спасибо, - сказал Гайюс. – Теперь я знаю.
- У меня все.
- Ок. Тогда я продолжу с Доком.
- Да, Гайюс, - откликнулся Док. – Я у тебя не слишком много времени отнимаю?
- Вас же вон сколько.
- Ты серьезно?
- Как всегда. Можно, я еще спрошу? Ага, спасибо. Кто такая Рыжая.
Док кивнул, собрался с мыслями, и начал говорить.
- Мадлен сейчас держит ее на руках. Ей пришлось родиться заново. Так она хотела. Так получилось. Она теперь мальчик. А была девочка. Я так и не увидел ее большой, только игрушкой. Может быть, теперь увижу. Если она выдержит все эти перипетии, таскания с места на место, по ночам, под дождем, по больницам и секретным базам… Что мы с ней делаем, а?
Док обхватил голову руками.
- Ничего, ничего, - улыбнулась Мадлен и прижала младенца к себе. – Все она выдержит, и не такая уж я безбашенная – я за ней присматриваю. За ним. Блин, как все запуталось…
- И есть еще третья, - вздохнув, сказал Док. – Ее зовут Зигмунда Фрейда. У нее вместо лица – раскрашенный мексиканский череп, она умеет танцевать.
Дверь открылась, и она вошла.
- Привет, - сказал Док. – А я сегодня хотел умереть.
Калавера молча показала ему фак.
- Как оно у тебя… сложно и надежно, а, Док, - сказал Гайюс. - Ты. Другой ты. Один из вас сумасшедший, каждый уверен, что не он. Твой мертвый возлюбленный. Любовь. Жизнь. Смерть.
- Что ты сказал? – сощурился Док. Последние слова Гайюса словно соскользнули мимо его сознания, как капли воды по стеклу – и видно, и не дотронуться.
- Я сказал: любовь, жизнь у нее в руках, смерть, повторил Гайюс.
- Док, - очень тихо и тяжело произнес Рей. – Клемс. Посмотри на его руку. На правую.
Док посмотрел.
На правой руке Клемса, чуть выше запястья, так знакомо белел тоненький – с ниточку – рубец.
- Это твой, - негнущимися губами сказал Док. И почувствовал, как внутри него Рей похолодел, осознавая, что это его Клемс сегодня стоял в ледяной воде мертвой реки, бился в закрытую стальную дверь, шел рядом, неукоснительно соблюдая неписанное и нерушимое ничейное пространство между живым и мертвым. Это его Клемс. Это его.
Вот почему Гайюс не видит его, подумал Док. Повернулся, чтобы сказать, и увидел медленно расширяющиеся глаза Гайюса, его ползущие вверх брови. Видит, понял Док. Он нас видит. Он видит нас всех.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1558032917546832&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

13. Под яблонями

- Ух ты, клевер! – обрадовалась Магдалена, сбросила туфли и пошла по кудрявой траве, шевеля пальчиками, обтянутыми желтым фильдеперсом.
- Разуйся, - посоветовала Зигмунда.
- Я уже.
- Лучше совсем босиком, - сама, устроившись в садовом кресле, неторопливо стягивала с длинных ног черное эластичное кружево.
День давно перевалил за середину, но до прохлады сумерек еще оставалась пара часов. Задняя стена дома, увитая виноградом, уютно отгораживала лужайку от городской улицы, как будто они оказались далеко-далеко от шума и дыма. Здесь все было совсем наоборот: тихо, свежо. Маленькие яблоки сияли в неподвижной листве, пчелы гудели в цветнике вокруг лужайки, чуть поодаль журчала вода в крошечном прудике с фонтаном. Тир сосредоточенно укладывал аккуратные полешки в костровую чашу, улыбался.
- Милый, помоги! – нежным голосом позвала Магдалена. Бобби тут же оказался рядом и протянул руки. Но Мадлен не собиралась отдавать ему большой кулек, свернутый из одеяла. Она еще крепче прижала кулек к груди, приподняла ножку и требовательно пошевелила ступней, выпятив губы и округлив глаза. Бобби хмыкнул и опустился на колено, чтобы помочь ей освободиться от чулок.
- Какая галантность! – фыркнула Ягу, проходя мимо с миской салата и парой складных стульев.
- Завидуешь? – осведомилась Магдалена, крепче прижав кулек к груди.
- Чему завидовать? – удивилась Ягу. – Я, хвала небесам, в состоянии сама раздеться. И не только.
- Йа, не злобничай, - улыбнулся Данди, принимая у нее салат. – Если хочешь, я за тобой тоже могу поухаживать.
- Ты и так ухаживаешь, - Ягу обхватила его затылок освободившейся рукой и притянула его голову, чтобы поцеловать в нос. – А я за тобой. Просто у нас другой стиль. И стулья не трогай. Они мои.
- Договорились.
- Точно, Данди, оставь ей стулья, принеси лучше еще второй стол, а то за этим все не поместятся. Он там, в пристройке, - Тир махнул рукой в глубину сада, потом повернулся, заметил Мадлен. На короткое мгновение его лицо странно вытянулось по диагонали, как будто его растянули в разные стороны. Но быстро собралось обратно, он моргнул и спросил: - Как малыш?
- Ну, тихо же, значит, в порядке, - гордо улыбнулась Мадлен.
- Точно.
- Я еще понянчу, ладно?
- Конечно, - кивнул Тир с отсутствующим выражением на лице. – Спасибо, что помогаешь с ним. Кто бы еще…
- А мне совсем не трудно, - пропела Мадлен. – Мне только в радость. Так бы и носила, так бы и не выпускала из рук. Мой сладкий, мой маленький…
- Спасибо, - механически сказал Тир, глядя в сторону. И, как будто проснувшись, крикнул вслед Данди. – А дверь с другой стороны. Там открыто, стол висит на стене справа. Нашел?
- Не вижу, - откликнулся Данди преувеличенно растерянным голосом.
Ягу засмеялась и побежала к нему. Кажется, они целовались там, за высокими кустами малины, потому что вернулись не сразу. Ягу несла стол на голове, стройная и сильная, как королева, а Данди, улыбаясь всем лицом, шел за ней.

Хорошо сидели. Все собрались, всем хватило места вокруг огня. Бобби привез хлеб, Енц – мелкие, но сладкие сливы и домашний сидр. Данди помогал Тиру жарить мясо на углях. Ягу расставила мебель и улеглась в шезлонг. Все устроилось почти само собой, как часто бывает в хорошо притершихся компаниях, когда новички не пытаются вмешиваться в процесс. Ювелирная точность ожиданий друг от друга, ювелирная точность вопросов там, где надо прояснить что-то, практически нулевая вероятность сюрпризов. Нет, скучно друг с другом им не было, им было спокойно и хорошо. Док сидел с краю, так, чтобы Клемс мог оставаться рядом, не рискуя оказаться слишком близко к живым. Мадлен качала на руках сверток с ребенком. Калавера качалась в кресле, время от времени бросая острый взгляд в сторону Мадлен. Даже Гайюсу нашлось место: он занял качалку и неторопливо набивал табак в трубку, уминал его там, вытряхивал, чистил трубку, заправлял новую порцию табака, наблюдая за компанией из-за блестящих стекол в массивной оправе. А Док наблюдал за ним, второй час заключая и перезаключая пари с Реем: закурит или нет?
Было спокойно, тихо, уютно. Было замечательно, пока Док не отвлекся от наблюдения за психологом и не спросил Мадлен, не устала ли она. Третий час пошел, а она все бродит по клеверу, мурлыча под нос попурри из колыбельных разных стран и народов.
- Не устала я ничуть, - не меняя ритма, промурлыкала Мадлен. – Не устану никогда, не устану ни за что.
- А что ты будешь делать, когда он вырастет? – Калавера приподняла обвитую цветочным орнаментом бровь.
- Ну, когда это еще будет, - беспечно откликнулась Мадлен. – Пока вот не растет – и слава богу, и мне удобно, и ему хорошо, правда, маленький? Правда, мой сладкий?
Кулек булькнул в ответ, замычал. Мадлен плотнее запахнула одеяльце, прижала кулек к животу.
- Нам с ним и так хорошо, зачем нам еще куда-то расти?
- Шуточки у тебя, - приподнялась в шезлонге Ягу.
- Да брось, - рассеянно улыбнулся Тир. – Не цепляйся к словам. Она же реально с ним постоянно возится, и днем, и ночью. Я не знаю, что бы и делал без нее.
- Няню бы нанял, - отрезала Ягу.
Тир посмотрел на нее, наморщив лоб, как будто перед непосильной загадкой, но не успел ничего ответить.
- А зачем нам няня? – замурлыкала Мадлен, укачивая кулек. – Зачем нам чужая няня, посторонняя тетка, злая мачеха, нам и так хорошо. На ручках, на ручках, ни за что тебя никому не отдам, не выпущу из рук, ты мой сладкий, ты мой маленький. Не бойся.
Гайюс примял очередную порцию ароматного табака в чашечке трубки, поправил очки и поинтересовался:
- А когда родился этот ребенок?

Все посмотрели на Тира. Тир посмотрел на Дока, перевел взгляд на Клемса, пожал плечами.
- Да ладно, скажи, как есть, - откликнулась на его взгляд Калавера. – Все знают.
- Ну… - смущенно сказал Тир. – Через полгода после того, как Клемс погиб.
- Клемс? – переспросил Гайюс. – Это какой-то другой Клемс, или вот этот?
Калавера зевнула, тряхнула головой.
- Этот самый, скажу я, если никто другой не решается.
- А как же он с нами сидит, если он погиб? – спросил Гайюс.
- А это не ко мне вопрос, это к Доку.
- Мы о ребенке говорили, - сказал Док на крохотную дольку мгновения раньше, чем следовало бы.
- Какое благородство! – прошипела Калавера. – Это сейчас так принято, что сильные мужчины с боевым опытом прячутся за младенцев?
- Ты не права, - спокойно посмотрел ей в глаза Док.
- А все-таки, когда это было? – снова спросил Гайюс, и Док кивнул:
- Когда это было? Кто-нибудь может сказать? – и снова посмотрел на Калаверу. – Ты можешь?
Она нахмурилась, перевела взгляд на Мадлен. Та беззаботно пожала плечами: счастливые часов не наблюдают, вот и я не стану – ни часов, ни лет. Все молча, растерянно переглядывались, как будто что-то случилось, но никто не заметил, что именно, только волна прошла – все уже не так, но как? Что произошло? Еле заметно качнулась земля под ногами – это землетрясение или показалось? И какого ответа ждут все? И на какой вопрос?
Только шипели капли жира, падая на темнеющие угли, и едва слышно поскрипывало кресло-качалка.
Девять, сказал Рей. Доку показалось, что все услышали этот голос. Он встал, подошел к Мадлен, требовательно протянул руки.
- Не дам я его тебе! – вскрикнула Мадлен, быстро отворачиваясь, заслоняя собой ребенка. – Ты ему навредишь.
- Нет.
- Не дам!
- Мне – дашь? – тихо спросил Гайюс.
Мадлен огляделась. Все как будто потянулись к ней, и Ягу, и Енц, и Данди. Тир стоял, сжимая и разжимая кулаки, с лицом, как у сомнамбулы. Калавера переводила взгляд с Мадлен на Дока, нехорошо усмехаясь. Один Гайюс просто сидел, опустив на колени мягкие руки, просто смотрел, ничего не выражая лицом. Мадлен бросила на Дока злобный взгляд и, аккуратно обойдя его, приблизилась к Гайюсу, положила ему в руки сверток. Гайюс кивнул, молча развернул одеяло. И тут все услышали, что ребенок плачет: тихо, непрерывно, на одной тоскливой безысходной ноте. Даже непонятно было, как они могли не слышать этого раньше – одеяло не было таким уж толстым. А еще через миг они осознали, что слышали этот звук все время, просто не замечали. Тихий монотонный вой был как будто примешан ко всем звукам, к разговорам и шелесту листвы, потрескиванию и шипению в костровой чаше, ко всем словам и вздохам, ко всему смеху, ко всему молчанию этого вечера. Но они не замечали его, почти так же, как не замечали присутствия Клемса. И все посмотрели на Клемса, а потом снова на ребенка, старательно впихивая в себя открывшееся им зрелище.
К невыносимо огромной голове, покрытой редким рыжим пухом, как будто прицеплено было крохотное тело в подгузнике и мягкой белой рубашечке и кружевных носочках.
- Ох ты ж, девочка… - выдохнула Ягу. – Как же тебя…
- Это мальчик, - поправил обретший дар речи Тир. Голос у него был, как из картона.
- А что с ним?
- Ну, как минимум, гидроцефалия, - сказал Гайюс. – А что еще… Тир?
- У нее всё, - Тир кивнул головой на Мадлен. Та сунула руку в карманы своего мешковатого пестрого платья, вынула пластиковый конверт, отдала Гайюсу.
Перебрав бумажки, он сложил их обратно.
- Так чем вы его кормите?
Тир снова кивнул на Мадлен.
- Молоком, конечно. Он же больше ничего не ест. Как ни старайся. Ну и что же теперь? Совсем не кормить? Он так любит молоко…
- Но не усваивает? – подошла ближе Калавера.
- Ну, не то чтобы не усваивает, - сказал Гайюс. – Просто оно на него действует как яд.
- Но он его любит! – всхлипнула Мадлен. – А я его люблю, я же не могу ему отказывать. Он ведь больше совсем ничего, совсем…
- Но ему же нельзя. Ты же его травишь, - сказала Ягу. – Почему ты ничего не говорила нам?
- А вы тут ни при чем! – ощерилась Мадлен, сделавшись сразу такой, какой они все ее помнили: маленькой, смертельно опасной.
- Как это ни при чем? – возмутилась Ягу. – Это же мы с Данди его сделали.
- А где Кристина? – спросил Данди.
- Ти-хо! – по слогам сказала Калавера, но сейчас не услышали даже ее. Все спуталось, говорили все разом, перебивая друг друга, только некоторые реплики взлетали над бурным потоком и не всегда можно было понять, кто что сказал.
- Казеин!
- А где Кристина?
- Он что, совсем-совсем никакой?
- Да он же говорит, вы что, не слышите!
- Ну не может он говорить, не может! Казеин же ему нельзя было…
- Вот же дрянь!
- Да что вы все гадости несете про молоко? – закричала в конце концов Мадлен. - Все же знают, что единственная подходящая и безопасная пища для младенца – это материнское молоко.
- И сколько лет младенцу? – ядовито осведомилась Калавера.
- А сколько бы ни было! Это святое!
- Ты сама до сих пор материнское молоко сосешь – вот и у тебя такая башка. «Ах, мама сказала то, ах, мама сказала это!» Носишься со своей мамочкой-кровопийцей, как с… - Калавера не успела подобрать подходящее сравнение, Мадлен зашипела в ответ:
- А ты вообще материнского молока не нюхала! Муньека! Чучело фарфоровое!
- Да, я кукла, и что? Ты на себя посмотри. А туда же: молоко, молоко, мамочкино молоко. Да лучше вообще его не нюхать и не пробовать, чем вот так, - Калавера развела руки по сторонам головы, показывая гигантский размер. – Вот он не согласен ни на что, кроме молока, а молоко его уродует и убивает.
Повернулась к Доку и яростно выпалила: - Тебя это тоже касается!
- А я-то при чем?
- А то ни при чем!
- Правду говорят, что любая женщина может из ничего сделать шляпку, салат и скандал, - хмыкнул Енц. Калавера бешено зыркнула на него, но он не отвел взгляда.
- Не любая, - возразила Ягу, как бы случайно встав между ними. – Я не готовлю, не ношу шляпки и не люблю говорить зря. Я все сразу исправлю по своему разумению. Или пройду мимо. Кстати, насчет материнского молока. Мадлен ему не мать.
- Где Кристина? – Док быстро повернулся к Тиру.
- Кто такая Кристина? – заинтересовался Гайюс.
- Какая Кристина? - спросил Тир.

Калавера шагнула к Гайюсу и подхватила ребенка, развернулась к Доку.
- Что, доволен? Что еще должно случиться, что тебе еще надо, чтобы отпустить его наконец?
Док моргнул, дернул лицом.
- Чего-то я не понимаю.
- Да ты что? – усмехнулась Калавера. – Всего только чего-то? А что-то, значит, понимаешь все-таки? И можно спросить – что именно?
- Сначала, - твердо сказал Док, - сначала давай разберемся. Ты сама в это вписалась. Ты за это взялась. Ты со мной через это шла – со всеми нами. Что вдруг так теперь?
- Да, вписалась и взялась. Да, с тобой шла. Да, мы тебе должны – особенно вот она и она, - Калавера мотнула головой в сторону Мадлен и приподняла ребенка на руках. - Потому что у меня была мать, настоящая. А у этой… у этого – мать то ли есть, то ли нет, и неизвестно, откуда он вообще взялся тогда. А у той… нет и не было. Выдумала она все.
- Ты говори да не заговаривайся! – зарычала Мадлен. – Ничего я не выдумала!
- То-то ты так за материнскую волю цепляешься. Если бы у тебя была мать, которая любила - не цеплялась бы за нее.
- А ты сама-то!
- Стоп! – рявкнул Док. – Давай сначала со мной разберемся. Какие у тебя претензии?
- Да никаких! – топнула ногой Калавера. Земля ощутимо дрогнула. – У меня – никаких. А вот у него… и у него.
Все обернулись на Клемса. Он сидел в траве на самом краю лужайки, под яблоней, смотрел в сторону, как будто происходящее его не касалось.
- Когда мы говорили о Сальвиати, - тихо сказал Данди, и Ягу сильно сжала его руку, - когда мы пытались вернуть Кристину, он был совсем другой.
- Кто такая Кристина? – спросил Тир. Он снова сжимал и разжимал кулаки и, кажется, дрожал.
- И у него, - кивнула Калавера.
- Та, - с силой сказал Данди, - для кого ты посадил куст козьей жимолости.
Тир вздрогнул, закрыл лицо рукой, медленно сел на землю.
- И что ты теперь намерен делать со всем этим? – спросила Калавера.
Отпусти его, тихо сказал Рей. Отпусти его. Это не твое дело вообще. Это мой Клемс. А я и сам уже считай что мертв. Ты знаешь. Мне не уйти оттуда, да и некому там уже… уходить. Меня нет. Отпусти нас.
- Ты обещал, что будешь со мной.
Обещал. Но… посмотри на него.
Док подошел к Клемсу. Тот бросил короткий взгляд, проверяя, достаточен ли зазор между ними, и остался на месте, отвернувшись от живых.
Было совсем тихо. Пахло горелым мясом. Тихонько выл изувеченный ребенок. А больше ничего.
Док сел на землю, тщательно соблюдая выученную уже накрепко дистанцию.
- Я не могу.
- Посмотри, - сказала Калавера и поднесла к нему ребенка. – Так тебе понятно? Клемс такой же. Ты его кормишь и кормишь страданием. И себя. И всех вокруг. Это тебе не подходит. Это тебе не подходит, родной мой. Как же ты похож на моего отца. Как же ты похож на это дитя. Как же ты похож на нее…
- На Мадлен-то чем? – скривился Док.
- Она же и есть твоя любовь, Док. Не выпустишь, не уступишь. Превратишь в неживое и немертвое. Лишь бы не отпустить. Лишь бы не остаться одному.
- Вот почему она – вампир? И я такой же?
- Дай мне сделать мою работу.
Калавера легонько покачивала младенца на руках. Мадлен тихо рыдала в объятиях Бобби: я живая, я на самом деле, не верь им, Терминатор… Он молча обхватил ее огромными руками и укачивал, как маленькую. А меня-то некому укачать, подумал Док. И меня, сказал Рей. Но мы большие. Мы справимся.
- Ладно, - сказал Док. – Я согласен. Прощай, Клемс. Прости… Это не имеет значения. Просто – прощай.
Он встал, отошел на несколько шагов туда, где тропинка уводила за деревья, к пристройке.
- Никому за мной не ходить. Вернусь через десять минут.

Лег там под яблонями лицом в землю. Жевал траву, чтобы не кричать. Не помогало, но он справился сам. Внутри теперь было пусто. Он уже и забыл, как это, когда ты совсем один. Рея больше не было с ним. Никого не было с ним.
Его тоска легко перекинулась в ярость, когда он услышал приближающиеся шаги. Он даже выругаться не смог – закашлялся, поперхнувшись травой, собственным дыханием, злостью.
- Я не могу, - сверху, издалека прозвучал голос Клемса. – Я не могу. Там Рей. Пойдем, вытащим его оттуда.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1560988060584651&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

14. Так на так

- Док, Док... Эй, Док...
- Ау?
- Давай, может, ты уже выберешься отсюда?
- Я что, опять здесь? – Док открыл глаза.
Рыжая погладила слипшиеся в сосульки волосы на его лбу.
- Мы все здесь.
Док попытался повернуть голову, чтобы осмотреться, коротко вздрогнул и замер.
- Тссс. Не двигайся.
Он переждал головокружение и боль. Совсем не прошло, но немного притихло – почти до терпимого.
- Кто еще?
- Я, ты, девочки. Они спят. Пусть. Им тоже досталось.
- А ты?
- Я только что пришла.
Док попытался сообразить, что к чему, но мысли были твердые, скользкие, он не мог слепить их вместе, их даже по отдельности трудно было удержать. А хуже всего была усталость. Не отчаяние даже – оно было как боль, его можно было терпеть. Можно было бы. Но усталость была сильнее и боли, и отчаяния, и она-то истончала терпение, стачивала силы. Ничего не выходит, понял Док. Ничего не выйдет. Все без толку.
- Ну, как тебе сказать, - протянула Рыжая. - По крайней мере, в этот раз ты сам помнишь, что ты здесь «опять». Это уже что-то новенькое. Наверное, это хороший знак.
Наверное, подумал Док. Но у меня уже нет сил полагаться на знаки. Нет сил ломать реальность через колено. Нет сил даже просто быть. Он закрыл глаза и перестал пытаться.

- Док, Док…
Судорожно втягивая в легкие воздух, он понимал, что спастись не вышло. К выдоху – уже знал: это просто сон. Открыл глаза.
Мертвый стоял над ним темным столпом в темноте. В то, что и это - сон, Док даже не пытался поверить.
- Док.
- Да.
- Пойдем.
Когда он был маленьким, совсем маленьким, не старше трех, от такого отчаяния он ревел – горько, громко. Сейчас только медленно, трудно вздохнул. Проверил руку: чипа нет. Значит, он – это все еще он сам, Док, не Рей. Впрочем, Клемс – этот Клемс – наверное, не перепутал бы. Значит, так и есть. И надо идти туда, откуда он не так давно ушел, оставив короткую записку лиловой губной помадой на окне. Смешной и глупый вызов. Безнадежный крик о помощи.
- Пойдем.
Уже вставая, заметил, как мертвый смотрит на красное одеяло. Как? Никак. Взгляд пустоты. Долгий, неотрывный. Пустой.
Пожалеть его оказалось нечем.

Да и в дурдом идти – больше некому.
- Только мы с тобой. Живой и мертвый. Хотя… Пока я не приму душ и не выпью кофе, живым я себя считать отказываюсь.
- Не имеет значения. Кем ты себя считаешь.
- Да? – вздернул брови Док – Хм.

Опять долго, долго смотрел на разложенную перед ним одежду. Разглядывал ее, как будто пытался что-то спрятанное в ней отыскать. Может быть, бомбу. Или пытался притянуть ее к себе посредством телекинеза? Кто их знает, мертвых. Или нет, не так.
- Ты как будто эту футболку сам из ничего выделываешь, - сказал Док. – Или переделываешь. Тебе цвет не нравится?
- Пепел и вода, - медленно сказал мертвый. – Пепел и вода.
- Что? – удивился Док. – Это… стихи?
- Такой цвет.
- Да, неброско. Мы же по делу.
- Пепел и вода.
- Нет, - Док застегнул ремень и покрутился, проверяя свободу движений. – Не понимаю, что ты говоришь. У меня ком в горле от твоего голоса, и если бы ты был Клемсом, я бы сейчас тебя обнял. Но ничего у нас не выйдет, так что пойдем, вытащим Рея. Что нам еще остается. Оружия я тебе не дам, извини, и так выходит какой-то гребаный зомби-апокалипсис. Убить тебя могут? Нет. Я так и думал. Ну, пойдем.

По ночному городу доехали быстро, оставили машину недалеко, но так, неочевидно. Мертвому удивительно легко подчинялись замки, сигнализация на него не реагировала, система наблюдения не замечала – и Док шел словно в тени его несуществования, невидимый, как будто и сам не существовал. Пустынные лестницы, длинные коридоры, резкий свет, железные двери, тишина везде. Мертвый владел всеми навыками живого Клемса. Все па бесшумного танца, все плавные скольжения, четкие паузы, мгновенные броски. Жуть подкатывала, как тошнота, но Док уже включился, работал, на этом многое можно вынести, вообще все, так уж оно устроено, специально. Они проникли в царство диковинных аппаратов, листов черной пленки, просвинцованной резины. Док нашел подходящую перчатку и взял ее с собой. Он помнил дорогу, хотя уходил с девочками в тот раз какими-то нездешними путями. Понимал, что шли они тогда не на самом деле здесь, а дорогу помнил эту, другой никакой как будто и не было. В обход сестринского поста, по правой лестнице. Мертвый шел, кажется, на каком-то своем, неживом чутье. Доку стало легче, когда он заметил, что уже не пытается назвать напарника тем, живым именем. Не Клемс. Во всяком случае – не его Клемс. Ну, значит, не ему и разбираться. Хоть что-то.
Потому что вот уже нужная дверь, и если Рей за нею, то выносить его придется на руках, и с этим разбираться должен Док, больше некому.

На самом деле Док не знал, кто из них сейчас он сам – тот, кто лежит, накрытый до подбородка гладко расправленной простыней, или тот, кто стоит над лежащим и видит в нем себя. Разница, конечно, была: щетина, отечная припухлость бледного лица, темные тени вокруг глаз, болезненно сухие губы – и та пустота, которую сегодня Док уже видел во взгляде своего спутника. В зеркале никогда не случалось видеть свое лицо таким – застывшим без всякого выражения. Надо же, подумал Док, вот какой я буду покойник. Но Рей, конечно, был жив – простыня едва заметно поднималась и опускалась от дыхания. Работать, работать. С ума сходить будешь потом, когда от этого уже ничего не будет зависеть. Работать – иначе положат в соседней палате, и отличить вас друг от друга можно будет только по чипу. Да и то, небось, не поскупятся, пометят и тебя для верности. Док стянул простыню с лежащего, распустил ремни: на лбу, на груди, на бедрах; освободил руки и ноги. Скользнул взглядом по исколотым венам. Тут же стылый голос упырицы зашептал в уши, по спине продернуло горячим и ледяным, все поплыло перед глазами. Не смотри, одернул себя Док, не надо, ты там был, а теперь ты здесь. А это Рей, его надо забрать оттуда, его, не тебя.
Док надел ему на руку тяжелую зеленую перчатку, аккуратно завернул его в две простыни, выдернул ремни, затянул ими получившийся сверток, взвалил на плечо. Вот и всё, теперь только уходить.
- Ты неправильно понял.
Мертвый шагнул навстречу, заступая путь.
- Что?
- Не надо никуда его.
Док нетерпеливо дернул головой.
- В чем дело? Мы же за ним пришли. Ты сам сказал: пойдем, вытащим.
- Мы его вытащим. Не так.
- А… как?
- Его теперь. Не сюда.
- А куда?
Мертвый смотрел на Рея – так же, как на красное одеяло, из той же пустоты, из того же неутолимого одиночества. Перевел взгляд на Дока.
Док отодвинулся, увеличивая промежуток между.
- В смерть? Нет уж. Давай, дверь открой.
- Надо ждать здесь.
- Чего ждать? – зарычал уже Док. – Чего?!
- Она придет. Она заберет его отсюда. Сама.
- Ох, господи… - выдохнул Док, вспомнив собственные слова, произнесенные здесь же, вспомнив сегодняшнее пробуждение. – Нет, не придет. Я знаю. Я видел: они там. Они сами не выберутся оттуда. Так что на нее сегодня не рассчитывай, понял? Придется нам самим справиться с этим делом.
Мертвый выслушал его, кивнул и сказал:
- Убей.
И тогда Док пошел на него, просто шагнул вперед, сокращая промежуток, тот, непреодолимый, между мертвым и живым, и мертвому некуда было деваться – он отступил, уперся лопатками в дверь, толкнул ее, вышел в коридор; и Док поднял руку и показал знаками – вперед и направо, ты первый, пошел.
И они отработали отход чисто, как на тренировке, вышли к машине – все трое: живой, мертвый и тот, спеленутый, как младенец, ни мертвый, ни живой.

Док не стал зажигать свечи на алтаре. Просто оставил перчатку на руке спящего, устроил его на диване, накрыл пледом.
- Если я уйду, ты сможешь остаться здесь с ним?
Мертвый кивнул.
- Ты… - Док запнулся. – Ты ведь не можешь убить его?
- Я не убью.
- За стеллажом есть складное кресло – возьми себе. Я не знаю, сколько времени это займет. Но здесь, наверное, время все равно другое. Сюда никто не придет, но ты все равно охраняй его. Если проснется, просто не давай ему уйти. Сможешь? Хотя, я думаю, ничего тут не произойдет, пока мы не вернемся. Оставайся с ним. Просто оставайся с ним – я сделаю все остальное, а это придется сделать тебе. Я хотел бы обнять тебя… если бы ты был Клемсом.
Мертвый снова поглядел на него своим пустым, бесконечным взглядом. Док выдержал его, но после обнаружил, что смотрит сквозь выпуклые линзы слез. Коротко кивнул, отвернулся, поправил плед на спящем Рее. Надо было идти, все равно – больше некому. Мертвый потащил кресло из-за стеллажа, толкнул его плечом, сверху опрокинулась картонная коробка, по полу рассыпались маленькие бумажные пакеты. Мертвый смотрел на них, как будто не знал, как за них взяться – и нужно ли. Док поймал себя на том, что обрадовался отсрочке. Наклонился, сгреб рукой сразу несколько – укололся – что это еще тут? Сквозь прорвавшуюся бумагу высунулся острый деревянный клювик. Зубочистки? Калавера участвует в арт-проектах Мадлен?
- Это какой-то очень особенный зомби-апокалипсис! – с чувством сказал Док. – Такого мы еще не видели.
- Не видели, - согласился мертвый. – Иди. Я соберу. Это зубочистки. Это как веретено. Это как спящая красавица. Только Рей.
- Погоди, укололся же я?
- Не имеет значения, - повторил мертвый. – Не имеет значения. Кем ты себя считаешь.
- Хм, - сказал Док. – А что имеет значение?
- Кто ты есть.

Остатка ночи как раз хватило. Самому, без всепокрывающей тени мертвого, пройти в палату было несколько сложнее, но на этот раз Док шел почти открыто. Сбросил куртку, разулся и лег на голый матрас. Если их что-то не устроит, пусть сами раздевают, привязывают…
Спать. Он устал. С ума сойти, как же он устал. Как же он бесконечно, безнадежно устал. А надо работать. Что ж, в первый раз, что ли, или в последний? Док закрыл глаза, сложил пальцы, как выучено, сделал первый длинный-длинный выдох. Второй. Третий вырвался глухим стоном.
- Док, Док... Эй, Док...
- Да, девочка. Слышу. Давай выбираться отсюда.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1562064617143662&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

15. Красные лепестки

Когда он проснулся, утренний свет едва брезжил за матовым стеклом. Ему было тепло и мягко: точно отмеренный угол подушки под щекой, одеяло обернуто коконом вокруг – все как он любит. Одеяло? Прямо поверх свитера и брюк? Он спит в носках? Где он спит? Матовое стекло?
То самое, по которому он размашисто водил светло-сиреневой помадой Мадлен.
И наволочка пахнет дезинфекцией сквозь сладковатую отдушку. И одеяло такое же, как то, в которое он завернул Рея – вот накануне же. И сам он под таким лежал недавно, здесь же.
Как будто в коробку сложили кусочки от разных паззлов: одеяло, подушка, окно это от больницы, как раз куда он и планировал попасть и, насколько он помнил, действительно попал. Но не хватает ремней и трубочек с иглами, и почему он лежит, подогнув ногу, как цапля, и почему руки свободны и обнимают подушку, как будто он спит дома или на базе?
- Это почти незаметно, Док… - сказал кто-то. – Почти незаметно, но я вижу, что ты проснулся и растерян. Зачем гадать? Можешь спросить, я тебе отвечу.
Док приподнялся и поглядел на говорящего. Тот сидел в углу окна на подоконнике, спиной к свету, но Доку не нужно было видеть его лицо, чтобы узнать: это не Гайюс. Другой, его коллега из того варианта, который Док называл про себя «измерением Рея».
- И что ты хочешь, чтобы я у тебя спросил?
- Ага, - удовлетворенно сказал не-Гайюс. – Совсем проснулся.
- Как ты догадался, - проворчал Док.
- У меня в записях про Рея значится, что он редкий зануда и вредина. Я рискнул предположить, что на тебя это тоже распространяется, Док.
Док сел, потянулся, покрутил головой. Ботинки стояли рядом с кроватью, он сунул в них ноги и прошелся по палате, разминаясь. Хитро глянул на не-Гайюса.
- Значит, все-таки Док?
- Ну, ты же написал: «разуй глаза». Чего ты ожидал после этого? Что ты будешь исчезать и появляться, то с чипом, то без чипа, то голый, то одетый… Пристегнутый к кровати – или сладко сложивший ладони под щекой, как дитя? И никаких чипов, никаких следов чипа - а это не шутки. И что, я должен списать это на бред? Так это у тебя бред, не у меня.
- Это почему? – возмутился Док.
- Так уж сложилось: пациент здесь ты, значит, и бред может быть только у тебя. И если я вижу, что ты не Рей, если замечаю разницу между вами…
- Ты же не замечал раньше.
- Раньше не замечал. Это правда. Но после того, как ты любезно снабдил меня подсказкой, я стал присматриваться. И кое-что мне удалось заметить. Кое-какие концы, которые не сходятся. Особенно твой замечательный побег из архитектурного бюро через сад и по крышам.
- С этим-то что не так?
- Видишь ли, невозможно уйти из бюро через сад. Строго говоря, сада там шагов на семь, остальное - иллюзия. Купол, зеркала и проекторы.
- Черт… - выдохнул Док. – А как же?..
- Это не ко мне вопрос. Как-то ты прошел, и это видел не только я. Конечно, это входит в профессиональные риски. Случаи индуцированных галлюцинаций… случаются. Даже массовые. Но не в данном… случае. Я признаю, что был не прав. Я крайне заинтересован в том, чтобы разобраться в происходящем. Так что расскажи мне еще раз все с начала. Пожалуйста.
- А кофе?
- Я знал, что ты спросишь, - он наклонился над сумкой, стоящей на полу у его ног, и вытащил блестящий стальными боками термос. – Хлеб, сыр, джем. Кстати, меня зовут Камилл.
- Надо же, - хмыкнул Док. – Хлеб, сыр, джем. Камилл. А вот этих подходцев ты у Гайюса набрался?
- Подозреваю, что нас учили примерно одинаково.
- Я буду есть и говорить одновременно, подходит? – спросил Док и не стал ждать ответа.

***
- Все как-то… происходило. Видоизменялось. Было разное. А сейчас все застыло, ничего не меняется. Все одно и то же.
Камилл покивал. Потом мотнул головой несогласно.
- Из того, что ты рассказываешь, мне представляется, что были хаотичные изменения, без связи и общего смысла. А сейчас как будто выстраивается один цельный сюжет. Появляется его развитие. Если бы речь шла о…
- Ну?
- О твоей внутренней реальности, я бы сказал, что это хороший признак. Но поскольку этот как бы бред оказывается не только твоей реальностью…
- А ты точно не допускаешь мысли, что я и есть твой бред? Что эта вот моя история – это все твоя внутренняя реальность?
- Есть и такая вероятность.
- Не пробовал проверить?
- Я полагаю, что если я пойду к своему супервизору, то окажусь в соседней палате быстрее, чем ты задал этот вопрос. Но я совсем, совсем не хочу этого. Если я болен, пусть я буду болен. Но не там.
- Рея-то ты уложил…
- Это правда. Не могу сказать, что жалею об этом. Других вариантов у меня просто не было. Теперь есть, спасибо тебе. Шаг за шагом мы пришли туда, где мы есть сейчас. Не то чтобы это облегчало мне жизнь. Но, несомненно, это расширяет мои представления о мире.
- Кажется, у тебя для всего есть подходящие слова.
- Я рад, что мои слова тебе подходят.
- А делать-то что будем?
- А зачем ты пришел?
- Вытащить девчонок оттуда.
- Что для этого нужно?
- Чтобы ты вколол мне этой дряни, и я как-то попаду тоже туда и как-то оттуда с ними выберусь.
- Очень ясно. Исчерпывающий ответ. Я впечатлен. Ну, давай. Ложись, устраивайся.
- Ты хочешь, чтобы я тебе доверился?
- Док, ты для этого и пришел. Для этого и в прошлый раз приходил – и записку оставил для этого же. Чтобы мне довериться. Но сейчас тебе даже не нужно мне доверяться. Ты пришел, чтобы получить свой укол. Ты здесь спал, ты ждал, что я с тобой это сделаю. И даже если бы я тебе не поверил, я все равно вкатал бы тебе этот укол. Ну?
- Это правда, - вздохнул Док и лег, вывернув руки венами кверху. – Давай. Только не тяни. Редкая же гадость…
- Я знаю, - ответил Камилл, и Док уже не сомневался: да, этот действительно знает, и больше, чем сам хотел бы.
Стянутое резиновым жгутом плечо, укол, тянущая боль в сгибе руки – Док в злой досаде втянул воздух сквозь зубы.
- Ну, я пошел, - его голос, небрежно размазанный по воздуху, закачался вокруг. Многократно интерферируя и перемежаясь с ним, чей-то зеленоватый голос ответил:
- Удачи.

Темные стены. Белесый свет, едва сквозящий из приоткрытой двери. Металлическое звяканье за ней, как перекладывают медицинские инструменты. Шаги, едва слышное бормотание, затем громкий смех. Деловито и буднично, как на работе. Ну да, они же на работе. А тело вжалось в пол, как будто чтобы впитаться, утечь в бетон, как вода. Сколько в нем еще силы, в бедном, объятом страхом теле. Дикой силы, той, которую не выжмешь из себя, сколько ни пытайся – только отчаянно выплескивается в мгновения запредельного ужаса. Но разве ему не пора плыть в прозрачном бесчувствии, которое есть последние прибежище обреченного? Что вообще происходит? Он там, куда стремился попасть, и он помнит и понимает.
- И ты опять здесь?!
Чего больше было в голосе Рыжей – удивления или ярости? Нет, Док не мог бы ответить на этот вопрос. Как и на многие другие вопросы, которые не он сам – а ему задавали здесь много-много дней и ночей подряд.
Но не в этот раз. Ему задавали вопросы не в этот раз. Не сейчас. А которое «сейчас» он имеет в виду?
Удивительно: он понимал себя как бы изнутри – того, кто здесь был много-много дней и ночей, но и как бы снаружи: только что пришедшего сюда в обход времени и пространства. Понимание как будто само образовалось и происходило в голове Дока, но в то же время его было нелегко удерживать – как равновесие на качающемся канате. Это отнимало уйму сил, и Док ответил грубее, чем хотел бы.
- Да за тобой же и пришел, чертова ты кукла. Ты еще вопросы задаешь! Между прочим, здесь довольно погано.
- Еще бы! – с чувством воскликнула Рыжая. – Тебе здесь очень, очень больно, Док.
- Я в курсе.
Боль была только в том Доке, который был здесь долго-долго. Но тот, который пришел только что, чувствовал ее всю как будто в самом себе. И в то же время – отдельно, издалека. Как будто боли нет. Хотя она есть. Это было довольно близко к безумию.
- Так какого ты сюда опять приперся? – промурлыкала Рыжая.
- Ты издеваешься? За тобой и твоими чертовыми сестричками. Где они? Надо выбираться, пока эти отдыхают.
Но Рыжая, кажется, вовсе не торопилась выбираться. Ярости в ней больше не было видно. Она покачивалась на расставленных ногах и увлеченно крутила на пальцы оранжевый канеколон. Вылитая журнальная дива шестидесятых: стрелки, «бабетта», детские пухлые губы.
- «Эти»! – она пренебрежительно дернула плечиком. – Я тебя не для «этих» сюда заманивала. А ты, дурак такой, и заманился. Опять. Ну, смотри, кто здесь тебя ждет.
Дверь открылась, и они вошли. Все в наглаженных белых халатах, причесанные волосок к волоску, в перчатках, с возбужденными улыбками на лицах – Гайюс и Камилл, Мадлен и Зигмунда, и с ними Клемс, настоящий, не призрак. Уж это Док не мог не заметить – блестящие глаза, глубокое дыхание, легкий румянец на смуглых щеках. Клемс улыбнулся шире и протянул аккуратно сложенный халат Рыжей. Та умело вдела руки в рукава, затянула завязки.
- Ну, теперь мы сами тобой займемся! – с энтузиазмом воскликнул Гайюс – или Камилл, здесь они были совершенно неотличимы. – Теперь дело пойдет!
Док стал телом, своим телом и только им – дикая сила вжала его в пол, как будто стремясь впитаться в в сырой бетон, словно лужица грязной розоватой воды.
- Вот это как раз то, что нам и надо, - обрадовались они все. – Теперь ты здесь, весь, наш. Не бойся, мы тебя не выпустим больше. Все будет хорошо.
Док видел в их руках инструменты – отчетливо, и в то же время так неясно, как будто и правда не мог разглядеть. Док чувствовал, что лежит уже не на полу, а на длинном столе, и лампы сверху бьют в глаза, и тени нет, ее больше не будет, он будет виден им весь, целиком, каждый его изгиб, каждая плоскость, каждая глубина и каждый взлет, каждый звук и каждое молчание будут равно замечены и прочитаны ими. Каждый оттенок боли расцветет для них, как цветок, и каждая его потеря станет ликованием и победой для них, и он не сможет ничего утаить и спасти. Он не сможет уплыть от них в безразличие обреченного, теперь не сможет. Они победили. Потому что Клемс с ними. Мадлен, Молли, Зигмунда. И он.
-Как ты попал сюда? – ласково спросил Камилл.
- Ты сам знаешь, - прошептал Док, и над ним расцвел огромный тюльпан, тугой, яркий. Камилл одобрительно кивнул и добавил еще несколько тюльпанов. Все развеселились, стали хвалить цветы, вдыхать пьянящий аромат. От этого щеки у них разгорелись сильнее, глаза засияли ярче. Рыжая наклонилась к нему, как будто подошла ее очередь.
- Зачем ты пришел, Док?
- Ты знаешь, - ответил Док, и черно-красные маки ринулись к потолку, разворачивая влажный шелк лепестков, как знамена.
- Попробуй иначе, - нежно прошептала Зигмунда, срывая цветок. Она вплела его в темные волосы и стала еще прекраснее. Док не мог оторвать взгляда от ее лица, а она смотрела ему в глаза и улыбалась так, что он не сомневался: смерти не будет. Только тюльпаны и маки, рвущиеся из его тела к бетонному небу.
- Я пришел за вами.
Копьем пробил его грудь амариллис, высунул из разверстой пасти множество острых языков, осыпанных желтой пыльцой.
- Ложь, - прошипела Мадлен, мягко оттесняя сестру. – Ты лжешь нам, глупенький, и это очень, очень дурно! Но еще хуже то, что ты лжешь себе. Из-за этого нам и приходится…
- Сначала надо разобраться, как он сюда попал, - прервал ее Камилл.
Док почувствовал, что ни за что не должен говорить об этом, ни за что не должен ничего им объяснять. Но он не может не ответить, не может ничего от них скрыть, это он тоже понимал, потому что это шептал ему на ухо Гайюс, медленно, властно, и под размеренный звук его голоса цветы поднимались выше, гуще, закрывая небо. Док никогда не видел таких цветов, не знал, что они существуют, не ведал их имен. Он не мог их назвать, и от этого цветы наливались живой неукротимой силой, высасывали из него остатки чего-то столь же неназываемого, чего-то необходимого.
Напоследок ему стало легко-легко: он ощутил, как ощущают что-то физическое, что он совершенно не представляет, как попал сюда. И тут же он узнал один из цветков. Это был огромный, со стеблем крепким, как молодой дубок, кроваво-красный подсолнух.
- Зачем ты пришел? – он уже не мог разобрать, кто из них, одетых в красное, задавал вопросы. Он мог только отвечать:
- За куклами.
- Ты лжешь. Ты пришел за ним. Ты спасал нас только потому, что мы можем помочь тебе оживить его. Ты делал для нас все, чтобы мы вернули тебе его. Ты отдал нам на растерзание своих друзей, и жен своих друзей, и их детей. Мы получили их и делаем с ними, что хотим. Нам больше ничего не нужно от тебя, глупый Док. Смотри, даже цветы из тебя больше не растут: ты пуст, ты ничто. Тебя нет, Док, и больше ничего твоего нет.
- Да, - сказал Док. – Конечно.
Теперь он слышал нежный сухой шелест. Лепестки летели ему на грудь, стебли оплывали серебристыми струйками. Сквозь их тающие ряды Док видел лица садовников, перемазанные красным соком цветов. Красного больше не осталось. Свинцовый, сизый, серебряный серый затянул все. Дым, пепел. Прах. Док и сам чувствовал себя призрачно-серым, несуществующим. Это не было плохо и не было хорошо. Это было единственно возможным, и он смирился и принял эту данность. Так ему казалось. Дикая сила рвущегося из гибели тела оставила его, он лежал в потоках праха, сам прах.
У души тоже есть эта дикая сила. Волей не выжмешь ее из себя – она по ту сторону воли, там, где все кончается. И Док как раз оказался там. От гибели его не отделяло уже ничего, когда он встретился взглядом с Клемсом. Это был какой-то другой Клемс, не здешний. Его лицо было белым, как снег. Его глаза были черны. Он был мертв. Так честно, прямо и неподдельно мертв, что вся ложь этого места стала видна, как черная грязь на белом саване. И, глядя в его глаза, Док стал называть эту ложь.
- У тебя должна быть красная роза в волосах. Не мак. Роза. Ты не настоящая. Ты – не моя приемная дочь смерть. А ты, рыжая, ты должна бы знать, что я отказался от тайгерма, чтобы спасти трех дурацких сломанных кукол – и ты не одна из них, ты не моя безумная жизнь. И ты тоже подделка, клыкастая, ты даже кровь пить не умеешь – вымазалась, как младенец кашкой. Ты не моя любовь, и близко не похожа.
На двух оставшихся он даже не взглянул, пробормотал устало: где они видели таких… даже не смешно.
Его клонило в сон, но он знал: нельзя. Еще немного, сначала надо доделать дело. Где-то здесь должны быть три дурацкие сломанные куклы. Где-то там ждет Камилл. Или Гайюс. Рассказать им этот бред – вот уж посмеются. За Клемсом придется идти отдельно и неизвестно куда. Но это потом. Спешить некуда. Он уже умер. А девчонок надо вытаскивать прямо сейчас.
Док еще раз посмотрел в мертвые глаза Клемса. Подожди еще.
И вдруг спохватился.
- А ты… согласен? - спросил вслух. – Ты-то сам хочешь вернуться?
Мертвые не отвечают на такие вопросы. Клемс отвернулся и больше Док не мог его видеть.
Тогда он встал, стряхнул прилипшие к ранам лепестки и пошел искать своих девочек.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1563292510354206&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

16. Да или нет (Середина ада)

Серый пепел. Серая вода. Плотная тишина окутывает все, но не дает тепла. Холода тоже нет.
Нет воздуха. Нет потребности в нем.
И это длится, и длится, и длится. Нет усталости. Нет скуки. Нет радости и надежды.
Он спрашивает меня, хочу ли я вернуться назад. Как будто я могу чего-то хотеть. Как будто могу.
Как будто есть кто-то, кто может хотеть.
Как будто есть кто-то.

Был человек. Как будто когда-то был человек. Неизвестно когда.
Как будто бывает такое – быть.

Был человек.

Кто-то был где? А где он сейчас?

Он спрашивает меня.
Я есть?
Кто я?

Кто он?
Что значит его вопрос?
Вопрос, то есть незнание.

Я, который есть, бредет, бреду, то есть шагаю медленно и бесцельно? Медленно и бессильно? Я иду полями серого пепла, я иду полями.
Вода течет у меня под ногами и в отдалении. Нет рек, есть течения. Струи, потоки. Пепел кружится в пространстве, ложится на воду, ложится на плечи мне, покрывает меня. Я протягиваю ему руки. Пепел ложится в ладони, наполняет их. Я подношу его к лицу, он мягкий. Я стираю его с лица рукой – рука твердая.

Он спрашивает меня, то есть не знает ответа.
Кто он?
Его вопрос нарушает совершенство пространства, то есть его завершенность. Его вопрос неустойчив, его вопрос подразумевает «да» или «нет», он содержит возможности, его вопрос – неопределенность. Неопределенность, то есть…
Я не могу назвать то, что там дальше, я не могу, потому что не знаю, что там дальше. Пепел вздымается вихрями, течения и потоки покрываются рябью, что-то происходит.
Я чувствую стеснение в груди, я чувствую тугой ком в глотке, я…
Я чувствую.
Боль.
Дрожь.
Что-то рвется наружу из меня – и что-то рвется в меня. Нет. Это я пытаюсь вобрать в себя что-то. Что-то, чего здесь нет.
Мой рот раскрыт так широко, что рвутся губы, мои пальцы скребут кожу на моей груди, как много у меня есть. То есть, как много меня.
У меня нет чего-то необходимого немедленно, бесконечно давно.
Мне надо…
Я вдыхаю.
Только пепел.

Я не знаю, сколько попыток я сделал.
Так началось время.

Я кричу – мне нечем кричать, в моих легких нет воздуха.
Я кричу. Я не слышу себя – здесь нет воздуха, нет звука.
Есть пространство, но нечем дышать. Есть вода, но невозможно напиться.

Воздуха нет. То есть, голоса, которые я слышу, слышны не здесь, доносятся не отсюда. Вот первый голос:
- Так в чем же дело? Если бы это было возможно, Гильгамеш не остался бы безутешным, Орфей не был бы растерзан…
Второй голос:
- И что они сделали не так?
Он смеется.
Тишина. Потом первый голос произносит неуверенно: Гильгамеш вообще не звал Энкиду с собой. И Орфей не спрашивал Эвридику.
Но не в этом же дело, говорит второй голос. Не в этом.
Я узнаю эти голоса – не по звуку, которого здесь вовсе нет. Я узнаю их так, как узнал мои пальцы и мою кожу, когда пытался дышать.
Когда это было, когда я это говорил?
Когда он отвечал мне?
- Так или иначе, им не удалось.
- Это ничего не доказывает. Кто из них, потерпев поражение, встал и пошел обратно, снова, опять, еще раз? Кто ходил дважды и трижды? Один раз не вышло – и что? Сдались? Как дети, ей богу.
Я спорю с ним – отсюда, где мой голос не достигает его слуха. Я снова спорю с ним.
Нет, дети не таковы.
Дети просят и требуют, падают на пол и кричат, бьют руками и ногами, вопят, извиваются, заходятся криком. Пробуют снова и снова. Взрослым так нельзя. Человека называют взрослым, когда он научается смиряться и принимать неизбежное.
Но нет, Док и не дитя.
Он бы не просил и не спрашивал, он бы взял и пошел – раз, и другой. И снова.
Ему надо.
Он не просит и не спорит.
Он не подчиняется и не бунтует.
Он идет, куда ему надо, и делает, что ему надо.
Ему говорят «нет» - он говорит: ладно, зайду позже, а пока попробую еще как-нибудь. Он стучит, а дверь закрыта, и он идет дальше. Он сюда еще вернется.
Мое лицо теперь мокрое – и соленое. Может быть, я смогу напиться слезами?
Не от боли. Не от страха.
Я думаю о нем и плачу, потому что он – такой. Точно такой. Его «да» и «нет» лежат не где-то вовне, а в нем самом. Я не помню себя. Его помню. И сейчас я узнаю его – и плачу.
Нас всех учили этому: бой не закончен, пока ты не решил, что он закончен. Но для Дока, кажется, в этом не было ничего нового. Как будто ему другие сказки в детстве читали. Не те, в которых один раз потерпел поражение – и всё, конец. Он тогда поднял на инструктора свои ангельские глаза и уточнил: но решение ведь можно изменить потом?

Память возвращается ко мне. Я начинаю понимать.
Ему не надо спрашивать меня. Но он спросил. Что означает его вопрос?

Я вспоминаю, где звучат те голоса. Там трава выше колен, запах земляники и сосен в сладком медленном воздухе, и мы идем, раздвигая ногами траву, под нами пружинят ее тонкие корни, переплетенные в песчаной почве, над нами кружат серые и голубые и огненно-алые мотыльки, белые и коричневые бабочки, и черные с красными лентами, и лимонно-желтые. Он оборачивается, смеется. Ангельский непреклонный взгляд. Мягкий, как шелк, голос. Он шутит. Я шучу. Зачем нам быть серьезными? Какие могут быть шутки между нами? В клятвах нет нужды. Только «да» или «нет». Мы оба говорим «да». Мотыльки взлетают при каждом шаге.

Я чувствую страх.
Не от того, что нечем дышать – я уже понял, что не умру от этого. Мучительна не бездыханность, а бесплодные попытки вдохнуть. Не пытаться дышать трудно, но ко всему привыкаешь. Это как не чесаться, когда нестерпимо зудит, а ты на открытой позиции. Я не дышу, не чувствую сердцебиения. Теперь, значит, вот так. Из этого «теперь» я восстанавливаю представление о том, что раньше было по-другому. Как будто понимание тела и понимание разума не одно и то же, надо совершить каждое понимание отдельно, не то чтобы совсем независимо, но обособленно, дважды. И третьим приходит понимание чувством: вот этот самый страх.
Только сейчас я начинаю понимать, почему он спросил, и страх охватывает меня. Если он спросил, значит, в этом есть необходимость. Что-то изменилось. Что-то не так, как было. Иначе – зачем вопросы, для чего нужны вопросы? Все давно известно, очевидно и крепко. Если между нами ляжет ад, каждый пойдет искать другого, пройдет до середины ада со своей стороны. Если рай – тоже.
И он спросил меня. Что со мной не так? Что заставило его спросить об этом?
Только одно, понимаю я. Не может быть других причин. Насколько я изменился, что ему нужно спрашивать меня заново? Кто я теперь? Я спросил бы у него – и только его ответ мне нужен. Но его уже нет рядом, нет и вдали. Он вообще не здесь. И это не имеет значения. Это Док. Он придет снова. Пройдет свою половину ада. А мне надо просто идти свою. Где-то встретимся.
Да или нет.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1564361093580681&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

17. Да и нет

У меня была лошадка. У меня была лошадка. Это все, что я знаю о себе. У меня были руки и ноги – короче, чем сейчас. У меня была лошадка, мне подарили ее на Рождество, я обнял ее за шею, но не смог сам взобраться на ее спину, сесть в красное седло. Стук-стук – стучали длинные дуги по каменным плиткам. Стук-стук. Меня посадили в седло, и короткий ворс на боках лошадки покалывал кожу ног между гольфами и краями коротких штанин. Она была огромной, с ее высоты пол казался недосягаемым, но я и не хотел возвращаться туда, в обыкновенную жизнь. Я ведь стал всадником. В тот миг я стал всадником, что бы это ни значило. Тогда я не знал этого. Сейчас, вспоминая, я чувствую волнение, раздвигающее мои ребра, которые, в свою очередь, растягивают мои легкие, и это почти все, что я знаю о себе. Это вещи одного порядка. Я дышу. У меня была лошадка. Мои ноги и руки сейчас длиннее, чем тогда, я чувствую их, но не могу до них дотянуться, не могу пошевелить ими. Я погружен в туман, из которого до меня доносится только размеренный звук. Я не могу определить его происхождение и значение, но он совпадает с тем, как стучали по каменному полу дуги.
Потом звук стихает, и я погружаюсь обратно в туман. Кажется, это не впервые. Как ни пытаюсь, я не могу удержаться на поверхности: мне не за что ухватиться.
Деревянные дуги снова стучат по полу, я слышу этот звук. Я снова здесь. Кто-то я. Где-то здесь. Я ощущаю тяжесть одеяла. Меня стало заметно больше, чем в прошлый раз, я даже могу повернуть ладонь так, чтобы не давила складка простыни. Правда, это усилие отправляет меня в короткий сон, но, проснувшись, я о нем помню. Мое существование в настоящем времени обретает связность, зато лошадка теряется в мифической дали. Но деревянные дуги снова стучат по полу. Это загадка. Я открываю глаза.
Сначала мне виден только белый потолок. Я набираюсь сил, чтобы повернуть голову и увеличить обзор. Размеренный ритм ломается, тут же тень нависает надо мной, я размышляю, представляет ли она опасность – тем временем взгляд успевает сфокусироваться. Быстрые темные глаза, острый нос, линия улыбки, выгнутая настолько, что почти превращается в угол – я понимаю, что достиг конца моих странствий. Здесь можно было бы спокойно умереть. Но весь смысл в том, что здесь-то и можно начинать жить. Здесь, где Клемс.

Ни один цветок не расцвел напрасно: что бы ни мерещилось Доку в отравленном бреду, а мучители его были вполне реальны и не обделены усердием и фантазией. Теперь было совершенно очевидно, что ему уже не вернуться в строй, хорошо бы не стать полным инвалидом, но тут врачи уверено обещали, что не станет, что сделают все, что возможно, и вообще все, раз уж он так долго балансировал на гребне водораздела между реками, текущими в смерть, и реками, текущими в жизнь, и все же качнулся сюда, на эту сторону, и будет жить. Все его люди перебывали здесь, пока он лежал, отделенный беспамятством от всего посюстороннего мира, и общался с ними только посредством мониторов – равномерный писк которых день за днем внушал все более уверенные надежды. Все его люди, каждый, не преминули сообщить врачам, что он своих не бросает, а потому и сомневаться нечего, терпение, еще немного терпения, этот не опаздывает и не бежит вперед, этот будет всегда вовремя… или чуть позже, но некритично. Мало ли что кажется. Это же Док.
А Клемс так и сидел здесь почти неотлучно, покачивался рядом с Доком. Док – на водоразделе между там и здесь, Клемс – в качалке, стук-стук. На звук и выманил тебя, говорил он потом, когда Док рассказал ему про лошадку, когда смог уже говорить больше двух слов подряд.
- Откуда здесь качалка? Как вообще разрешили?
- Сам-знаешь-кто распорядился. Он здесь, кажется, командует. Он и мне разрешил здесь быть, и никто не возражал.
- Как я здесь оказался?
- Потом расскажу. Всё было скучно, все целы, вынули тебя аккуратно и по-тихому, блокбастера не получилось бы, - Клемс засмеялся, он вообще много смеялся в эти дни, и у Дока постепенно становилось легче на сердце: смеется, значит – живой, настоящий. Смеется, чтобы не плакать, как и сам Док, насколько хватает сил – смеется. Надо же что-то делать, не здесь же говорить о том, что и так ясно. Для разговоров о том, что и так ясно, нужны совершенно особенные места, специальные, исключительные. Лежа на ковре перед камином в огромном пустом и темном доме, например, можно было бы говорить об этом. В островке тепла и света, кутаясь в один на двоих плед. Или наблюдая закат над морем, когда дышать уже невозможно перед лицом полыхающей во все небо красоты – вот, можно было бы поговорить. Было бы по росту. И на воздушном шаре, например. Высоко-высоко над землей, где холодно и одиноко, по воле ветра влекомые неизвестно куда, они могли бы об этом вдруг заговорить. Или просто после пробежки, стягивая мокрые майки, ни с того ни с сего один сказал бы, а другой – ну, тоже, конечно, ответил бы. А вот так, в больничной палате, после смерти и жизни после смерти – как-то не шло на язык говорить об этом. Поэтому Док спросил о чем-нибудь простом.
- А «сам-знаешь-кто» - это кто?
- Это я, - с порога откликнулся тот, кого Док ждал с нетерпением и страхом. Кивнул Клемсу, повел глазами в сторону двери. Этого было бы достаточно, но все же сказал заботливо: – Отдохни, пройдись. Кофе выпей.
Гайюс. Или кофе-сэндвичи-Камилл. Один из них, несомненно. Но – который? Теперь, наверное, почти не осталось разницы: оба были посвящены в противоестественную подоплеку происходящего, с любым из них можно было говорить открыто, просить поддержки и совета.
Хотя нет, разница оставалась. Клемс дисциплинированно поднялся, только руку положил на плечо Дока, мимолетно. Док быстро – по крайней мере, так быстро, как мог сейчас, - прижал пальцы к его запястью. Короткий тонкий рубец, найдись он там, дал бы ему однозначные указания: кто этот Клемс - тот, который его, или который Рея. И еще – кто он сам на этот раз: Док или Рей. Потому что сам он сейчас привычно думал о себе, что он Док. Но точно так же мог оказаться и кем угодно другим. Например, Реем. И это был бы один из лучших вариантов, возможно.
Всего лишь один тонкий короткий рубец, он или его отсутствие - этого достаточно. Как в алгоритме с «да» и «нет». «Да» – это мой Клемс, это мой мир. «Нет» - это мир Рея.
Один маленький рубец. У Дока был такой, с детства, почти на том же месте. Дворовая собака укусила за руку, как билет пробила: одно быстрое движение – и сквозная дырка немного ниже ладони. С тыльной стороны хорошо зажило, не осталось заметного следа. А на внутренней поверхности, где кожа тоньше, вот он, короткий шрамик, до сих пор.
А у Клемса такого нет. Значит, в палату сейчас вошел Гайюс, значит, все правильно, все как надо, конец пути. Можно начинать жить.
И он начал – еще раз, все с начала. Я – это я. Ты – это ты. Мы встретились. Все будет хорошо.
- Привет, - сказал он Гайюсу.
- Привет, - ответил тот. – Я не утомлю тебя. Пара стандартных тестов, маленьких и совсем простых.
- Надеюсь, что простых, - улыбнулся Док. – Я не в лучшей форме. В простых вещах путаюсь. Помню, что ты как-то помог мне… Но в чем и как – без понятия. А ты?
Гайюс посмотрел на него и отрицательно покачал головой.
- Не думаю, что мог сделать что-то выходящее за рамки должностных инструкций.
- Да, конечно, - согласился Док. – Давай свои тесты.
- Всего два вопроса, - кивнул Гайюс.
- Давай.
- Первый: где ты был?
Док поморщился.
- Я не знаю. Я не помню, как попал туда, не помню, как оказался здесь. Есть обрывочные, спутанные воспоминания о том, что было там. Больше провалов, чем воспоминаний. Где находится это место, я не знаю. Не помню, кого видел там и на каком языке они разговаривали, акцента, соответственно, определить не могу. Они вообще казались мне… не теми, кто есть. Монстры. Какой-то триллер с мистикой и мультиками.
- Нет, - настаивал Гайюс. – Я не об этом спрашиваю. Вот факты: ты был здесь, на этой кровати, зафиксированный и нейтрализованный. А затем ты оказался на этой же кровати, раненый и растерзанный всеми… нет, половиной известных мне способов, и без сознания, с адской смесью разнообразной химии в крови – но это не наша химия. Между тем и этим прошло меньше суток. И вот еще факт: никто не помнит, что ты здесь был перед этим, и твое пребывание в госпитале нигде не отмечено. Но все уверены, что твоя команда вытащила тебя из ада, не меньше, и все они герои, и ты герой, и моего допуска недостаточно, чтобы выяснить, из какого именно ада они тебя вынули и кто, собственно, тебя туда послал. Где ты был?
- Твоего допуска недостаточно, - буркнул Док. – И моего, видимо, тоже. Я не знаю. Точка. Я ответил на первый вопрос? Давай второй.
- Хорошо, - легко отступил Гайюс. – Надеюсь, он проще.
- Надеюсь.
- Кто ты?
- Несомненно, я, - твердо ответил Док. – Я – Док.
- Как ты это определил?
О боже, вздохнул Док и подробно изложил свои размышления.
- Как бы то ни было, у меня нет чипа. У Рея есть. А у меня нет.
- Откуда у тебя такая уверенность?
Док качнул головой:
- То есть?
- Как ты можешь быть уверен, что чипа у тебя нет? Ты – тот, кто каждое утро приезжает незнакомой дорогой в незнакомое место…
- Уже знакомой. Я помню всё не только на базе, снаружи тоже помню.
- Ах, да, ты уже не новичок, у тебя постоянный допуск. Но сколько времени программа работала помимо твоего сознания? Ты сам на это согласился – и забывал об этом каждый раз, выходя с базы не на задание. На что еще ты согласился и забыл? Ты можешь это знать? Ты так уверен, что в тебе нет какой-нибудь начинки, о которой ты и не подозреваешь сейчас? Скажи, разве не мог ты дать согласие на то, чтобы с тобой делали все необходимое на их усмотрение, не спрашивая тебя? Не помнишь? Конечно, ты и не должен помнить. Что, Док, тебе страшно? Не смотри на руку, Док. Чип может быть в бедре, например. Или в подмышечной впадине. Да и в руке может быть, запросто… Только вот ты его никогда не заметишь, просто не увидишь шов. Покажи руку.
Док протянул ему руки, сжатые в кулаки.
- Не вижу, - пожал плечами Гайюс. – Абсолютно гладкая кожа. А вдруг я просто не могу увидеть? Может быть, я тоже дал обет. То есть, согласие. Что скажешь, Док? Как тебе такой расклад?
Док внимательно обдумал его слова. И еще раз обдумал. Осторожно спросил:
- Ты меня не разыгрываешь?
- Что ты имеешь в виду?
- Ты действительно не видишь шрам у меня на руке?
- Не вижу и не чувствую. А… что?
- А я вижу. Только это не оно. Это меня собака в детстве укусила.
- Как звали собаку? – быстро спросил Гайюс.
- Собака.
Док напрягся, вспоминая.
- Да, так и звали. Просто Собака. Ее приютили на время, так и не придумали имя. Она потом долго жила у нас во дворе. Ну, как жила… Так и не стала домашней. Уходила и приходила, когда хотела. Попала под машину в конце концов. Кажется. Не помню точно.
- Наверное, все так и было, - сказал Гайюс. – Если бы это была ложная память, уж точно придумали бы какую-нибудь кличку для правдоподобия. Хорошо, будем считать, что ты Док.
Док подумал еще немного. Он все еще думал довольно медленно, а во всем этом было слишком много путаницы.
- Знаешь, Гайюс, тут что-то не то. Если бы это был просто шрам, ты бы его видел, наверное?
- Как ты меня назвал? – удивился Гайюс.
- А ты что, все-таки Камилл?
- Мне жаль, Док. Я – Рене.
Док вцепился пальцами в матрац, потому что кровать ощутимо качнулась.
- Откуда ты меня знаешь?
- Не уверен, что именно тебя. И знаешь. Что интересно? Ты всегда называешься по-разному. И по-разному называешь меня. Есть несколько вариантов твоей команды. И стремные девицы, которые за тобой таскаются, тоже меняются время от времени. Только Клемс всегда Клемс. Как тебе кажется, это что-то значит?

Не всегда, думал Док. Несколько недель спустя он все еще думал об этом. Он уже мог думать гораздо быстрее – почти так же быстро, как раньше. Но эту мысль он думал очень, очень медленно, и она все не кончалась и не кончалась. Клемс это Клемс. Это понятно. Это не может быть иначе. Да это да. Нет это нет. Жизнь это жизнь. Так. Что может быть более универсального и общего у всех живых? Но у каждого жизнь своя. И невозможно поменяться жизнями друг с другом, как бы друг другу ни завидовали. Просто невозможно. Потому что каждая жизнь – это не просто обстоятельства и человек в них. Это как вопрос и ответ. Как алгоритм с «да» и «нет». Только с большим количеством вариантов. Эвристический. Стохастический. С ума сойти какой. Диалог. И в каждый момент времени человек – как очередная реплика этого диалога. Даже если он резко меняет тему разговора, это все равно ответ на предыдущую реплику, на все предыдущие реплики. Если вырвать фразу из другого диалога и вставить ее в этот, если даже она покажется подходящей, все равно… Подделка обнаружится на следующей же реплике или на послеследующей. Непременно. Если слушать внимательно – это не пропустишь.
Клемс всегда Клемс. Слово «да» всегда «да». Как и слово «нет». Но они могут быть словами из другого разговора – и означать что-то совсем другое, что-то совершенно не то.
- Климпо? – переспрашивает темноглазый, кутаясь в красное одеяло. Окна нараспашку, в спальне свежо. – Конечно, помню. Еще бы. Климпо! – с удовольствием повторяет он и смеется. – Ты гений, кто бы еще придумал такое? Слоны! Труба! Твой безумный взгляд, когда за нами грохотало стадо взбесившихся элефантов! Азарт, чистый азарт и восторг. Никогда не забуду. Обожаю тебя.
Нет ничьей вины. Нет ничьей вины в том, что все пули пролетели мимо. Это счастье, это дар невероятной ценности. Удивительное стечение обстоятельств. Чудо как оно есть, не меньше. Клемс живой, здоровый, целый и невредимый, сам, именно он, счастливый от того, что Док жив и вне опасности теперь.
Наверное, так можно было бы и оставить всё. Конец странствий, можно остановиться и жить с этого места, далее везде. Если бы не знать, что где-то есть Клемс, истекающий кровью, бредущий по мелководью между стиксовых берегов, Клемс, выдохнувший и больше не вдохнувший.
И этот, здесь, бесконечно драгоценный и бесконечно чужой. Ни в чем не виноватый, но как же хочется обвинять и упрекать. В чем? Господи, в чем?
- Я – спать, - медленно говорит Док. – Прости, я так быстро устаю теперь.
- Это пройдет, - серьезно говорит Клемс. – Потерпи немного, это пройдет. Обещаю.
Да. Нет.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1565864103430380&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

18. Хлеб и шалфей

Утро. Время любви и свежего хлеба. Финальной трели хлебопечки вторит плеск ленивого смеха в спальне: какая точность!
- Так ты не расскажешь про Гималаи? – мурлычет Бобби, огромный черный кот, потягиваясь и перекатываясь на спину. – Как там вообще?
- Я тебе книгу дам почитать, - мурлычет в ответ маленькая кошка Магдалена, сворачиваясь в клубок у него под мышкой. – Там все так хорошо рассказано, лучше и не рассказать, хоть сто раз рассказывай. А фотографии можешь в интернете посмотреть. И картины всякие. Красивые. Много картин про Гималаи. В интернете много картин. И много рассказов путешественников. И почему тебя вдруг заинтересовали Гималаи? Ты же вроде по Африке специалист?
Бобби улыбается такой отвлеченной улыбкой, что ни да, ни нет.
- А сама не расскажешь?
- Да почему я?
- Ну, впечатления очевидца, из первых рук. Я три года тебя ждал, а ты даже не хочешь рассказать, где была, что видела, чем занималась?
- Я? В Гималаях?
- А где же?
Ну ничего себе, фыркает Магда. С чего ты взял, что я там была?
Разве ты не говорила, что едешь туда?
Ой, мало ли что я говорю…
Вот как?
А ты что думал? Где, кстати, мои зубочистки?
Да вот, помнишь, ты приехала, а мы с Доком тебе торжественную встречу организовали?
Это когда вы, как два маньяка, на меня из-за двери напрыгнули?
Мы не напрыгнули! Мы только приготовились.
Напугали меня.
Так ты откуда приехала?
Слушай, уже неделя прошла, ты только догадался спросить?
Ну, все-таки? Такой большой секрет?
А зубочистки мои – где?
Ладно, сначала поговорим о зубочистках. Я их сломал.
- Какой ты милый! – восклицает Магда и трется лбом о его ребра. – Милый и смешной. Я же не из-за них уезжала. Ну, то есть, из-за них, но не настолько. То есть настолько, конечно, но я же не могу тебе все объяснить. Это слишком запутано. Я поняла, что мне не хватает кое-чего для завершения моего… проекта. Но дело не в зубочистках. Они были правильные, осиновые. Дело во мне самой. Мне нужно было кое-что изменить… Да ладно, ерунда. Ты не поймешь.
- Почему же? – пытается возразить Бобби, но поток ее болтовни неиссякаем.
- До чего же это мило! Как сценарий фильма про любовь. Возлюбленная художника уезжает в неизвестном направлении… То есть – художник уезжает, а возлюбленный остается. Нет, так не звучит. Но в целом – как красиво! Герой остается в одиночестве. Он не в силах смириться с потерей возлюбленной… которая также является художником… и она же уезжает. Герой ломает в ярости миллион зубочисток.
- Не было там миллиона!
- Ну, сто тысяч.
- Тысяча! – торгуется Бобби.
- Или в тоске? Бобби, что заставило тебя переломать десять тысяч зубочисток по одной? Как трогательно, Бобби. Ты выразил в этом акте свой протест против…
Бобби закрывает ей рот поцелуем.
Спустя несколько времени он угрюмо молчит, посасывая губу, нечаянно прокушенную подругой. Магда продолжает мурлыкать. Что она делала в Гималаях и где была, если не там, выяснить так и не удалось. Ну, хорошо хоть не ругается из-за зубочисток. Бобби даже не знал бы, как объяснить. Сидели с Доком, думали каждый о своем, говорили только о том, что могли назвать вслух, ломали зубочистки. Хлеб вот еще пекли. Вероятность хлеба в вероятности хлебопечки. Пытались убедиться в вероятности друг друга. Совмещали измерения. Причем тут зубочистки?
- Очень даже причем, - продолжает свой бесконечный монолог Магда, и Бобби почти вздрагивает от того, как совпала ее реплика с тем, что он думал. И поскольку уже почти вздрогнул, следующая ее фраза оказывается не такой ошеломляющей. - Так зачем ты их сломал, если честно?
Выходит, она действительно ответила на его риторический вопрос?
- Видишь ли, котеночек, - осторожно начинает Бобби. Магда вскакивает на четвереньки и шипит в ответ – какой там котеночек, разъяренная кошища. Волосы, утратившие розовый оттенок, как будто приподнимаются и шевелятся вокруг лица, разрастаясь и густея. Зеленые глаза округлились, налились тьмой, выпучены в гневе. Ощеренный рот темно-ал, губы и язык извиваются кровавыми лепестками, влажные клыки блестят. Не лицо – жуткая ритуальная маска из древнего храма.
Бобби нервно моргает. И уже ничего такого, кошмарного лика как не бывало, просто милая девушка играет, подражая тигрице, шипит, подняв руку с хищно изогнутыми пальцами.
- Не называй меня котеночком, ты, страшный большой черный кот. Я твоя страшная большая кошка!
- Очень большая? – с облегчением смеется Бобби.
- Очень, - серьезно отвечает Магда, опуская мягкую лапу. - Огромная просто. Так зачем ты сломал мои зубочистки?
Бобби вглядывается в ее милое круглое лицо. Никакого сходства с жуткой маской. Ни клыков, ни выпученных глаз. Что ему померещилось?
- Ты не просто огромная кошка, - в тон ей отвечает Бобби. – Ты огромная вероятность чего угодно.
- Правда, - соглашается она.
- А зубочистки мы ломали с Доком на пару.
- С Доком? И как его угораздило – именно его!
- Ну, как… Просто сидели, кофе пили, обсуждали некоторую путаницу в воспоминаниях, ну, знаешь, как бывает, когда что-то помнишь, а что-то не помнишь, или помнишь не так, как оно было. Это естественный процесс. Помнишь, мы были в том кафе возле ратуши, и там это их странное радио говорило, что воспоминания человека перезаписываются каждый раз, как вспоминаются? То есть наша память меняется постоянно, и если что-то вспомнишь не совсем точно, оно и будет вспоминаться дальше переиначенное, пока не произойдет еще какое-нибудь изменение, и с течением времени от первоначального воспоминания не останется ничего, сплошные заплатки более поздних версий.
- Так и есть, Терминатор, так и есть. И не только с памятью такое происходит, - печально ответичает Магда. – Когда проживаешь кусок жизни, он тоже меняется. И каждый раз меняется, как проживаешь его. Потом и не узнать свою жизнь, как оглянешься назад. И вперед посмотришь – тоже все незнакомое, неожиданное. А в придачу еще и память меняется. Ничего мы не можем знать наверняка, ничегошеньки. Как уж тут предсказывать будущее, если неизвестно, как ты его проживешь в следующий раз? Никак невозможно предсказывать. А что вы с Доком вспоминали?
- Этого, котеночек, я тебе сказать не могу. Вот только не надо на меня глазами сверкать и шипеть так страшно не надо. И не надо говорить, что ты не была в Гималаях – ты выглядишь, прямо как будто только что оттуда, а там ты сотни лет строила жуткие рожи, танцевала жуткие танцы и не совсем еще перезагрузилась. Признавайся, что так и есть.
- Этого, котеночек, я тебе сказать не могу, - ехидно оскалилась Магда. – Может, так, а может иначе; может, в Гималаях, а может и где еще. Везде понемножку. А зубочистки мои ломать не надо было. Они бы мне нынче очень пригодились.
- Да ладно, страшная моя…
- Очень страшная? – довольно щурится Магда.
- Чудовищно! – кивает Бобби, обнимает ее ручищами и притягивает к себе. – Я тебе целую гору зубочисток куплю. До небес. Целые Гималаи зубочисток.
- Правда? – радуется Магда. – Мне нужно действительно много зубочисток. Раз в сто больше, чем было.
- Где же ты их хранить будешь? В этой скромной квартире такое количество вряд ли поместится.
- А не надо хранить. Можно сразу доставить на место.
Магда выбирается из-под одеяла и бежит в кухню, шлепая босыми ногами, белые волосы скрывают ее приземистую фигуру почти целиком, издалека они кажутся седыми. Она и в самом деле похожа на божество, настолько древнее, что не имеет смысла выяснять страну происхождения: возможно, все человечество тогда компактно проживало в одной маленькой долине, затерянной между ледниками. Может быть, это божество не так кровожадно, как ему померещилось, и не потребует человеческих жертвоприношений?
- Иди сюда, Терминатор! – зовет она певуче и нежно. – Дай мне хлеба.
Потому что Бобби не позволяет вынимать готовый хлеб никому. Он должен сам проследить, чтобы вероятности электронов оказались в нужное время в нужном месте. Он должен быть уверен: его память о том, что только он вынимает готовый хлеб, неподдельна. Значит, не должно быть исключений. Всегда один и тот же рецепт. Всегда только сам Бобби. Невозможно полагаться на этот изменчивый, ускользающий мир, в котором слишком многое вероятно. Но Бобби может полагаться на себя самого: до сих пор он никогда не ошибался, потому и жив.
Бобби приходит и вынимает хлеб, ставит его на решетку, покрывает полотенцем. Давно, еще до отъезда, Магда вручила ему собственноручно вышитое полотенце. С тех пор каждый раз, как накрывает им хлеб, Бобби обещает себе, что найдет эти символы и выяснит, что он значат, но каждый раз забывает об этом. Тоже неизменность, думает он сейчас и не задает вопросов Магде. Всегда это полотенце. Всегда эти знаки. Всегда неосуществленное намерение разгадать их.
Магда смотрит на него, полузакрыв глаза, не отрываясь. Наблюдает за его неспешными уверенными движениями, покачивается в том же ритме.
- Ты жрец, - говорит она. – Священнослужитель.
Бобби улыбается, подает ей тарелки и чашки, масленку, салфетки. Ставит на стол чайник – по утрам она всегда пьет травяной чай и требует, чтобы Бобби пил его тоже. Зачем? Не важно. Поклянись, что будешь пить его каждое утро, сказала она десять лет назад, когда он вернулся из Климпо. Хотя бы когда ты дома. Ради моего сердца. А что это? Шалфей. Шалфей… Док тоже любит шалфей. Но он не пьет его. А зря, отрезала тогда Магда, и больше они не возвращались к этой теме. По утрам они пьют шалфей. А потом – кофе, сколько угодно кофе.
- Ты тоскуешь по малышу? – вдруг спрашивает Бобби.
Магда хмурится, силясь понять, что он имеет в виду. Потом делает неопределенное движение рукой: не то чтобы очень. Немного. Но на самом деле так даже лучше. Правда. Не спрашивай. Я не могу тебе ничего сказать, котеночек. Ничего.
Бобби берет ее за плечи и притягивает к себе. Это оказывается не так легко, как он представлял, не так легко, как он привык. Как будто она действительно огромна и вся поместилась в крепком, но невысоком и странным образом изящном теле. Как будто ее там больше, чем можно себе представить. Как будто все ее электроны собрались внутри, а также несколько миллиардов электронов еще чего-то, неизмеримо большого и весомого.
- Кто ты такая на самом деле? – спрашивает он озадаченно.
- Шпион, - фыркает она. – Секретный агент не скажу кого.
- Здорово, - смеется Бобби. – Не говори. А какое у тебя задание?
Магда закидывает руки ему на плечи – какие тяжелые руки, как каменные, разве бывают такие у нежных, полных любви и сияния женщин?
- Не скажу тебе, котеночек. Но если ты не купишь зубочистки, я не смогу его выполнить, и мне будет очень плохо тогда.
- Я куплю зубочистки. Обязательно.
- Осиновые. Из осины.
- Из осины, хорошо.
- Это важно.
- Я запомнил.
- К солнцестоянию.
- К солнцестоянию, понял. Куда доставить?
- На перекресток пяти дорог, где башня с часами.
- Где… то кафе? – напрягается Бобби.
- И архитектурное бюро «Максель и партнеры», точно. То самое место. Прямо туда и доставить к полуночи накануне солнцестояния. Я тогда как раз успею.
- Думаю, будет нелегко найти поставщика, который сможет доставить миллион зубочисток на перекресток в полночь.
- Пожалуйста, найди его. Потому что я тебя люблю.
Я тебя люблю, и я была там, где Док стоит один в клубах пыли и дыма, где только он один остался в живых, и слоны не спасли, и никто не уцелел. Где на красной сухой земле кровь кажется черной, и Калавера целует Енца в бескровные губы. Где я брожу между телами и не нахожу тебя, потому что тебя нет среди них. Потому что в тот раз ты ошибся. И я иду к дымящимся развалинам администрации рудничного поселка – там всё, над чем я могу плакать. Док стоит посреди всего, видит все, но даже тогда не вспоминает, как падал с высокой стены в серое ничто. Воспоминания ненадежны: легко подделать, легко украсть. Пей шалфей, Бобби, я не скажу тебе, почему его любит Док. Потому что записано в книге: «Зачем человеку умирать, когда у него в саду растет шалфей?» Док не помнит, где и когда он прочитал это старое арабское изречение. Док о нем и вовсе не вспоминает. Просто испытывает нежность к шалфею, потому что боится смерти, как все вы. И как я теперь. Поэтому пей шалфей. И поэтому же – купи мне зубочистки, Бобби. Зубочистки очень даже причем.
- Найду, не сомневайся, - отвечает Бобби на то, что она сказала вслух. – А нельзя… на другой какой-нибудь перекресток? Там все-таки… тесновато.
- Нет, - категорически не соглашается Магда и для верности рубит воздух рукой. - Именно и только на этот. Осиновые. Миллион. Накануне солнцестояния. Иначе мне конец.
Бобби напряженно смеется.
- Не подведу. Расскажешь, для чего тебе?
Магда мотает головой.
- Это как-то связано с… архитектурой?
- Можно сказать и так, - кивает она. – У нас будет архитектурный флешмоб. Слоны, зубочистки. Все, как любит Док.
- Ну, если как Док… - сомнение отчетливо слышится в голосе Бобби.
- Только ему ничего не говори. И никому не говори, ладно? И пей шалфей, пока не остыл. И дай мне еще хлеба.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1569609016389222&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

19. Проще простого

Просто…
Док едва позволяет вздоху произойти, на самую малость приоткрывает ему путь: уж протиснись, как можешь, большего не дано. Продолжает, как будто не прерывался на этот неслышный и оттого невыносимо долгий выдох.
Я по нему скучаю.
Я так скучаю по нему, господи – это только внутри. И там, внутри, еще много, много, там слезы и крик, охриплый, безголосый. Там обломанные о подушку ногти и разбитые о стены кулаки. То, что могло бы быть. Но чего никогда не будет, потому что – бесполезно. Это принесло бы утешение, но утешения Док не принимает.

Другой день.
Не понимаю, говорит Ягу.
Гайюс наклоняет голову на бок: слушаю.
Док, наверное, сильнее всех нас, вместе взятых, говорит Ягу с полной убежденностью. И очень умный. И хорошо обученный. Он точно знает, должен знать: чтобы справиться с горем, нужно его пережить. И он всегда делает… делал то, что нужно. Всегда. Почему сейчас?.. Он такой сильный, почему горе оказывается сильнее его?
Это не какое-то чужое горе и не горе вообще, говорит Гайюс, кивая. Это его горе, и у его горя – его сила. Оно такое сильное, потому что… У каждого человека горе размером с него самого. Не важно, кто сильный, кто слабый, всегда так. Поэтому – никому не легче. Тяжелее может быть. Легче – никому.
Может, сильному и тяжелее. Ягу отстукивает ритм своих слов по колену открытой ладонью. Может, Доку и тяжелее.
Может, так и есть. А ты?
Что – я?
Ты сама как? С тем, что Доку так тяжело и страшно. Как тебе?
Эй, возмущается Ягу. На такие вопросы я своему отвечать буду, а не тебе.
То-то я удивляюсь, почему ты вообще ко мне пришла.
Потому что… Ягу мнется, ежится. Потому что мне нужно поговорить именно с тобой. Потому что ты был тогда в саду. Именно ты. И ты знаешь. И мне нужно поговорить с тобой.
Поговорить – со мной? Или просто сказать, что самой нужно сказать? Если второе – то ты иди к своему, я не нанимался всю группу вести, из ваших только Док мой, мне хватает.
Первое, угрюмо признает Ягу.
А, ладно. Тогда и я могу говорить?
Да.
Ну, я и говорю. Что тебя привело? Почему ко мне? Почему о Доке? И – поскольку я говорю с тобой, позволь спросить: как ты сама во всем этом?
Ягу испытующе смотрит, морщит губы. Отводит взгляд и снова впивается. Слушай, говорит, это так трудно сказать.
Гайюс кивает.
Но я скажу. Мне очень, очень страшно. Когда боится Док… Ладно. Когда Док позволяет страху взять верх над ним…
Чем это страшно, спокойно спрашивает Гайюс.
Ягу передергивается. Не знаю, выкрикивает она раздраженно. Не знаю. И знать не хочу.
Потом, через вдох-выдох, твердо, отчетливо выговаривает, чуть не по буквам:
Поэтому ты, Гайюс, сделай что-нибудь. Что умеешь. Что угодно. Сделай что-нибудь. Иначе я не знаю, что я сделаю. И, понимаешь, не я одна. Сделай что-нибудь, пока не начали делать мы.
Звучит как угроза.
Это не угроза, обреченно вздыхает Ягу. Это прогноз погоды, понимаешь?

Был бы я нормальным терапевтом, думает Гайюс. Пошел бы я в обычные психологи. А лучше сразу – в дантисты. Говорила мне мама, думает Гайюс. Вот не пришлось бы и нянькой, и дядькой, и мамкой, и папкой, и сантаклаусом и бармалеем, и мерлином, и морганой, и я не знаю уж кем. Всеми сразу и по отдельности. Уж вляпался так вляпался. Молодой был потому что и самонадеянный, и да, иллюзии всемогущества было – как у младенца. И хотелось, конечно, спасти весь мир. А потом от этого вылечили – насколько это вообще возможно. А потом пришлось… А потом оказалось… И уже без всяких иллюзий. А теперь – что? А теперь просто работа. Такая. А у меня даже какой-нибудь завалящей иллюзии за душой не осталось. Не положено. Так должно быть. По крайней мере, предполагается, что так.

Прошлое невозможно изменить, говорит Гайюс. И не пытайся.
И что, вот так просто – не пытайся, и всё? Док почти в открытую ухмыляется. Никаких страшилок, никаких санкций за нарушение?
Ты, наверное, не понимаешь. Давай объясню. Ты проживешь последние полгода полностью, совершенно реально, по-настоящему. Как в первый раз. Это будешь ты-тогдашний. Ты того времени. Ты каждой ночи и каждого дня, каждой минуты. И одновременно, понимаешь, одновременно же, ты будешь собой из сегодня, из прямо сейчас, как пойдешь – вот из этой минуты. С пониманием, с полным сознанием происходящего, с точным знанием каждой минуты того последнего дня и всех дней потом.
Не то чтобы я их помнил, эти «дни потом», сказал Док. Голоса у него не стало еще на первом слове, но Гайюс все услышал.
Помнишь, уверенно возразил он. Не головой, так шкурой и нутром – помнишь, не сомневайся.
Док согласно кивнул.
Изменить ничего ты не сможешь, потому что у тебя будет только сознание, только память и восприятие, но никакого доступа к управлению. Ты проживешь эти полгода… пассажиром. И тот, для которого это время будет в первый и единственный раз, он не будет знать ничего о тебе. А ты о нем – будешь. Ты будешь как Кассандра: все знать и ничего не мочь.
Док снова кивнул.
Я думаю, это и есть ад, сказал Гайюс.
И это тоже, сказал Док.
Вот и все условия, сказал Гайюс. Пойти и вернуться.
Как я вернусь?
Просто доживешь до сегодня, и мы продолжим этот разговор с того момента, на котором остановимся сейчас.
Я готов, сказал Док. Что нужно сделать?
Я сделаю, сказал Гайюс. Вот всё, что я тебе сейчас рассказал и с чем ты согласился… Да будет так.
И стало так.

- Ну сколько можно? Каждый раз одно и то же, я задрался просить, чтобы ты этого не делал.
- Конечно, это я виноват, что…
Дальше Док не расслышал – он вообще слышал все, как сквозь толстое одеяло, которое, к тому же, еще мнут и возят по ушам, так что шорох окончательно заглушает едва доносящиеся звуки. С той стороны накрывшей Дока беспросветной душной тьмы до него долетали голоса. Но разобрать слова он не мог, только интонации, только эмоции. Никакого смысла. Двое ссорились по ту сторону ватной тьмы – искренне, безоглядно. Только если совсем замереть и не дышать, можно было расслышать чуть больше.
- Конечно, опять я виноват.
- А кто? Я что ли?
- Да я вообще виноватых не ищу, послушай…
- Ну конечно, ты же такой справедливый, такой просветленный.
- Да послушай!
Один голос Док узнал почти сразу. Второй легко было вычислить, но поверить… Это я что ли? Док зашевелился, пытаясь разгрести одеяло, найти выход из глухого кокона. Но его движения породили новые волны шороха. Несколько следующих итераций в поиске то ли виноватого, то ли самой истины Док пропустил. Зато глаза немного освоились с темнотой, и он начал видеть, но не то, что внутри «одеяла», а, как в закопченное стекло, то, что по другую сторону. То. Того. Темный силуэт, обведенный тусклым светом. Клемс. Мое ты счастье. Это всё, что он успел понять.
И тут же его смела лавина эмоций, к которым он не имел отношения, которые не имели отношения к нему – но он их чувствовал. Досада, раздражение, отчаяние и тоска. И ярость. Хотелось наброситься на этого… этого… И просто заткнуть ему рот, чтобы не смел… И разорвать на куски. И уйти насовсем, чтобы больше никогда. Никогда.
О боже. Боже, боже.
Док вспомнил этот день, эту ссору, то есть не ее саму, а то, что было потом, как они ходили кругами по дому, искали возможности подойти ближе, как подавали робкие сигналы – потому что в начале никто не хочет показать, что сдается, что признал себя неправым. Не хочет показать, что был так слаб, что поддался атмосферному фронту, магнитой буре, недосыпу, вчерашней усталости, давним, детским еще синякам и ссадинам в собственной душе и вставшим криво звездам в небесах. Ни один не хочет первым показать, что жить не может без другого. Ни один. В начале. А потом – потом-то конечно, кто-то самый смелый и здравый сделает этот шаг, посмотрит этим взглядом, скажет это вслух. А то и оба разом. Как оно было в тот день? Кто первый протянул руку и коснулся напряженной спины? Все будет – все было – хорошо.
Но до этого, помнил сейчас Док, до этого еще полдня, несколько драгоценных часов.
На самом деле – минут. Но сейчас они казались часами. Драгоценными.
А этот, молодой, горячий, как…
К самому горлу подступало понимание.
Молодой? Насколько же он моложе? На девять лет? На девять дней? Как же разобраться в той чехарде? На девять жизней, на девять кругов ада. И да, еще на полгода, обещанные Гайюсом.
И этот молодой дурак действительно, всерьез готов их растратить на ссоры и размолвки, на глупые, бессмысленные выяснения того, что и так ясно как день. Я люблю тебя. Ты моя жизнь. Я тебя выбрал, потому что ты – это ты. И ты никогда меня не подводил и не подвел. Остальное – несущественно.
И главное – совершенно непонятно, что их тогда так… взняло. Если по правде – что тогда взняло его самого, Дока, что ему зашло не так? Уж точно Клемс ему ничего плохого не хотел… Ну, то есть, мог и хотеть плохого. Хотелось же самому Доку сколько раз порвать его к чертям и уйти насовсем, чтобы всё, навсегда. Погода, разность взглядов, принципиальные разногласия, вчерашний нездоровый ужин… Мало ли что. Человек – только человек. Стоит ли из-за этого терять драгоценные мгновения, когда они все уже сосчитаны и сочтены, уже подведена черта, под которой сумма всего, всех сложений и вычитаний, умножений и делений, всего потерянного, растраченного небрежно и расточительно, боже, боже…
Остановись, закричал себе Док, но ничего не могло измениться от этого крика, ничего и не изменилось.
Время пошло.

К ночи Док обрел способность видеть и слышать ясно, без помех. Так же хорошо, как если бы это было его собственное время и его собственная реальность. Он видел положение стрелки на циферблате и дату на календаре, скользящие отражения автомобильных огней на глянцевом потолке, проступающие сквозь сгущающуюся тьму и городское зарево мелкие сухие крошки света на небе. И он видел Клемса. Каждую складку кожи, каждый волос, даже тот, некстати выглянувший из ноздри, каждую трещину под скусанной кожицей на губе, каждую забитую пору. Он слышал тонкие и ворчливые свисты и бурления в животе. Ощущал его кожу, чувствовал запах его мыла, пота, усталости и сна. Док, тот, который моложе, катился по тому же склону – оборот за оборотом, по мягкой сон-траве, вдыхая и выдыхая спокойствие, безмятежность. Не спи, умолял его Док-наблюдатель, Док-незваный гость. Не спи. Не теряй мгновений. Дай хоть смотреть на него, не закрывай глаз, если больше ни на что нет сил и запала, лентяй проклятый, дай хоть смотреть, дай слышать его дыхание, дай, дай…
Док, бессонный, бился и рвался в засыпающем теле. Не помогло. Веки закрылись, свет погас. Оставался только слух. Оставалось считать вдохи и выдохи, улавливать таинственную механику перистальтики, храп – да, вспомнилось Доку, как в первое время они отчаянно спорили, кто из них храпит, а кто невинная жертва, пока в смущении не сошлись на том, что оба обладают выдающимися способностями в этой области. В эту ночь он мог слышать их слаженный дуэт – но недолго, потому что, как ни злился на молодого дурака, как ни пытался внушить ему хотя бы мирное объятие во сне, все равно, сам заснул, не заметив как.

К счастью, они действительно ладили друг с другом. Бывают пары, между которыми искры, электричество, яростные сверкания, вольтова дуга. Док им не завидовал никогда, как бы красиво ни смотрелось со стороны, сам он себе такого никогда не желал. Общее пламя, ровное, сильное, огнь гудящий – тот самый, который иранские бунтовщики-маздакиты слушали в себе, закрыв уши ладонями, - вот чего искал Док и что обрел, встретив Клемса. Они ладили друг с другом, друг другу подходили, поэтому и размолвки случались редко, и ночи без объятий.
Но Доку, тому, который третий-лишний, всего было мало. Мало-мало-мало. Каждый день на календаре менялась даты, стрелки неслись по кругу с пугающей скоростью, циферки в электронных часах мелькали до ряби в глазах. Мгновения уходили, утекали, исчезали бесследно, ни одно не остановить, не задержать.
Тут-то горе и настигло его во всей глубине и ширине, скрыло небо, погасило свет. И он оказался беспомощен перед ним: ни рук – молотить по стенам, ни горла – истереться в крике и стонах, ни лица – корчиться в скорбных гримасах, ни головы – мотать несогласно. Ни биться, ни выть, ни рычать. Даже в каменную статую не обратиться: Док этого времени был невыносимо, неудержимо живой и бодрый, и ничто его не брало, ничто из того, что мог применить к нему Док-узник его тела.

И снова был день, когда они шли в высокой траве, и сладкий от сосен и земляники медленный ветер гладил их лица, как будто они сами гладили друг друга глазами, руками. Можно было раствориться в солнечных лучах, в тепле, сладости, в покое. Док чувствовал это – и захлебывался бессильными слезами, криком, неподвижностью и тишиной. Другой Док чувствовал блаженство и мог быть беспечным, щедрым, транжирить драгоценные считаные мгновения на бессмысленные умствования об Орфее и Эвридике, о Гильгамеше и Энкиду, фантазировать о жизни после смерти и тайных тропах в Аид и обратно.
Голубые и огненно-алые мотыльки, белые и черные с красными лентами, лимонно-желтые и шоколадные бабочки окружали их колышущимся облаком. Клемс шел за Доком, потом Док за Клемсом, потом они носились и кричали бессмысленно, как дети, и так же бессмысленно продолжали спорить, и почему-то – Док не помнил, чтобы в тот раз было такое, - вдруг стали спорить, кому хуже приходится зимними ночами. Потому что Док страдал от духоты, если закрывать окно в спальне, и просыпался с больной головой, а Клемс мерз, когда Док спал по своей привычке с распахнутым окном. Вот сейчас, среди лета, они решили вдруг говорить об этом? Спорить? Серьезно?
Док-соглядатай поперхнулся от возмущения. Ты, придурок, заорал он себе, ты… уступи ему. Немедленно, сразу. Давай, быстро, соглашайся отныне и навеки – осталось всего-то… всего ничего. И полгода не пройдет, как он перестанет дышать, прекрати спорить, ненавижу.
Но Док-хозяин своего времени с завидной запальчивостью продолжал доказывать, что спать в духоте вредно для здоровья, как ребенок, ей-богу, глупый упрямый ребенок, уж потерпел бы и духоту, всего-то осталось, всего-то. Только что они клялись без слов, что не оставят друг друга и после – а теперь еще и подерутся из-за окна в спальне?
Док задыхался от негодования. И вдруг понимание обрушилось на него, как будто грохот обрушился с неба – оглушил, ослепил вспышкой, раздавил и разорвал на части. Все было не так. Не так, как он понимал до сих пор. А вот сейчас понял, наконец. Ему стало тихо и хорошо, он слушал их перепалку и улыбался – глубоко внутри возмущенного, негодующего молодого себя.
Правильно мальчик, правильно несмышленый, дурачок, идиот… Все правильно. Ори, ругайся, спи ночами – проспи всё на свете, просыпай, рассыпай драгоценные мгновения, потому что они для тебя еще бесконечны, они бесконечны. Это так, пока это так для тебя. Пока ты их не считаешь – их несчитано у тебя, хотя бы их оставалось два или три.
Жги, пали, живи. Будь живым – и с живым. Это я ношу в себе его смерть и смотрю на него как на мертвого. И поэтому я бессилен. Но для тебя он еще жив. Он еще жив. Он жив. Он бессмертен, как и ты.
Все правильно, мальчик. Это не ты молодой дурак. Это я – старый. Мертвый его смертью.
Вот так.
Только так.
И он с той же блаженной улыбкой смотрел, как они выбирают одеяло – красное, шелковое, набитое шелком. Он смотрел, как они спят рядом, каждый под своим одеялом – и это не беспокоило его, как не беспокоили бегущие стрелки и сменяющиеся даты, как не тревожили зарядившие с началом осени дожди, как не смутило приближение Рождества – и той командировки в Климпо, когда часы должны были остановиться. Ничто не смущало его покой. Мгновения были бесконечны, он жил ими.
Поэтому в Климпо все случилось вновь с той же силой.

И после все повторилось неизменно, все девять кругов. Или Док просто не заметил изменений. Может быть, все это происходило не один раз. Может быть, от этого и образовалась путаница, ведь мирозданию пришлось как-то разводить в пространстве одновременные версии Дока, как тут не сойти с ума. Может быть, не один раз он произносил свое исчерпывающее «просто я скучаю по нему», и все повторялось. Неважно.
Просто однажды Гайюс сказал:
Да будет так.
И Док ответил:
Так и было.
И… как? - спросил Гайюс.
Так, как ты и обещал, ответил Док. Ад. Но я не отказался бы от повторения. Если бы…
Если бы – что?
Док пожал плечами.
Вот же черт, сказал Гайюс. Ты собираешься… продолжать?
А ты чего ожидал?
Я надеялся, что тебе удастся принять эту потерю. Хотя бы так.
Серьезно? - рассмеялся Док. - Ты всерьез на это рассчитывал?
Теперь пожал плечами Гайюс:
Обычно помогает.
Ты уже… когда-нибудь… кому-то так делал? - спросил Док.
Гайюс кивнул.
Это… какой-то гипноз? Все равно. Все равно. Неправда. Не все равно. Я знаю, что все было на самом деле. Спасибо. Это было… драгоценно. Правда, это многое мне… прояснило. Теперь мне будет легче продолжать.
Док, ты же в конце концов взрослый, образованный, разумный. Ты же понимаешь, должен понимать в конце концов.
Посмотри на меня. Ты видишь, что я спокоен. Никакой экзальтации, никакого восторга. Я знаю, что – невозможно. Но я и не говорю, что смогу сделать это. Я не обещаю того, в чем не уверен. Я просто…
Просто – что?
То, что проще всего на свете. Я просто буду делать это. Без надежды и без отчаяния. Просто потому что так надо. Буду делать. Вот и всё.
Если бы, буркнул Гайюс. Если бы – всё.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1570386819644775&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

20. Фольга Зигмунды

- За нами пришли, - сообщила Ягу, входя в раздевалку, и те, кто вошел вслед за ней, не оставляли сомнений в смысле ее слов.
Доку хватило их скупых движений, чтобы понять – все всерьез. Своих людей он чувствовал спиной – они все сейчас, так же как он, «снимали мерки» с пришедших, оценивали их потенциал.
«Гости» не удостоили группу интереса – видимо, всю необходимую информацию получили заранее, и это невнимание имело целью простую и надежную демонстрацию превосходства, чтобы деморализовать противника до начала активных действий. И ровный голос того, что был за левым плечом Ягу, тоже демонстрировал превосходство в полной мере. Ровный, властный, на одну сотую снисходительный.
- Только за ним, - пояснил он, едва шевельнув подбородком в сторону объекта задержания. Он не мог видеть, но должен был угадать нехорошую улыбку, озарившую в ответ лицо Ягу.
Док резко вздернул подбородок, отвлекая их взгляды на движение, а кончиками пальцев показал Ягу и всей группе категорическое «нет» и «стой где стоишь», в полной уверенности, что никто за спиной ничего такого не выкинул, что все лица, как положено, выражают сосредоточенное внимание к сообщениям командира группы внутреннего порядка, естественную настороженность и немного удивления.
Их было больше – и даже если бы у них не было простого численного превосходства, они были… другие. Док стал бы связываться с такими только в случае, когда уже нечего терять, не идти же, как баран на бойню. Но, похоже, сейчас и был такой случай, а связываться с ними было все равно ни к чему. Дернись он только – вся группа ляжет вместе с ним.
- Ладно, - сказал Док, обращаясь к Ягу. - Пришли так пришли. Будем гостеприимными.
«Гости» тем временем распахивали дверцы шкафчиков, вытряхивали на пол сумки, ногами двигали их содержимое, разглядывая его с бесцеремонностью хозяев положения. Док знал, что Енц с трудом удерживается от того, чтобы ринуться к его шкафчику, подхватить падающий на твердые плитки фарфор и хрупкий пластик – как будто девочки в самом деле могли разбиться… Могли.
Док поверил в это, когда увидел, что тот, кто вывернул его сумку, и тот, кто был ближе всех к нему, едва не столкнулись лбами, пытаясь поймать разматывавшийся в падении шарф. Конечно, не столкнулись – слишком хорошо выучены. Конечно, поймали. Док услышал тихий-тихий, длинный-длинный выдох совсем близко. Енц тоже выучен неплохо, напомнил себе Док. И мы еще… посмотрим. А пока…
- Вы в куклы играете, мальчики? – с ласковым удивлением пропела Ягу, которая все еще стояла у двери, но теперь спокойно улыбалась под направленными под нее дулами. И пропела с выговором таким, как будто до сего момента всю долгую жизнь была черной нянькой на белом Юге. Большой толстой старой черной нянькой.
«Мальчики» не снизошли до ответа – с непроницаемыми лицами отводили с фарфоровых лиц канекалоновые пряди: рыжие, черные, белые, всматривались в кукольные глаза. Как будто необходимо было удостовериться. Как будто проводили опознание. Убедившись, что в их руках те, кто им нужен, кивнули тому, кто вошел за левым плечом Ягу. Да, командир, подумал Док. И что дальше?
Док посмотрел в глаза их командиру, сказал, констатируя:
- У вас заложники.
Их командир смерил взглядом Ягу, чуть шевельнул бровью, взглядом отдал приказ своим людям, и спокойно возразил:
- Нет. Она может идти ко всем.
Яго встретилась глазами с Доком, и он видел, что она поняла все правильно, как и группа у него за спиной. «У них заложники». Мадлен, Молли и Зигмунда. Фарфоровые, хрупкие и беспомощные в этом обличье. Хотя… Ну, лучше думать, что беспомощные, лучше не надеяться на чудо. Кому как не Доку понимать, что чудес не бывает. Кому как не Доку знать цену любому чуду: самой качественной подделке под реальность и самой жалкой фальшивке. Всё не так, не тогда, не про то. Всё наоборот. Не совпадает. Не годится. Поэтому – никаких чудес, только мы.
Теперь вся группа была в сборе, у него за спиной – и те, другие, перед ним, и девочки у них в руках.
Поэтому он просто повернулся спиной к ним, посмотрел на своих людей, сложил ладони в успокаивающем жесте (пальцами повторил: «заложники»).
- Я пойду с ними. А вы идите по домам. Если можно. Если нельзя… - он развел руками. – Ничего не поделаешь.
Енц смотрел на него. А Зигмунда в руках «гостей». И Бобби, с трудом разглаживая сморщенное лицо, смотрел на него. А Мадлен… Тир переводил взгляд с него на пучок рыжего канекалона, едва заметно дергал губами. Неужели так и видит в рыжей кукле своего неудавшегося сына? Как так случилось, задал себе риторический вопрос Док, как так вышло, что все породнились и перелюбились со всеми, как это так получилось? И что будет теперь? Вот и посмотрим, вот и узнаем.
Он вернул «гостям» свое внимание, и как раз вовремя, чтобы успеть пронаблюдать нелепое действо.
Откуда ни возьмись появился рулон тонкой алюминиевой фольги – самой обычной, кулинарной. Один из «гостей» отмотал солидный кусок и ловко обернул им куклу с седыми волосами. Обернул, обжал поплотнее – получилось что-то вроде серебряной мумии. Док почувствовал внутри себя как будто запоздалый панический вскрик, беспомощно оборвавшийся, когда слои фольги сомкнулись, не оставив малейшего просвета. Тут же новый лист фольги покрыл Калаверу – короткий шелест, быстрые движения ловких рук, обрывок очень грязного испанского ругательства.
Док спиной почувствовал, как напрягся Тир, когда фольга зашелестела над последней остававшейся на свободе куклой. Но Тир удержался. Рванулась Рыжая. Рванулась, как живая, как ребенок, не разбирая времени и пространства, не соизмеряя сил, не понимая своей хрупкости. Доку показалось, что она впилась зубами в руку державшего ее бойца – где надо вцепилась, расчетливо, так что рука дрогнула, пальцы разжались непроизвольно, и маленькое тело в ворохе оборок вывернулось и полетело – тяжелой головой вниз, на выложенный плиткой пол раздевалки.
Док мог поклясться, что глаза не обманывают его – тренированный видеть то, что видит, и отдавать себе отчет в этом, он видел, как брызнули в стороны осколки пластика, вылетела, завертелась на полу сложносоставная механика разноцветных глаз, всё в одно мгновение, не уследишь, но это было именно так, Док видел.
Одновременно он видел другое: как Рыжая, подобрав юбки, бежит, скользя на гладких плитках, бежит к двери в зал и не может добежать до нее. Как будто дверь находится все время чуть в стороне, и Рыжая пытается выправить курс, и бежит левее, и снова промахивается, и берет правее, и дверь снова не на оси, и это длится бесконечность, и Док наблюдает и наблюдает, как будто сам за собой – как он все бежит и бежит за своей надеждой и как все время промахивается, и снова бежит, и снова немного мимо. Самую малость, самую непреодолимую малость.
В конце концов командир гостей одним неуловимым движением заступил путь беглянке и подобрал ее с пола, и Док заметил, что показывает своим – стоять, и опустил руку. Тир не подвел, не шелохнулся.
Командир шагнул обратно, сжимая в кулаке тонкое пластиковое тельце, протянул упаковщику. Тот накинул фольгу на круглую голову куклы и начал подгибать края, и только тогда кулак разжался. Все в том же раздвоении восприятия Док слышал хруст осколков под рифленой подошвой командирского ботинка, слышал злой выдох Рыжей из-под фольги.
Держись, Док. Увидимся в аду.
Так она сказала, и у Дока не оказалось времени размышлять, что она имеет в виду.

***
Изображение на экране мелькало и дергалось, как на черно-белой, начала прошлого века, пленке. Бастер Китон, комик без улыбки, желчно подумал Док, наблюдая себя, ползущего вдоль кирпичной стены по бесконечной лестнице в бесконечное небо. Следом, носом в его подошвы, Бобби. Стена везде, кроме стены ничего не видно, только сразу над ней – небо, но никак не понять, насколько высока стена. Перспектива искажена, понял Док. Откуда это снято? Док не мог понять даже, видит он себя сверху, снизу или это взгляд прямо из стены, потому что одновременно он видел небо где-то вдали над собой, и Бобби, как приклеенного к его ботинкам – что ж он дистанцию не держит? – и свое напряженное лицо с отсутствующим взглядом. Док видел это одновременно и не мог понять, как это помещается в пленку и в его голову. Это не было наложением кадров. Картинка на экране была совсем простая, черно-белая, дрожащая и – одновременная, Док не мог найти более подходящего слова. Это все было более чем странно. Включая то, что Док не помнил этой лестницы и этой стены, да и небо, если присмотреться, было какое-то не такое. Док не мог разобрать, кучевые на нем облака или перистые, или все оно затянуто сизой грозовой тучей, или абсолютно безоблачно.
И все это нужно было если не понять, то хотя бы вобрать в память, чтобы учитывать в дальнейшем. Происходящее на экране было не менее важно, чем металлическое кресло, к которому Док был пристегнут ремнями по рукам и ногам. Не менее важно, чем трое серьезных людей в строгих костюмах с маленькими круглыми значками на лацканах – Док знал, что по краю красивой вязью струится надпись «Архитектурное бюро «Максель и партнеры», и что никто никогда не видел Макселя, вот эти трое и есть партнеры, а сколько их всего, знают, наверное, только они сами. Происходящее на экране было не менее важно, чем то, что девочки сейчас находились где-то в закоулках базы, упакованные алюминиевую фольгу, лишенные связи с Доком и, скорее всего между собой.
Несомненно, все это было связано одно с другим, но как? Док предпочел молча ждать разъяснений. Но дождался только зрелища собственного падения в пылающую пустоту по ту сторону стены, где в невидимом пламени таял город, как две распечатки одной фотографии похожий на тот, в котором Док жил и любил.
Экран погас.
- До этого момента, - сказал один из серьезных людей, - все шло по плану. В соответствии с расчетами. С такой пугающей точностью, какой вообще не бывает. А дальше…
Док смотрел в пустой экран.
- Дальше тоже, можно сказать, все соответствует расчетам, - это уже включился серьезный номер два. - За исключением одного момента. Правда, этот момент каким-то образом растянулся на девять лет. Там, - серьезный человек кивнул в сторону экрана, - один момент. Здесь – девять лет и… уже четыре месяца. Там эксперимент застыл в одной точке и никуда не движется. Здесь - успешно завершен девять лет и четыре месяца назад. Если верить календарю. Некоторым из календарей, потому что не все совпадают. Что скажешь, Док?
- Я?
- Ты. Именно ты.
- А почему именно я? Ваши умники выдумывают черт знает какие эксперименты, а отвечать должен подопытный кролик? Я не в курсе даже, какова суть и цель опыта. Я не знаю, ни что это за стена, ни куда ведет эта лестница, ни за каким чертом я туда полез. Я вообще там не был.
- Ты был там, Док, - сказал третий партнер. - Ты и вся группа.

<Описание эксперимента изъято внутренней цензурой архитектурного бюро «Максель и партнеры»>

Док поморщился.
- Так это все – просто макет реальности? Всего-навсего? И ничего не было?
- Ну, кое-что было. Даже большая часть всего этого. Не было Клемса. Этот поворот сюжета целиком и полностью на твоей совести. Мы… не додумались бы, знаешь. По тебе и не скажешь, что ты питаешь слабость к мужчинам.
- У вас устаревшие представления, - пожал плечами Док.
- Потом появились куклы, - не смущаясь, продолжал второй партнер. - Их не было вначале. Откуда они взялись? Может быть, ты в детстве играл в куклы? Почему этого нет в досье? Почему, черт возьми, в твоем чертовом досье вообще ничего нет?
- Я не играл в куклы, - уточнил Док. – Я в машинки играл. Клемс, кстати, тоже. Мы дрались из-за машинок. В детстве.
- Да не было никакого детства. Никакого чертова детства у чертова Клемса. Пока его к черту не убили в этом чертовом Климпо, его не было вообще, ты понимаешь?
- Нет, - признался Док.
Второй партнер неожиданно успокоился, сел ровно, поправил лацканы.
- Что будем делать, Док?
Док приподнял бровь.
- Что будем делать? – повторил второй партнер.
- Я не понимаю, что вы имеете в виду. Я делаю то, что мне приказывают. Не надо спрашивать у меня, что делать. Это ваше.
- То, что тебе приказывают? – недоверчиво переспросил первый партнер. – И кто тебе приказал устроить этот бардак на базе? Когда уже никто не понимает, по какому времени живем, какой день недели, месяц и год, какова численность и состав групп, кто командир и кого из психологов повесить за попустительство и халатность?
- Никого, - четко ответил Док. – Отдайте девочек – и я постараюсь навести порядок.
- Наведешь порядок? А ты можешь? Ты понимаешь, что здесь к чему?
- Нет. Но я постараюсь разобраться.
- Было бы здорово, Док. Да вот только никто на это не пойдет.
- Причина?
- Ты – лицо заинтересованное.
- В чем же это я заинтересован? – хмыкнул Док.
- В сохранении статус-кво.
- Не понял.
- Клемс... или та сущность, или видимость сущности, которую ты называешь Клемсом – или персонаж твоего бреда – образовался в этом бардаке. И существует в нем. Логично предположить, что только в нем он и существует. Бардак, рассинхронизация базы, многослойность и многомерность происходящего – необходимое условие его существования. Если наведем порядок, его больше не будет.
- Его и так нет, - глухо возразил Док.
- Где-то нет, где-то есть. И пока ты мечешься по этим лоскутам реальности, ты иногда, в той или иной форме, встречаешь его. Но как только порядок восстановится…
- Класс! – восхищенно выдохнул Док.
- И чему ты так радуешься?
- Тому, что, пока все так, у меня есть надежда. Навести порядок вы, очевидно, не в состоянии, иначе уже навели бы. Мне навести порядок не дадите. Значит, в любой момент это может произойти: я попаду в ту версию происходящего, где Клемс жив. Да хоть сейчас. Кто-то из ваших… специалистов стукнет меня как следует… или вколет какой-нибудь дряни, а я и провалюсь туда. Что мне сделать, чтобы ускорить процесс? Плюнуть вам в лицо?
Партнеры переглянулись. Первый и второй отступили в сторону, третий, почти неотличимый от них, выступил вперед.
- Ты не понимаешь, Док. Ты решил, что мы враги. Это ты зря. Давай я объясню тебе, в чем твоя ошибка.
- А хочешь, я объясню вам, в чем ваша? – Док . – Вот чип – это вы зря. И дрянью меня накачивали – зря. И девочек зря забрали. Я вот только одного не понимаю, и это не про вас. Черта ли я вам доверился, душу продал или что там надо было сделать, чтобы стать вашим охотничьим псом. Черта ли я вам служу, если вы так косячите.
- Да нет же, Док. Ни черта ты не понимаешь. Не должна вся огромная махина – база, люди базы, все мы, и город вокруг, и все это – не должно все держаться на одном гвозде. Какой бы ты крепкий ни был. Как бы ни крутил все вокруг на себе. Не удержишь. Не удержишь, Док. Нет. Ты думаешь, только тебя раскидало на варианты? Тебя интересует, что стало с семьей Тира? А он твой боец, между прочим, который за тобой идет… куда угодно – и кого угодно порвет. А ты за него – что? Как там его ребенок?
Док смотрел, как третий партнер печально качает головой, и не верил ни одному слову. Партнер продолжал.
- Они ведь все сегодня были готовы что угодно сделать по твоей команде. Шансов у них не было ни одного, но они были готовы.
- Это их работа, - отрезал Док.
- Да. А твоя? Ты знаешь, с кем спит Енц?
- Я не спрашиваю об этом.
- И не спрашивай. А знать должен. Впрочем, после того, как ты сам таскал по всей базе полуразложившегося зомби…
- Нет.
- …Тебя, видимо, такие мелочи уже не волнуют. Как и то, что Гайюс отстранен и… Как специалиста мы его потеряли, но надеюсь, его хотя бы вылечат.
- Нет.
- В квартире Бобби обнаружены следы человеческих жертвоприношений. Ты случайно не знаешь, в честь какого божества он служил свои черные мессы?
- Нет.
- Да.
Третий перевел дыхание, сделал несколько шагов в одну сторону, в другую. Как будто собирался с мыслями или успокаивал себя.
- И это твои бойцы, это наш специалист. Это очень, очень крепкие ребята. Я даже не начинал еще рассказывать, что творится в городе. Хочешь, расскажу.
- Нет. Ладно, я верю. Просто верните девочек. Я разберусь.
- Ты просто расскажи, как ты это сделал, Док.
Они не понимают, думал Док. Они не понимают. Это сделал не я. Это Бобби. Это Ягу. Это все, кто любит… меня, всех нас.
Это не я... Не я один. Это я и Бобби. Я и Ягу. Я и Тир. И Данди. И Енц, господи, Енц, любовник смерти! И его смерть, его Смерть, его трепетная и страстная Зигмунда Фрейда, сирота, удочеренная любовью. И безумное и прекрасное тибетское божество Магдалина или как там ее теперь, ненасытная кровопийца, нежная, жадная и ревнивая. И Молли, дитя, бунтарка и заводила, предводительница банды безумных кукол. Надо же, их трое, а я, выходит, всадник на черном коне. А ребята? А Гайюс-Рене-кофе-сэндвичи-Камилл? Ну, какой апокалипсис, такие и всадники. Как меня угораздило? Что нас связало? И не вспомнить теперь.
Но он помнил: кровь, кошмары, смерть, любовь. Одиночество. Надежда.
Где выход? Там же, где и вход? Или – идешь сквозь ад, так иди до конца? Как мы поймем, что ад кончился? Там нас встретит ангел Кристина с младенцем на руках? И Клемс, которого нет и не было, но который должен быть.
- Верните девочек. Мы разберемся. Обещаю.
- Невозможно, Док. Никто не станет тебя бить, никто не станет ничего тебе колоть. Но ты заснешь – и где окажемся мы все при твоем следующем пробуждении?
Док слегка прикусил губу. Ответил сдержанно:
- А если не собираетесь бить и колоть, зачем пристегнули?
- И не только пристегнули. Еще и голову фольгой обмотаем. Чтобы чертов самозваный демиург во сне не сотворил еще пару тройку свихнувшихся реальностей, по которым нам потом за ним гоняться. Просто никто уже не знает, чего еще можно от тебя ожидать, Док. Никто не знает. Может быть, это не ты сошел с ума, а мы все – каждый на свой лад. И наши галлюцинации перепутываются и застревают друг в друге. Но никто из нас не мог бы придумать Клемса. Поэтому мы считаем, что это твой бред. Поэтому ты здесь, а мы пойдем разбираться со всем чертовым дерьмом там, снаружи. Вот, полюбуйся.
Один из партнеров взмахнул рукой с пультом, и на экране снова замелькали пятна света, задвигались линии и фигуры. На этот раз, похоже, чередовались изображения с внешних камер. Док моргнул несколько раз, чтобы убедиться, что видит то, что видит. Улицы, сходившиеся к башне с часами неузнаваемо преобразились. Стены домов покрыл плющ, лианы оплели фонарные столбы, между крышами протянулись плети виноградной лозы. Между буйной зеленью порхали создания невероятных форм и расцветок: крошечные колибри и гигантские бабочки, огромные, как опахала восточных царей, райские птицы и невероятные пернатые змеи. Сами же улицы как будто раздвинулись ввысь и вширь, теперь на тротуарах и мостовых толпились не прохожие, а дивной красоты храмы и дворцы, пирамиды, мавзолеи, башни, маяки, триумфальные арки. Посреди площади – Док никогда не замечал, что она так велика, - в каменной чаше колыхалась светлая вода. Маленькие водометы по краям чаши создавали волны, и множество парусников качались, то сталкиваясь, то расходясь.
Над всем этим неимоверным и невероятным великолепием на тонких, как у гигантских насекомых, ножках-ходулях шествовали огромные расписные слоны. Они не помещались в улицы и парили над ними в окружении нарядных монгольфьеров.
- О, черт, - сказал Док. – О, боже. Что это?
Трое партнеров молча посмотрели на него и вышли, а потом он услышал за спиной металлический шорох фольги.

***
В пространстве алюминиевой фольги, в затоне, куда не проникает течение вселенной, в тихой заводи, в мертвой воде небытия три головы дружно повернулись к нему. Три пары глаз – пластиковые, стеклянные и нарисованные на фарфоре – уставились на него с радостным азартом.
Три тонких голоска слаженно хихикнули, как будто репетировали, готовясь к его прибытию.
- А они и не знают, что вся фольга на свете обматывает одно единое пространство.
- И мы не знали! А теперь знаем.
- Мы назвали этот эффект «фольга Зигмунды», как бутылка Клейна и лента Мебиуса.
- Как кошка Шредингера!
- Как Пифагоровы штаны!
- Как правило Буравчика!
- Это не фамилия.
- А я думала...
- Нет.
- Ладно. Как закон Ома.
- Нужно называть предметы.
- Хорошо. Как кубик Рубика!
Переговариваясь так, они вскарабкались по его ногам, пробежали по рукам, по плечам, с удивительной ловкостью расстегивая пряжки на ремнях, державших Дока.
- Число Рейнольдса!
- Это сколько?
- Не знаю! Оно безразмерное.
- Девочки, - воскликнул Док, проглотив изумление. – Какие вы умные.
- Мы огого, - милостиво согласилась Молли и нетерпеливо дернула Дока за указательный палец. – Давай, пойдем отсюда куда-нибудь туда. Без тебя мы не смогли бы, а с тобой мы можем почти всё. Пойдем наружу.
- Знаешь, что там творится? – остановил ее Док. – Какой-то чертов апокалипсис в цветочек.
- И в птичку! – в тон ответила Молли. – И в бабочку.
Калавера мрачно кивнула:
- Мне нравится, когда в цветочек.
- Это не апокалипсис, - уточнила Мадо. – Это фантасмагория.
- Так вы знаете?
- Еще бы! Давай, пойдем Док, а то уже началось, а нам еще надо все это устроить. Давай, не тормози.
- Множество Мандельброта, - сказала Мадлен.
- Да, - сказала Зигмунда. - Именно.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1572744182742372&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

21. Интермедия
Девочки выбрали столик у окна. Док пытался предостеречь: их легко заметить с улицы, да и вообще в это кафе не нужно заходить, нужно быстро-быстро убираться отсюда подальше или хотя бы к Калавере в пирамиду. Но Калавера ухмыльнулась, Мадлен фыркнула, а Молли рассмеялась открыто и без затей: для этих там ничего не изменилось. Ты такой там сидишь, прикрученный к железному креслу, а мы такие лежим в лаборатории, и все в фольге по самое это самое. У них там так. А у нас тут – вот так. Совсем другое дело, правда?
Правда, согласился Док, слизывая с губ молочную пенку. Совсем другое.
Он быстро освоился в этой реальности, заказал гомерических размеров яичницу с жареными помидорами, беконом и зеленью, огромную кружку кофе с молоком и пряностями и выглядел спокойным и даже довольным.
Но время от времени косился на окно: то ли облаву ждал, то ли надеялся увидеть апокалиптических слонов святого Антония, шествующих в небе в окружении дирижаблей и монгольфьеров.
Здесь еще не началось, - Молли ласково похлопала его по руке, словно призывая проявить терпение. - Но уж когда начнется, Док, я тебя уверяю, ты захочешь быть здесь. Прямо здесь. Конечно, с крыши было бы лучше видно, но здесь ты будешь прямо в эпицентре, ближе всего к месту действия…
Мадлен пнула ее ногой под столом, вызвав шипение и поток возмущенной мимики.
Вы меня за дурака считаете? – развеселился Док. – Давайте, рассказывайте, что к чему.
Нет, нельзя, - категорически отказалась Зигмунда. – Сейчас ты как тот электрон в опыте. Мечешься, раздваиваешься, оказываешься сразу в нескольких местах… И все идет как идет. А если ты будешь знать, что происходит, то превратишься в наблюдателя. А наблюдатель влияет на ход эксперимента. То есть совершенно неизвестно, как все сложится, если ты будешь понимать происходящее. Ты его просто поменяешь непредсказуемым образом. Потому что невозможно заглянуть тебе в голову и определить, каким будет твое влияние, какие там идеи и образы…
Фаглянуть-фо мофно, - самодовольно возразила Упырица.
Но у него там такой бардак, - проворчала Молли, - что мы триста лет будем разбираться и рассчитывать новую схему с его участием в роли наблюдателя.
А люди столько не живут, - авторитетно заключила Зигмунда Фрейда.
Ладно, не объясняйте, - разрешил Док и вернулся к яичнице – справиться с ней одним наскоком не получилось, волей-неволей пришлось растягивать удовольствие.
Девочки облегченно переглянулись и принялись за свои порции, не менее монументальные. Хищное удовольствие на их лицах было достойно кисти художника, или камеры фотографа, если бы существовала такая камера, которая могла бы запечатлеть Жизнь, Смерть и Любовь в виде трех смешливых девушек, неторопливо поглощающих завтрак в маленьком кафе в центре города. Блинчики, залитые кроваво-красным вареньем, многоярусные сэндвичи с мясом и травами, вяленые помидоры, мягкие шарики белого сыра, пирамиды свежевыпеченных булочек, пять видов соусов в крошечных мисочках. Док и не знал, что здесь подают такое, думал, только кофе и мороженое. По крайней мере, по его наблюдениям, все здесь заказывали только кофе и мороженое, а в меню он не смотрел до сих пор. Теперь с опаской наблюдал, как на столе появляются все новые блюда – и вскоре исчезают, опустошенные его милыми спутницами.
– Но я вот чего не понимаю, - сказал он после очередной перемены блюд. - Мы же с камер видели картинку. То есть здесь веселье действительно было в самом разгаре, когда мы уходили оттуда. Камеры показывают физическую реальность, не психическую. То есть они на самом деле были, все эти слоны, дирижабли, птички. И вот мы здесь – и где всё?
- А, Док, ты про это, - не переставая жевать, ответила Молли. - Это просто. Там, внутри того пространства, под фольгой, все видится таким, как оно должно быть, а не так, как есть на самом деле.
Ну, насчет на самом деле это ты загнула, - поморщилась Мадлен. - Еще неизвестно, как на самом деле на самом деле.
- Это ты зачем два раза повторила?
- Это для усиления насамомдельности. Это как по-настоящему на самом деле, только насамомдельнее.
- Прекрати повторять про насамомдельность, у меня от этого крыша едет. Как представлю насамомдельное на самом деле…
- Прекратите вы обе, - скомандовала Зигмунда Фрейда. – Как маленькие. Нельзя такое говорить в неэкранированном помещении, забыли что ли?
- Ладно, ладно, проехали…
- В общем, Док, - как ни в чем ни бывало продолжила Молли, - под фольгой все видно по-другому. Не так, как снаружи. Но нельзя сказать, что обязательно неправильно видно. Может, видно, как оно должно быть. Или как было когда-то. Или будет потом. Может, надо что-то сделать, чтобы стало так. В общем, там все не так, как оно сейчас существует снаружи. Зато там видно такое, чего снаружи видно быть не может. Но в целом опасно ориентироваться на это видение, потому что оно не совсем соответствует.
- Или совсем не соответствует.
- Или да, - подтвердила Зигмунда Фрейда.
- Но в крайних тяжелых случаях только это и остается – смотреть под фольгой и двигаться в том направлении, которое там выбрал.
- Ну, и не только в тяжелых…
- Но это всегда не очень предсказуемо.
- Ну, ты уже понял, правда? – Мадлен ласково заглянула ему в глаза и кивнула.
- Понял, понял, - согласился Док. – А как же тогда получается, что мы здесь не в фольге уже, а там они будут видеть нас в фольге?
- Мда, - нахмурилась Зигмунда Фрейда. – Нестыковочка получается.
- Напомни мне потом, - махнула рукой Молли. – Я придумаю какой-нибудь закон природы, по которому это так. А пока давайте пить кофе. И мне, пожалуйста, еще парочку этих пирожных с белковым кремом и корзиночку с клубникой в желе!
Все же в конце концов они переместились в пирамиду. Ну, просто на всякий случай, объяснила Молли, а Зигмунда Фрейда отрезала: всяких случаев не бывает, но так действительно надежнее. Тем более, многозначительно заметила Мадлен, что время еще не пришло, да и зубочистки не доставили. Товарки слаженным дуэтом шикнули на нее, после чего все трое разбежались: на работу, Док, а как ты думал? Мы ведь живем в реальном мире, а тебе там делать нечего, ты пока тут побудь.
Док вытянулся на диване и закрыл глаза. Делать ему было по большому счету нечего. В реальный мир он и сам не рвался. Для команды сейчас лучше, чтобы все оставалось как есть, так что Док не собирался возвращаться на базу рассеивать иллюзии, по крайней мере, пока. Ребята надежны, раз он сказал, что вмешиваться не нужно, они не вмешаются. Придется некоторое время побыть в неопределенности, но Доку она уже не казалась такой страшной, как обещают в психологических книжках. Он надеялся, что и ребята привыкли.
Док протянул руку и выдвинул ящик стола. Книжка попалась под пальцы сразу, как ждала его. Он положил ее на живот, открывать не стал. Может быть, потому, что знал наизусть. Может быть, потому, что хотел иметь свою книжку, где записано все вот так же, но про него. Если бы он стал записывать – с чего бы начал? Так же как, в этой – с «меня зовут…»? Ладно, это придется пропустить. А дальше?

Давайте поговорим о невозможном.
Знаете, есть такие фильмы, в которых человек умер, но не понимает этого. Остается призраком возле тех, кого любит. Любил. Любит.
Цепляется за старое, не может далеко отойти от места своей гибели, от трупа. Мечется между меловым силуэтом на асфальте и любимой женщиной, пугая ее и не давая жить дальше. Пытается защитить – нелепо, бессмысленно. Хочет обнять – и проходит сквозь стены, даже не заметив, а нам, зрителям, раздирая кишки об эти камни, доски, кирпичи, бетон…
Вам, зрителям.
Потому что я не с вами, я по другую сторону экрана.
Это я мечусь между Климпо и всей своей обыденностью, между фактом смерти и жаждой продолжения жизни во всей неизменности, какой ее жаждет счастливое сердце.
Это я умер там.
Я, Док.
Я выпал из потока жизни. Выдрался из него, теряя ошметки кожи на камнях, между которыми проложено его прямое русло. Я прошел сквозь стену и перестал быть с вами. Я призрак. Меня не интересует, что будет дальше. Я хочу, чтобы было, как тогда.
Призрак в кино, допустим, мешает своей возлюбленной продолжить жизнь. А я не даю своему мертвому продолжить свой смертный путь. Погрузиться в смерть. Остаться в покое.
Я не даю ему умереть, потому что чувствую, что тогда умру я. И боюсь этого.
Потому что это я умер там, в Климпо, и по какому-то недоразумению – за каким-то чертом – остаюсь здесь. А жить не могу. И боюсь, что так будет теперь всегда, как будто моя жизнь не может закончиться никогда теперь – в точности как призрачное посмертие призрака. Я обречен бесконечно слоняться, то есть медленно-медленно метаться между Климпо и базой, между базой и домом, где красное одеяло огромным пятном на кровати – и я не могу убрать его с глаз долой, потому что призрак не может ничего сделать с материальными предметами.
Я не могу примириться с его смертью, говорит Гайюс. Сильная провокация – сказать мне, что я чего-то не могу. Но недостаточно сильная в этом случае.
Я не хочу примиряться.
Это нежелание гораздо сильнее моего желания доказать, что я могу всё.
Хотя, конечно, меня от этого желания долго и старательно лечили. Мало что может быть опаснее человека, готового на все, лишь бы доказать, что для него не существует невозможного. Сам же Гайюс лечил. Ну вот, вылечил. Желание доказывать свою неизмеримую крутизну во мне стремится к нулю с той же силой, с какой сам я стремлюсь к Клемсу.
Я слабак. Я сдался без боя. Я не могу взять себя в руки и направиться прямым путем к исцелению. Какое счастье.
Зигмунда Фрейда говорит, что вот так ее мать и зачала ее – отказавшись принять факт смерти своего мужчины. Вот таких чудовищ рождает сон разума. Но мне это не грозит. Впрочем, у меня уже есть три чудовища, разве не так?

- Кто бы спорил, а я не стану, - серьезно ответила Зигмунда Фрейда.
Док взлетел над диваном, перевернулся в воздухе и встал на обе ноги, поймав взлетевшую вместе с ним книжку.
- Черт, черт! Как ты тут оказалась?
- Это мой дом, забыл?
- Но как я…
- Мой дом - мои правила, и по правилам ты не мог услышать, как я пришла. Люди, знаешь, часто не слышат моих шагов.
- А это… Я что, вслух?..
- Да ты тут целое кино показывал, Док. Над тобой облака клубились, а в них и призраки в цепях, и кровавые озера, и я такая… красивая. Так что ты полностью прав насчет чудовищ, более того, ты их заслужил. Ты и сам – то еще чудовище. Ведь это всё правда, то, что ты тут наговорил, хоть в учебник записывай. И за прошлое цепляться нельзя, и без перемен жизни не бывает, и после смерти начинается новая жизнь, и надо дать ей совершаться, причем – обоим, и тому, кто потерял, и тому, кто потерян. Всё так и есть, ты мог бы лекции читать. С демонстрациями.
- Вас нереально де-монстрировать, по-моему, - буркнул Док, хмурясь от смущения.
Зигмунда Фрейда самым неподобающим образом захихикала. А потом вздохнула и добавила:
- Хотя оба ведь оказываются в одинаковом положении. И потерянный, и потерявший. Оба такие, каждый. По разные стороны одной грани.
- Это вот меня и… Я бы, может, справился, если бы точно знал, что он… не хочет со мной остаться. Понимаешь?
- Понимаю, - сказала Зигмунда Фрейда. – Как не понимать. Даже я хочу. Я хочу остаться с Енцем, и готова бесконечно пытаться удержать ту версию реальности, в которой он не погибает там, в Климпо, вместе со всеми.
Док кивнул.
- Я с тобой. Я не собираюсь сдаваться. Не в этот раз.
Зигмунда Фрейда села рядом с ним на диван и прижалась к его плечу. Док обнял ее.
- У тебя нет такого чувства, что все это мы уже говорили? Что вообще все уже было?
- Сто раз.
- Надоело?
- Еще как.
- Может, сделаем что-нибудь по-новому?
- Мы уже делали по-всякому.
- Тогда давай…
- Что?
- Давай просто…
- Ну что?
- Да так, - сказал Док. – Дурацкая мысль.
- Ну, какая?
- Да я сам понимаю, что дурацкая.
- Док, если ты сейчас же не скажешь, я тебя тресну черепом по башке! – Зигмунда Фрейда потянулась к алтарю.
- Да нет, не стоит, правда.
- Я уже замахнулась, - грозно сверкнула глазами Зигмунда Фрейда. – Я серьезно.
- Ладно, я скажу. Всё, всё, опусти руку. Я скажу. Давай…
- Ну?!
- Давай просто не будем ничего делать. Давай просто подождем. Сядь обратно. Я тебе расскажу одну историю. Когда-то давно, когда меня звали… Неважно, знаешь…
- Я знаю, как тебя звали. Я знаю имена всех мертвых, а есть такая история, в которой умер ты, а не он. Рассказывай.
- Ну… ладно. Я поехал кататься на велосипеде рано утром. Дело было в одном селе, я там был в гостях у деда. Мне было… В общем, давно. Я поехал на маленькую косу на заливе посмотреть, как встает солнце. Помню молочный туман и перламутровый цвет воды, цапель, стоящих в высокой прибрежной траве, бакланов, еще каких-то птиц поменьше. Тишина, покой, такой покой… Там ничего не нужно было. Очень сильно чувствовал тогда, что вот – все главное здесь, всего хватает. Покой в сердце.
А потом солнце стало припекать, налетели кусачие оводы, я проголодался и решил, что пора домой. А коса была как бы отростком от высокого берега. Чтобы с нее выехать, надо было подняться наверх по грунтовой дороге. Я крутил педали и отмахивался от оводов, и один так закружил меня, что я потерял равновесие и упал вместе с велосипедом. Уже почти наверху, под самым переломом дороги. И так паршиво упал, сам не знаю, как это вышло, что ногу мою зажало между рамой и свернувшимся на бок рулем. И как-то так меня в этой конструкции заклинило… Пытаюсь подняться – а оно только крепче держит. И оводы сверху кружат. И солнце печет, а я лежу на дороге в шортах и майке, отмахиваюсь от оводов, пытаюсь вырваться и все сильнее застреваю в капкане. Так я сколько-то пролежал, и слышу – моторы вдалеке рычат, вижу – на том и на этом берегу по дорогам в поле едут джипы: один, другой, третий. Что бы это значило? Места там тихие, я за все лето, может, пять машин посторонних и видел, а тут такие шикарные, городские, с утра пораньше. И тут до меня доходит: осень наступила, как раз сегодня первый день охотничьего сезона. А на косе тут – самое птичье место, сюда точно поедут. А меня сверху, с дороги – не видно. Под самым же переломом лежу. Когда машина через него перевалит и водитель меня заметит, тормозить уже будет поздно, да и дорога круто вниз сразу от перелома, не успеет затормозить. И не уползти с дороги никак: велосипед старый, тяжелый, и лежу я в такой позе, что ни оттолкнуться, ни подтянуться… Лежу так и думаю: пока меня в доме хватятся, пока сообразят, что долго уже нет, пока додумаются поискать – я или на солнце обгорю, как баран на вертеле, или охотники меня раздавят, как жука, только рама велосипедная хрустнет. И наступило у меня в душе такое полное отчаяние… А вслед за ним – покой. Ничего не могу сделать. Будь что будет. Если я кому-то в этой вселенной нужен – пусть позаботится обо мне, иначе мне хана, а ему как-то придется без меня обходиться. Так что сейчас его очередь что-то сделать, а я вот – ничего не могу.
И когда я это понял, я просто лег на дорогу весь, всем телом, мягко, вольно. Лег и лежу. И тут руль как-то так сам повернулся, что я ногу легко потянул на себя – и вытащил из-под велосипеда. Само все произошло в один момент, понимаешь? Я потом уже понял, что мышцы расслабились и перестали удерживать всю конструкцию. Наверное, так было. Но в тот момент это было как настоящее чудо: капкан, из которого я вырваться никак не мог, сам собой вдруг раскрылся, отпустил меня. Сам собой. Когда я перестал дергаться.
Вот я и думаю сейчас: не пора ли? Может быть, стоит хотя бы попытаться довериться… чему-то или кому-то, не знаю уж. Хотя бы ненадолго. Как ты думаешь?
- Да, - решительно сказала Зигмунда Фрейда и грохнула хрустальным черепом по алтарю. – Давай ничего не делать. Чем займешься?
- Я пока не решил.
- Может, напишешь эту свою книгу?
- Думаешь? Наверное, это долго.
- А ты быстро пиши.
- Я даже не знаю, с чего начать, - пожал плечами Док.
На это Зигмунда Фрейда ответила твердо:
- Начни со слонов.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1572745379408919&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

22. Упражнение в симметрии

- Все началось со слонов, - говорит Клемс. - Я сразу почувствовал, что это не к добру. Но... с Доком на каждом шагу такое, это сбивает с толку. Дело ведь не в том, что он краев не видит. Это ты сам не видишь тех краев, которые видны ему. У Дока край в другом месте. Он как будто заглядывает за твой край, и у него там еще метра два безопасного пространства в резерве. Он не авантюрист, не адреналиновый маньяк. У него все посчитано. Только формулы расчета - другие. Ты о таких и не слышал, а для него - как дважды два. И он оказывается прав. Ты чуть в штаны не наложил - а он даже не вспотеет. И без всяких приходов-отходняков, ровненько, красиво, обыденно. Как будто нет ничего естественнее, чем делать вот так, а не как-то иначе. Поэтому я в некоторых ситуациях доверяю ему, а не себе. И тогда тоже. Решил верить ему. А вышло вот так.

Ну вот, думает Док. Я начал со слонов. Что дальше?
Как это – думать твоими словами и фразами, говорить с твоей интонацией, записывать это. Наверное, если бы кто-то слушал, как я шуршу клавишами, кто-то, кто знает нас обоих, он сейчас бы услышал и разницу в ритме этого шуршания, в громкости клацания и щелчков спейса. Как будто я становлюсь тобой, когда пишу это. Как будто этим странным и глупым способом я могу быть с тобой. Гайюс сказал бы мне сейчас – «ты опять занимаешься самообладанием?» Но я не хочу плакать, когда ты так близко. Я хочу быть сильным и красивым перед тобой, даже если ты здесь только в моей памяти и фантазии.
Как мне пришла в голову мысль писать книгу от твоего лица? А как вообще приходят мысли? Никто не знает, и я не знаю. Но это так трудно – не спорить с тобой, когда ты воспеваешь мои достоинства, не пытаться заткнуть тебе рот и написать о себе что-нибудь сдержанное и скромное. Подменить твои слова. Подменить тебя. Это невозможно, это нельзя – подменить тебя, заставить лгать твое отражение в тексте. Но очень, очень трудно не пытаться это сделать. Трудно встать перед зеркалом любви и не отвести глаз. Невыносимо видеть себя таким, как видишь ты. Я могу только решить – как решал ты каждый раз – решить верить тебе в том, что ты видишь, когда я сам не могу увидеть этого. Верить твоим глазам. Твоему сердцу. Твоему разуму. Которыми стал я.

Док трет глаза, моргает от света монитора. Глубокая ночь, он один в пирамиде, только он, горящие свечи, медленно вянущие розы на алтаре, лаптоп на коленях, расписанный кровавыми розами и черепами, кто бы мог подумать, бутылка воды и пара сэндвичей, которые не лезут в горло. Зигмунда Фрейда ушла спать в дом – «чтобы не спугнуть вдохновение». Какое уж тут вдохновение. Только боль. Только отчаяние. Как-то вот так.

- Я не должен был выжить, - говорит Клемс. - Понимаешь? Все было... Я вот так сидел, он вот так - я его прикрывал, не могло так выйти, как... как вышло.
- Так бывает.

Кто отвечает тебе? Твой "твой человек", как мой - Гайюс, так вот этот твой, но я не знаю, какой он и как работает, я даже не знаю, кто он вообще. Так что, прости, для этой странной книги, которую мне велела писать моя Смерть, я подарю тебе моего Гайюса, поделюсь им с тобой. Не должно быть принципиальной разницы, насколько я понимаю. Они все должны быть примерно одного качества, с небольшой разницей в стиле. Неважно. Ты - это ты, с кем бы ни говорил. Ты ответил бы, наверное, как-то так.

- Я это логикой понимаю. Но какая тут может быть логика, когда я жив, а он. Поэтому. Я только черной магией еще не занимался, хотя... Я не знаю, как мне сделать так, чтобы...
- Чтобы наоборот?
- Это не было бы решением проблемы, - медленно, серьезно, как будто прикинув внутри себя, обдумав и отвергнув этот вариант после долгих размышлений. - Я бы, может быть, и рад бы. Но тогда ситуация просто перевернется, и все это свалится на него - проблема, поиск и невозможность решения, боль... Невыносимая боль. Я потому и рвусь, и дергаюсь, и не могу остановиться. Если остановлюсь - меня просто сожжет, но медленно. Я убегаю от этого ада. Вот и мечусь, и совершаю... необдуманные поступки. Медленно сгореть, как, знаешь... Я читал у Майринка, есть такая адская штука, черная магия, гнусный обряд «тайгерм».
- Угу. Я читал.
- Вот. Если я остановлюсь - со мной такое и начнется. Если хоть на миг остановлюсь.
- Сейчас ты не мечешься.
- Сейчас я говорю с тобой. Это как... отсрочка. Передышка. Но надолго задержаться не получится, потому что - я его чувствую, оно рядом, оно подползает, подкатывается, как лава из вулкана, понимаешь? Я должен что-то делать, и, может быть, что-то сработает, и неизвестно что.
- Это похоже на ад.
- Я не знаю другого ада.

Ты всегда был разумнее меня, мудрее. Ты понял бы гораздо раньше. Тебе не надо было бы затевать этот… Эту катастрофу с пленом и пытками, чтобы понять, что ты и так уже в аду, и тайгерм начался в тот момент, когда ты обернулся и увидел, что я… Как я увидел, что ты. А я вот, видишь, пока не попробовал, не понял. Так что ты не прав. Твои края не уже моих, у нас просто смещение относительно друг друга – как раз та пара метров туда-сюда. Ты первым видишь то, что неспособен заметить я. А я – я комплиментарен тебе, как правая рука комплиментарна левой, и это правильно и естественно, что нам удобно браться за проблему с разных сторон от условного центра. Ну, или то же самое про глаза можно сказать. Стереоскопическое зрение и работа двумя руками возможны, когда есть этот вот зазор, повернутость в разные стороны. Симметричное противоположно.

- Наше время заканчивается.
- Я вижу.
- Что еще мы можем сделать в оставшиеся десять минут?
Клемс молчит. Потом поднимает голову, смущенно:
- Ты точно не знаешь какого-нибудь… вуду?

О, нет. Нет. Только не это. Ты не пойдешь моим путем, скажи, ведь не пойдешь? Не ходи туда. Зомби в твоей постели – совсем не то, чего ты хочешь. Ну же, Гайюс, скажи ему!

- Это ведь не то, что ты хочешь.
- Просто шутка, - через силу улыбается Клемс.
Со стороны совсем не видно, что через силу, но Док знает эту его улыбку: летящую, как свет. Ослепительную. Ослепляющую. Скрывающую всё, что за световой завесой. И Док вкладывает это знание в следующую реплику «Гайюса» - Гайюса на таком не проведешь, делиться так делиться, лучшим так лучшим. Гайюс сказал бы:

- Я вижу твою улыбку. Я слышу твой голос. Звучит очень натурально. Но ты почти не дышишь.
- Не хочу плакать, - прямо и честно ответил бы Клемс, почти не дыша.
- Твой выбор, - признал бы Гайюс. – Но так ты не выйдешь из ада.
- Я не хочу выходить из ада, пока он там.
- Не в раю?
- Куда уж… Были бы мы древними греками – я не сомневался бы в том, что он в Элизиуме, со всеми героями. Хотя… И греки далеко не все верили, будто есть что-то кроме «безотрадного Аида».
- Ты хорошо умеешь рассуждать. И надежно защищаешься этим от чувств.
- Да, я это умею.
- Вас учили.
- Я и сам талантлив.
- Но ты не вернешься к работе, пока ты в аду.

Я был прав, думает Док, абсолютно прав был я, когда запретил себе думать, что лучше бы я, а не он. Ничего не лучше. Мой бедный, мой любимый, куда ни кинь – как ни поверни – тебе не легче. Здесь, в моей жизни, во внешней реальности… ну, буду называть этот бредовый кошмар реальностью, пока не доказано иное, - здесь ты в лучшем случае просто мертв. А то влачишься ожившим мертвецом, без цели, без смысла, без жизни. Там, в этом странном и стремном тексте, который я выпускаю из себя, как паук выпускает паутину, а значит – и внутри меня, в моей внутренней реальности, ты выжил, но потерял меня. Мое сердце разрывается, мои внутренности горят. В моей внутренней реальности сейчас это происходит с тобой. Зачем я это начал? Почему именно так? Почему просто не пересказал свою собственную историю, не назвал открыто – прямо и честно – себя собой? Зачем выбрал такой кривой способ признать, что был неправ, поступал необдуманно, абсурдно, творил глупости?
Знаешь, в сущности глупость от неглупости тут отличает одно: результат. Если бы я сделал все то же самое, но в результате обнял бы тебя – живого и невредимого, я был бы герой, я был бы прав, я был бы мудр и отважен. Орфей, только круче. А нынче я неумный мудак, поставивший на уши все архитектурное бюро, подставивший своих ребят, погубивший свою карьеру и собственно жизнь. Орфей-неудачник с хорошо обученными менадами на хвосте.
И даже тени твоей не даю покоя: зачем-то пишу эту глупую, глупую историю. Еще и оправдываюсь тем, что мне велела ее написать фарфоровая кукла, раскрашенная под сахарный череп. Прости. В какой-то момент и я отступаю. Понимаю, что все зря. Этот чертов текст – уж точно. Все внутри меня, я здесь один, тебя здесь нет. Нет смысла говорить с тобой, а тем более - говорить за тебя. Прости. Прощай.
Док безжалостно захлопывает крышку лаптопа.
Надо спать. Завтра – непонятный пока день, значит, планировать придется на ходу, значит, нужны все возможные силы и ресурсы, значит, надо восстановиться, насколько возможно. Подушка, плед, спать. Это быстро. Этому их учили, он талантлив, он уже спит.
Ему снятся слоны. Не те, с которых все началось – африканские дикие звери, буйные в гневе, злопамятные, чадолюбивые пыльные страшилища; и не те, что норовили взлететь из его рук, сверкая и переливаясь стеклянными сполохами. Нет, ему снятся грациозно переступающие через крыши домов комариные ножки, поджарые мускулистые тела, покрытые квадратными попонами, каменные дворцы и обелиски на мощных спинах. И как будто на одном из слонов – стеклянная башня, а в ней растекшимся яичным белком колышутся мертвые часы. И как будто на другом танцует золотой человек и выдувает в золотую трубу самую громкую в мире колыбельную, чтобы никто не услышал, как Док кричит и плачет во сне.

- Ладно, - сказал Клемс. – Время кончилось.
- Это моя работа – следить за временем.
Я не про это время, я вообще, подумал Клемс. Но этого точно не стоило говорить вслух, и он не сказал. Пожал плечами, кивнул, признавая правоту терапевта. Он спешил. Он очень торопился. Теперь, когда его осенило, когда он понял, что делать – так трудно было методично соблюсти весь ритуал ухода, и, главное, дышать не глубже и не чаще, чем десять минут назад, чтобы Гайюс не заподозрил неладного. Все в порядке, все как обычно.
Тайгерм. Как он не догадался сразу! Что, если провести обряд, принести жертву? Не метафорически - на самом деле. Пятьдесят кошек? Какая глупость. Вот он, венец творения, царь природы, гордо и бессильно звучащий человек, сын царя, храм божий, всех чудес чудесней – вот он и будет жертвой на этом костре. Долго тормозил - а Док бы давно догадался. Док бы сразу… Ему не нужно девяносто девять попыток, чтобы сделать что-то. Он сразу начинает с сотой. Я не он, у него свой отсчет, у меня – свой. И вот: девяносто восемь, девяносто девять… сто.
Дел на неделю – все обустроить так, чтобы у тех, кого он назначил себе палачами, сомнений не возникло: всё чисто, никакой игры, желанный приз добыт без подтасовок со стороны приза. А дальше они все сделают сами, они умеют. Клемс выбрал лучших. Тех, с чьими бойцами схлестнулись тогда, в Климпо. И в этом есть какая-то… связность. Это правильно, потому что красиво. И надежно, потому что лучших палачей и быть не может.
Док, дорогой мой, сердце мое, еще немного. Время кончилось. Времени нет в аду. Но я запущу эти часы заново. Слышишь? Ты слышишь меня? Держись. Я иду.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1573906339292823&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

Теперь я, наверное, должна это сказать. Аше выкладывал эти главы, борясь за жизнь своего любимого человека. Седьмого января этого человека не стало.
Девятого Аше написал:

"Сегодня я закончил Дока.
Обещал Ди, что допишу быстро, чтобы он успел прочитать. Но никак не мог - все время проводил, ухаживая за ним, а когда мама меня подменяла на пару-тройку часов, я был такой зомби, что только романы писать, да.
Когда объявили Блиц, я сказал ему: впишусь.
Ему было получше тогда, и он всегда был за Блиц. И в этот раз сказал: конечно.
А потом умер.
Вчера был дедлайн, я не успевал, нужно был сделать практические вещи для похорон. Я попросил, и мне дали еще сутки, хотя так никогда не делали раньше. И вот.
Потому что это то, что я должен был сделать обязательно. Сделать, как должно.
Я думал, еще того сего писать. Ну, оно и нужно, но я того сего потом в середину впихну.
А сейчас просто финал. Сегодня понял, что вот это уже он.
11 а.л.
Всё.
Я сказал ему, что эта книга пишется в соавторстве. Так и есть. До самого конца.

Главы продолжу выкладывать послезавтра".

Почему-то мне показалось, что это нужно - по крайней мере, тем, кто сюда дочитал, нужно это сказать. Наверное, потому, что это неотъемлемо от текста.

23. Соавторы

Слоны все идут, перебирая паучьими конечностями по текучей глади барханов. Передние давно скрылись за облаками, но им на смену выступают все новые и новые, а тот, с которого на песок волнами осыпается звон золотой трубы, все время бредет в самой середине каравана, прямо перед Доком. Труба кричит все громче и звонче, все яростнее, и Док наконец не выдерживает и…
Проснулся. Обнаружил, что снова не один.
Молли хохотала, болтала в воздухе ногами, кресло-качалка едва не опрокидывалась от ее бешеного восторга.
- Какие вы одинаковые! Какие вы две перчатки с одной распялки, ну разве так бывает? – выпалила она, увидев, что Док уже сидит и смотрит на нее, моргая по-совиному.
- Мальчики глупые. Один другого глупее. И кому только в голову пришло тебя к литературному творчеству приставить? Чей же это лаптоп? Ах, какие розочки, с ума сойти, кто же это у нас такой пафосный? Конечно, это наша готичная старушка Зигги…
Док выдернул лаптоп из ее рук:
- Тебя не учили, что лезть в чужие лаптопы нельзя?
- Он не твой.
- А файл мой.
- А я не знала.
- А к Зигмунде в файлы лезть можно?
- А я ей не скажу.
Док торопливо проглядывал текст: он уже почти не помнил, что там наворотил перед тем, как заснуть. Бояться было поздно - но хотя бы знать, что попалось на глаза сумасшедшей Рыжей, чем она будет теперь его подначивать и дразнить.
- О, черт, - сказал он. - Ты не только читаешь чужие файлы, ты еще и пишешь в них! Это уж слишком.
Молли фыркнула.
- Я? Никогда. Ни словечка.
- Пишешь-пишешь. Вот тут…
- Если у тебя память отказывает и вообще с когнитивными способностями все плохо, то нечего на меня валить. Это ты свою жизнь сочиняешь, а не твоя жизнь тебя. А я...
- Но я этого не писал. Точно.
- И я не писала.
- Ну, смотри, вот.
- Да что мне смотреть, я даже не прикасалась к клавиатуре.
- Может, Зигмунда здесь была?
- Да нет, я к ней заходила – она в доме, спит. И уж тем более она тебя при жизни сочинять не станет. Только постфактум.
- Да не меня, смотри. Это же про Клемса. Про Клемса ей можно сочинять?
- Ты писал – зачем на Зигги валить?
- Да в том и дело! Я это не писал. Вот в конце, про трубу и про лучших палачей. Это не я. Про время, про девяносто девять попыток. Не я! – Док показал руками, насколько это не его слова и мысли. – Сама подумай, после всего, что было – стал бы я Клемса туда? Хоть бы и в тексте, хоть бы и вымыслом.
- А, - сказала Молли. – Хорошую книгу ты начал, раз она сама себя пишет. Хотя, может быть, ее начал и не ты.
- Хватит уже мистики с эзотерикой. Я по горло сыт.
- Кто ж тебе виноват? Ты сам нас придумал! Да я не в таком смысле. Я в обычном. Что не ты ее начал.
- А кто?
- Ну, одно из двух. Или ты… Или… Раз книга про Клемса…
- Но он же... Стоп, - отрезал Док. – Ты мне крышу не сноси. У меня и так прореха на прорехе. Я точно знаю: я такого не написал бы. Не стал бы Клемсу придумывать тайгерм, нет.
- Ну, - цинично ухмыльнулась Рыжая. – Как его раздирает от твоей смерти, ты очень бодренько сочинил. А тайгерм, оказывается, это уж слишком. Ну-ну.
- Стоп еще раз, - повторил Док. – Да, тайгерм – это уж слишком. Потому что бессмысленно. И я это знаю. Уже проходил. Поэтому и говорю, что я такого не написал бы. Да я и не писал.

Неделю спустя текст оставался в тех же пределах. Док, будто интернет-зависимый, то и дело заглядывал в лаптоп: не прибавилось ли строчек, не появилась ли весточка, хоть короткая, после отчаянного «держись-я-иду». Вспоминал свой путь, сверялся со сроками, прикидывал, что и как сейчас делает человек по ту сторону текста. То и дело гасил порыв выстучать на клавишах, как Клемс передумывает, как находит утешение в беседах с Гайюсом, собрать неловкие слова в банальную и жизнеутверждающую историю о том, как прошло еще немного времени, и вот уже Клемс ловит чей-то заинтересованный взгляд – и отвечает на него…
- Ты его и в постель уложишь? – поинтересовалась Мадлен, вернувшись с очередного рейда в окрестности архитектурного бюро.
- Он еще и подглядывать будет, с него станется, - ответила ей Рыжая под щелестящий перезвон спиц. – Пиши-пиши, Док, потом нам почитаешь.
Док в очередной раз захлопнул лаптоп, сердито глянул на Рыжую.
Она так и сидела в качалке, Доку казалось, вообще не вылезала из нее. Как ни посмотришь – все сидит, свернувшись в уютный клубок, только кисти рук шевелятся, только спицы поблескивают. Голубая нитка тянется откуда-то из-под кресла, но клубка не видно. Что вяжешь? – спросил как-то Док. Ползунки, - ухмыльнулась Рыжая и ускорилась. Кому? - Себе! – рявкнула она с неожиданной яростью, спицы замелькали с нечеловеческой резвостью, что она там навяжет, подумал Док. Но очередная пара кукольного размера штанин выходила ровной и симметричной, и не было никаких причин для беспокойства.
- Что ты бесишься, - укорила ее Мадлен, необычайно кроткая. – Думаешь, ему легче?
- Легче! – Молли и впрямь точно взбесилась. – И тебе легче. И ей, - мотнула головой в сторону алтаря. – Это у вас там любовники, а у меня – отец!
Мадлен картинно прикрыла лицо рукой.
- Вы тут от скуки с ума посходили, - Зигмунда Фрейда появилась, как всегда, неожиданно. – Как пауки в банке.
- Как узники в пирамиде Смерти, - парировала Рыжая. - Но я занята делом. А эти нет. Док пытается победить в себе графоманию, а Магдалина наша опять ничего не разузнала.
- Рассказывай, - Зигмунда Фрейда повернулась к Мадлен.
Та кивнула, уселась на край стола, сдвинув засохшие розы и наполовину сгоревшие свечи.
- Наши там ничего себе, в порядке. Никто их не мучает. Зря Рыжая бесится. Если бы мучили – я бы…
- Конечно. Енца слышала? Как он?
-Сказала же – в порядке. Их только держат отдельно и домой не пускают. И спрашивают, куда мог деться Док. Всяко спрашивают, разными способами. Но они не знают, и я им не говорю, чтобы они не знали, потому что если будут знать…
- А что с фестивалем?
- Бобби клянется, что все будет вовремя и в нужном месте. Так что осталось всего три дня подождать. Что у Дока?
- Пока ничего, - пожал плечами Док. - А что должно быть?
- Ну, что-нибудь новое от Клемса.
- Почему ты думаешь, что это Клемс?
- А кто еще? – изумилась Мадлен. – Думаешь, кто-то из нас писал в твоем файле? Или само Мироздание тебе знаки подает?
- Это было бы как-то… понятнее, - покачал головой Док.
- А никто не обещал, что будет понятно, - вмешалась Зигмунда Фрейда. – Никто не обещал. Все ведь понимают, почему от Клемса ни словечка?
- Что тут понимать, - буркнула Рыжая, не останавливая спиц. – Не до того ему. Тайгерм.
- А я думаю, он просто не хочет, чтобы Док его там… видел. Чтобы Док знал, каково ему приходится, - вставила Мадлен.
- Как будто Док не знает, угу, - мрачно кивнула Рыжая.
- Ладно, девочки, - вздохнула Зигмунда, - мы-то пойдем его вытаскивать, или сам справится?
- Как он справится без нас? – Мадлен болтала в воздухе короткими толстыми, почти уже кукольными ножками.
- Ну, - сказала Рыжая, - тогда подождите пару минут – я тут пяточку вывязываю, не хочу со счета сбиваться, потом ведь не вспомню.
Они ушли, а Док не смог пойти с ними вместе: ты уже был, сказали они, тебя мы уже два раза вытаскивали. Три, поправила одна из них. А я думала – десять, задумчиво обронила другая.
- Но мне-то что делать? – тоскливо возмутился Док.
- Пиши, - коротко велела Зигмунда. – Начни со слонов.
- Я уже начинал, - не понял Док.
- Начни еще раз.
И Док остался один – только свечи и алтарь, стеллаж с детскими книжками и кресло качалка, шаль черного кружева и расписанный розами и черепами лаптоп. Док долго смотрел им вслед, в пустоту и тьму, и не решался оторвать взгляд от пустоты и тьмы, как будто в любое мгновение оттуда могли появиться они – и Клемс. Но мгновения шли мимо, тяжкие и неустойчивые, как огромные поднебесные слоны на паучьих лапках, и ни одно из них не было тем самым мгновением, в которое запела бы золотая труба.
Тогда Док засмеялся и поднял крышку лаптопа. Я пойду с вами, девочки, смеялся он, я просто пойду с вами. Я найду простой и надежный способ вытащить вас всех оттуда. Я расскажу, как все было, и все так и будет.
Но тут же он увидел, что кто-то другой уже рассказал это за него: избыточно и неопределенно, словами неловкими, небрежно составленными в шаткие фразы, в рваные абзацы. Док читал и морщился от неловкости, досадовал на небрежность, все порывался исправить опечатки и расставить запятые. Пока не понял, что это и есть долгожданная весть, телеграмма с той стороны. Пока не осознал, что страх и боль, о которых идет речь в тексте, и есть те самые страх и боль, которые он сам знал – по запаху, на слух и на вкус. Пока не взглянул в облупленные лица трех старых потрепанных кукол, пока не взглянул в их фарфоровые и стеклянные глаза – на этот раз глазами Клемса.
-Ладно, - сказал тогда Док. – Давай сделаем это вместе. Никто не обещал, что будет понятно. Но мы расскажем, как все было, и все так и будет. Я просто напишу здесь: боль пройдет. И боль пройдет. Я просто добавлю к словам об одиночестве: я буду с тобой всегда.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1586257204724403&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

24. Клара, которой больше нет

Мне нужно с тобой посоветоваться, Одуванчик. Только объяснять много придется. Придется объяснять. До утра времени много. Надеюсь, ты не хочешь спать. Мужчины обычно хотят, я знаю, не первый же ты у меня. Вот как раз про первого… Мало ли чего ты не хочешь знать. Я тебе не про это рассказать хочу, я по делу. Это важно. Кофе? Давай кофе.
Теперь слушай, не перебивай.
Мой первый – я долгое время была уверена, что и последний, кстати, - был вылитый Док. Я, когда в первый раз в нашу раздевалку вошла, вижу – он стоит, глаза эти небесные – злые, как сам ад, я сразу решила: ни за что. Даже когда поняла, что обозналась.
Злятся они одинаково.
А я к тому моменту уже ничего не боялась – даже нелюбви. Но вот со всем этим дерьмом дело иметь – ни за что. Я была уверена, что раскатаю любого, кто только задумается о том, чтобы хоть пальцем меня тронуть – в плохом смысле, мое сердечко, в плохом смысле. Ты куда? Руки не убирай, можешь даже наоборот. Не верю, что испугался. Тоже мне. У нас все шутники, а уж как посмеяться любим – я других таких веселых людей не встречала никогда и нигде. С нами обхохочешься, если понимать, в чем дело. Ну, я и сейчас уверена, что раскатаю любого… кто не раскатает меня. Это несколько меняет дело, правда? Но уверенности в себе не убавляет. А тогда я была просто леди уверенность или, скорее, леди уебу с ноги, сколько мне голову ни чинили. Уже и чинить перестали. Кажется, поняли, что само пройдет – с опытом. И отправили этого опыта набираться – прямо к нашим в раздевалку, точно. И когда я увидела злющего Дока, я решила: ни за что. Раскатать я его раскатаю – ага, так и подумала, он же выглядит, как принц из сказки, а от принца не ждешь повадок ассасина, да? Вот я и решила: раскатать раскатаю, а занафига мне вообще оно?
Я до того такие глаза, наверное, один раз в жизни и видела. Сейчас расскажу. Жила-была девочка, звали ее Клара. И вышла с ней вот такая история. Только ты не рассказывай никому, ладно? Да, это шутка такая. Я знаю, что не расскажешь. Я бы тебе не рассказывала, если бы думала, что тебе в голову такое может прийти. Да все и так знают, кому надо. Просто… некоторые вещи невозможно рассказать без вступительного ритуала, и вот это он. Никому не говори про это, ладно? А ты отвечай, как положено.
Клара, шепчет новенький, Клара, и я прижимаю к его сладчайшим губам палец. Клары больше нет. Ее, может, и не было никогда. Я помню, как мама твердила, обливаясь слезами: где моя девочка, куда ты ее дела? А я никуда ее не девала. Просто никогда не была ею, той, которую мама звала Кларой, цветочком, куколкой своей. Не было у нее куколки никогда. Мама умудрялась не замечать этого до самого конца, когда я уже прямо сказала, что иду служить в полицию или в пожарные, не решила тогда еще. Что тут началось! Как будто у меня рога выросли, хвост и чешуя. Как будто я чудовище, укравшее и сожравшее ее драгоценную крошку. Как будто я паразит какой-то, притворившийся ее девочкой. Вот вчера все было прекрасно, и девочка была на месте, милая куколка, нежный мамочкин цветочек. А сегодня вдруг я. Понимаешь? Ты понимаешь? Как будто все это время она на меня глаза направляла, а смотрела мимо, видела какое-то свое кино. Про платьица и гольфики… Ну да, было дело – сколько я их изодрала по деревьям и крышам, страшное дело. Бесполезно. А, еще про всякие штуки, чтобы выпрямлять волосы и потом закручивать их в такие трубчатые, знаешь, локоны. Нет, правда, сначала выпрямить, а потом закрутить. Я сказала, что это мы самые смешные шутники? Я ошиблась, мое сердечко. И про туфельки – она так и сказала, представляешь? – не туфли, туфельки! Как будто мне пять лет, а она снова напяливает на меня этот огромный торт из кружев и лент. И трусы с жабо на заднице. И гольфы с бантами. Тебя еще не тошнит? Сейчас будет. Она сказала: бусики – и зарыдала. Мне, двадцатилетней дылде, жаждущей защищать и спасать, она плакала о бусиках. И о туфельках на каблучках. На каблучках! Какие, к бабушке, каблучки, ты пробовала дверь шпилькой выбить? А, все без толку. Она рыдала так, как будто я в самом деле у нее отняла дочь. Только фокус в том, что той дочери у нее никогда не было. Вот эта – была. Я – была. А той не было никогда. И мать моя, взрослая женщина, рыдала по ней, как… как по тем бусикам, как будто я у нее их отняла, прямо в день рождения.
Вот как тебе объяснить? Я в ярости была от обиды – и в отчаянии, что она меня так никогда и не замечала, все двадцать лет – и сердце разрывалось на нее смотреть. Так безутешно она… И последней ниточкой, за которую она попыталась меня дернуть, был, конечно, он. Мой прекрасный принц, мой рыцарь без страха и упрека, мой на тот момент уже официальный и признанный жених, которого вся моя семья – мамина семья, поскольку… ладно, об отце в другой раз, - обожала и только что в коробочку с бархатной обивкой не складывала, в витрину с семейными реликвиями не выставляла, чтобы гостям и соседям хвастаться, какого наша Клара добыла жениха.
Как же Бретт? – спросила мама. – Как же ваша помолвка?
То есть само собой подразумевалось, что с полицейской или пожарной леди прекрасный принц ничего общего иметь не может. Понимаешь? Нет, ты понимаешь? Господи, Одуванчичек, какой ты… милый и наивный. Не можешь ты этого понимать, не положено тебе. Но спасибо, что киваешь. Нет, не спорь. Не положено, и все. Не перебивай меня, а то я тебе не расскажу самую соль, вот то, о чем просила никому не говорить. Я и так, видишь, какими кругами подбираюсь, а то и вовсе увильну, не осилю. Не мешай. Должна же я кому-то это рассказать, кроме нашего безразмерного Гайюса, кому-то человеческому, не по обязанности и не ради исправления искривлений в моей проданной дьяволу и архитектурному бюро психике.
Я говорила, что мне было двадцать, и я была по уши влюблена, и с этим принцем мы встречались, сколько себя помнили, как встретились однажды, когда я убежала из дома… Я рано начала. Да просто так, потому что в доме бегать нельзя, а сад быстро кончился, и за забором было гораздо больше всего, чем внутри забора. Ну, ты понимаешь. Потом уже все привыкли, и его няня регулярно приводила меня домой, и никто уже не беспокоился, все знали, что надо поискать у них где-нибудь на дереве, там нас и находили, но меня – не целиком. То есть часть ленточек и оборочек всегда оставалась на сучках у Бретта в саду, и мама так грациозно шутила, что приданое я туда переношу мелкими фрагментами. Это сейчас меня воротит, а тогда я не понимала, что это не шутки, что шутят не так. Шутят – это как у нас. Обхохочешься.
Родители Бретта, к слову сказать, были не в восторге от ее заходов, но разлучить нас никто и никогда не пытался. Я думаю, они с самого начала были уверены, что все закончится так, как закончилось. Их принцу я ровней не была, и они верили в силу крови, инстинкты высшей расы, не знаю, во что еще. И знали своего сыночка – если ему в чем отказать, то всё, пиши пропало, он своего добьется. А если дать наиграться – сам бросит потом.
Ну, наша игра тянулась двадцать без малого лет, и это было, Одуванчичек, чистым и незамутненным счастьем, моей радостью, моим воздухом – чтобы дышать и чтобы летать, опираясь на него, - все дни, и все часы, до последнего. Последний час был кошмаром. Вот я уже почти к нему и подошла. Сейчас еще передышку себе устрою. Ну, самой смешно, конечно: начала, так говори, и чем скорее скажу, тем скорее легче станет, правда? Потому что я в тебе, как в любом из нас, уверена. Даже несмотря на то, как с принцем вышло. Я в нас всех уверена, и вот тут мне хочется говорить не про нас, а про вас. Сказать, что я уверена в вас всех. Но это было бы неправильно. Хотя какие правила взять. Вот, знаешь, есть такой тест Бекдел для книжек и кино. По нему нужно, чтобы в истории было хотя бы две женщины с собственными именами, и чтобы они говорили друг с другом, а не только с мужчинами, и не только о мужчинах. Так вот я бы сейчас этот тест не прошла бы. Вот, я тут, единственная женщина, правда, с именем – даже вот настоящее имя, из детства, и то приплела сюда, и вот я говорю с тобой, с мужчиной, и говорю о мужчинах, и это полный провал. И правда, для меня это все важно, но вот здесь и сейчас я человек, человеческое существо, и говорю о человеках, о человеческих существах, и это правильно сейчас.
А с другой стороны, сердечко мое, в нашей с тобой истории мне и без второй женщины хорошо, имей в виду. Ладно, и без второго мужчины тоже. Шучу. Насчет «ладно» шучу, прекрати щекотать меня, я же нечаянно тебе челюсть выбью, ай, пусти! Грязный мужской шовинистический свин. Руку пусти. И ногу тоже! И шею, спасибо. Ничего не считается, я тебя в зале раскатаю запросто. Ну, не запросто. Пятьдесят на пятьдесят, ладно. И насчет этого «ладно» я не шучу.
Всё, спасибо, сердечко, теперь я могу говорить дальше. Какой ты хороший, Одуванчичек. Какой ты… Я на всех нас могу положиться, это правда. Но ты мне особенный, как ты это сделал? Может быть, потому что ты был новенький, и казался мне самым безопасным, потому что мы-то уж точно круче, я-то круче тебя, точно. Выходит, та история все-таки на меня до сих пор влияет. Вот поэтому мне и трудно так… Спасибо, что не говоришь ничего. Молчи. Я сама.
Мама спросила, а как же Бретт. И это был момент моего торжества. Из меня только что сияние не исторглось, как из какой святой – я физически чувствовала, как испускаю лучи, хоть и невидимые глазу, они вырывались из меня сквозь поры в коже, я сияла, я лучилась. И так небрежно пожала плечами: о чем тут говорить? Бретт идет со мной. То есть, мы вместе идем. В полицейские или в пожарные, или еще куда, мы подадим заявления везде, и посмотрим, куда нас возьмут. Лишь бы вместе. Потому что это была наша общая мечта, не моя и не его, а наша, и мы ее мечтали на деревьях в его саду, о, это же был целый парк, и мы уходили в нем все дальше и дальше, забирались все выше и выше, и были там одни между листвой и звездами, и мы летели… Знаешь, когда ветер колышет ветки, и листья вокруг вьются, и ветер в лицо, и звезды мелькают – кажется, что сам летишь. Мы там мечтали, как будем героями, будем спасать тех, кто попал в беду, защищать тех, кому угрожает опасность, и какие мы будем крутые, какие хорошие. У нас по всем дуплам были распиханы комиксы, как у тех белок. И мы мечтали. И любили друг друга – вот тех, замечательных и героических, какими станем совсем скоро. Мы были уже взрослые в наших мечтах, и мы точно знали, какие мы сейчас, потому что были уверены в том, какими станем. И, в отличие от иллюзий моей мамы, эти иллюзии меня не пугали и не огорчали, потому что в точности совпадали с моей сутью. Просто были немного на вырост, а так – в самый раз. Я росла прямо в этом, и главной целью моей было вырасти точь-в-точь, совпасть с предуготовленной формой до микрона. И второй главной целью – выйти замуж за Бретта, чтобы его родителям стало ясно, что, как ни знали они своего сына, но тут вот – ошиблись. Это было… это было не ради собственной корысти, понимаешь? Это было ради Бретта, ради его чести и достоинства. Потому что его родители относились ко мне как к очередной игрушке Бретта, очередному его капризу, пусть и затянувшемуся. И из их надежд следовало, что он такой же расист, сноб и мерзавец, как они. А он был не такой, и доказать это им я поставила себе целью. Хотя, конечно, я такими словами не думала, я просто чувствовала, что так будет правильно и честно. И мне не надо было хитрить, заманивать, окручивать и интриговать. Бретт был со мной в этом деле, для него было так же. Мы были уверены друг в друге. Настолько, что и не говорили об этом. Это было как воздух, чтобы дышать и летать. Об этом не думаешь, пока кислород не перекроют.
Это я не отвлеклась, это я даю тебе возможность погрузиться поглубже, чтобы ты в этом дерьме оказался, как я, по макушку. Даже извиняться не буду. Я выплыла, и ты выплывешь, не из такого выплывал, и чего это я буду тебя щадить, когда это мне помощь нужна. Да. Я это сказала. Мне нужна помощь. Помоги мне. Просто слушай и будь со мной. Если что, я уже с этим все, что нужно, сделала, и Гайюсу рассказывала, и мы работали, и он там со мной был. И я в норме, правда. Но между нами это должно произойти вот так: заново и с нуля, поэтому ты будешь со мной в этом рядом, по макушку. И я этого никогда не забуду. И ты не забудь.
Ну, пошли дальше.
Мы подали заявления и проходили всякие тесты – не Бекдел, другие, на здоровье, на прыгать-бегать-отжиматься, на мораль и этику, сам знаешь. Все вместе. И все вровень. Ну, плюс-минус, в одном у него, в другом у меня, в целом получалось поровну. И тут появились они. Архитекторы наши. Выцепили наши досье, изучили, возбудились, захотели нас к себе. Знаешь, как оно дальше. Приходит Гайюс и начинает соблазнять. Когда такой, как я, предлагают спасать не просто одного утопающего, не семью в горящем доме, а прямо сразу все человечество, такая, как я – как я была тогда, – устоять не может. Что я тебе объяснять буду, ты сам такой. Ну, вот и Бретт был такой. Так что на дополнительное тестирование мы согласились, не сговариваясь, и в тот же день собрались и уехали, рассказав родным дежурную байку про учебный лагерь то ли полиции, то ли пожарных, то ли спасателей на водах, какая разница. Мне пришлось натурально из дома через чердак убегать, но мне это было не внове.
И задали же нам жару! Все, что было до того, показалось разминкой для младшей группы детского сада. Я не думала, что смогу столько, сколько по итогам смогла. Просто каждый раз думала, что это вот уже последняя ступенька, и мне ее не одолеть, а раз это дело решенное, так почему бы не проползти еще полметра, все равно терять нечего. И так, по полметра, раз за разом. Ступеньки все не кончались, я все ползла. А потом опа – и всё. И я уже на месте.
А Бретт – нет.
Знаешь, если бы он мне сказал: откажись, не иди туда, останься со мной – я бы осталась. Чем хочешь могу поклясться. Он мне был дороже. Я его знала и любила всю жизнь. А этих спасителей человечества – всего пару недель, и не то чтобы они мне сильно нравились после наших приключений интеллектуальных, моральных и физических. Ну, ты в курсе. Тоже ненавидел? А чего пошел? А, ну да. Смешно, правда? Вот я и говорю, смешнее нашего архитектурного бюро я ничего не знаю. За исключением трубчатых локонов из распрямленных волос, но это совсем другая весовая категория, с этим нам не тягаться.

Если бы он мне только сказал: Клара, любовь моя, к хренам то человечество, пойдем в полицейские, в пожарные, в спасатели Малибу, будем спасать по одному человеку в день, за жизнь с полчеловечества и наберется… Я бы пошла с ним. И никогда, никогда бы не узнала… Да нет, это смешно, опять мне смешно. Да не плачу я. То есть я плачу, все ок, так и должно быть. Мне больно. Мне горько. Это просто слезы, Одуванчичек, можешь плакать со мной, если хочешь. Я тебя за это осуждать не буду. Гайюс не велит.

Он мне не сказал этого. Я ему сказала, что меня приняли, и он сразу вдруг стал вот таким – со злющими небесными глазами, с губами в нитку, с белыми щеками. И он набросился на меня – а я настолько испугалась, как будто вместо моего Бретта, моего верного товарища, заветного друга, моего мужчины, моего героя – вдруг оказалось инопланетное чудовище. Подменыш, паразит, прикинувшийся принцем. Мразь, тварь, хищная гадость. Я просто обомлела, как будто парализовало меня этим ужасом. И он бил меня кулаками, и за волосы – головой об стену, и с каждым ударом как будто становился сильнее и злее. А я не могла понять и поверить, что происходит. И это непонимание меня еще сильнее парализовало. Как в кошмарном сне, когда не можешь из него вырваться… Я настолько не могла поверить в происходящее, что позволила ему изнасиловать меня. Он точно так же мог напоить меня клофелином – у меня было не больше шансов оказать сопротивление. А потом он снова меня бил. И я хотела, чтобы он убил меня. Потому что жить стало невозможно.

А потом Гайюс сказал, что это уже наш человек, и все, что делается для наших людей, должно быть сделано для меня. Ну, ты понимаешь. Меня на руках носили и кормили с ложечки столько, сколько нужно было. И голову мне поправили, и всё поправили. Я только готова была уебать с ноги любого, кто только подумал бы меня пальцем тронуть. Хоть бы даже и Бретта. Если бы у меня была машина времени, я так бы и сделала. А в реальном времени мне просто не удалось его найти. Он исчез. Как будто его и не было никогда.

А потом я получаю назначение в группу Дока, прихожу в раздевалку утром, вижу эти глаза, эти губы. Злятся они одинаково. У них только причины разные, и то, что они делают от злости – разное. А так один в один. Я сначала дергалась, потом прошло.

Это, собственно, и всё, что я хотела рассказать. Да не Клара я. Меня зовут Ягу, а Клары никогда не было. Или она тогда все-таки умерла. Не важно теперь. Вот прямо сейчас – не важно. После разберемся, может быть, даже поплачем о ней вместе. Ты же не зассышь плакать при мне? Я при тебе плакала. Не забудь.

Я сейчас вспомнила, знаешь, что? Помнишь, в Климпо… А, нет, тебя с нами не было еще. Клемс был жив, а тебя не было. Так вот, я, кажется, видела его там. Я же этот взгляд ни с кем не спутаю. Док? Нет, на самом деле они очень отличаются. А вот этот взгляд – небесный, злой, я его видела там. Не веришь? Вот и я думаю, как-то это слишком. Потому что второй раз я его видела тоже. Когда мы вытаскивали Дока, помнишь это шоу? И там он тоже был. То есть я не могу ничего определенного сказать, и доказать ничего не могу, у меня ничего нет, кроме взгляда и мороза по коже. Я про это и хочу посоветоваться с тобой. Как ты считаешь, мне с этим к Гайюсу или к Доку?

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1588184764531647&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

25. Manhã de carnaval

Это когда просыпаешься – а он рядом.
Дышит. Это первое, что понимаешь, потому что прикоснуться страшно. Тебе страшно, и ты боишься, отдаешься древней силе, позволяешь ей властвовать, мышцам – окаменеть в этом страхе, коже похолодеть, дыханию прерваться.
Проснуться ночью от ощущения, что в постели теснее, чем обычно, чем ты уже – нет, не привык, но запомнил, выучил. В первом, сонном еще, бессознательном обследовании пространства эта теснота окатывает острым чувством облегчения: ну вот, я знал, что на самом деле так и есть, все было кошмарным сном, вот и проснулся наконец, и наяву все как надо, все как было, все как…
И тут же следом ледяной ужас.
А потом: ну что ты? Ну, все это уже было, ничего страшного. Да, это покойник, но это наш покойник, твой, мирный, неопасный. А потом: боже милостивый, за что это нам? Как будто не сам заварил всю эту кашу – то ли позавчера, то ли год назад, то ли девять…
Что там за ночь сегодня? Время мертвых? Последнее полнолуние перед Йолем? Когда ж еще и обнять своего возлюбленного.
А потом: его не обнять.
И вот в этот момент уже окончательно просыпаешься.
Прикоснуться теперь не страшно, только горько от невозможности. Как будто, будь такая возможность – прикоснулся бы. Ты вообще хочешь знать, каков он на ощупь? Честно?
А потом: уже отводя взгляд от неподвижного тела, занимающего настолько привычную форму пространства, что хоть вой, хоть ладонь прокуси, - замечаешь, как шевельнулись тени от складок на одеяле, как живые, как будто вздохнули.
И понимаешь. И не можешь вместить понимание.
Столько времени – столько раз – приучал себя не доверять сладкой надежде, не поддаваться радости. Защищаешься теперь не на жизнь, а на смерть. А смерть отступает в сторону, щурится, приценивается – и отступает. И нечем больше защищаться. И ты остаешься беззащитным перед возможностью потери, полностью безоружным и бессильным.
Живое – дышит.
А ты – нет. Потому что сначала от страха, а потом от еще большего страха, что это вот сейчас – иллюзия, обман, новый виток гибельного бреда, ты перестал дышать. И надо насильно сжать ребра, чтобы тихо выдохнуть безжизненный воздух. А потом протянуть руку. Прикоснуться. Еще до прикосновения уловить едва слышное тепло в воздухе. Кинуться на него, сгрести, вцепиться, трясти его – и он тебя тоже. И руки, какие же сильные у него руки, как же это так, я знаю, что сплю, я знаю, что это кончится, и будет очень больно, но пусть, пусть. Сейчас – кричать от радости, задыхаться, рыдать, кричать.

- А нам в школе фельдшерица как-то сказала: не совокупляйтесь в троллейбусе головами!
- Что она имела в виду?
- Что воши перепрыгивают.
- Мать моя кровопийца, жуть какая…
- И к чему ты это?
- Ну, так, ассоциации. Мир же круглый, как голова. И вот они все сейчас… совокупляются. И мало ли какие воши к нам напрыгают.
- Шшшш! – гневно взнимается Зигмунда Фрейда. – Услышат, кого ты вошами – мало не покажется. Держи язык на привязи, коза рыжая.
- А ты скелетина расписная!
- Обе вы хороши, - шипит Мадлен. – Делом бы занялись, не до глупостей было бы. У меня вон пальцы в кровь, а вы…
- В кровь – это хорошо, - одобрительно кивает Зигмунда Фрейда. – Без крови совсем не то.
- И кто из нас после этого вампир?
- Я вам что, сестрица Эльза? – ворчит Рыжая, растопырив перед глазами пятерни в желто-зеленых метках от травяного сока. У нее на коленях навалены пучки серебристо-зеленой травы, мотки лент. Пряный прохладный запах вьется вокруг. – У меня, может, аллергия.
- Скажи спасибо, что не крапива, - недобро усмехается Зигмунда Фрейда, бездельничающая, потому что ее черед еще не настал. – Скажи спасибо, что не обязательно молчать при этом. Хотя это, наверное, зря. Как думаешь, - это уже к Мадлен, - как думаешь, еще не поздно изменить условия игры?
- Нифафда не пофно!
- Не говори с набитым ртом, - качает головой Зигмунда Фрейда.
- А я палец сосу, - отвечает Мадлен, вынув палец изо рта. – Болит.
- Потерпи, еще немного.
- Нет, чтобы меня утешать и подбадривать, - хмурится Рыжая. – Все только этой… Вы сговорились. Так нечестно. И правила менять не вздумайте! Я тогда с вами играть не буду, а без меня у вас ничего не получится.
- А мы вместо тебя Кристину возьмем.
- Ей нельзя. Она беременная. Ее вообще сейчас нет! И не будет, если я не сплету для нее...
- Шшш! – дружно шипят ее товарки. Рыжая кивает, настороженно оглядываясь.
- Тогда Ягу возьмем, - продолжает Мадлен. - Она черная, она сильная, она подойдет.
- А зато рыжей у вас не будет. Без рыжей ничего не получится.
- Это ты с чего взяла?
- Это я правила поменяла.
- Эй, так нечестно!
- А вам можно?
- Это кому это «вам»? Я все пальцы продырявила, а эта валяется на диване с книжкой! Моя мама говорила, что если все время читать, то всю жизнь профукаешь. Лучше бы убралась в своей… пирамиде, пылища по углам – картошку сажать можно! И черепа валяются.
- Они хрустальные.
- Хрусталь должен в серванте стоять, а не по углам валяться!
Они очень старательно ссорятся, не изображают ссору, а ссорятся по-настоящему, Жизнь против Смерти и Любви, Смерть против Любви и Жизни, Любовь против них обеих. Чтобы никто-никто ни в каком из приблизившихся миров не заметил, что они заодно в это призрачное, зыбкое утро, чтобы никто не уличил их в сговоре с преступной целью, потому что им-то что, а вот всех причастных…

Команду Дока держали по отдельности – так, на всякий случай. Вдруг не только сам Док, вдруг все они уже понахватались, да и кровавые жертвоприношения наводили на странные мысли. Вот только удержишь ли по отдельности людей на излете той ночи, когда миры головами совокупляются?
Черная-пречерная Ягу, меряя шагами камеру, думая о белобрысом Данди и о том, почему она все еще зовет Новеньким, даже в постели, больно стукнулась носом о каменную спину белобрысого Данди, который дернулся, развернулся – и схватил ее руками, как настоящую, хотя сквозь нее, если быть откровенным, все-таки немного просвечивала крашеная белым стена. Но это его не остановило.
Жилистый Тир и могучий Бобби, схожие, как молочный шоколад и горький, таким же образом наткнулись друг на друга, а мгновением позже между ними образовался темно-русый Енц. Шипя и потирая бока, они расступились – и как раз в этот промежуток неведомая сила водрузила парочку, замершую в поцелуе. Как-то странно было чувствовать и осознавать, что все они оставались в своих камерах, но при этом были рядом и могли дотронуться друг до друга, и не только дотронуться, как наглядно демонстрировали Данди и Ягу. Бобби одобрительно свистнул, Тир коротко вздохнул. Енц похлопал влюбленных по плечам, потому что расслабляться, когда такое творится, совершенно ни к чему.
Это он правильно подумал и вовремя сделал. Тут-то все и началось. Перед ними возникли три темные фигуры. Ровно по числу партнеров неведомого Макселя, с которыми каждый из наших имел уже длинную, но бессодержательную беседу. Но гораздо менее реальные. Даже нельзя было толком описать их – ни роста, ни объема у них как будто не было, черты лица то и дело тонули во мраке, а выныривая из него – оказывались совершенно другими, чуть ли не противоположными. К тому же невозможно было сказать, где заканчивается одна фигура и начинается вторая, хотя ни схожими, ни тем более единым целым они не были. Категорически! Они даже не совпадали в пространстве, хотя в каком именно, определить было трудно. Во всяком случае, не в этом.
Данди выругался, и его голос влился в хор таких же растерянных и злых.
- Как оно выглядит со спины? – спросила Ягу, оказавшаяся напротив него.
- Не знаю, - ответил Данди. – Я ему в глаза смотрю. Во все сразу, черт.
- Я тоже, однако, - откликнулся Енц. Тир и Бобби подтвердили, что видят то же самое: что-то вроде глаз, по крайней мере – источник взглядов темной троицы оказался прямо напротив каждого из них. Словно все стояли к ним лицом, хотя ясно видели, что стоят кружком вокруг загадочных фигур, как будто играют в «каравай». И при этом они продолжали находиться в своих камерах, каждый по отдельности.
- Какой Док заботливый, - сказал Енц.
- Я тоже об этом подумал, - подхватил Тир. – Если бы не он с его закидонами, я бы сейчас с ума сошел.
- Вот-вот.
- Точно-точно.
- Что это за хрень вообще? – прищурилась Ягу. – Может, нам что-то вкололи?
- Всем сразу?
- Ну, допустим. Это не объясняет, почему мы здесь все одновременно.
- Может, это меня так глючит.
- Почему это тебя? Я тоже это вижу.
- Ты мой глюк.
- Спасибо, любимая.
- Да, и ты тоже.
- Черт. Ягу, у тебя нос как? У меня спина болит до сих пор.
- Это ничего не доказывает.
- Ну, что разговорились? А вдруг оно нас понимает?
- Брось, Енц. Мы сами себя не понимаем, куда ему.
- Мы понимаем, - заговорило оно. – Вы нарушили.
- Что? - спросил Енц.
- Всё! – отрезало оно. Огляделось – не отводя взгляда от каждого. Вынесло вердикт: - Здесь не хватает. Один и один. Где они? Вот они.
Док и Клемс как с потолка свалились: голые, в обнимку – спасибо, хоть одеяла между ними застряли. Их тоже разнесло в разные стороны, встали напротив друг друга, как в тогах: один в белой, другой в красной. И смотрели друг на друга, не отрываясь, как будто могли видеть сквозь темное многоликое пятно между ними. Но пятно-то глаз с них не спускало, сколько бы ни было у него глаз на самом деле. Док еще успел от Клемса взгляд оторвать – на каждого из команды посмотреть, кивок, мгновенная крошечная улыбка, каждому. И это всех собрало, и больше никто не думал про глюки, потому что все были совершенно настоящие, и это было очевидно.
А дальше с каждым было по-своему.

- Накаркала… - шепчет Рыжая и откладывает в сторону незаконченный венок, щурясь на Зигмунду Фрейду.
- А нечего было про вошей, - встревает Мадлен.
- Ничего. Они справятся. Ничего, - Калавера твердит, как заклинание.
- Я знаю, что они Бобби покажут. Помнишь, что Доку говорили про жертвоприношения в квартире? Это вот оно сейчас будет. Блин, Бобби потом от меня шарахаться будет, - всхлипывает Мадлен.
- Они справятся.

Запомнилось обрывками. Тир потом долго кошмары по ночам видел, как ему говорят, что он должен выбрать один из двух вариантов. Первый вариант был – отойти в сторону и мирно жить в загородном доме с Кристиной и тремя сыновьями, которые родятся у них один за другим. Тир видел эту жизнь, как будто ему все будущее показали в одной точке. Прекрасное будущее, все честно: жизнь счастливая, никаких воспоминаний о сегодняшней ночи, о Доке, об этой части жизни вообще. Мальчики один другого смышленее и лучше. На рыжую куклу с разноцветными глазами ни один не похож. И Кристина никогда не исчезала. Хорошая жизнь. А второй вариант был – встать рядом с Доком и Клемсом и потерять все, что только что было словно наяву. И в кошмарах Тир видел, как он отводит глаза, прячась от Докова прямого понимающего взгляда, отворачивается, отступает в тень. И просыпался в ужасе, и не мог вспомнить, что же он выбрал на самом деле. И, отдышавшись в объятиях Кристины, засыпал, и видел, как встает рядом с Доком. И задыхался во сне.
Бобби никому ничего не рассказывал, но время от времени ему мерещилось, что по квартире расставлены каменные жертвенники, и на них дымятся куски сырого мяса, пузырится кровь. Он принимался ощупывать себя, проверяя, все ли на месте, и какое-то время после таких приступов оставался в смутной тоске и беспокойстве, как будто на месте оказалось не все. Впрочем, он сильный, правда, очень сильный. Да и Магда не забывала заваривать ему шалфей. Прошло со временем. Справился.
Клемс иногда с удивлением смотрит на Дока, как будто знает о нем такое, что про Дока знать невозможно. Невозможно знать про человека что-то такое, чего с этим человеком не может быть никогда. Но в то же время невозможно избавиться от этого знания. И остается судорожно хвататься за любые сомнения и тут же отталкивать их в попытках удержать шаткое равновесие между одним безумием и другим. Но на фоне всего того безумия, которое Клемс и так носит в своей ясной голове, это не заслуживает отдельного упоминания.
Енц, когда они все один-единственный раз говорили о произошедшем в ту ночь, просто пожал плечами. Что, мол, они могли мне предложить? Вечную жизнь? И никогда не встретиться с ней? Вот это их «мы понимаем» было явным преувеличением.
- Они тебя тоже смертью пугали? – спросила Ягу.
- И тебя? – повернулся к ней Док.
- Ага.
- А ты?
- Ну, они говорят, если не отступишься, то умрешь. А я так: что, прямо сейчас? Думаю, легко они меня не возьмут, а то и прихвачу кого с собой, рано радуются. А они, представляешь, мне такие: нет, не сейчас, вообще. Боже, как я смеялась.
И тогда они все стали смеяться. Боже, как они смеялись.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1592384104111713&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

26. Щепка, лист, лепестки

С каждым было по-своему. С Доком – вот так.
На берегу бесконечной реки – вот какая бывает бесконечность, а ты не знал? – можно сидеть бесконечно и не дождаться ни трупа врага, ни лодки друга, потому что снова и снова течение гонит перед тобой одну и ту же воду, но войти в нее ты не можешь, можешь только чертить пальцами на песке бессмысленные знаки. Просто чтобы те, кто за тобой наблюдают, были заняты разгадыванием безответных загадок, фальшивых ребусов. Может быть, это их отвлечет от чего-нибудь важного, когда это важное начнет происходить. Например, появится какой-то выход, какой-то зазор в запредельно плотной нереальности этого… ну, скажем, пространства.
До сих пор Док не представлял, что такое бывает. Вот берег, обычный песчаный желтый берег берег, как на детских рисунках. Вот река – мягкое, но сильное течение, легко плещущие тонкие, будто стеклянные, волны косо набегают на песок. Вот в нескольких шагах от воды буйство ярко цветущей, яростно благоухающей растительности, непролазная стена, накрепко сплетенные и перевитые стебли и ветви. И всё. Больше ничего нет. И сколько ни иди вдоль реки – остаешься на месте. И река снова и снова несет мимо тебя все ту же щепочку, что и час, и день назад, все тот же пожелтевший с краю лист, сбившиеся в сплошное лиловое пятно лепестки, и снова щепочку, и снова желтеющий лист, и снова лепестки, и так по кругу, бесконечно. А в трех метрах от берега над водой стоит густой туман, и другой берез только вымечтать можно, но и тогда не доплыть до него. Это вот как-то сразу ясно, что к речной воде прикасаться нельзя, хотя с виду вода как вода. Прикасаться нельзя, а уж пить и подавно. А солнце здесь щедрое – вечный полдень, вечное лето.
Как тогда, когда он упал с велосипедом на склоне и не мог подняться, и сделать ничего не мог. Вот так же и сейчас. Ничего не сделать. Только ждать и надеяться. Хотя какая тут может быть надежда?
Лодочник здешний, наверное, не приплывет – Док-то уже здесь, перевозить его никуда не надо, обратно отсюда этот лодочник не перевозит.
Есть время сдаваться и есть время упереться и не отступать. Как понять, какое сейчас? Тогда, на склоне, было время сдаваться, и он это понял, когда сдался – и получил свободу и спасение. А какое время теперь? А когда Клемс у него в руках выдохнул и больше не вдохнул – это было время сдаваться или время сжать реальность в кулаках и не выпускать, пока не сдастся она?
Кто-то сказал, что за такие идеи могут и по голове настучать. Кто? – Сам знаешь кто.
Но он не знал, кто. Должно быть, те, кто сейчас наблюдают за ним, пытаясь разгадать его бессмысленные рисунки на песке.
Может быть, сейчас как раз то время, когда надо зачерпнуть в ладонь стеклянно прозрачную воду, поднести к растрескавшимся губам, омочить их в горечи и сладости забвения? Принять причастие страны мертвых.
Жажда немилосердна. Это без еды можно жить и жить, но обезвоживание убивает быстро. Хотя здесь, конечно, не убьет, потому что смерть была бы переменой, а перемен здесь нет. Щепочка, лист, стайка лепестков. И снова. И снова. Смерти нет, потому что нет жизни. И цветение здесь такое же мнимое, как на картине или на фотографии. Существует реально, но не живое.
Как его фальшивые иероглифы на песке – выглядят как настоящие, но ничего не значат. Наперегонки с волной, чтобы не коснуться, чтобы не коснулась.
Он точно знал, что за ним наблюдают – такое не пропустишь. Кто? Кто надо. Которые сам знаешь. Те самые, что по голове настучат.
Настучат по голове, настучат по голове, повторяет про себя Док. Настучат, выстучат азбукой Морзе, почему и зачем нельзя делать так, как он хотел, нельзя вмешиваться в ход времени и судьбы, нельзя возвращать друга из царства мертвых. И не в том дело, скажут, не в том, что Гильгамеш не спросил Энкиду, и не в том, что Орфей вел Эвридику, как козочку на веревочке, и не в том, что они отступили и не попытались во второй раз, и в третий, и сотый. Это не причина, отстучат духи-хранители последовательности и необратимости, это следствие. А причина в том, что вселенная не допускает таких нарушений последовательности и необратимости, и нельзя покушаться на эти священные принципы, а кто покусится – неминуемо потерпит поражение и будет примерно наказан, чтобы прочим неповадно было. Ох, и достанется бедной моей голове, думает Док, если духи-хранители и в самом деле возьмутся донести до меня эти простые и незыблемые истины посредством азбуки Морзе.
Как будто они и впрямь взялись за это, в голове гудит, в ушах стучит. Док набычивается, упрямо горбит спину, склоняясь над песчаным берегом, чертит уже не так бессмысленно. Как будто в самом деле хочет им ответить.
Мало ли, отвечает он, что это невозможно. Мало ли что накажут. Мало ли что надежды нет и гибель неминуема.
Руки его двигаются все быстрее, но ни один из начерченных знаков не имеет отношения к известным ему алфавитам, иероглифам или пиктограммам. Что толку писать неведомым духам на человеческом языке? Они не поймут. Откуда им знать, как расшифровывать человеческую письменность? У них нет и не может быть ключей. Они не понимают самой сути.
Голова кружится, язык не помещается во рту, вода бесконечной реки подкрадывается к самым его пальцам – но не успевает захватить их в свой прозрачный плен.
Давайте-ка, я объясню вам, чертит на песке Док, что значит быть человеком. И что значит для существа человеческого рода невозможность и безнадежность. Это можно объяснить одним словом.
И Док размашисто выводит обычными буквами:
НИЧЕГО.
То есть – ничего не значит. Ничего выдающегося. В смысле, не имеет особого значения, есть надежда или ее нет.
Ему кажется, что под его руками на песке возникают красочные картины, оживают, обретают глубину и движение, разворачивают и проявляют многоярусные сложно устроенные смыслы. Он чертит загогулины и углы, штрихи и окружности, перекрещивает отрезки прямые и волнистые, частыми ударами пальцев щедро рассыпает точки. Каждый знак кажется ему полным значений, удивительно емким, пронзительно прекрасным. Он счастлив делиться своим знанием с невежественными невесть откуда пришельцами, которые даже не удосужились поинтересоваться, с кем имеют дело, прежде чем угрожать.
Ему угрожали?
Да, настучать по голове.
В голове стучит, и Док нетерпеливо морщится: он не готов к преждевременным, скороспелым возражениям. Он еще не договорил, не дошел до самой сути.
Потому что обоснованная надежда в этом мире – скорее исключение, чем правило. Надежды никто не обещал. Но есть вещи, которые необходимо делать независимо от того, есть надежда или ее нет. Ни у кого из нас нет надежды, что он не умрет. Так что же теперь? В этом мире никто не может прожить, не страдая. И все умирают. Все. Поголовно. Это не чума и не эбола. Не война, не конец света. Это просто один –любой – день любого человека в этом мире. Но мы строим, и пишем, и красим, и печем хлеб, и сажаем цветы, и поем песни, и запускаем воздушных змеев – и защищаем свое дорогое, сколько можем. Мы влюбляемся, мы рискуем влюбляться, в этом мире, где каждый должен умереть, и у тебя, по большому счету, выбор небольшой: или ты умрешь первым, разорвав сердце тому, кто тебя любит, или он сделает это с тобой. Хотя на самом деле и этого выбора у тебя нет, не тебе выбирать. Все будет, как будет, а ты можешь только… Я даже не знаю, что ты можешь. А, вот, можешь просто быть и оставаться человеком.
Руки над песком, уже обе, летают все быстрее, чертят знаки все резче, размашистей, как будто Док боится, что не успеет договорить, как будто кто-то может его прервать. Например, здешний лодочник. И как будто верит, что его в самом деле кто-то слушает, вернее, читает его знаки. Кто-то, те самые, которые наблюдают за ним. Которые настучат по голове.
Так вот, продолжает Док, оставаться человеком необходимо независимо от того, есть ли у тебя надежда на… Вообще хоть на что-нибудь. В этом весь фокус. Весь. Больше ничего нет.
Нельзя зависеть от надежды. В этом деле нельзя ни от чего зависеть, тем более от надежды. Или там от чьего-то разрешения. От угрозы настучать по голове. Видите ли, если человеков станет можно остановить такой угрозой, человеческий мир прекратит свое существование. Даже если ни одного листа с дерева не упадет, травинка не колыхнется, все равно – это будет апокалипсис, необратимый конец света. Потому что человеков не останется. Потому что человек – это тот, кто, не имея надежды, действует так, как будто имеет всю надежду мира.
Наверное, думает Док наконец, наверное, он уже бредит, потому что стук в голове все сильнее и чаще, и Док легко разбирает в нем ответ, и ответ ему не нравится. Но он не знает, что возразить теперь, когда он так понятно, буквально на пальцах разъяснил самую суть, а его все равно не поняли. И тут радость охватывает его, ему становится легко и весело. Теперь нет сомнений: это время упереться и не отступать, то самое время. Самое понятное и простое для него.
И как раз в этот момент из тумана бесшумно появляется лодка, ломая круговую симметрию щепки, листа, лепестков, и черная фигура в ней кажется такой знакомой, что Док ни на миг не сомневается: это свои, это за ним.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1593434660673324&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

27. Правильные ответы

- Знаешь, - говорит Гайюс коллеге (кофе-сэндвичи-Камилл), - я опасаюсь, что Док слишком сильно раскроется в своих записках.
- Это книга, - поправляет Камилл.
- Да, про слонов, - уточняет Рене.
- Смешно, - говорит Камилл, но не смеется.
Гайюс продолжает:
Раскроется сам и раскроет нас. Что к чему, почему всё и что это за эксперимент, о котором он упоминает.
- Не раскроет, - качает головой Рене. - Не получится.
- Цельной картины он не даст, это понятно. Но по косвенным признакам…
- Я слежу за этим, - кивает Камилл. - Все нормально.
- То есть объяснений там, разгадки - не будет?
- Нет.
- Тогда - бедный Док! Никто не станет читать его книгу.
- Уже читают.
- Ну, значит, никому она не понравится.
- Да ладно, коллега. Тот, кто дочитал до этого места, абсолютно точно читает не ради разгадки.
- А ради чего еще читать эту фантасмагорию?
- Ради надежды.
- Ну, он сам признается и на пальцах объясняет, что надежды нет.
- Надежда всегда есть.
- Вопрос – на что.
- На что-нибудь. На то, что произойдет чудо. А если не произойдет, то хотя бы самого страшного не случится. Умирать тоже можно по-разному.
- Ну да, ну да.
- На то, что любовь не перестанет даже в аду.
- Говорят, что ад – это полное отсутствие любви.
- Значит, все-таки на чудо.
- На то, что сам выдержишь и останешься верен себе и тому, кого любишь, но в первую очередь – себе. И, теряя всё, не потеряешь всего. Не потеряешь согласие с собой, мир с собой.
- Я уже не понимаю, кто из нас что говорит.
- Я слежу.
- И?
- И тоже уже не понимаю.
- Ладно, - качает головой третий, - оно надо? Даже Док нас не различает, а нам-то это для чего?
- Вот нам как раз это необходимо, потому что…
- Кстати, вам не кажется, коллеги, что мы сейчас очень напоминаем те три темные фигуры, которые объясняли Доку, почему он не прав?
- Это ты к чему?
- А я вообще не собираюсь ничего объяснять Доку. Пусть лучше сам мне объясняет.
- В первую очередь – себе.
- Ну, для этого мы и нужны. Чтобы он сам понял, что к чему.
- Это ты про неэкспертную позицию терапевта?
- Давайте вот без этого, а?
- Без чего?
- Без умных слов.
- Это ты еще умных слов не слышал.
- Слышал. И сам умею. Но не хочу.
- Интересно, с чем это связано.
- Хочешь поговорить об этом?
- Нет, я хочу с этим побыть.
- Брейк.
- Просто хотелось внести немного отличий.
- Чего их вносить, они и так есть.
- Ну, заметить.
- Отличия от темных фигур?
- Нет, отличия между нами.
- Ты это ты, а я это я.
- А я тогда кто?
- Видимо, он.
- Или Оно.
- А вы тогда?..

Ночь на маленькой площади шумна и яростна. Окна всех кофеен освещены – такое дело, фестиваль-флешмоб, непременно понадобятся чай-кофе-вино-сэндвичи-мороженое в огромных количествах. Золотой свет озаряет булыжную мостовую, тени множества людей качаются и мелькают по стенам старых домов.
Миллион зубочисток – это всего лишь тысяча упаковок по тысяче штук, но эту тысячу упаковок нужно еще распаковать, и сделать это нужно быстро, пока не рассвело, как хорошо, что ночь длинная, как будто сплетена из множества ночей, и уже не понять, что за ночь нынче – солнцестояние или эквинокс, золотая пшеница или молочные реки, огонь или вода, утро года или его сумерки… Все ночи здесь, и миллион зубочисток, из которых Мадлен строит модель мира, неиссякаемым потоком шуршат по булыжнику. Мадлен строит не сама-одна, конечно. Фестиваль зубочисток, флешмоб построения мира, как не вовлечь молодых сумасшедших художников, которыми всегда славился город? Вот они, тут как тут: мелькают головы узорно обритые и украшенные перьями и цветами и просто встрепанные; пряди волос всех мыслимых цветов развеваются от бега и прыжков, разрисованные лица улыбаются, все кричат и смеются, то и дело путают порядок сборки и снова налаживают процесс, складывают суматошный, беспорядочный, стройный непредсказуемой гармонией хаоса танец, расступаются и водят хороводы. Калавера ходит между ними, улыбается, обнимается со всеми желающими: фото на память? Секунда и готово! Следом за ней Молли раздает охапками венки из бархатно-серебристой, прохладной травы. На стриженые и косматые, выбритые и выкрашенные, разрисованные хной и чернилами головы венки ложатся, как так и должно быть. И вот уже все, все кружатся и смеются, передают друг другу тонкие деревянные иглы – сколько уколотых и каким сном они заснут? – не сосчитать, не предсказать.
- Там, откуда я родом… - шепчет Калавера.
- Ты родом из головы одной обезумевшей от горя женщины, - кричит Мадлен с вершины пирамиды, сложенной из зубочисток, и никто не задается вопросом, как она там оказалась и как эта ажурная конструкция, держащаяся только на дерзновении автора и энтузиазме юных безумцев, выдерживает ее.
- Не от горя. От любви.
- И из канадской кукольной мастерской, - поддерживает Молли, выглядывая из-за охапки шалфея.
- Там, откуда я родом в голове той женщины, моей мамы, - продолжает Калавера, - в той стране растет особый шалфей, не тот, который Гиппократ называл «священной травой», не тот, который прославлял Авиценна. Волшебная трава сновидцев и прорицателей, знатный галлюциноген, та еще отрава…
- Ну, у нас-то нормальный шалфей, не отравленный, - с надеждой утверждает Молли. – Я хочу, чтобы все было по правде.
- И только так! – кричит сверху Мадлен, все больше смахивающая на клыкастое чудовище из кошмаров Бобби. – Да будет правда, только правда и ничего кроме правды! Эй, люди! Всем слонов!
Хор восторженных голосов отвечает ей, перекрывая гудение компрессоров. Разложенные на мостовой фантасмагорические силуэты вздрагивают, мелко трясут шкурами, приподнимаются над мостовой, тянутся вверх, переламываясь и выпрямляясь. Качаются на тонких ножках, как новорожденные жеребята, поднимаются над башнями, заслоняют звезды.
- Всем шалфея! – кричит Молли, швыряя венки в толпу. Их перехватывают на лету, надевают на головы, передают друзьям, крутят на пальцах, танцуют и скачут, размахивая ими. В руках Молли они не кончаются, и она кричит Калавере, дразнит ее, показывает язык:
- Это не твой шалфей! Это мой шалфей! Не из той страны в голове твоей мамы, а настоящий! Эй, люди! Развешивайте их на фонари, на окна, на двери! Везде! Да здравствует шалфей!
Бьют часы – первый звук падает с высоты, накрывая площадь, и не угасает, не прерывается, когда в него вплывает следующий, и следующий, и следующий…
Главное – чтобы все получилось правильно, хотя правил никто не знает. Но как-то нужно устроить так, чтобы Ягу не разлучилась с Данди, а Тир не потерял свою Кристину, чтобы Бобби оставался живым и невредимым, продолжал печь вероятность хлеба в вероятности хлебопечки, а Мадлен продолжала заваривать ему шалфей каждое утро, потому что в человеческой жизни есть лишь одна определенность: мы все умрем. Нужно устроить так, чтобы живой Енц обнимал и целовал Зигмунду Фрейду, а она целовала его, живого. Чтобы Док и Клемс могли взяться за руки, и чтобы это было нормально, чтобы мир не рушился от этого и они не погибали от этого. Так будет правильно. Только так. Все они здесь. Зигмунда Фрейда аккуратно снимает с головы фольгу и видит: все так и есть, как она видит, все на самом деле так. Осталось сделать несколько маленьких и очень аккуратных шагов.
Площадь утопает в серебристой зелени, стены домов, фонарные столбы увиты гирляндами, горелки извергают синеватое пламя, и маленькие расписные монгольфьеры взмывают над черепичными крышами, в небе становится так же тесно, как на площади. И все это кружится, кипит и вьется вокруг огромной – выше башни с часами – пирамиды из зубочисток, а на вершине пирамиды неестественно медленно, жутко медленно, как будто ее время течет иначе, чем время внизу, танцует чудовище Мадлен, и вокруг пирамиды, заслоненные ею одна от другой, ходят, как планеты вокруг светила, рыжая Молли и черная Зигмунда Фрейда. Всегда напротив, лицом друг к другу, никогда не встречаясь взглядом, разделенные хрупкой, прозрачной пирамидой из острых осиновых колышков или, может быть, веретен, которыми колют пальцы, чтобы кануть из мира в ожидание неминуемой любви.
- Или Оно, - говорит Гайюс.
- А вы тогда кто? – спрашивает Камилл.
- Эй, а это который шалфей? – осторожно принюхивается Молли.
- Настоящий, - кивает Калавера.
- Шшш… Все готово, - медленно выдыхает Мадлен, медленно раскидывая руки в тягучем бесконечном кружении.
- Да! – звонко откликается Молли, пристально глядя сквозь переплетение деревянных штрихов в самую сердцевину пирамиды, и разводит руки как для объятий.
- Пора, - кивает Зигмунда Фрейда, распахивает руки навстречу ей, вытягивает губы трубочкой, будто для поцелуя, но нет – легкое дуновение срывается с губ, черной струйкой летит к пирамиде.
Пирамида взрывается. Бесшумно, стремительно миллион зубочисток разлетается во все стороны, пронзая ткань мироздания.
Времени больше нет. Жизнь и Смерть стоят в середине этого взрыва и смотрят друг другу в глаза – не отрываясь, пристально, не зная усталости и компромиссов. Над ними парит Любовь, беспечно раскинув руки, запрокинув голову, поет тихим голосом в самую середину неба. В небе шествуют вереницы пестро размалеванных слонов – голубых, розовых, желтых, в золотых брызгах, в серебряных разводах, в бахроме, с башенками на туго надутых спинах, а в одной из башенок трубач, он трубит то в унисон с Мадлен, то оплетая ее голос удивительными созвучиями, и все это неподвижно и неподвластно изменениям, и одновременно текуче, изменчиво, живо.
Док стоит посреди площади – посреди сколотых зубочистками версий мироздания, среди миллионов версий себя. Клемс держит его за руки, они смотрят друг другу в глаза. Жизнь и Смерть смотрят в глаза друг другу сквозь них, как сквозь увеличительное стекло, и видят истинные размеры и качества их сердец, вселенной и самих себя.
Миллионы Доков и миллионы Клемсов держатся за руки. Сколотые осиновыми щепками, всего-то. Как легко оторвать их друг от друга. Как быстро они истекут кровью.
Док понимает, что сейчас дело за ним. Нужно всего-то ответить на простые вопросы.
Кто из них ты? Кто из них твой Клемс?
По ком звонит этот гребаный колокол?
Как просто.
- Кто из них ты? – спрашивают три темных фигуры, склонившись над маленькой площадью. – Где ты, Док?
Док крепче сжимает в руках руки Клемса, отчаянно и весело смотрит ему в глаза.
- Я здесь. Я – везде.
И Клемс улыбается и кивает:
- Всё это – мы. Все мы.
Любовь поет в самое сердце неба.

https://www.facebook.com/photo.php?fbid=1594641583885965&set=a.587182107965256.152090.100000204154484&type=3

Цитировать:

Вот и всё. Будет еще пара-тройка глав в середине, а финал уже вот он. Всё. Написано нами вместе - мной и Д. Потому что прожито нами вместе. Я сказал, что мы это вместе сделали. Он согласился. Он сказал так его и указать в авторах - Д. Так и будет. С любовью.

(Еще из Книги Дока)
Близнецы

- Нас все путают.
- Ну, не все.
- Почти все.
- Смотрю на вас и удивляюсь: как это возможно? Вы выглядите очень… разными.
- Мы и есть разные! – восклицает одна.
- Мы стараемся! – вторит другая.
- Это… разные ответы.
- Потому что мы разные! – хором, слаженным дуэтом, со страстью и нетерпением.
- Нас всегда путали, с самого начала.
- До сих пор умудряются.
- Мама рассказывала, что время от времени кормила одну дважды, а вторую пыталась укачать, несмотря на вопли, потому что думала, что уже накормила ее.
- А я оставалась голодной! Да еще мама не качала, а трясла изо всех сил и подбрасывала.
- А потом положит в кроватку, погасит свет и уйдет…
[MORE=читать дальше]- Ее?
- Меня!
- Меня!
- Вы это помните?
- Она рассказывала.
- Вам?
- Подружкам своим. При мне.
- И при мне.
- Так которая из вас оставалась голодной?
- Я.
- Я!
- А как кто скажет, мол, какие у вас дочки одинаковые, она эту историю рассказывает. И всем смешно! Бесит это.
Рыжая топает ногой, встряхивает огненной гривой: - Бесит!
Ее сестра – волосы белее луны, голос тише сквозняка – соглашается:
- Бесит.
Короткий кивок, взгляд исподлобья.
- Не представляю, как можно вас перепутать, - вздыхает Гайюс.
- Нас перепутали, еще когда мы родились. Сразу. Поэтому неизвестно, кто старше.
- Я!
- Ну конечно!
- Я первая родилась, я и старше. Мне первой бирочку привязали.
- Когда я родилась, как раз было землетрясение. И прямо в тот момент – бабах! Стена отвалилась. Вот так! Упала, как картонка. Бух! И тут эта лезет наружу. Акушерка всех похватала и вон из родильной. А потом, конечно, не вспомнит, кто где. Шок, переполох, путаница. Нас хоть другой тете не отдали, потому что двойня в тот день одна была. А так небось кучу младенцев перепутали.
- Нас тоже перепутали. Только между собой.
- И дома потом еще несколько раз.
- Так что уже никто не знал, кто на самом деле Зое, а кто Аморет.
- И до сих пор никто не знает.
- Еще как знает.
- Кто?
- Я! Я знаю, кто я.
Гайюс понимает, что сам перестал различать их – когда же? Но факт: то, что должна сказать рыжая, говорит ее бледная сестра. Говорит тихо то, что громкая выкрикнула бы, но говорит с таким напряженным упорством, что это звучит не тише яростых выкриков рыжей. Вот только понять, кто из них кто, удается с большим трудом. Как будто они видны одна сквозь другую, одна в другой.
- Может быть, все-таки, вы придете по очереди, отдельно? – спрашивает Гайюс.
- Плохая идея, - шевелит пальцами Аморет – или все-таки Зое?
- Ты же никогда не будешь знать, кто пришел.
- Но вы ведь такие разные, - пытается удержаться Гайюс.
- Это потому что ты такой умный, - нахально льстит белая.
- И специально обученный, - снижает рыжая. – И все равно путаешься.
- Есть немного, – соглашается Гайюс. – Кажется, вы и сами не всегда друг друга отличаете.
Девочки смотрят на него, широко раскрыв глаза, молча.
- Как ты догадался? – наконец шепчет белая.
Рыжая хмурится: кажется, она уязвлена тем, что их секрет раскрыт.
- Поэтому, - говорит она невпопад, - мы взяли другие имена. Молли. Мадлен. Как сами выбрали. Раз уж никто не может нам сказать, кто из нас кто, раз они массово не хотят отличать нас одну от другой, натягивают на нас одинаковое…
- И нас натягивают на одинаковое, - ядовито шепчет белая.
- Да уж! Мы должны хотя бы сами друг друга узнавать и…
- И не ждать друг от друга невозможного.
- И что одна заменит другую.
- Или что мы всегда обязательно должны ходить вместе.
- Или что мы одинаковые.
- И хотим одного и того же.
- А мы разные!
- Абсолютно.
- А они думают, что одной без другой не бывает.
- Так кто из вас кто? – спокойно спрашивает Гайюс, отказавшись разбираться в этом самостоятельно. В конце концов, это их дело – и пока они сами не разберутся, не разберется никто.
- Да мы-то разбираемся!
- Док тоже, - вспоминает Гайюс. – Он говорит, что ты любовь, а ты – жизнь.
- Кто-кто? – жадно кидается рыжая.
- Кто из нас?
- Ты, - говорит Гайюс, показывая на одну из них, - любовь. А ты – жизнь.
Они тихонько сидят, сложив руки на коленях, как примерные ученицы. Целую минуту так сидят. Ну, по крайней мере, не меньше тридцати секунд. Хотя тридцать секунд тишины в их исполнении – это целая вечность. И они сидят целую вечность и смотрят друг на друга, смотрят, не отрываясь, как будто стараются запомнить, кто из них кто.
- Ну хотя бы ты не забудешь? – поворачивается одна из них к Гайюсу. – Хотя бы ты будешь знать?
Он качает головой.
- Не уверен, что Док правильно вас называет. Судя по тому, что он творит, он здорово путает вас и не отличает одну от другой. Как будто вас в самом деле одной без другой не бывает.
- А мы бываем? – морща лоб, одна из них смотрит на Гайюса в большом сомнении. Вторая хмурится:
- Док не хочет, чтобы мы были отдельно.
- Сейчас здесь вы, а не Док, - твердо говорит Гайюс. – Сейчас имеет значение, чего хотите вы. Каждая из вас.
- Обойдусь без тебя, - шипит Мадлен, кажется, она и есть Аморет.
- Я-то без тебя точно не умру, - наверное, это Зое, и она, как всегда, говорит громко.
Гайюс видит, как побелели костяшки переплетенных пальцев – кажется, они переломают их другу другу и не заметят, так вцепились. И когда одна из них замечает его взгляд, она, похоже, несколько смущена, но не пытается вырвать руку из руки сестры, а только расправляет свободной рукой складки платья. Теперь Гайюсу видны только воланы, оборки, рюши, кружева и ленты - идеальный камуфляж.
- Хорошо, - вздыхает он. - Начнем с начала. Кто вы? Чего вы хотите?
- Да нас все устраивает, - говорит одна, и вторая согласно кивает:
- Только бы не путали нас, тогда и мы разберемся.
- Ну, постепенно.
- Со временем.
- Потом.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1609077505775706&id=100000204154484

История Клариссы Х

Я смотрел на нее. Смотрел, не отводил взгляд. Было ли мне неловко?
Не то слово. Я чувствовал стыд.
Мне хотелось закрыть глаза, съежиться, исчезнуть. Или хотя бы притвориться, что меня нет.
Любопытно то, что на самом деле ее здесь не было.
На самом деле ее здесь не было.
- Налей мне чаю, - сказала она. - У тебя есть масала? Давай, сделай мне масала ти, я с ума сойти сколько времени не пила его. Умереть не встать, как хочу масалы.
- Ты издеваешься? - возмутился я.
- Нет. Нет. Я серьезно.
- Но ты не сможешь его пить.
- Ты издеваешься? - она не просто повторила мою интонацию, возглас чистого возмущения, она что-то такое подкрутила в звучании фразы, что мне стало смешно и грустно одновременно. Она сбивала с толку и, похоже, получала от этого удовольствие.
- Ну, что? - она смотрела весело. - Я и здесь-то не могу быть, о чем ты говоришь? Такие мелочи - чашка горячего пряного чая с густым молоком, только не надо этой обезжиренной дряни, мел они разводят, что ли... Давай, сделай мне такую радость. Я не могу пить чай, я не могу быть здесь и говорить с тобой - но я здесь и говорю. Как тебе это?
- Это все только в моем воображении.
- Именно! - удовлетворенно кивнула она. - Ты вообразил себе разговор с покойницей и не зассал представить меня такой, какой я действительно была перед тем, как умереть, наконец. Так не ссы и дальше. Вообрази меня, пьющую этот чертов масала ти, и продолжим разговор.
- Я перебрал – мысленно, конечно, - содержимое своего ящика для пряностей. Вроде бы все есть. Я стал воображать, как иду на кухню, включаю газ, ставлю на огонь чайник… Она стукнула меня кулаком в плечо: Эй, не финти! Сделай это по-настоящему.
- Какая тебе разница?
Она вздохнула, потерла пальцем переносицу.
- Понимаешь… Раз уж я здесь. Раз уж ты действительно воображаешь, что я здесь. Воображаешь, что я действительно здесь. Ну? – посмотрела на меня, будто требуя продолжить, требуя понять и сделать, как должно.
- Если ты здесь, - сказал я, - как будто ты здесь на самом деле, то есть, если бы ты была здесь…
- Ну?
- Я бы встал и пошел на кухню.
- Без вариантов.
- Да.
- Вот именно.
И я встал и пошел на кухню.
- Слушай, сказал я, остановившись посреди коридора, но ведь тут такое дело…
Она насмешливо сморщила нос и привалилась плечом к белой стене. Останутся следы, подумал я, нет, следов не останется. Только в моем воображении. Только в моей памяти. Но как мне забыть теперь, что она стояла здесь, прислонившись к белой стене, на которой теперь должны бы остаться ржавые пятна. Как и на полу. Как и на лоскутной подушке, после того, как она уселась на стул, закинув ногу на ногу.
- Сложный философский вопрос? – и в голосе насмешка. Но я-то не о том, о чем она, похоже, подумала. Я мстительно ухмыльнулся. Я начинал чувствовать себя… проще.
- Можно сказать и так… Видишь ли, существует до черта разных рецептов приготовления масала ти. Состав пряностей, молотые или целые, варить или заливать кипятком, когда добавлять молоко…
Я уже мог шутить с ней. Я даже мог действительно видеть ее, а не просто смотреть растопыренными глазами, изо всех сил стараясь не фокусировать взгляд на том, что у живого человека со временем могло бы стать шрамами, а у нее, наверное, так и останется теперь. Впрочем, живой человек с таким лежал бы и не вставал. А она пришла со мной на кухню и смеется, раскачиваясь на стуле, и не разваливается на куски, как мертвая, и не стонет, как живая. Кто же она сейчас, здесь?
- Ладно, если хочешь своего чаю, скажи, как ты любишь.
- А ты тоже будешь? – спросила она.
Я не люблю масалу. Что бы я сказал, если бы она действительно была здесь сейчас? Я люблю молочный улун, но он такой нежный, тихий, что мне неловко в этом признаваться.
- Не люблю масалу, - сказал я.
Она кивнула, благодарно улыбнулась.
- Мне нравится, когда ты так… Как с живой. Давай, тебе понадобится гвоздика, кардамон, корица, черный перец, имбирь… Я еще люблю, чтобы бадьяновая звездочка плавала в чашке. Устроишь?
- Непременно. Только вот я на бадьян не рассчитывал, придется за ним идти. Здесь внизу, рядом – хорошая лавка, я быстро. Подождешь?
- Представь себе – да.
Я поверил. И отправился в лавку.
Все случилось очень просто и даже, наверное, предсказуемо. Но никак не ожидаемо. Если бы мы ожидали, что любой застрявший в голове вопрос чреват вот таким ответом… Я почти случайно встретил на просторах сети упоминание о Клариссе Х. Разные источники представляли ее то жертвой стечения обстоятельств, то успешным агентом, которую вроде бы сдали свои, потому что ее успех шел в разрез с политическими и, особенно, экономическими интересами ее руководства (в широком смысле). Я заинтересовался, прочитал все, что смог найти, понял, что никогда не смогу составить окончательное мнение, потому что данных недостаточно. То есть у меня появились, конечно, несколько годных версий, но проверить их возможности не было никакой. Ну, то есть, так, чтобы не влезть в это дело чуть больше, чем было бы действительно безопасно. Впрочем, версии стоили друг друга, одна другой гаже. В лучшем случае, руководство (в узком смысле), действовавшее в соответствии с указаниями руководства (в широком смысле), могло рассчитывать, или надеяться, что Кларисса Х. умрет легко и быстро. Но с гораздо большей вероятностью этим случаем воспользовались в дидактических целях. Чтобы с максимальной ясностью напомнить, к чему ведет непослушание. Ай-яй-яй. Плохие девочки кончают плохо. Вот так. Мальчиков это тоже касается, кстати.
Я довольно скоро обнаружил, что случай Клариссы Х. не выходит у меня из головы. А спустя некоторое время – что из головы моей не выходит сама Кларисса. Чем больше я читал об обстоятельствах дела, тем больше думал о ней самой.
И вот.
Я просто хотел рассказать историю. Придумать недостающие детали было не сложно, тем более, что можно, как детали конструктора, таскать нужное из любых шпионских сериалов, дело-то не в этом. Главное дело совсем в другом. Я застрял, когда понял, что не знаю, готов ли я изложить все близко к реальному развитию событий. Точнее, готов ли я закончить историю так же, как она закончилась в реальности. Еще точнее: я понял, что не готов.
И тогда пришла Кларисса. Во всей красе – как человек, над которым издевались не один день, которого пытали, который умер в мучениях.
Так что, когда я вышел за дверь, мне пришлось прислониться к стене. Все плыло перед глазами, я не был уверен, что смогу спуститься по лестнице. Как будто, пока я был рядом с ней и смотрел ей в глаза, что-то держало меня, а сейчас, без нее, стало вот так: в глазах плывет, руки не чувствуют перил, ноги ватные. Не ожидал такого. Она ведь – всего лищь плод моего воображения, разве нет?
- Разве да?
Первое, что я услышал, войдя в квартиру.
- Ты подслушиваешь мои мысли?
- Надо же, - рассмеялась она. – Угадала. Но я понятия не имею, о чем это. Я просто… наобум.
Я не поверил ей. Но по большому счету она была права. Потому что плодом моего воображения не была. Реальность ее существования легко доказывалась десятком страниц, открытых в браузере прямо сейчас – и еще несколькими десятками, которые я уже закрыл. В моем воображении происходило только это чаепитие, которое никак не могло начаться, потому что я еще не выяснил, предпочитает она заливать чай кипятком или варить вместе с пряностями в смеси воды и молока. И кое-что еще. Кое-что еще.
Нет, я не хотел спрашивать, как все было на самом деле, кто виноват и в чем смысл. Едва ли она сама знала, как все было, кроме того, что произошло непосредственно с ней. Я хотел спросить, как лучше закончить историю, которую я начал рассказывать – и застрял, потому что… потому что не мог закончить так, как на самом деле. Что-то во мне не соглашалось, упиралось, стояло насмерть. Все произошло как произошло, и Клариссу не пощадили – ни чужие, ни свои. Но я не мог написать это так, как будто, сделав это, я присоединился бы к предателям и мучителям.
Я понимал, что это иллюзия. Я понимал, то есть, верил, что больше уважения будет в том, чтобы принять и передать дальше ее историю такой, как она есть. И неважно, кто и как ее предал – важно, как она умирала, как одинока и беззащитна была все те дни в плену. И об этом я хотел говорить.
Но не мог согласиться и поставить точку там, где поставила ее реальность.
- Ну, хоть ты…
Я вздрогнул.
- Ты все-таки подслушиваешь?
Она кивнула, опустила глаза.
- В свое оправдание могу только сказать, что ты сам это придумал. Как и все это и вот это.
Она провела руками вокруг себя, отдельными быстрыми взмахами обозначила самые большие раны на своем теле.
Это правда. Разумеется, я не нашел ни прижизненных, ни посмертных фотографий, ни подробных описаний трупа. Я придумал ее такой, какой видел сейчас, основываясь на собственных догадках и вкусах, представлениях и страхах… Не слишком красивую, скорее заурядной внешности, которую, к тому же, сейчас было и не разглядеть: лицо в корке из засохших крови и грязи, волосы спутаны и грязны, глаза заплыли, рот разбит. Я смотрел на нее и чувствовал, что на лице мокро. Кажется, я только сейчас толком увидел ее. Как будто я до сих пор и представлял ее максимально обобщенно – честно, но невнимательно. А сейчас – действительно видел.
- Кларисса…
- Да, что?
- Ну, вот это всё. То, что ты слышала.
- Ты здорово придумал, да? Что я тебя могу подслушать. И не надо говорить это вслух. Трудно, да?
Это тебе было трудно, подумал я. А мне – что? Мне трудно принять головой, что это вот так и было, а тебе пришлось принять это и сердцем, и телом, и всей собой. Я бы обнял тебя – но я… боюсь.
- Да не боишься ты, - покачала головой Кларисса. - Это не страх. Тебе стыдно, вот что это.
Я опустил голову.
Тогда она подошла ближе. Очень осторожно прикоснулась к моей руке кончиками пальцев – два сломаны, на трех нет ногтей.
- Если это помешает тебе обнять меня, я так и останусь… одна. Там.
Я выпустил из рук пакетик с бадьяном и бутылку с молоком, потому что мне необходимо было обнять ее немедленно, немедленно, прямо сейчас.
Конечно, на мне, на моей одежде не осталось следов крови и грязи.
Но я знал, что на самом деле они есть. На мне – теперь навсегда. Хоть татуировку делай, или наоборот – ничего не надо делать, я всегда буду их чувствовать и видеть.
Как я вляпался в это, я, тихий писака, диванный вояка, любитель боевиков и шпионских сериалов – именно и только потому, что чувствую себя в безопасности на своем любимом драгоценном диване?
Не важно. Сейчас я был с ней – я, не кто-то другой. И от меня зависело… что-то неуловимое, неназываемое. Я понял это, когда обнимал Клариссу. Я понял, что она и пришла потому, что есть что-то такое, что зависит – прямо сейчас, прямо от меня.
Она кивнула, не сводя с меня глаз.
- Ты правильно понял. Те, кто не сидит на диване… они не пришли. Я ведь ждала. Я сколько-то времени, правда, не то чтобы верила… Это было иррационально, совсем глупо, но я как будто поверила в сказки, это такая самая отчаянная мечта… Как будто кто-то может прийти и забрать меня оттуда. Даже когда поняла, что меня предали. Сдали свои же. Я все равно… Я верила. Какая-то часть меня верила. Самая маленькая, самая… Как ребенок, понимаешь? Что это возможно. Уффф, я даже сейчас плачу, когда пытаюсь это сказать. Почему ты не придумал так, чтобы ты тоже мог читать мои мысли?
- Потому что…
- Да. Из уважения ко мне. Спасибо, дорогой. Спасибо. Я не могу это сказать, ты не можешь читать мысли… Но ты же понимаешь, правда?
- Мне просто не пришло в голову, что я мог бы это придумать, я даже не осознавал, когда придумывал вообще все это… Если ты настаиваешь, что я это придумал.
- Какой ты правдивый.
- Ага. Как дурак.
- Обними меня еще. Стой. Ты же не думаешь, что?..
- Нет. Я так не думаю. И не боюсь. Мне стыдно, это правда. Невыносимо стыдно – и просто невыносимо смотреть на тебя и знать, что это бывает в мире. Стыдно, что я ничего не могу сделать, чтобы этого не было. Если бы мог…
- Не можешь, правда. Я вот… тоже не смогла.
- Я хотел тебя спросить.
- Да.
- Спросить, как ты думаешь, как мне закончить мою историю. То есть, твою. То есть, ту, которую я сочиняю, она не совсем твоя, и женщину зовут по-другому, и я вообще все придумал. Но для меня это история про тебя. И я не знаю, как будет лучше, честнее…
- Да, я уже ответила, да.
- Да?
- Да.
- А на какой вопрос это ответ?
- Спаси меня. Вытащи меня оттуда. Понимаешь, я на самом деле существую – вот я, вот эта. Ты не придумал. Ты угадал. И вот это все, и что я пришла – и что я как-то есть на самом деле, это не выдумка. Я есть. Я вот. И со всем, что со мной случилось, что со мной сделали – мне надо как-то идти дальше. А оно горит и сжигает меня, режет и рвет на части. Столько страха, столько боли. Они… делают столько страха и боли, что даже после смерти это не кончается. Я не знаю, сколько раз мне нужно родиться и сколько тихих, мирных жизней прожить еще, чтобы это прекратилось. Чтобы раны, ты видишь их, чтобы они зажили, и кости срослись, и кошмары не снились. Я не знаю, возможно ли в этом мире прожить хоть одну тихую безбедную жизнь, и если возможно – разве не жалко тратить ее на то, чтобы просыпаться с криком по ночам и корчиться от тоски днем? А иначе… кажется, иначе никак. Но если бы ты рассказал мою историю по-другому. Если бы ты спас меня и дал моей душе пережить это спасение, прожить его, если бы ты дал мне хотя бы умереть на чистых простынях… Чистой, умытой. Среди своих. Не среди тех, кто меня предал, но пусть бы… пусть бы был кто-то…
Она действительно плакала. Она, смущавшая меня смехом, ехидной улыбкой разбитых губ и веселым взглядом заплывших глаз, она, которая знала, на что идет – и пошла наперекор руководству (в широком смысле). Она плакала, и я, кажется, тоже.
- Я придумаю, - сказал я. – Я все придумаю. Я…
Она кивала и плакала и обнимала меня – крепче, чем кто-нибудь когда-нибудь меня обнимал. И я ее. Крепче, чем всех на свете. Как будто мы самые близкие и дорогие друзья, которые не виделись много-много времени и вот – встретились. И еще потому, что я помнил: там она была одна. Я хотел, чтобы она чувствовала, что сейчас я есть здесь, с ней. Кто-то, какой-то человек, который рядом с ней. И она не одна.
- Только ты поживи у меня пока. Сможешь помочь? Я не очень… Только по сериалам там, книжки всякие… Можно, конечно, и так собрать, на коленке – я много раз делал. Но вот это хочется как-то… особенно сделать.
- Я все тебе расскажу, - сказала она. – За этим дело не станет. Мы с тобой такую интригу завернем! – она снова засмеялась, отстранившись и глядя мне в глаза. Она сияла – не так, как говорят про очень радостное выражение лица. Она сияла так, что если бы и хмурилась, я видел бы ее сияние. Она просто сама по себе была такая – сияющая.
- Я все могу придумать, - сказала она, сияя. - Только самый конец изменить не могу сама. Только самый конец.
- Я сделаю это. Мы сделаем вместе. Идет?
Она протянула руку. Я вздохнул, поперхнулся дыханием, но принял ее ладонь в свою, и это было как все ордена и медали этого мира, и больше их, и я обещал ей, что сделаю это, только сначала – этот чертов масала ти, которым она мне мозг вынесла с утра, так что надо уже закончить с ним, а я буду пить свой молочный улун, потому что я люблю молочный улун, просто люблю и точка.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1697855363564586&id=100000204154484

(у Аше есть новое и много, но я еще не успела прочитать, не то что перетаскать сюда. Пока - вот; наверное, дальше тоже будет)

Любовные письма Лу Понтеведры

Привет.
На случай, если ты вернешься ко мне еще в этой жизни, я решил собрать все важное – или то, что мне кажется таковым, - и поместить где-нибудь на видном месте. Потому что я не знаю, когда и как ты придешь и будешь ли ты помнить, что тебя привело и кто ты вообще такой.
Младенцы вот, говорят, сначала помнят, а потом забывают. Пожалуй, невыносимо было бы пережить максимальную бесправность, бессилие и беззащитность человеческого детства, помня себя, например, повелителем мира или непобедимым бойцом, или матриархом огромного семейства, или ловкой гимнасткой, искусным мастером, мудрецом? Хотя мудрец, полагаю, справился бы. Но сколько их на самом деле в популяции? Можно не учитывать. Поэтому младенцы быстро забывают.
А что будет, если вернуться сразу взрослым?
Что можно помнить, что позволят пронести через таможню? Какие воспоминания не будут слишком мучительными, чтобы брать их с собой? Что необходимо забыть? С чем придется расстаться? За что пошлина слишком высока?
Я помню, как ты сказал, что память о собственной смерти – слишком ядовитый кусок.
А если ты забудешь о том, как умирал, забудешь ли вместе с этим, как держал меня за руку, как ворчал на меня и как я ворчал на тебя, и как мы смеялись и плакали, как боялись и надеялись, как отчаивались и учились жить поперек отчаяния, не вопреки ему, а поперек, в его присутствии, но независимо от него?
И как ты будешь искать меня, если забудешь что-то важное, без чего не найти: какие-то ориентиры, особые приметы, смыслы и зачения, общую память, общий опыт, слова, которые успел и не успел сказать мне или услышать от меня. Как ты узнаешь меня? Как я узнаю тебя? Как ты дашь мне знать, что ты это ты? Как я дам знать тебе, где меня искать?
Каким потясением является переход отсюда туда? А обратно? Как вообще это можно пережить и не сойти с ума?
У меня, видишь, одни вопросы.
А мне кажется, что нужен ответ.
Прямой ответ. Простой. Почти односложный. Как «да» или «нет».
Без иносказаний и экивоков, без нагромождения символов и метафор, без хитросплетения условий-при-которых, без возможности отступить и передумать. Ответ настолько внятный и весомый, чтобы никакие сомнения потом не могли перевесить его окончательной реальности. Чтобы отступления и преткновения по слабости духа просто не считались таковыми, поскольку в сопоставлении с ним не имели бы ни размера, ни веса – как микробы в сопоставлении с планетой, вот так.
Ответ не рассуждениями, или эмоциями, или тайным шепотом самому себе на ухо, в крайнем случае – самому близкому и доверенному другу после второй кружки пива.
Не вот это вот.
Ответ, который я чувствую необходимым – ответ действием. Каким-то делом, которое можно начать, которое имеет смысл только в том случае, если я прямо рассчитываю на твое возвращение или как минимум допускаю его возможность настолько, чтобы готовиться к нему.
Кто станет закупать упаковками сахар и кофе, макароны и тушенку, соль и спички, йод и марлю, кто будет набивать ими кладовки и погреба, если не имеет в них нужды, если не ждет глада, мора и войны?
Кто будет писать письма, если не надеется, что они будут прочитаны? А, нет, такое делают на каждом шагу… Ну, тогда – кто расклеет эти письма объявлениями по всему городу с указанием адреса и телефона, если не ждет кого-то, кто очень важен, но не знает, как добраться до места встречи?
Я – жду.
Это как громко вслух сознаться в своем безумии и добровольно выставить на всеобщее обозрение его доказательства. Это тот ответ, который только и возможен, и значим, и действителен.
И я даю его – на все вопросы, которые у меня есть и еще будут, и на те, которые будут ко мне.
Я соберу все самые драгоценные и невероятные события нашей любви, самые смешные и трогательные подробности, какие смогу вспомнить, создам путеводитель по тебе, такой, чтобы, читая его, ты узнавал сам себя с удивлением и восторгом, со смехом и смущением, чувствуя и нежность, и злость, и раздражение, и восхищение, которые мне случалось испытывать к тебе в разные моменты нашей истории. Я развешу их, как гирлянды разноцветных лампочек в новогоднюю ночь – везде, где смогу, куда дотянусь. Чтобы их было видно издалека, чтобы их свет привлекал внимание. Всем, всех.
Потому что единственный адрес, на который я могу отправить тебе письмо – вот этот.
Я хочу светиться в темноте, как самый мощный и высокий маяк. Я хочу испускать лучи невероятной силы, кричать так раскаленно и ярко, чтобы невозможно было не заметить, обознаться, пройти мимо.
Я хочу написать тебе тысячу писем.
Нет, на самом деле я хочу, чтобы еще до завершения вот этого, самого первого, ты подошел, обнял меня за плечи, захлопнул крышку нетбука: ты с ума сошел, дорогой, пожалей свою репутацию… Кто ж так делает, надо тайно, со своими секретными знаками, чтобы понятно было только своим, а лучше – только мне одному…
Конечно, так лучше, я и спорить не стану. Но я уже заканчиваю писать, а ты все еще не подошел и за плечи не обнял. Да и не было у нас никаких особенных знаков, не на что надеяться. Только орать в пространство яростными лучами, таранить темноту, гнать и рвать ее, высоко прыгать, размахивать руками и орать.
Я вполне допускаю, что мне действительно придется написать эту чертову тысячу писем – это слишком долго, слишком, но это лучше чем совсем никогда. И лучше начать сейчас, чем послезавтра или через год. И лучше сделать это, чем не сделать. Так о чем говорить еще?
Вот он я, твой Лу Понтеведра, ты помнишь меня? Нет?
Не беда, я расскажу тебе все, что вспомню, и ты вспомнишь в ответ что-то такое, чего не знает никто, кроме нас, и наши воспоминания будут как половинки разломанной монеты – и вот моя. Мой яростный луч, моя гирлянда разноцветных лампочек, мой крик, мой ответ на самый-самый главный вопрос.
Да.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1759542790729176&id=100000204154484

Ленточки
(Из Любовных писем Лу Понтеведры)

Вот что еще я хочу рассказать тебе. Вдруг ты не вспомнишь.
Я впервые увидел тебя, когда открыл дверь квартиры, в которой жил тогда. Ты позвонил в дверь, а я открыл – и увидел тебя.
Это был мой день рождения, и я написал в блоге: приходите, кто хочет, заодно и познакомимся. Вот ты и пришел. Шесть лет до этого дня ты наблюдал за моей жизнью издалека. Шесть лет. Шесть.
Уму непостижимо.
Ты хотел подойти еще тогда, когда вышла моя первая книжка, ты прочитал ее еще когда она была просто еще одним текстом в интернете, сколько их таких, но ты прочитал – запомнил – нашел мое обиталище в сети, хотел подойти, когда я сидел у стенда издательства на книжной выставке, даже приехал на ВДНХ, даже пришел в нужный павильон, даже нашел стенд.
И не подошел ко мне.
И еще шесть лет не подходил, не писал, не сделал ни одного шага в мою сторону. Только следил издалека. Я ничего не знал об этом.
Я потом-потом узнал, после, уже когда мы были вместе – ты сам рассказал мне об этом. Я был в ярости.
Но, может быть, ты и в этом был прав. Во многих твоих поступках присутствует чуждая мне, но безупречная логика. Я не понимаю их, зверею от непонимания, бешусь – а потом вдруг понимаю. После, когда все нити сходятся в один аккуратный, удивительно уместный и крепкий узел.
Может быть, тогда мы стали бы друг для друга совсем не тем, чем стали, не теми, кем оказались в конце концов, когда я позвал тебя после двух лет случайных редких встреч.
Но сначала был тот апрельский день десятого года, и впереди маячило людоедски знойное, дымное, ядовитое лето, а пока еще была весна, и я отмечал свой день рождения, и пригласил всех, кто хочет прийти.
Вот ты и пришел.
Слава богу.
Мог бы и тогда не прийти.
Как я благодарен тебе, что ты пришел тогда. Как я зол, что не пришел на шесть лет раньше.
Ты говоришь, что тогда было слишком рано, что те мы, какие были за шесть лет до первой встречи, другу другу ничего хорошего бы не принесли, не смогли бы дать. Я понимаю, что отчасти ты прав. Но ведь могло быть и иначе? Мы могли бы взрослеть вместе, учиться уму-разуму вместе, открывать наши истории – бок о бок, рука в руке, плечом к плечу.
Также за эти шесть лет, что шел ко мне по длинной кружной траектории, ты успел дважды перенести тяжелые, опасные болезни, один раз был прооперирован буквально в последние сутки, когда это еще имело смысл, перенес химиотерапию и облучение, и мне ужасно думать, что меня не было рядом с тобой, что ты шел через все это без меня.
И я думаю: ты пощадил меня. Только твоя последняя болезнь досталась мне в руки, и, может быть, только поэтому мне хватило сил стоять до конца, не сбежать, не отступить, не оставить тебя, не покинуть до последней минуты.
Правда, правда, как можно знать? Как я могу быть уверен, что не сбежал бы? Я хотел бы думать, что устоял бы, но как я могу быть в этом уверен? Кто бы мог быть уверен?
Но я не знал ничего этого тогда, когда ты пришел в первый раз, все-таки пришел, пришел ко мне: познакомиться.
Заодно познакомился с тем, кто стал твоим партнером на ближайшие два года. Вот дела!
Но я тогда был с тем, кого любил, по доброй воле, по собственному выбору. Мы познакомились через неделю после того, как ты не подошел ко мне на той книжной выставке, и прожили вместе восемь лет. Те самые шесть и еще два после нашей первой встречи.
И я любил, и был честно с ним.
Но ты. С первого взгляда. В самое сердце.
Вот так: открываю дверь – а на пороге ты. Лысый, еще не обросший после химии. Глаза. Эти твои глаза, погибель моя, исцеление мое. И улыбка, от которой у меня до сих пор сердце останавливается. Только теперь я ее вижу на фотографиях, исключительно.
Имя – не паспортное, по собственному выбору взятое, короткое: в один звонкий слог.
Привет, сказал я. Мамочки, сказало сердце. Спасите-помогите.
Не-а, не помогло.
Ну и мы вроде бы подружились. Но не очень, потому что не выходило. Так и кружили друг вокруг друга, то чуть-чуть приближались, то расходились подальше. Все не получалось найти то расстояние, на котором могли бы удержаться, не убегая и не падая друг другу в объятия.
Так и не нашли никогда.
Ближе, ближе, еще ближе – это единственное расстояние, на котором наши орбиты могли быть достаточно устойчивы. Ближе, но не сливаясь в одно. Ближе, порой проходя насквозь, и все же отдельные, отличные друг от друга, непохожие, разные до противоположности. Как ладони
Но мы честно пытались, все доступные варианты испробовали.
Помнишь, как в начале мая… Ты помнишь? Ну, в любом случае, я люблю вспоминать эту историю, смешную и трогательную, как все наши истории. Так что я расскажу.
Однажды в начале мая мы с тобой гуляли в парке по соседству с тем домом, где я с моим милым партнером – действительно милым, я же его любил, и до сих пор люблю, другой любовью, но все равно.
Знаешь, вот сейчас я написал это «до сих пор» и остановился. Потому что это те самые слова, которые мне предложила сказать моя психотерапевт, только она предложила сказать их про тебя. Сначала она спросила меня: ты его любил? Я помотал головой. Как это – любил? Сказал: люблю. Тогда она спросила: можешь сказать «я до сих пор его люблю»? Могу, ответил я. Сказать могу. Но я не понимаю, что это значит. Как это – до сих пор? Какой смысл в этих словах? Я не понимаю. Как будто уже должен прекратить, а продолжаю. Но нет. Просто люблю. В настоящем времени. В настоящем. В неподдельном, в подлинном, в реальном времени.
Почему же про тогдашнего моего партнера, который мне мил до сих пор (и опять это «до сих пор»!), я могу так сказать – легко, естественно, не задумываясь? А про тебя – нет.
Как будто уже должен прекратить. Как будто это «до сих пор» описывает некоторое противоречие. Так не должно быть, а я до сих пор…
А тебя – не до сих пор. И не все еще. А просто вот. Вот. Так вот: мы гуляли в парке через дорогу от дома, где я жил с моим партнером.
Мы недавно познакомились, виделись пару раз – гуляли вместе, и не только вдвоем. У нас не было никаких совместных планов, кроме прогулок и поговорить. У меня был партнер. У тебя был партнер – тот самый, с которым ты познакомился на моем дне рождения. Или тогда вы еще не были вместе, только приглядывались друг к другу? Уже не разобраться. Тебя здесь нет, я сам не помню, к нему спрашивать не пойду. Ладно, так или иначе – у меня-то партнер точно был. Мы с тобой просто гуляли в парке.
Был май, тепло, свежая зелень вокруг, мягкие листья, яркий свет. Мы свернули в боковую аллею и остановились. На ветках черемухового деревца, которое стояло чуть в стороне от тропы, трепетали разноцветные ленточки. А ниже был привязан целый пучок их и приколота бумажка, а на ней – написано, что можно взять любую ленточку и, загадав желание, привязать на ветку.
И мы взяли каждый по красной ленточке и привязали. Потом ты рассказал мне, что загадал найти надежного партнера. Я загадал то же самое. Тогда мы этого не знали. Мы ничего еще не знали тогда. Просто каждый взял красную ленточку и привязал к тонкой черемуховой ветке, вот и всё.
Потом произошло много разных событий и мы почти потеряли друг друга из вида. Оба расстались со своими партнерами, оба ходили на терапию, оба учились в гештальте, переезжали в другие квартиры...
Два года прошло.
Сегодня я проходил мимо того места, где я поцеловал тебя в первый раз – мимолетно, в щеку, как старого друга. Сам от себя не ожидал. Просто узнал, что ты расстался с партнером, а сам в это время обживался на новом месте, тоже один… И написал тебе, и пригласил в гости, вышел встречать на остановку. Был ноябрь, вечер, темно на улице, ты перешел через дорогу и оказался прямо передо мной, и я быстро обнял тебя, как долгожданного друга, и коснулся губами щеки. Ты удивился, не поверил, я смутился, не решился ничего важного сказать в эту еще одну первую встречу. Но все уже началось, мы не отступили и не оступились, а где оступились – удержались друг за друга, и все стало так, как стало.
А потом, знаешь, потом ты умер, но об этом я тебе уже рассказывал.
И вот ты сейчас здесь. Вот здесь, прямо здесь. На фотографиях, которые я не расставляю по всему дому, но бережно храню в компьютере, на планшете, в телефоне. Незримо – во всех тех местах, где мы гуляли вместе, куда ездили вместе, где сидели вместе, где стояли вместе. И в этой книге, которую я медленно и мучительно пишу – письмо за письмом, история за историей. Как будто я собираю для тебя шпаргалки, чтобы тебе было легче ответить самому себе, кто ты, когда у тебя возникнет такая надобность. И одновременно – как будто я сохраняю тебя в этом тексте, воссоздаю твой облик и образ, твою историю, самого тебя. И ты здесь есть, прямо здесь. Больше нигде.
Вот я и хочу спросить: что ты здесь делаешь до сих пор? Что ты здесь забыл?
А ты ответишь – всё… Всё забыл. Всё, что здесь записано и не записано.
Хорошо. Ладно. Вот, я рассказал. Теперь вспомнил? Вспомнил?
И что ты здесь делаешь до сих пор? Чего ждешь? И сколько собираешься ждать на этот раз? Еще шесть лет?
Да я взбешусь, я разорвусь на части от горя, от гнева, от нетерпения. Время – это не на часах. Это прямо по сердцу, это сквозь душу, это так больно. Мы уже повзрослели – у нас есть опыт твоей смерти и опыт нашей жизни вдвоем, и я не знаю, что больше способствует взрослению. Мы достаточно хороши друг для друга. Нечего тянуть, нечего ждать, когда станем лучше. Хороши.
Поэтому, где бы ты ни был, чем бы ни занимался, как только прочитаешь эти слова – бросай все, вставай, иди искать меня. Иди туда, где я.
А здесь тебе нечего делать. Уходи из моей книги. Уходи отсюда.
Иди сюда.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1806824046001050&id=100000204154484

В очереди
(Письмо седьмое)

Я хочу рассказать, как мне страшно ждать тебя.

Сейчас я сижу на той самой веранде, где серые доски – я рассказывал о них в одном из предыдущих писем. Я сижу здесь, смотрю на эти доски, собираюсь с духом. Трудно говорить о таких вещах. Но я привык называть трудные вещи вслух, привык требовать от себя этого. И от других тоже. Что несомненно делает мою компанию не самой уютной для непривычного к таким вещам человека. От трудных вещей хочется отвернуться. Хочется скрыться от них, скрыть от себя их существование – в мире и особенно в себе самом. И я в целом за то, чтобы не трогать их лишний раз. Вопрос только в том, какой раз считать лишним – и вот тут чаще всего мнения расходятся.

Я думаю, что бывают действия, для выполнения которых можно обойтись без прикосновения к трудным вещам. Поздороваться мимоходом можно, и не заглядывая глубоко в свое нутро, и не стараясь отдать себе отчет в переживаемых чувствах. Договориться о том, что приготовить на ужин или какого пива к этому ужину взять, можно и без того, чтобы внимательно смотреть друг другу в глаза. Не обязательно признавать, что ты сейчас в ярости, или испуган, или обижен, или расстроен, если нет нужды в искренности и честном уважении к собеседнику. Можно годами жить, не соприкасаясь душами. И когда запрещено быть злым и гневным, когда унизительно быть расстроенным и несчастным, когда нельзя бояться или обижаться – тогда хроническое несоприкосновение душ становится спасением, убежищем.

На самом деле мне тоже нельзя плакать. И бояться запрещено. И быть рассеянным, усталым, небезупречным, уязвимым – серьезная провинность. Преступление. И я готов защищаться от наказания любым способом – хотя бы отрицать страх, обиду, гнев, печаль, усталость, тревогу. Я тоже этого хочу, по крайней мере, мне хочется этого. Но я-то на этом не заканчиваюсь. Есть и другой я. И вот его желание честности и справедливости, его жажда жизни и свободного дыхания настолько сильнее этих запретов, трусости, слабости, желания защититься, что я, который принимает решения, скрепя сердце признаю свои слабости и свою уязвимость, из которой происходят и страх, и обида, и гнев. Признаю вслух и жду того же от человека, с кем хотел бы обниматься душой.
И раз я жду этого и считаю необходимым – значит, я сам, в первую очередь, должен это выполнять.

И зачем я это объясняю тебе? Ты и так знаешь. И вообще это о другом.
А просто я боюсь начинать говорить о тех трудных вещах, других трудных вещах. И пытаюсь увильнуть от этого. Бессознательно, разумеется. Но теперь, когда я это заметил, деваться мне уже некуда: придется начинать говорить прямо. Ну, говорю.
Ждать тебя – это ждать чьей-то смерти. Надеться на встречу – надеяться, что кто-то умрет.
Потому что ты можешь снова оказаться здесь, без того чтобы родиться и вырасти заново, только если чья-то душа откажется жить. Так бывает, и бывает, что весь человек не умирает от этого, а только душа закрывается, как цветок, и больше не показывается наружу. А тело остается, тело живо. И другая душа может занять ее место и жить здесь – уже не ее, а свою жизнь. Подхватить чужую биографию, принять чужие обстоятельства жизни, освоиться с новой внешностью, обжиться, обустроиться. Почему бы нет.
Это как трансплантация жизненно-важных органов. Сердца, например.

Для того, чтобы ты жил, кто-то должен умереть.

Это не почка, чтобы одну можно было оставить себе, а другую отдать нуждающемуся в ней. Не печень, от которой можно отрезать кусок. Не костный мозг. Не кровь.
Это как сердце – поделиться нельзя, можно только отдать: целое, всё, насовсем.
Трудно говорить об этом, правда?
Это как сердце. Это вся жизнь.

Нет, я понял. Я не зря говорил о тех трудных вещах, которые в отношениях между людьми. Мне показалось, что это не про то, о чем я на самом деле хочу или должен говорить, что я просто ушел в сторону. Но это про то же самое. Только не в отношениях между людьми, а в отношениях с миром, с жизнью, судьбой. С богом. Важно отдавать себе отчет в том, чего именно хочешь, чего именно просишь. Тогда ты честен. Тогда ты прикасаешься.
Прикасаешься к себе – и можешь прикоснуться собой. Тогда ты живешь. И кто бы ни спросил тебя: что ты делаешь? – или даже: ты что творишь? – ты можешь ответить честно и твердо.

Я требую от себя отвечать честно и твердо на такие вопросы. Что я делаю? Я жду тебя. Если вдруг ты смог бы прийти, то только в том случае, если какая-то душа не выдержит испытаний – погибнет в столкновении с жизнью, как погибают в столкновении поездов, в автокатастрофах, от болезней, от землетрясений, от войн, от убийств. Это происходит каждую минуту, каждую секунду на земле.

И в это же время другие люди ожидают шанса выжить, если кто-то, подходящий по определенным критериям, умрет раньше их. Существуют очереди на почки, легкие, кожу, кости, сердца… Они уже не пригодятся тем, кто погиб. Но могут пригодиться тем, кто еще мог бы жить, будь его органы здоровы.

Я не думаю, что те, кто ждет пересадки, сами больные или их близкие, молятся о том, чтобы кто-то подходящий погиб. Я верю, что они молятся о том, чтобы у тех, кто все равно погиб, оказались подходящие им группа крови, резус-фактор или что там сейчас проверяют, чтобы совпало.

Так и я.

И это все равно ужасно. Все равно ужасно.

Я хотел бы придумать так, что, если время устроено сложнее, чем мы полагаем, и если оно нелинейно, или тут можно подставить еще какую-нибудь хитро закрученную псевдонаучную идею, и если бы было так, то ты мог бы отправиться во времени назад и родиться за много лет до этой своей смерти, и теперь уже быть взрослым, искать меня – и вот-вот найти. Хотел бы придумать так и поверить в это. Придумать получилось. Поверить очень хочется, но не выходит.

И тогда я говорю себе: пустые фантазии, страшненькие, но безвредные. Я говорю себе: ты ведь и сам знаешь, что есть такая фаза в процессе переживания утраты: отрицание. И ты всячески пытаешься отицать необратимость смерти, пытаешься отменить, уничтожить смерть и разлуку.

Конечно, это так, так и есть.

Я знаю.

Только все равно, даже когда я так думаю, ты-то помни и не сомневайся: я тебя жду. Даже зная, что это просто защита от отчаяния, призрачная крепость, ненадежное укрытие от невыносимой боли. Иллюзия, которую я поддерживаю, чтобы не прикасаться к ужасу.

Я тебя жду. Мне все равно, возможно или невозможно на самом деле, чтобы ты пришел – тем или иным способом. Без разницы. Я, кажется, уже говорил: я не знаю, как устроен мир, и не смогу узнать этого, может быть, никогда. Не я управляю миром. Не я отвечаю за него – с его смертями, болезнями, автокатастрофами, землетрясениями, тайфунами, цунами, войнами. Я ничего не могу с этим сделать.

Но вот есть я, и хотя очень малой частью себя я могу по-настоящему управлять, такая часть есть. И вот этой частью, которая у меня действительно есть, я жду тебя. И мне действительно без разницы, возможно это или нет. Я так выбрал, и всё.

Если можешь и если хочешь – только в этом случае – иди ко мне.
Я жду.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1809057709111017&id=100000204154484

Поединок
(Письмо восьмое)

Я тебе еще кое-что страшное не рассказал. А надо бы.
В прошлом письме я остановился на том, что выбрал ждать - независимо ни от чего.
Не скажу, что это «я выбрал» далось мне легко, или что далось трудно, но сразу.
И не легко, и не сразу.
Сначала я твердил: иди куда хочешь, что равнялось – уходи. Уходи, а я продолжу жизнь без тебя, так, как я могу жить без тебя. Потом ты пришел – или мне так показалось, но это изменило все. Мне показалось, что ты ждешь от меня других слов вслед тебе, другого напутствия. И я сказал то, что было во мне под прочным слоем долженствования. Высказал то, что прятал от самого себя, как недолжное и потому – недопустимое.
Потом я метался, пытаюсь подтвердить или опровергнуть основания, на которых я построил свою решимость ждать тебя обратно. Мне было легко сделать как то, так и другое. Аргументы за и против сами росли из моей головы, как то вишневое деревце из раненого оленя. Росли, ветвились, переплетались, перепутывались, и вот уже любой мог свидетельствовать в пользу противоположных точек зрения – в зависимости от того, как его повернуть. Легко.
Безвыходность и безысходность поглощали меня.
Потом я обнаружил, что смотрю вокруг голодными глазами, примериваю свои надежды к друзьям и знакомым, к любому близкому, к любому дальнему: а не он ли может стать донором? Не он ли станет вратами, через которые ты придешь ко мне? Не этот ли согласится пожертвовать собой? Не терзает ли его неисцелимая боль, от которой он рад будет избавиться любой ценой, хоть бы и такой?
Нет, не весь я был поглощен. Разумеется, не весь. Ты меня знаешь. Тот, кого ты знаешь, абсолютно точно не мог быть полностью поглощен этим. Но ужасный голос был такой громкий, что я порой слышал в себе только его. И ужасался. А голос этот твердил, что согласен на любую цену, то есть – что готов заплатить любым из моих близких за встречу с тобой.
Но всегда был тот, кто ужасался, он оставался всегда. Не мог перекричать того, другого меня. Не мог его заткнуть, остановить его горячую, захлебывающуюся речь внутри меня. Но и говорить наружу ему не давал.
Так я разрывался надвое, кричал и зажимал рот руками, грыз свои же ладони, и еще крепче прижимал их ко рту.
Не знаю, чем бы это кончилось, каким ужасом и падением, но у меня действительно замечательные друзья. Один из них просто (о, это «просто»!) сидел со мной пару часов, пока я по слову, по пол-слова выцеживал из себя ад и яд. Нет, я ни разу не высказал вслух полностью всего кошмара, бушевавшего во мне. Но я нарезал вокруг его середины достаточно кругов, и достаточно близко, чтобы дать понять – и быть понятым. Надеюсь, что так, хотя я не отважился проверить, переспросить…
Но все же я говорил о себе как о том, который ненавидит всех, кто не ты, за то что они – не ты. Понемногу, со слезами и рычанием, я выпускал из себя составные части яда. И хотя самую ядовитую часть я удерживал в себе, все же мне стало легче.
А когда мне стало легче, я – тот, кто ужасался все это время, - вдруг вспомнил о тебе. Вспомнил! Хотя тот ужасный голос только и говорил о тебе, тебя в его речах не было. Был предмет в виде тебя, и только. Был муляж тебя, пустой внутри. Сам ты в его интересы не входил, так получается?
Но я смог вспомнить – и сразу засмеялся. Потому что ты засиял, как ты умеешь сиять достоинством и благородством. А тот, жадный и подлый, в один миг оказался пустым. Его яд потерял свою силу мгновенно.
Я просто (просто!) почувствовал тебя – в себе, в своей памяти, в самой сердцевине моего знания о тебе. И там ты был такой, какой ты есть. И ты, какой ты есть на самом деле, никогда не принял бы ничего подлого. Никогда не согласился бы на такое и не принял бы от меня такой «подарок». Даже если бы я мог каким-то образом склонить кого-то из своих друзей отказаться от жизни в твою пользу, это ничего бы не дало.
И ужасная часть, нашептывавшая мне ужасные вещи, кричавшая мне их, вопившая во мне, тут же исчезла перед лицом реальности. Смех заглушил ее голос, и больше я его не слышал.
Вот после этого всего я уже действительно выбрал. Наверное, это было необходимое условие для настоящего выбора - выдержать такой вот поединок внутри себя. Хотя - какой же это поединок, если нас снова было двое по эту сторону. Ты на моей стороне. Я на твоей.

И это все, что нужно знать обо мне и о тебе, на самом деле. Остальное просто следует из этого.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1812287765454678&id=100000204154484

Приметы и доказательства
(Письмо девятое)

Пишу тебе, чтобы рассказать о том, что я понял не так давно, и мне самому удивительно, что мне понадобилось столько времени на понимание такой простой и очевидной вещи, но вот же, понадобилось. Я хочу рассказать тебе об этом, чтобы ты точно знал: я уже понимаю это.
Сестра моя беспокоилась, не стану ли я жертвой самозванца.
Она сказала: я так откровенно говорю, что жду тебя, что буквально провоцирую каких-нибудь неадекватных или недоброжелательных людей втереться ко мне в доверие и занять твое место – или посмеяться надо мной.
Я сказал ей тогда, что у меня пенелопиных кроватей полны карманы.
На случай, если ты вдруг не помнишь, это когда Одиссей вернулся после двадцатилетнего отсутствия, и Пенелопа велела передвинуть их брачное в другой покой. Это была ловушка для самозванца. Но Одиссей-то знал, что кровать из спальни вынести невозможно: спальня сама построена вокруг огромного пня древней маслины, которую он срубил, чтобы соорудить достойное царственной четы ложе. Этого осталось тайной для всех, кроме них двоих, и Одиссей теперь напомнил ей об этом, и так Пенелопа признала в постаревшем страннике своего супруга.
Вот и у меня много такого, что я знаю, но никому не расскажу, а ты – ты, может быть, это будешь помнить. Так я сказал сестре. Я помню много чего такого, что знаем только ты и я, больше никто. И я могу ловко ввернуть в разговоре какое-нибудь словечко, или вопрос, или рассказать какую-нибудь нашу историю, слегка исказив ее, и ты-то заметишь искажение, а неадекватный или злонамеренный самозванец – нет.
Честно говоря, я не думал, что все это мне вообще понадобится, потому что – ну кому я нужен, а? Сестра вот спросила, я и придумал, я же предусмотрительный, вменяемый, разумный. А так-то, понятное дело, ничего такого не понадобится. Но если вдруг – такое совершенно умозрительное если-если, если-пре-если – чего только не бывает в этом удивительном мире! – вдруг такой сумасшедший или злонамеренный найдется, то ему меня не провести.
Так я думал и чувствовал себя спокойно и уверенно: у меня была стопроцентно надежная защита от самозванцев.
И только спустя некоторое время я усомнился: а вдруг ты ничего помнить не будешь? Придешь ко мне, а помнить не будешь. Может быть, будешь чувствовать, что между нами что-то большое и важное. Может быть, даже вспомнишь мой смех и мои особенные взгляды и выражения лица. Но, допустим, не будешь знать, откуда они тебе знакомы. Или даже будешь знать, что ты – это ты, но кто такой этот ты? И что было такого, чтобы вспомнить и предъявить как доказательство, как удостоверение личности? Какие факты, события, слова и действия, случаи из жизни, важные разговоры, ссоры и примирения, расставания и встречи? Что ты любил на завтрак? А на ужин? Кофе или чай? Кефир или простокваша? Семечки или чипсы? Велосипед или самокат? Море или озеро? Плавать или бегать? Кино или книги? Бесконечно… Что ты сказал мне на прощание?
Да как ты можешь это помнить, если был уже почти не здесь… Может быть, сам не понимал, что говоришь. Что за ревизию ты проводил, как ты сказал в последние минуты? Или инвентаризацию? Видишь, я там был, и я не умирал, я был в порядке, но я не помню, какое слово ты сказал. И как бы мог помнить ты?
Хотя с тебя станется.
Все равно, это так ненадежно и зыбко,
А потом я понял, что не могу полагаться на такие приметы вообще.
Представь, я подружился с человеком, который так же, как ты любит семечки и редис, хрящики и прижарочки со сковороды, так же относится к одежде: за невозможностью одеваться как хочет – одевается просто никак, сам не свой до инструментов, и руки у него растут откуда надо.
И многое другое.
Эти подробности открывались постепенно, пока он, встав рядом, поддерживал меня с той же щедростью и надежностью, как ты. И я каждый раз замирал и не мог дышать от боли, натыкаясь на них как на шипы. Когда какое-нибудь слово или жест повторяли твои, когда простые и эффективные практические решения напоминали мне твой подход к поблемам, когда оказалось, что и он знает не по наслышке о некоторых болезнях души, я останавливался в недоумении: как может он столько знать и уметь из того, что знал и умел в этом мире ты? Как может он получать удовольствие от того же, что и ты? Как может думать твоими мыслями и решать задачи твоими действиями? Как может быть таким же основательным, таким же запасливым, так же … поддерживать порядок в своих запасах, как ты, как ты?
Не удивительно было бы встретить в каком-то человеке любое из твоих больших и важных качеств. Ум, честность, достоинство, доброта, равно как и скрытность, обидчивость и память на обиды в той или иной степени свойствены многим людям, в них нет ничего оригинального. В конце концов, мы все здесь так или иначе человеки и набор человеческих качеств не так уж велик, их сочетания должны повторяться, и только пропорции, в которых они сочетаются, различны. Но мелочи – вкусы и предпочтения, привычки и слабости, милые и неприятные манеры и повадки, – они ведь так прихотливо собираются, они необязательны и по большому счету не важны. Мне казалось, что именно необязательность и делает их настолько значимыми для определения индивидуальности. Определенный набор таких маленьких необязательных штрихов как раз и создает неповторимость.
И вдруг я увидел, что нет. Все эти маленькие милые штрихи – семечки и редис, умелые руки и запасливость, хрящики и прижарочки, любовь к инструментам и пренебрежение к одежде – все они на месте, все сложены в до оторопи похожий узор. А также достоинство и благородство, здравый смыл и настороженное вимание к новому, отвага и стойкость, терпение и верность своим убеждениям.
И кроме того, он обнимает так же крепко, как ты, когда я сжимаюсь и скручиваюсь, когда плачу и кричу от боли. И я с ним чувствую себя так же свободно и уютно, так же защищенно и спокойно, как с тобой.
Поразительно, что при всем этом он – не ты. Это настолько же очевидно, насколько странно. Так много общего, так много сходства. Тем не менее, вы два разных человека.
И я бы не удивлялся, если бы речь шла только о достоинстве и отваге, об этом. Но редис! Но хрящики! Это уж слишком!
И тем не менее.
Вот что открыло мне истину, простую и непреложную, как черенок лопаты: нет ни одного надежного доказательства, ни одной верной приметы, ни одного безупречного способа узнать тебя, когда я тебя встречу. И за это еще я благодарен этому человеку, прекрасному, как ты, но не такому, как ты, все равно. Я благодарен ему за многое, и еще за это. Это -бесценно.
Что делала бы Пенелопа, если бы у нее в запасе не было такой надежной ловушки для самозванца? Что она делала бы, если бы боялась обмана скорее от себя самой, чем от злонамеренного или душевнобольного незнакомца?
Откуда мне знать, что делала бы Пенелопа! Может быть, у этой задачи вообще нет решения. Может быть, мне никогда и не понадобится ее решать.
Но я надеюсь, что понадобится. Я не верю, я верю, я люблю, я надеюсь.
И с этой надеждой рядом, такая же крепкая, такая же ни на чем не основанная во мне покоится уверенность: я тебя узнаю. Просто потому что ты это ты, роза это роза это роза, а ты это ты это ты. Нет других доказательств, примет и аргументов. В этот раз я ведь узнал тебя уже? Вот и опять узнаю. Как мне тебя не узнать? Вот вопрос, риторический вопрос, который больше любого ответа. Правильный диалог должен быть таким:
- Как ты сможешь его узнать?
- Как я смогу его не узнать?

Ты знаешь, что я написал тринадцать песен для тебя? Ты еще ни одной не слышал. А если и слышал, то не так, как слышим мы здесь в этом мире этими смешными завитками, которые у нас по бокам головы. Разве ты не хочешь послушать мои тринадцать песен? Учти, их будет еще больше, если ты задержишься еще надолго. И потом тебе придется слушать их все… Все мои песни о печали и надежде, об отчаянии и упрямстве.
Знаешь, я приехал в Кронштадт специально чтобы спеть их на пристани, где корабли, и мы с твоим братом сидели на старом причале, и я пел их, и вдруг к пирсу подлетела небольшая моторка, и молодой парень перепрыгнул на пирс, а тот, у руля, который остался, сказал ему: ну давай. И парень побежал в город, а перевозчик развернул лодку и умчался обратно. Мы с твоим братом переглянулись: у обоих было такое чувство, что мы нечаянно подсмотрели какую-то тайну, как будто подглядывали за Хароном. И как будто он сделал что-то… необычное.
А на дальнем берегу залива в небо полетели охапки цветных огней – салют или фейерверк, и мы не знали в честь какого праздника, но сизое вечернее небо расцвело созвездиями, и нам казалось, что это для нас. Сигнал.
Когда уходили, бросили в воду монеты, чтобы вернуться. Я бросил две: еще за тебя.
Понимаешь, не то чтобы я мог сказать, что верю в это. Но независимо от веры я жду. Для этого, выходит, и вера не нужна: достаточно любви.
И если ты придешь, я тебя узнаю, а если не придешь – я не обознаюсь, не беспокойся. Тебя ни с кем не спутать. Ни с кем. Только не тебя.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1832576490092472&id=100000204154484

Кричать
(Письмо десятое)

Может быть, эти письма есть единственный доступный - не вообще, а именно для меня, - способ протестовать против твоей смерти. Я не могу сотрясать небеса своим воплем. Я не могу расколоть землю ударами кулаков. Я мягкий - состою из воды больше чем наполовину. Из праха земного и воды.
Все, что я могу: говорить с тобой, говорить тебе, писать тебе. Не так, как будто ты жив. Не игнорируя факт твоей смерти. Тогда это была бы ее победа, полная и безоговорочная: мы пытаемся игнорировать то, чему не в силах противостоять. Невозможно противостоять тому, чего не замечаешь. Я - замечаю.
Замечаю твое отсутствие, ежедневную недостачу, зияющую пустоту в том месте, где должен быть ты. Замечаю твои вещи: одежду, которая больше не нужна тебе, твои трубки, твои ботинки, твои книги, твою гитару, твою одеколоны, твой огромный махровый красный халат с вышитым подобием герба - я сам его нашел для тебя, и он понравился тебе, уютный, теплый, и так подошел к твоим черным кудрям, к твоему серьезному строгому лицу. Я замечаю в магазинах вино, которое тебе нравилось, и сыр, и виноград, и сосиски, и кофе, и кроме того - шампуни и мыло, чашки, рубашки, куртки; замечаю тропинки в парке, где тебе нравилось гулять со мной, берег реки, где ты варил кофе на маленькой газовой горелке, и десяток сосен, возле которых мы часто завтракали в предпоследнее наше лето. Да, приносили походный столик и табуретки, кофе и чай в термосах, бутерброды и творог, оладьи и мед. И завтракали в семь утра в пустом (почти) парке, тем летом, после осени, зимы и весны твоей болезни. К концу лета она вернулась, но это было потом.
Я замечаю всё это на своих местах и замечаю отсутствие тебя.
Я знаю, что ты умер.
И я пишу тебе не как будто живому. Не как будто ты просто уехал.
Я пишу тебе как умершему, которого ждут обратно.
Я жду.
Я люблю тебя, а что такое любовь как не ожидание встречи? Если я люблю - как я могу не ждать?
Какая свобода, сладкая свобода в том чтобы говорить это открыто: я люблю тебя.
Не «все еще люблю», как будто должен бы уже перестать. А - люблю. Сейчас. Всегда.
Всегда и состоит из сейчас, сейчас и сейчас - и так бесконечно. Сейчас я люблю. И в том сейчас, которое было минуту назад, я любил. И буду любить в ближайшем сейчас, не вижу, почему это должно быть иначе. Так, двигаясь из сейчас в сейчас вместе с моей любовью, я иду рука об руку с фактом твоей смерти. Я не могу игнорировать его. Я чувствую его всеми чувствами, всем одиночеством, всей тоской.
И вместе с тем я чувствую любовь - тоже как внешний факт, непреложную данность. Она не зависит от меня. Она существует почти вне меня, лишь пересекаясь со мной, как пересекаются множества: ни она не включает меня полностью, ни я не могу полностью вместить ее.
Но ее много и она сильна.
А я только горсть праха и пара глотков воды.
Я сдался ей даже без борьбы, потому что я хотел ее владычества. И вот оно надо мной.
Так больно. Такое счастье.
Если боль - это продолжение любви после того, как она потеряла возможность существовать в других формах, то как же мне хотеть, чтобы боль прошла?
Мне говорили, что со временем у меня станет больше воспоминаний, отдельных от тебя, чем тех, которые включают тебя, и тогда станет легче. Но я жил без тебя почти пятьдесят лет, а с тобой только пять. У меня всегда было больше отдельных воспоминаний, чем общих с тобой. И многие из них мне дороги так же, как те, что про тебя. Теперь у меня еще есть опыт, как приходить в те места, где ты был со мной, уже без тебя. И удерживаться от соблазна заорать.
Иногда (раза два-три в иные дни) я вижу какую-то вещь, которая остро напоминает о тебе, о том, что было с тобой, что было при тебе. И боль вонзается – кто чувствовал такое, знает, что это не драматичный образ, а дотошнейший реализм, что боль именно вонзается, неожиданно, с размаху. Боль вонзается, как пика кавалериста на всем скаку. Дыхание перехватывает, под ногами осыпается земля, проваливается пол. Это так внезапно, резко, что громкий крик кажется чем-то естественным и неизбежным. Тогда я, сквозь застрявшее ниже горла дыхание, сквозь оскаленные зубы тихо говорю, почти угрожающе: я буду кричать.
Я буду кричать.
Только один раз я действительно сделал это. На дальней станции метро, почти пустой в очень ранний час, когда с двух сторон почти одновременно грохотали прибывающие поезда. Люди были, но их было немного и почти все собрались в обоих концах станции, а посередине было пусто, и еще эти поезда, я сам себя почти не слышал, когда кричал. У меня даже не было повода в тот раз. Я просто услышал накатывающий с двух сторон грохот и гул и мне захотелось орать тоже. И я орал.
Совсем немного, по сравнению с тем, сколько мне хочется, но все же. И даже не так громко, как мог бы. Но достаточно громко.
А так-то обычно мне удается удержать крик внутри себя, так что наружу прорывается только это тихое злое «я буду кричать».
Я буду кричать от боли. Я буду кричать от гнева.
Я стараюсь не пугать людей вокруг. Это может сильно испугать, если человек со спокойным, разве что немного печальным лицом вдруг ни с того ни с сего заорет. Люди ведь не знают, что человек вдруг увидел тот гель для душа, который тебе понравился, и он тогда купил еще целую большую бутылку про запас, потому что эти чертовы бренды постоянно снимают с производства то, что нам нравится больше всего. А ты и первую-то израсходовать не успел.
Люди просто испугаются, потому что орать я буду громко, без стыда, без скромности – если еще раз такая боль вонзится в меня, я могу не удержаться. Обычно удерживаюсь, но однажды могу и не. И заору. Все мои то ли шестьдесят, то ли восемьдесят процентов воды и все остальное - как заорут.
Нельзя же так неожиданно вонзать в человека боль.
По крайней мере, нельзя так неожиданно вонзать боль и надеяться, что человек не заорет.
Человек, который знает, что ты умер, и ждет. И чувствует каждую минуту разлуки, что это разлука. Большая разлука, не как будто уехал, а как будто умер.
Потому что ты умер.
Потому что я люблю.
Две веские причины писать тебе письма.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1846960135320774&id=100000204154484

Осень
(Письмо одиннадцатое)

Эта осень сводит меня с ума.
Представляешь, я опять пытаюсь разобраться с вещами и привести в порядок все, что осталось от предыдущего куска жизни - от жизни с партнером, очень совместной, очень тесно и крепко сплетенной, и теперь так трудно разобрать, где его, где мое... Я опять пытаюсь устроить свою жизнь в одиночестве, один - заново изучаю свои вкусы, вспоминаю, как спать одному на широкой постели, как валяться полдня одному поперек дивана, как готовить или не готовить, сообразуясь только со своими желаниями, как покупать продукты только для себя, такие и в таком количестве, как удобно мне самому. Я заново обживаюсь в доме, осваиваюсь в нем, изучаю его границы, его вместимость, исследую, как я хочу переставить мебель и от чего избавиться. Я опять то и дело езжу в Зеленоград, представляешь. Опять осмысливаю все, что знаю о своем прошлом, и принимаю решения, как мне с ним обходиться дальше.
Так уже было. Я переехал сюда, расставшись с партнером, которого любил, после семи лет жизни вместе, я изучал себя и свои желания, в режиме дня, я обживал дом, сообразуясь исключительно со своими предпочтениями. Это было ново и странно. Теперь все повторяется. Мне опять ново и странно - больно и удобно одновременно - организовывать свою жизнь по себе. Я даже не знаю порой, куда смотреть, чтобы понять, что еще можно изменить. Я так привык жить с тобой, жить вдвоем. А в последние два года и вовсе очень сильно ориентироваться на твои потребности и возможности. Потому что я так выбрал: быть с тобой. А ты болел.
Я сделал тебе предложение еще до диагноза. А ты его принял. Но как-то все было не до того, и так ведь жили вместе и совершенно очевидно были связаны так давно и так крепко, что никакие формальности уже не могли ничего добавить к этому.
Слушай, я засомневался сейчас, я ведь не помню точно - может быть, это ты сделал предложение мне? И с тем же результатом.
Хотя нет.
Но разницы никакой.
Мы жили вместе, связанные памятью и любовью, которые и не зависели друг от друга, и питали друг друга, и кусали друг друга за хвост, как те змеи в Аурине. Можно было и дальше ничего не менять.
Но потом ты заболел, и была та зима, когда ты едва мог встать с постели, и мы плакали по ночам, обнявшись, и говорили друг другу, как горячо и нежно любим и как боимся друг друга потерять. Никогда не будет достаточно, сказал ты тогда, и был, как всегда, прав.
Ты лежал, практически прикованный к постели, и я возил тебя на такси на анализы и на химиотерапию, и ждал тебя, наматывая круги по торговому центру неподалеку, пока ты лежал под капельницей, а потом привозил тебя домой и бежал в аптеку, в магазин, снова в аптеку. Снова в магазин, когда ты вдруг говорил, что хочешь что-нибудь съесть такое... неожиданное, чего в доме нет.
Я не жалуюсь. Знаешь, это такая радость - вспоминать любой из дней, когда ты был рядом, здесь. Такая радость. Слезы на моих глазах сейчас, но сердце блаженно. Любимый... Я жил в страхе и в любви, и ее голос всегда был громче.
Поэтому я не жалуюсь, рассказывая о том, как трудно нам обоим пришлось в ту зиму. Я перебираю свои драгоценности.
Голубой плед в косичку, который я хотел подарить тебе на Новый год, я купил, зажмурившись: стоил он не то чтобы очень-очень, но для нас в тот момент достаточно дорого и явно не был вещью первой необходимости. Хотя как посмотреть. Ты хотел такой плед, я знал об этом, и куда уж было откладывать его приобретение, до каких лучших времен? Я даже до Нового года не стал ждать: пока нес его из магазина, решил, что до праздника еще две недели, а кто знает, сколько недель у тебя еще осталось? И не глупо ли на эти целых две лишать тебя удовольствия лежать под голубым пледом в косичку, таким уютным? Глупо, глупо. Я принес его, распаковал и немедленно вручил тебе. И ты был рад. И этот плед служил тебе до самого конца, еще два года. Еще целых два года.
Да, я помню, что начал про осень, про эту осень, но сейчас я хочу досказать про предложение, которое кто-то из нас сделал, а кто-то принял, кажется, все-таки, я тебе...
Ту зиму мы пережили, и весной тебе сделали операцию. В марте.
Сначала приняли в больницу, потом отпустили на выходные - мы провели их вместе, радуясь друг другу, мы гуляли... Ты уже мог гулять.
А потом ты уехал в больницу, а на следующий день позвонил и сказал, что все, сейчас поедешь в операционную. И я не знал, куда девать себя, и решил покататься на самокате. Было еще рано, слишком рано, кое-где даже снег лежал, и я увяз в грязи, замерз, но упорно катался в мокрых по колено штанах, кажется, я просто боялся пойти домой и сидеть там или метаться по квартире. Когда прошло достаточно времени, как мне казалось, я позвонил в больницу и спросил, как прошла операция. Сестра на посту как-то странно замялась и сказала, что по телефону таких сведений не сообщает.
Я решил, что ты умер.
И потащил самокат домой, по дороге названивая в службу заказа такси. Может быть, драматичнее было бы бросить самокат и бежать, не разбирая дороги, но на это у меня не было ни сил, ни соображения. Я просто понимал, что моя жизнь кончилась вот прямо сейчас, но надо получить еще формальное подтверждение этому. В больнице на меня выписан пропуск, так что, надеялся я, если приду с паспортом - мне все скажут. Я шел механически, тащил за собой грязный самокат, спешил домой, чтобы переодеться, а то не пустят же.
В больнице мне сказали, что ты в такой-то палате и даже пустили на тебя посмотреть.
Я не помню, когда я повторил тебе свое предложение. Кажется, еще до операции. Кажется, ты напомнил мне о нем, с обидой: позвать позвал, а никаких шагов не предпринял. А я думал, что ты согласился - и всё, это всё, это оно и есть. Я помню, что в первый раз сделал тебе предложение в метро. Да, кажется, это все-таки был я. Ну, я и думал, что дело сделано. Но оказалось, что нет. А потом ты заболел, и было не до того. Но я сказал, что после операции мы обменяемся кольцами, чтобы было уж совсем всё, это максимум, что мы можем сделать - вот максимум мы и сделаем. И когда ты уже был дома и снова смог гулять, мы пошли искать кольца, и нашли их, купили и надели друг другу. И всё. Это, в сущности, ничего не изменило, но избавило меня от привычки делать картинный фейспалм: наши кольца с отогнутыми краями, стукнешь себя ладонью по лбу - и ох, как больно.
Свое я по-прежнему ношу на правой руке, твое - на левой.
Пока смерть не разлучит, вот еще.
Я не согласен.
Так вот про осень.
Она меня с ума сводит.
Я опять... я снова, я все заново - как тогда. И это обескураживает. Это... как будто всё повторяется, как будто повториться может всё. Не только новый дом - хотя тот же самый, но снова все переделывать. Не только одиночество после партнерства - хотя мой бывший партнер и есть ты. Не только поездки на электричке вечером туда и утром обратно. Не только листопад и стремительно темнеющие вечера...
Тогда ты расстался с партнером, который был у тебя до этого, и я узнал об этом и загорелся надеждой. И я пошел к знакомой, которая умеет спрашивать Таро, и попросил ее посмотреть, есть ли у меня шансы. И она посмотрела и сказала: нет, не сейчас. Я ужасно расстроился.
Но все равно написал тебе и пригласил в гости, и ты приехал, и я поцеловал тебя - в щеку, мимолетно, и ты удивленно посмотрел на меня и ничего не сказал.
И я пытался осторожно выяснить, что ты думаешь, если бы я... Ну, не сказал ничего однозначного, на что ты справедливо ответил, что намеков понимать не собираешься, а если человек что-то хочет сказать такое, то пусть говорит прямо.
А я не сказал.
А потом опять позвал тебя в гости. Свечи, вино, я бы за тобой поухаживал, ну, так поухаживай.
Я бы сказал, что больше мы не разлучались, но это неправда. Мы даже не сразу договорились о том, что больше ни с кем не встречаемся: оба предоставили друг другу свободу... До декабря? Нет, до января. Еще тот Новый год мы встречали не вместе. И это обоих устраивало, и только в январе, гуляя под снегопадом вокруг станции метро Тульская, посреди бесконечного разговора - лишь бы не расставаться - я сказал, что теперь намерен быть только с тобой, в одностороннем порядке, это мой выбор, тебя ни к чему не обязывает. А, спокойно кивнул ты, теперь так, ну, я тоже. Кажется, это было в январе, потому что в конце февраля мы уже точно были парой.
Я не помню ни одной даты.
Я только помню: осень, зима, весна.
Осень. Осень сводит меня с ума. Все повторяется. Твое присутствие здесь необходимо.
Где ты?
Хотя я вполне отдаю себе отчет в том, что после всего, что тебе пришлось здесь перенести, после четырех операций, после трех длинных курсов химиотерапии, после мучительных болезней, вряд ли перспектива пожить в этом лучшем из миров (по мнению доктора Панглоса) может быть такой уж соблазнительной для тебя. Это даже если не принимать во внимание прошлый раз.
И я ни в коем случае не настаиваю. Я даже не прошу.
Просто осень. Просто я здесь. Я здесь.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1865285420154912&id=100000204154484

Смотреть в окно
(Письмо двенадцатое)

Из моего окна видны деревья.
Деревья и небо, если точнее.
Только кроны деревьев и небо.
Летом почти непроницаемая завеса зелени отделяет меня от беговой дорожки школьного стадиона, от девятиэтажного дома за ней – бесконечно длинной белой стены, расчерченной прямоугольничками окон. Ничего этого я не вижу, лежа в постели рано утром. Моему уязвимому, нежному спросонок взору предстает лишь высота неба, уходящая за верхний край окна, и клубящиеся кроны кленов ясенелистных, стоящих тесно один к другому, неразрывным строем. Они меня защищают от встречи с грубой реальностью мегаполиса.
Ночь сияет. Слева от окна – фонарь, его желтый свет охватывает встрепанную листву, словно пламя, и за окном у меня всегда светло. А, нет, не всегда. Фонарь имеет обыкновение вспыхивать и гаснуть в какой-то неуловимой закономерности. Кого-то, возможно, это раздражало бы и сводило с ума. Но я люблю наблюдать за чередованиями света и темноты, как будто за игрой, которую они ведут по неизвестным мне правилам, и я не могу ни включиться в нее, ни выяснить правила, могу только наблюдать, как за природным явлением, любоваться, как вспышками молний, как радугами, как волнами моря.
Я не закрываю на ночь жалюзи – еще чего не хватало. Жалюзи здесь существуют лишь для того, чтобы в середине солнечного дня ненадолго укрыть комнату с окном на южную сторону от летящих в нее прямых солнечных лучей. И только тогда, когда лучи действительно мешают: глушат свет монитора или бьют в глаза сидящему на диване.
Ночью окно раскрыто, и, погасив ночник, я могу смотреть, как черные против света кудри хризантем в горшках на окне вырисовываются на фоне пылающей золотом листвы.
До того, как ты переехал ко мне, я спал головой к окну и не видел этого великолепия.
Но ты обнаружил, что сон в таком положении не насыщает тебя, и предложил спать на другую сторону, что оказалось гораздо уютнее для тебя. А я увидел золотой огонь в ночи.

С приходом осени завеса начинает истончаться, редеть, в ней появляются прорехи. В конце концов только отдельные смятые лоскуты повисают на оголенных ветвях. Ветер нетерпеливо треплет их, и они поддаются, улетают в никуда. И тогда остается только переплетение толстых черных ветвей, сеть мелких веточек вокруг и за ними – всё, что было скрыто летней завесой.
Днем это скучнейшее зрелище. Школьный стадион предстает во всей своей унылой пустынности, время от времени нарушаемой толпой школьников в разноцветных майках, бегающих по кругу, точнее, по овалу, но геометрическая форма не отменяет скучной сути занятия. Зимой, если выпадет снег, они еще и на лыжи встают – и падают, и не могут подняться, елозят, как жуки, перевернутые на спину, беспомощно взмахивают верхними конечностями, в то время как нижние блокированы перекрещенными под спиной лыжами – зрелище, пробуждающее неловкость и смутные и неприятные детские воспоминания.
И дом напротив окна – бесконечная стена в черной ряби окон, бесконечно серая на бесконечно сером осеннем и зимнем небе.
Унылое зрелище, нерадостное.
Но приходит ночь.
Фонарь поливает золотом мокрые черные ветви, и они выступают на черноте ночи, как торжественный узор, как фигуры магического танца, как золото на черном. Гаснут ненадолго и снова вспыхивают. Но в те промежутки, когда они не горят, становится видимым и другое волшебство. Окна дома напротив – той длинной стены, пропавшей совсем в тьме, – светятся желтыми, красноватыми, зелеными и голубыми огоньками на темном фоне: густо-сером, сизо-синем, глубоком, как вся бесконечность зимней ночи. И черные ветки едва выступают из него, но не сливаются с ним, и видны темным узором на темноте, и огоньки дальних окон кажутся фонариками, развешанными на черных ветвях. Представь: ты лежишь в постели, ночь, страх и отчаяние, твой любимый умирает, да не прямо сейчас, но… Но вообще-то – прямо сейчас, рядом с тобой. Спит, обняв тебя теплыми сильными живыми руками, и медленно дышит во сне, а смерть растет в нем, зреет, смерть клубится в его крови, распространяясь по телу, которое ты так любишь, заселяет его, обживается в нем.
И все хорошо – вот он, рядом, с ним ничего не случилось, он целый, такой целый, хороший такой, несломанный, целый. Мирно спит, утеснив тебя к стене, так что, наверное, придется его пихать, чтобы подвинулся, и ты немного злишься, потому что ты живой и он живой, и живые злятся друг на друга. Все хорошо. Только смерть лежит на его месте в постели и готовится занять это место полностью и насовсем.
И ты лежишь рядом и всем, что в тебе есть, пытаешься сохранить это место за ним, обнимать его, а не его смерть, слышать его дыхание, любить его, а не скорбеть, обнимая живого. Пытаешься побороть страх и отчаяние в себе, потому что будет еще время отчаиваться – потом, когда он умрет. А сейчас ты нужен ему живым и сильным. И ты дышишь аккуратно и ровно, и думаешь: я люблю тебя, не уходи, мне так мало, так мало времени с тобой. А внутри темно и страшно.
И ты открываешь глаза – и видишь черные ветви во тьме, и на них сияют золотые огоньки. Как цветки папоротника, только на деревьях. И ты смотришь, смотришь. А потом вспыхивают золотые блики на черных руках магических танцовщиц, облитых дождем, таких чувственных и таких беззащитных в ледяном ноябре, в ледяном марте – и ты смотришь, не можешь оторваться. И засыпаешь, наконец, мирно и в любви.

Утро приходит серым светом, и серая стена напротив растворена в нем, почти неразличима, только огоньки на черных ветвях – сначала их три, их пять, семь, дюжина. Свет разгорается, меняя оттенки от голубоватого к прозрачной зелени, к розовой дымке. Эти тонкие переходы непредсказуемы, неуловимы, свет как будто дышит, растет, раскрывается – и стена напротив все еще тает в нем, пока постепенно не кристаллизуется в реальность и не обретает свой дневной образ. Утро коротко. День впереди полон трудов, забот, волнений, но такого отчаяния, какое рождает ночь, он не вмещает. Только труды, и хлопоты, и чугунную усталость. Она уже здесь, она осталась со вчера, ее как будто не стало меньше. И нет сил встать и начать новый день. Но переливы и превращения света, мерцание огоньков на ветвях, вся эта как будто случайная, бессмысленная и бесполезная красота, неожиданное волшебство, творящееся между двумя городскими девятиэтажками, такими обыденными, такими оглушительно прозаическими и унылыми днем, вся эта драгоценная роскошь среди убожества вдруг оказывается целительной. Она напитывает душу не ожиданием или возможностью чуда, нет, - самим чудом, самой природой чудес, их сутью. В самом неожиданном месте, в самый неожиданный момент, там, где нет места красоте и волшебству – они и есть. И если ты можешь их видеть, соприсутствовать им, быть их свидетелем – значит, ты жив и реален так же, как они.
И ты встаешь полным сил и воли, полным желания и намерений, посвященных этому дню.
Вот так я вставал каждое утро, чтобы служить тебе, любовь моя, как раненому королю, которому я присягнул и которого не оставлю, потому что он – мой король. А я – его. Король света, утреннего, дневного, ночного, света, наполняющего силой.

Так это было. Таким оно и осталось, и ничто уже не изменит те дни и ночи, все дни и ночи последних двух лет твоей жизни здесь, моей жизни рядом с твоей медленной, неотвратимой смертью.

И вот что я тебе скажу. Мне говорили, и я сам это знаю, что лучшее, что мы можем сделать для наших мертвых – это отпустить их. Так вспомни, что я тебя отпустил. И я был тверд в этом.
Но ты, ты – ты заявился в ночи целоваться, какого черта? Что я должен был сделать после этого? Сказать: а, ну ладно, было очень приятно повидаться, пока-пока, все там будем? Ты правда думал, что это будет так? Не поверю, что ты так плохо знаешь меня. Я сильный, очень сильный, но на такую провокацию я не мог не сорваться, и я не верю, что ты… Что ты меня так плохо знаешь. Ты меня знаешь лучше, чем я сам, это всегда было очевидно, оказывалось раз за разом. Не прощаться ты приходил, как, говорят, приходят порой души умерших. Не упрекать и не предостерегать. Не утешать, а признаваться в любви.
А я так хорошо прощался, так старательно, так отважно и честно. А ты!
Вот, я злюсь на тебя. Ты видишь, я злюсь на тебя. Потому что живые злятся друг на друга, а с тех пор, как ты меня разбудил той ночью в начале февраля, я уже не могу считать тебя мертвым. Даже если в твоих объятиях и поцелуях не было ни грана плотского, телесного – ни ощущениями, ни чувствами. Даже если это была одна душа, невесомая и неощутимая иначе как душой. Ты приходил – живой, как живой к живому. И я злюсь на тебя, как живой на живого.
И если ты хочешь, чтобы было иначе – потрудись донести до меня эту мысль, и так, чтобы мне это было так же внятно и ясно, как тот твой ночной поцелуй. А пока ты отмалчиваешься, я буду стоять на своем. Лежать на своем, когда нет сил стоять. И смотреть в окно. Знаешь, какие чудеса показывают там? Тебе и не снилось.
Я буду смотреть в это окно. Я буду смотреть в это окно. В этот свет. В напоминания о том, что чудо происходит и там – и в первую очередь там! – где оно невозможно. Иначе это было бы не чудо, а естественный порядок вещей. Хотя, должен тебе сказать, что долгое созерцание танцев света и темноты в этом окне все больше приводит меня к мысли о том, что чудо и есть – естественный порядок вещей.
Это все на сегодня. Но я потом еще напишу. Не сомневайся. Может быть, где-то сейчас ты читаешь это письмо, ведь я все равно что на всех заборах его развесил. Так читай внимательно и не сомневайся, это тебе.

P.S. А если тебе захочется наговорить мне много неласковых слов, за то что я развесил на всех заборах про тот поцелуй, так, знаешь… Я это переживу. Давай, приходи и скажи, и посмотрим, у кого больше найдется чего сказать.
P.P.S. Я люблю тебя.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1880563055293815&id=100000204154484

Ттвою же мать.
Как там у Неруды, говорил я?
Двадцать стихотворений о любви и одна песнь отчаяния, говорил я? Будет двадцать писем и что-то еще двадцать первое, не знаю что, в качестве этой самой песни, говорил я?
Ну, двадцать первое - вот оно. Какой Лу, такое и отчаяние.
И ещё восемь писем написать, как обещано.
Про ветку шиповника. И семь ещё. Про незабудки, например.

И одна песнь отчаяния

Здравствуй, отчаяние, мой брат,
Каменный взгляд, каменный рот.
Знаешь, я тебе, кажется, рад -
А думал, наоборот.

Ну, обними меня, брат мой близнец,
Каменною рукой.
Я шел к тебе долго - и здесь наконец
Смогу обрести покой.

Я шёл от тебя, а пришёл к тебе.
Упрямый, тебя обходил за версту.
Но здесь остановится сердца бег
За тем, кто ушёл в темноту.

За тем, кто ушёл, когда не хотел,
Кто мне навстречу огнём летел,
Кто целовал, как огонь, и смел
Быть.

Здесь выпущу руку его из рук,
Взгляд от него оторву, отведу.
Здесь вычерчу мелом смирения круг
И за него не прейду.

Отчаянье, брат мой, меня обними,
Руки твои тяжелы, как гранит.
Я принял науку, что быть людьми -
Значит терять, что хотел сохранить.

Я принял урок, я готов опустить
Руки, и крылья, и меч,
Сказать прости и услышать прости,
У ног твоих смирно лечь.

Отчаянье, брат мой, твой взгляд пустой,
Каменный, неживой
Не отводи от меня, постой,
Смотри на меня, я твой.

Но ты отводишь руку и взгляд,
Как от жара, как от огня,
Как будто - как будто ты мне не рад,
Не ждал и не принял меня.

Как будто не братья и не близки,
Как будто бы никогда
Не даст до твоей дотянуться руки
Моя отчаянная звезда.

До белой зари, говорил ему,
До альбы, до нового дня.
Так и стоять теперь одному -
Никто не сменит меня.
Пока он не обнимет меня.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1884425998240854&id=100000204154484&pnref=story

Шиповник
(Письмо тринадцатое)

Этой осенью я обучаю себя отчаянию.
Готовлюсь к зиме.
Это первая зима без тебя - и все приметы ее наступления будут как вехи на пути к твоей смерти, и что мне делать, как мне пережить ее одному?
Из моего окна, говорю я.
Из нашего окна.
Из того окна, что в кухне, если подойти к нему вплотную и посмотреть немного влево и вниз, виден большой куст шиповника. Одна из его веток выросла очень длинной и торчит над кустом. В пышной зелени пламенеют ягоды, крупные и блестящие, как лакированные. Год назад...

Отчаяние кажется мне прибежищем. Отчаяние, безнадежность. Там, где нет надежды, боль тупая и глубокая, привычная, и ее не сменяют предательские приступы радости, ожидания, мечтаний, после которых только упасть и не вставать, корчиться от боли и орать. Мне кажется, если я доберусь до отчаяния и обрету безнадежность, это будет уже совсем другая жизнь, другое горе. Я зову отчаяние, я отталкиваю его, стоит ему приблизиться. Я безнадежен, но не в том смысле, которого хочу.
Да, конечно, хочу - кто мне поверит! Не ты. Ты бы посмеялся. Ты-то меня знаешь. Я себя могу обманывать почти сколько угодно, вступать с самим собой в сговор и ускользать от горькой правды. Но ты меня видел насквозь и, когда не ошибался, был прав на все сто.
Я не хочу отчаяния, не хочу утешения. Я перепробовал на вкус и на вес уже все стадии принятия горя, кроме последней - собственно принятия. Вот до нее-то мне еще бесконечно далеко. Когда мне говорят, что боль утихнет, я вежливо киваю, но фигу в кармане держу крепко: я ей утихну! Куда пошла? Стоять!

Год назад я выглянул в окно, увидел ветку в красных блестящих ягодах и овальных мелкозубчатых листьях, восхитился ее красотой - каждая ветка шиповника прекрасна, кто же будет спорить! Надо нарисовать ее, решил я. Такая легкая арка, такие густые листья, такие яркие ягоды! Вот выкрою час, возьму карандаши и маркеры, сяду у окна и нарисую. Спустя не знаю сколько времени - я потерял ему счет, когда тебе стало хуже, - я выглянул в окно и увидел ветку шиповника с редкими желтыми листьями, потемневшими ягодами, острыми изогнутыми шипами, восхитился ее красотой - шиповник прекрасен всегда! - и решил непременно нарисовать ее. Потом, позже, я выглянул в окно, увидел ветку шиповника - легкую шипастую арку с несколькими пожухлыми листочками, на которых налипли аккуратные маленькие кучки снега, и среди них торчали тоненькие ветки с темными ягодами. Это было изумительно красиво, как-то по-японски, сдержанно, хрупко и драматично. Надо нарисовать, подумал я, ну хоть сейчас-то надо нарисовать. Потом листьев совсем не осталось, только черные сморщенные ягоды, наполовину скрытые снежными кучами. Я смотрел на них и видел их красоту, но рисовать не собирался: ты уже приехал из больницы домой, и я не успевал спать и есть, где уж думать о рисовании...

Я пытаюсь обучить себя отчаянию, приучить к тому, что рано или поздно мне придется принять факт твоей смерти и смириться с ним.
Объяснить себе, что я напрасно бьюсь в пустоту, как в стену: стены нет. Есть пустота. Твое отсутствие объясняется только тем, что тебя нет. Тебя больше нет. И так бывает со всеми, кто остается - любя. Бьешься в пустоту, не веришь и не соглашаешься. Потом проходит. Я твержу себе это день за днем. То одно твержу: что не откажусь от тебя, не смей и ты от меня отказаться. То другое: прощай, прощай, надо принять это и успокоиться. То одно. То другое. То: ты мое небо, ты мой свет, мы были и будем, так и есть, я стою здесь и никуда не денусь, пока жив, иди ко мне. То: ну, это стадия отрицания, так бывает у всех, давай уже, потихоньку пора уже переходить к чему-нибудь другому, там богатый выбор: и гнев, и вина, и депрессия, кого хочешь выбирай, каравай-каравай... То одно, то другое. И остаюсь все там же.
И точно, как та Пенелопа, снова есть повод вспомнить о ней. Я тку покрывало своего смирения - и распускаю его, тку - и распускаю, и так без конца. Успокаиваю рассудок тем, что я вменяемый, все понимаю, все со мной по науке, все нормально. Успокаиваю сердце тем, что я стою там, где обещал стоять.
Вашим и нашим. Смотреть стыдно. Фу.

Но это все, что есть у меня сегодня, нравится оно тебе или не нравится. И мне. Все равно - кроме этого у меня ничего нет.
Ни старой надежды. Ни нового отчаяния. Не больше одно другого. Как будто они равны.

Порой я почти физически ощущаю твое присутствие. Как когда я, стоя один в кухне с недомытой тарелкой в руке, стал говорить воображаемому тебе, что да, конечно, мы снова будем ругаться, а то нет! Конечно, а как же. Мы такие разные, такие... как военный и гражданский, как интроверт и экстраверт, как молчун и балаболка, как тщательный и поверхностный, такие разные, как мы. И конечно, конечно, мы не сойдемся во мнениях, мы не поделим территорию, мы не совпадем во взглядах и в эмоциях, и мы будем ругаться непременно. Я согласен, давай, я не жду, что ты будешь идеальным, приходи, какой уж есть, я хочу, я люблю тебя. И вдруг, как будто жаром обдало - сзади, как будто подошел со спины и обхватил руками, обнял, прижался. Я замер с этой тарелкой и стоял, как дурак, чувствую каждый проходящий сквозь нас миг времени. Как будто ты ждал этих слов от меня. Я столько ворчал и высказывал недовольство, что мне и то не так. и это не эдак, что все неправильно у тебя, и все вот это вот, ужас. А тут прямо сказал: да, я не лучше, ты приходи, ну, будем ругаться, куда деваться-то? Но - приходи. И ты как будто шагнул ко мне и обнял.

И раньше еще, наверное, полгода назад, еще весной - я стоял в своей комнате в гостинице, один в чужом городе, и только полная людей гостиница вокруг мешала мне кричать от боли и одиночества, и где ты, где ты? И ты окутал жаром крепко обнял, как будто... как обнимал всегда, когда мне было плохо и больно, защищая и поддерживая. Так только ты умеешь.

И каждый раз это так внезапно, и этого я меньше всего ожидаю, это как размахнуться стукнуть по стене, а встретить поцелуй - не то, что следует из твоего действия или состояния. Что-то такое совсем поперек, другое, неожидаемое, заставшее врасплох. И стоишь - я стою - растерянный, оглушенный, потерявший всякое представление о том, что происходит и как вообще устроен этот мир, если тот, по кому плачешь, сам подходит и обнимает... А ты сам, как дурак, не можешь его обнять, потому что не знаешь, куда повернуться, куда протянуть руки.

Я не могу приманить это состояние, вызвать его своей волей. Если бы мог - я бы в нем находился постоянно. Каждую минуту воображал бы себе это состояние и оставался бы в нем бесконечно. Но нет. Я не могу. Оно застигает посреди слез - но не каждый раз. Посреди крика - но не всегда. Посреди тихой тоски. Посреди ворчания. Всегда неожиданно и непредсказуемо. И каждый раз после этого мне приходится заново внедрять в себя зерна и зародыши отчаяния. Потому что оно исчезает бесследно. И весь мой благоразумный труд - насмарку.

Шиповник. Я снова смотрю в окно и вижу эту ветку. Сейчас она еще пышна и зелена, и ягоды крепкие, яркие, блестящие. Каждый раз, как вижу, я хочу нарисовать ее - и вспоминаю мысли той осени, и хочу заплакать, но не всегда на это есть время. Только сожму губы, кулаки, сведу лопатки - прямо стоять.

Скажу тебе по секрету: я боюсь снега. Боюсь, что, когда придет зима, мне станет так отчаянно больно и плохо, а я смогу это выдержать, никуда не денусь, буду смотреть на снег, на белые маленькие кучки снега на ветке шиповника, я видел их каждый день: готовил для тебя еду и, подходя к холодильнику. взглядывал в окно, и видел эту ветку, все время видел ее. Не думал рисовать, но помнил, из-за чего не успел и не успеваю сейчас, и даже жалости не было, что не могу нарисовать. Потому что было все равно. Какая там ветка, какие рисунки. Тебе так плохо, и ничем не помочь. Сколько ни крутись по хозяйству, ни бегай с чашками и шприцами, салфетками и мисками, бинтами и лекарствами... Но пока надо - буду бегать и крутиться, и буду смотреть на шиповник - он прекрасен всегда, и видеть его - значит жить.

Вот и теперь, я смотрю на него каждый день, каждый день я вижу его невольно - и задерживаю взгляд, любуюсь им и думаю: надо нарисовать.
Что будет, если я его нарисую? Поможет ли это мне обрести отчаяние? Или наоборот?
Я думаю, я должен это сделать. Вот только не знаю, какой момент выбрать: сейчас, или когда пожелтеют и осыплются листья? Или дождаться маленьких снежных кучек на пересечениях тонких веточек и краснеющих из-под них ягод?
Наверное, я буду плакать. Может быть, отчаяние все-таки войдет в меня. Не сейчас, когда я обучаю себя ему - настойчиво, методично, насильственно. А тогда, когда я просто нарисую шиповник, потому что теперь у меня есть на это время, потому что ты умер. Отчаяние придет и овладеет мной.

Но я не хочу его. Я буду сопротивляться.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1884882558195198&id=100000204154484

Воды Стикса
(Письмо четырнадцатое)

Что же я так?
Разве ты мне обещал что-то? Разве просил о чем?
Может быть, мне все показалось - сейчас, чуть больше полугода спустя, я думаю, что все мне примерещилось, не могло быть такого. Я записал себе все, что произошло в ту ночь, и на следующую, и еще кое-что, секретные случаи из жизни. Но это не поможет верить в то, чего не бывает.
Допустим, я скажу, что не верю.
Соглашусь со своим неверием.
А я вынужден согласиться с неверием, хотя его во мне так мало, я буквально принуждаю себя к нему.
Но оно огромно. Его мало во мне, но его очень много вообще, в окружающем мире. Весь мир погружен в это неверие, и как бы мало во мне ни было его, оно огромно.
И я принуждаю себя принять это неверие и успокоиться уже.[MORE=читать дальше]
А зачем тогда, спрашиваю я себя. Зачем я держусь за сомнительные случаи и так внимательно их осматриваю и ощупываю, их самих - помять о них, записи о них. Если бы реально происходили такие вещи, если бы было общепризнано и подтверждено опытом человечества, что мертвые возвращаются живыми, то все эти маленькие события выглядели бы неопровержимыми доказательствами твоего намерения и возможности вернуться, вернуться сейчас.
Но в том мире, где это невозможно, эти маленькие события ничего не значат. Только то, что я безумен от любви и горя, от необоснованной надежды, от жажды быть с тобой.
И я принуждаю себя не быть безумным.
И когда мне это не удается, злюсь на тебя: ты во всем виноват. Ты.
Какое это было бы счастье - если бы в самом деле так и было. Если бы ты действительно приходил и будил меня ночью, чтобы дать мне знать: я здесь, с тобой, я иду к тебе. Чтобы прервать мою бессмысленную речь, гонящую тебя прочь.
Но это только мои отчаянные фантазии, не более того.
Отчаяние, отчаяние, возьми меня. Прими меня в свои безмолвные чертоги, туда, где нет надежды, нет ожидания, нет жадного взгляда вокруг: где он?
Где ты?
Тебя больше нет. Здесь - нет, где бы ты ни был.
Между нами воды Стикса.
Я все два года и три месяца твоей болезни писал странный роман - думал, пишу средство удержать тебя здесь, но нет, я писал клятву, и как мне от нее отступить?
Там есть такое место, что герой смотрит на мертвого возлюбленного, который стоит в потоке воды, бегущей по полу. Когда ты умирал, здесь по полу текла вода. Тебе было трудно двигаться, и ты в тот день пил воду из бутылки через гибкую трубочку от капельницы, и когда тебе стало совсем плохо, я отодвинул табуретку, на которой стояла бутылка, и трубочка свесилась вниз, и по ней вода вытекала из бутылки на пол и текла, текла. А я, совершенно ошалевший от происходящего с тобой, не мог заметить трубочку, не мог остановить воду. Ее было так много, так странно много, и я не мог ее остановить - для этого пришлось бы выпустить твою руку, встать, перестать обнимать тебя, а я не мог. Я не знал, в какой момент умирание станет смертью, и я не хотел, чтобы ты остался один в этот момент, и я не мог встать - я только бросал полотенца в натекавшую лужу, чтобы она хотя бы не растеклась по всей комнате, а потом я просто лежал и смотрел, как течет вода, как ты умираешь.
И вспоминал тот странный роман, который обещал тебе закончить раньше, чем ты умрешь, но не успел, потому что был с тобой и помогал тебе, как только мог. Я видел текущую воду и вспоминал воду, текущую по полу, где стоит мертвый возлюбленный моего героя. Все происходящее – твоя смерть – и без того казалось нереальным. А с этой текущей водой все превращалось в миф и одновременно становилось особенно, невыносимо материальным, настоящим.
Таковым и остается.
Но я сижу тут один, пишу тебе письмо и жду тебя. Не потому что я верю в возможность твоего возвращения. Не потому что я считаю, что должен хранить верность тебе и после смерти – на этот счет у меня противоречивые чувства и соображения. Не потому, и не потому, и не по какой-либо другой причине.
Причина одна: я так бешено, так отчаянно люблю тебя, что ждать – это не решение моего разума. Это просто единственное, на что способно мое сердце. Оно не может не ждать, это естественное состояние его, раз оно любит. Я не могу его убедить в бессмысленности – разум поддается убеждениям, но не эта адская машинка, стучащая клапанами в моей груди. Оно к убеждениям глухо и принимает только чувства. А такого чувства, чтобы не ждать тебя, я в себе не нахожу. Вот и выходит, что я не принимал решения тебя ждать. Сердце ждет, а мне приходится придумывать этому объяснения, выглядящие если не разумными, то хотя бы логичными, если не реалистичными, то хотя бы мистическими.
Но сердце просто ждет, ничего мистического, никакой романтики. Сердце одновременно бьется, сжимаясь и разжимаясь, качая кровь, и одновременно же застыло неподвижно и не собирается двинуться с места, пока ты не появишься из того дальнего ниоткуда, где ты сейчас.
Вот я какой: перекладываю ответственность, валю все - то на тебя, то на сердце.
Пытаюсь оправдаться: это не я сумасшедший, это ты пришел и окликнул меня; это не я безумен, это сердце не признает реальности.
Это всё я. Это мое сердце кричит, что не откажется от тебя ни за что. Это мой разум молча кивает и идет за ним, угрюмый, упорный, отчаявшийся. Так идут, когда нечего терять и ничего не страшно.
И я с ними, где же мне еще, куда же мне от них.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1890983930918394&id=100000204154484

Расписные слоны
(Письмо пятнадцатое)

Знаешь, что труднее всего?
Бессилие.
Я бы, я бы все, все сделал, если бы от этого хоть что-то зависело.
Только от этого ничего не зависит.
Когда зависело - я все сделал.
Только ведь все равно кажется, что не все.
И это тоже очень трудно.
Когда вспоминаю какие-нибудь случаи - кажется, что их огромное множество, - когда обидел тебя, был несправедлив к тебе или просто не сдержался, а можно было бы как-то по-другому все сказать, лучше тебя понять, быть внимательнее, быть бережнее... Когда вспоминается такое, неожиданно, резко, как удар, нипочему, вдруг, то становится так стыдно, так больно, так жаль. Так жаль!
И снова бессилие: если бы ты был здесь, я сразу побежал бы к тебе, напомнил о том случае, сказал бы, как сейчас все понимаю, как жалею, что не был тогда так же проницателен и нежен, как сейчас, когда все кажется таким простым и очевидным. Но тебя нет. Некому сказать. Незачем уже быть проницательным. Тогда было надо - а я не был. А теперь незачем.
Но если вдруг когда-нибудь ты снова будешь, я хочу, чтобы ты прочитал это и узнал, как я жалею о том, что было не так хорошо, как могло бы.
Ну, если могло.
Потому что сейчас-то все понятно, все известно, и ты сам объяснил мне твое понимание и почему ты говорил и действовал так в том случае, а тогда у меня этого знания не было, не могло быть. Могло быть больше терпения, возможно. Хотя, если бы могло быть - было бы.
Все это пустые разговоры, бессмысленные рассуждения.
А я просто хотел бы иметь возможность взять тебя за руку и сказать, что люблю тебя. Или хотя бы послать тебе смс. И чтобы ты его получил и, может быть, подумал, что твой Лу, как всегда, быстро вспыхивает и долго соображает, но соображает все-таки.
Я продолжаю заваривать чай в том чайнике, который ты подарил мне на Рождество - предпоследнее наше. Слон, фантастический, расписной - фиолетовый, розовый, малиновый, золотой. Все из-за той сумасшедшей книги, которую я начал писать, когда ты заболел. Найди ее и прочитай. Ты узнаешь ее по фантастическим расписным слонам, они там появляются в самом начале, в первой главе, и взрывают пространство и время. Ты читал каждую новую главу, как только я ее писал, и ты знал, что там творится, и когда я увидел этого слона в магазине, ты сказал: да, давай возьмем. А он был дорогущий, но ты сказал: да ладно.
И правда, нам не денег не хватало, нам не хватало времени - быть вместе, просто быть. Ты сказал еще раньше: никогда не будет достаточно. И я с тобой во всем был согласен. И насчет времени, и насчет слона. Да ладно. Возьмем.
Слон остался.
Тебя нет.
Но я завариваю чай в том чайнике, просто чтобы согреть слона, чтобы прикоснуться к тем дням, когда ты говорил мне - да ладно, давай, делай, как тебе нравится, мы справимся. И мы справлялись. Чтобы прикоснуться к тем дням, когда я писал ту книгу, и мы боялись и надеялись, боролись с твоей болезнью и просто жили, просто любили. Как все люди. Потому что все здесь смертны и всем умирать. И когда кто-то выходит из дому на десять минут в магазин за хлебом - он может не вернуться. И когда кто-то влезает на табурет, чтобы вкрутить лампочку - он может не вернуться. И так все люди. И мы были равны со всеми. Абсолютно равны. Ты говорил: просто я знаю, от чего умру и примерно когда, а так - никакой разницы.
Ты говорил: я буду жить, сколько буду жить, но я буду жить все это время. Это - обстоятельства жизни, у каждого свои, мои – такие. Так ты говорил. И ты жил на все свои сто процентов.
Я не знаю, будешь ли ты помнить все это, когда вернешься. Не знаю, стоит ли помнить эти три осени и три зимы, когда ты то умирал, то жил, то умирал, то жил, а потом все-таки умер. И стоит ли мне рассказывать тебе об этом.
Но в тот день, в больнице, после операции, ты хотел знать правду. И если ты это ты, то ты и это все захочешь знать. Ну, если говорить точно, может, и не захочешь, но посчитаешь нужным. Насколько я могу судить об этом, насколько я знаю тебя, ведь я могу и ошибаться - как в те разы, когда я обижал тебя и обижался на тебя, не разобравшись.
Но мне кажется, тебе стоит знать, что ты боролся до конца, и если уставал и отчаивался, опускал руки, то потом снова боролся за свою жизнь, и за время ее, и за смысл ее.
Мне кажется, это важно знать о себе – как ты вел себя перед лицом смерти. Это такое необходимое знание, что я просто не представляю, как обходиться без него. Как люди безнего обходятся.
Перед лицом твоей смерти я придумывал человека, который придумывал волшебных слонов, чтобы отменить смерть того, кого он любит. Я придумывал себя и тебя, как мы будем рваться друг к другу и стремиться друг к другу, как смерть будет на нашей стороне, и жизнь, и любовь – все будут на нашей стороне. Потому что мы любим друг друга.
Наверное, все такое придумывают. Каждый, кто теряет того, кого любит. Не может не придумывать такое.
Вот и я.
В тот день в больнице ты сказал: ты знаешь, что я тебя найду. Вообще-то ты спросил, но бывают такие вопросы, которые на самом деле утверждения. Когда уже договорились об всем и переспрашивают друг друга для большей уверенности в том, что все всё правильно поняли.
И спустя месяц, уже дома, когда умирал, ты сказал: мне не понравилось, что мы ругались. А я даже не догадался попросить прощения – да я просто не чувствовал себя виноватым. Ты и сам-то бывал неправ сто раз.
Но теперь ты где-то там, а я где-то вот здесь, и, наверное, когда ты туда уходил, надо было попросить прощения и получить его, и, может быть, тогда я не чувствовал бы себя настолько виноватым – здесь, где тебя нет. А может быть, все равно чувствовал бы. Наверное все чувствуют вину перед теми, кто ушел. И откуда я знаю на самом деле, может быть, ты тоже там сейчас думаешь: ну что я, ну зачем я так с ним? И тоже плачешь, как я.
Бессилие удручает. Наверное, самое точное будет сказать так: бессилие обессиливает. Чувствую бессилие изменить что-нибудь в нашей истории – и не имею сил делать что-либо вообще, здесь, сейчас, в своей жизни. Но встаю и делаю, куда ж деваться.
Наверное, если бы я не написал книгу про слонов заранее, я писал бы ее сейчас. А так получается, что она уже написана, вся, кроме последней главы, еще до твоей смерти. И сейчас я могу открыть ее на любой странице и прочитать про себя. Прочитать то, что чувствую сейчас, представляешь? Я все написал заранее, мне нечего прибавить, мне не с чем спорить там.
А потом я думаю: если я все так точно написал заранее про себя – как знать, может быть, и про тебя я тоже все заранее правильно написал? Представляешь?
Вот это был бы номер.
Ты найди эту книгу, когда вернешься. Прочитай. Она совсем сумасшедшая. Тебе понравится – тебе же нравилось читать ее, когда я ее писал. И мне ужасно интересно, что ты скажешь. Ты наверняка найдешь в ней совсем не то, что нахожу я. И наверняка не согласишься со мной в десятке мест. И поймешь их иначе, чем понимаю я. Это уж как всегда. Я так хочу поговорить с тобой об этой книге. Когда-нибудь. Хотя бы когда-нибудь. Я не знаю, как она будет называться. Но на обложке будут слоны, это я обещаю. Какие-нибудь разноцветные и фантастические. На обложке обязательно будут слоны.
Знаешь, если мы встретимся, мы снова будем ругаться. Я изо всех сил постараюсь быть внимательнее и бережнее. Ты тоже, конечно. Это не поможет.
Но я не буду говорить: ты хорошенько подумай, стоит ли тебе снова связываться со мной… Что там говорить. Все всё давно подумали. Ты же знаешь, что я тебя найду, сказал ты тогда. И я говорю: ты же знаешь, что я тебя жду. Это не вопрос.
Слоны. Давай думать о слонах. В той книге я придумал, что они волшебные и могут нам помочь. Ну, может быть, они не волшебные настолько, насколько я придумал. Но вдруг помогут? Про себя-то я заранее все правильно написал. Вдруг про них тоже.
На сегодня все. Потом еще напишу. Где бы ты ни был, представь себе, что я тебя обнимаю. Твой Лу.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1895325640484223&id=100000204154484

Якорек
(Письмо шестнадцатое)

Когда "скорая" увезла тебя в твою последнюю больницу, на широкой спинке кровати осталась стоять твоя кружка с недопитым чаем. Я не убирал ее. И никому не давал убрать. Пока ты не вернулся домой.
Я не помню дат, не могу посчитать дни.
Я помню только два Рождества. В конце декабря ты чувствовал себя лучше, к нам пришли друзья, я приготовил курицу и что-то еще, не помню, и со мной случилась истерика, натуральная, от усталости. Я не мог пойти в комнату, к гостям, к праздничному столу, сидел на полу на кухне и рыдал, и ты встал с постели, пришел, обнял и утешил меня. И потом мы разговаривали, пили чай, смеялись, я играл на укулеле. Тогда спел тебе в последний раз песню про любовь двух вулканов, которую пел все лето - про нашу любовь, с верой в то, что мы сможем состариться вместе. Тогда спел тебе в последний раз, сбиваясь и забывая слова, все-таки спел. А в январе, седьмого, был вдруг очень солнечный день, но батареи были едва теплые, в доме стоял холод, и рано утром я поехал в магазин и купил обогреватель. Успел вернуться. Тебе стало хуже, совсем плохо, потом ты умер.
Я люблю тебя.
Ничего не зависело от того, стоит ли твоя кружка на том же месте, где ты её оставил. Ничего, кроме моего сердца - как будто твоя кружка на том же месте означала, что твоё отсутствие временно, ты ещё вернёшься, все будет так же, как до твоего отъезда: будешь ты.
Может быть, мои письма - то же самое, что эта кружка: безнадежная попытка обозначить твоё присутствие где-то здесь, не так далеко, как на самом деле (не знаю, как на самом деле).
Я люблю тебя.
Я вернул на руки браслеты - маленькие серебряные цепочки с подвесками. Вот что я ношу на руках сейчас, я перечислю.
Лошадка-качалка из моего далекого детства, напоминание о любви отца, которую он не умел выражать и, наверное, вообще не очень умел любовь и нежность. Но однажды, в то первое Рождество, которое мы проживали без моей матери, и все были в чёрном, и было так темно, мрачно, безрадостно - вдруг невероятно, невозможно появилась лошадка-качалка. Слишком высокая для маленького меня, лет четырёх. Я не мог сам забраться в седло, только трогал её красно-зеленую кожаную сбрую, жёсткий коричневый ворс, ощущал под ним твердое дерево её тела. Я обнял её за шею, прижался лицом - жёсткий ворс колол лоб и щеки, впитывал мои слёзы, которые я наконец смог пролить, тайно, спрятавшись за ней.
Маленький пятилистник с выбитыми буквами Lucky и дырочкой от потерявшейся фианитовой крошки. Это чтобы помнить о том, каким удачливым я был и сколько страшных путей прошёл невредимым. Чтобы помнить о светлых стволах деревьев, подпирающих высокое небо, к одному из которых я, измотанный долгой погоней и, кажется, раненый, провалился без сил, цепляясь надеждой за последнее что осталось - за своё прозвище: выберусь, ведь я счастливчик. Больше надеяться не на что, но это - со мной. И помнить о тех, кто это прозвище мне дал: о товарищах, о тех, кто ждал моего возвращения и встретил объятиями, улыбками, радостными взглядами и голосами.
Самолетик - здесь я выбрал его как напоминание и награду за пройденный маршрут в веревочном парке -
мне, который так боится высоты. И только три года спустя понял, почему выбрал для этого самолёт. Мой первый прыжок с парашютом, страх и торжество, отчаяние и победа над ним.
Корабль, подаренный другом - он обретёт своё значение потом, а сейчас он - отметка начала чего-то нового, возможно, большого и очень важного.
И собранные на одном колечке крест, якорь и сердце - вера, надежда, любовь. Это о том, что я жду тебя, мой моряк.
И, знаешь, якорь цепляется за всё вокруг. Носить его очень неудобно. Он заставляет меня особым образом подворачивать кисть руки, когда я надеваю свитер, застревает в петельках махровых полотенец, удерживает рядом других людей на минуту-другую, пока я отцепляю его от чужой одежды...
И я не хочу его снимать.
Он - якорь, его дело - цепляться за все, что попадется, и держаться так крепко, как только возможно, и немножко ещё. Это его работа.
И моя надежда такова. Цепляется за все, и когда цепляться не за что - цепляется за саму себя. Это дело надежды, её работа.
И я думаю о том, что моя надежда цепляется за ничего, что надеяться не самом деле не на что. И я смотрю на якорек на браслете - возвышенный и обременительный символ, и замечаю, что на моём запястье он не один. С ним рядом лошадка-качалка, счастливый пятилистник, самолетик и корабль.
Моё детство, которое было слишком давно, когда меня нынешнего ещё не было на свете. Моя удача, не имеющая никакого отношения к паспортной биографии. Первый прыжок человека, который никогда не прыгал с парашютом. Дружба, которая началась вот сейчас. Вера и любовь, и надежда, которая цепляется за всё.
Невозможная надежда среди невозможной памяти, и между ними - течение жизни с её обыденными человечными чудесами.
Я не знаю, что считать невозможным - мне, теперь. Потому-то я и не могу прекратить надеяться, отказаться от ожидания.
Я есть. Можешь быть и ты.
Не обязательно это так, но исключить такую возможность я не могу. И тогда мой выбор - не игнорировать её. И я хочу тебя ждать, потому что я хочу тебя ждать. Это то, к чему лежит душа. То, что мне сладостно, и то, что я должен делать в силу моих клятв и моей сути.
Моя надежда призрачна и неуязвима, моя надежда ранена и едва жива, её и нет на самом деле.
На самом деле у меня есть только этот якорек на запястье, маленький символ бессмысленного упрямства.
И твоя кружка стоит в шкафу, на всякий случай.
Я не вижу краев, не знаю границ этого мира, не знаю предела чудесам.
А кто знает?
И я пишу тебе, снова пишу тебе, даже не веря, что ты это прочитаешь. Просто потому что я хочу тебе писать. Потому что люблю.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1904043876279066&id=100000204154484

Наш большой секрет
(письмо семнадцатое)

…И если не отворачиваться от того, что мы оба, каждый по-своему и в свой черед, поняли про себя и про друг друга, если помнить, почему ты сказал, что найдешь меня, а я ответил: только не тормози, - то я не могу не думать о том, как все закончилось в прошлый раз. Для тебя. Для меня.
Не могу не думать об обстоятельствах твоей смерти, той твоей смерти, тогдашней. Я вряд ли мог знать наверняка, но мог догадываться с большой точностью, поскольку много такого творилось вокруг, и я знал и видел. А потом, уже здесь, ты мне рассказал - в ответ на мой рассказ о себе. Около полугода здесь я плакал - не мог перестать - глядя на тебя, обнимая тебя. Видел и чувствовал тебя живого, а из глаз лились слёзы, те, которым не было времени и места тогда.
И рядом с тогдашним - с горечью предательства, с пытками в трюме твоего любимого, вымечтанного корабля, с агонией в океане, и с тем, что я не мог сделать ровным счётом ничего, - возможность ухаживать за тобой, делать для тебя всё, помогать тебе, исполнять любое твоё пожелание, и в самом конце лежать рядом, обнимая тебя, повторяя слова любви и преданности - все это представляется сокровищем, драгоценным даром небес, благословением. И я не устаю благодарить, я знаю, как бывает иначе. Спасибо, что не в этот раз. Спасибо, что мог держать твою руку, дышать рядом с тобой, пока ты дышал.
И так же я вспоминаю, как однажды, когда мучившие меня кошмары прошлого были особенно жестоки, когда я был обессилен флешбэками и стоял на грани отчаяния, что это никогда не закончится и я обречен снова и снова проживать в памяти самые живодерские и гнусные моменты своей последней битвы, ты сказал, обнимая меня: если бы мог, я бы на руках тебя вынес оттуда.
А ты и вынес.
Там и тогда - не мог. Был мёртв уже давно к тому времени, когда со мной случилась эта беда. Но здесь – здесь ты был рядом, и ты не дал кошмарам сожрать меня совсем. Честное слово, не знаю, как я справился бы с этим без тебя. Психиатр, к которой я обращался на предмет выяснения, куда относит такие случаи современная наука, не нашла у меня ничего по своей части, кроме того же самого ПТСР, и настаивала на таблетках для снижения остроты переживаний, потому что "человек не должен так страдать". Я был бы рад. Сколько раз я шел к своему психологу, вытаскивать и складывать разрозненные куски моей памяти, и думал: неужели я иду туда, сам иду? И, если бы мне было хоть немного легче со всем этим встречаться, я был бы рад. Но я опасался, и психиатр подтвердила правильность моих предположений, что с эмоциями я потеряю и доступ к воспоминаниям, а это меня не устраивало никак. Я выбрал терпеть всё наживую, я задолго до того предупредил тебя, что буду продолжать свои раскопки, чего бы мне это ни стоило. Я выбрал идти через это, ты выбрал идти со мной. И сколько бы я ни утверждал, что справился бы и сам, по факту - я справился вместе с тобой, с твоей помощью,. Я столько раз цеплялся за тебя, рыдая от горя, или цепенея от ужаса, или корчась от отвращения, столько раз дрожал и задыхался в твоих объятиях, столько рассказывал и выплакивал в тебя, что да, любимый, ты - вынес меня оттуда, на руках. Кошмары утихли, память осталась. Мы справились с этим. Ты сделал для меня то, что хотел, то, что и я бы хотел для тебя сделать. Мы оба знаем, каким желанным и недостижимым чудом может быть простая возможность умереть чистым на чистой постели, среди своих. Каким драгоценными везением может быть возможность помочь своему вырваться из плена и мучений.
И тут душа моя спокойна: мы честно сделали друг для друга все, что могли, и преуспели в этом.
Может быть, это и есть всё, конец истории, финальный занавес, окончательная тьма? Как будто мы получили то, чего так отчаянно желали, и теперь можно расстаться со спокойной душой, попрощаться нежно и немного нетерпеливо, в предвкушении новой жизни, новых историй – других.
Но ты пришел среди ночи, и я говорил: ты мое счастье, а ты целовал меня – чем может целовать бестелесная живая душа: всем собой.
Что это было? Ты просто пришел сделать то, чего не смог в последние минуты здешней жизни, на что не было ни сил, ни разумения в измученном болезнью теле?
Тогда, и правда, это самый что ни на есть конец. Поцеловал и попрощался. И вот моя история, и все, и конец, как часто заканчивают восточные сказки.
Вот только почему я так лихорадочно и насильственно пытался отпустить тебя, а потом с тем же пылом, но полный радости, вцепился в самозванку-надежду? Почему не могу расстаться с ней, несмотря на все доводы разума и метания души?
Нет ответа. И не будет, я полагаю.
А надо просто стоять здесь и любить, стоять и любить, и никуда не деваться, и дышать. Потому что на самом-то деле разница невелика. Раз уж я верю, что прошлая наша встреча – реальность и память, а не фантазии и сказки, то все сводится к ответу на три простых вопроса.
Первый: что бы я делал, если бы точно знал, что ты вернешься ко мне сейчас?
Да уж как-нибудь жил бы, ожидая тебя, помня и любя.
Второй: что бы я делал, если бы точно знал, что встречу тебя только в следующий раз?
Да уж как-нибудь жил бы, ожидая следующего раза, помня и любя.
Третий: что бы я делал, если бы точно знал, что больше мы никогда не встретимся.
Да уж как-нибудь жил бы, помня и любя. И, по секрету, все равно – надеясь.
Очевидно, что мой ответ не так уж сильно зависит от вопроса. Мое решение не так уж сильно зависит от условий задачи. Просто я хочу и буду жить, уж как получится, и настолько хорошо, насколько смогу – но буду помнить, любить и ждать встречи, даже если все указывает на то, что она невозможна. Что я и делаю сейчас, и намерен продолжать.
Так спокойно я говорю об этом – и так больно мне от того, что больше я сделать не могу ничего, от моих действий уже ничего не зависит.
Я считал тебя лучшим из мужчин. И сейчас считаю. Это очень реалистично. Я не считаю тебя самым-самым лучшим, чемпионом - нет, это не соревнование какое-нибудь. А таким, одним из таких, которые могут считаться лучшими. Рыцарем. Человеком с огромным чувством собственного достоинства, который это достоинство не будет разменивать ни по мелочам, ни по крупному. Отважным. Стойким. Ты таким и был всегда, и тогда, и сейчас. Будешь всегда. Это такое неизымаемое свойство, неотчуждаемое. Я всегда думал и думаю о тебе, когда решаю, как поступить. Хотя порой твои решения казались мне сомнительными и неподобающими, ты видел их по-другому и умел сохранять достоинство даже в очень спорных для меня ситуациях и решениях. Достоинство было в тебе самом, и ты просто шел туда, куда намеревался, и нес его в себе.
И как же ты смеялся, как ты умел смеяться, я не знаю, где ты этому научился, но у меня сердце замирало от нежности и восторга, и замирает сейчас, когда я вспоминаю.
Мне так не хватает твоего смеха. Так не хватает…
И твоих глаз, прекрасных твоих глаз, темных, таких суровых, таких нежных, насмешливых, любящих, грустных, упрямых…
Мне так не хватает тебя всего, всего тебя.
Не знаю, что еще написать. Не знаю, что писать, когда хочется просто обнимать тебя и дышать в твое плечо, в твой висок, закрыть глаза твоей ладонью и знать, что единственная причина, по которой я тебя не вижу – это то, что я закрыл глаза твоей ладонью, и мне от этого хорошо.
Я стою здесь. Я как-нибудь живу. Я не исключаю возможности, что никогда-никогда-никогда больше не увижу тебя. Я не исключаю возможности, что ты придешь или напишешь мне уже завтра. Что-нибудь сумбурное, озадаченное и растерянное. Понятное только нам.
Или никогда.
Какая разница. Я стою здесь. Где бы ты ни был. Я здесь.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1911513222198798&id=100000204154484

О смирении
(Письмо восемнадцатое)

Итак, любовь моя, я нашел в себе смирение.
Не из дисциплины – не принуждая себя к нему – но из ясного понимания, что с тобой все в порядке. В любом случае ты там, где должен быть, и ты справишься.
И если мы встретимся здесь и сейчас, я буду счастлив отчаянно, запредельно, яростно. Но если не встретимся, я знаю, это все равно произойдет, позже, где-то, когда-то. Я помню все, что мы говорили друг другу об этом. И я верю в то, что мы говорили.
Я буду жить – поскольку это моя работа здесь и сейчас. Моя жизнь началась не в тот миг, когда я открыл дверь и увидел тебя первого апреля десятого года. И не тогда, когда я поцеловал тебя, встретив у остановки два года спустя. Моя жизнь здесь началась с вопроса, который я задал себе: кто я? – и не получил ответа, и стал его искать упрямо, упорно. И с другого вопроса, который я обратил к источнику всех ответов, и получил ответ: делай, что делаешь – и с тех пор делаю это в меру моих сил, самым лучшим способом, как какой способен в каждый момент жизни. Поэтому моя жизнь и не закончилась в тот миг, когда ты перестал дышать. Я слышал твое угасающее дыхание и понимал, что дальше мне идти одному, и это будет тяжело, но я справлюсь, куда ж деваться. И когда ты перестал дышать, все так и было – мне надо было отпустить твою руку, встать и идти дальше.
И я шел. Плакал и шел. Кричал и шел. Останавливался, обессиленный, и стоял, не видя света, не чувствуя воздуха, плакал, кричал, и после снова шел. И буду идти, сколько мне отмерено здесь и сейчас. А потом снова. Потому что это мой путь, и мне от него никуда не деться: он состоит из меня, я состою из него.
Я думаю, ты там, где должен быть. Может быть, ты отдыхаешь от тяжелой, трудной жизни здесь. И я желаю тебе такого отдыха, который восстановит твои силы и наполнит душу чистым светом и спокойной верой, вольным ветром и жарким огнем. Может быть, ты уже здесь, где-то рядом, где-то далеко, ищешь меня или идешь своим путем. Как бы то ни было – удачи. Я здесь, где я есть, изо всех сил стараюсь делать свою работу самым лучшим образом, на какой способен сейчас.
Мне еще больно, и будет больно еще долго, может быть, всю эту жизнь. Но я точно рад тому, что мы были рядом до самого конца, сколько можно было, и не упустили ни одной минуты, которую могли прожить в полноте и ясном сознании. Что мы могли плакать, обнявшись, когда узнали о твоей болезни, могли говорить друг другу открыто о страхах и боли, о тоске и злости, об отчаянии, о том, что времени так мало – и всегда будет мало, сколько бы ни было, потому что каждое мгновение с тобой драгоценно (да, даже те из них, в которые мне хочется треснуть тебя по башке, и это взаимно).
Если бы ты знал, как ты прекрасен. Как я восхищался и восхищаюсь тобой – честно, искренне, потрясенно. Настолько прекрасен, что даже я, такой придирчивый и жадный на восхищение, такой отличный от тебя и трудно принимающий различия, даже я восхищался до онемения, до перехваченного дыхания, до слез. И это не закончилось с твоей смертью.
Темное время наступает, темное время года. Я зажигаю огни, как делал ты, зажигаю свечи на подоконнике, и это всегда про тебя. Я учусь жить без тебя, стараюсь. Вряд ли ты хотел бы, чтобы я корчился от боли всю оставшуюся жизнь. Я бы для тебя такого не хотел точно, а ты что, хуже? Поэтому я учусь быть счастливым без тебя. Мне вообще легко быть счастливым, повезло, легкий характер. И мгновенные проблески счастья случаются у меня в любое, даже самое тяжелое время. И пламена, полыхающие в ночи, и яркие дни счастья. Даже тогда, когда я только потерял тебя, я был доступен радости и счастью.
Это кажется мне нормальным человеческим свойством.
Сейчас радости много, счастья много. Даже среди всех трудностей жизни. И это тоже кажется мне нормальным.
Поэтому ты за меня не переживай, я действительно справлюсь, как и говорил с самого первого дня без тебя.
Но также я хочу, чтобы ты твердо знал и не сомневался: в тот день, когда ты придешь, если это все-таки будет здесь и сейчас, я буду готов к нашей встрече, я жду и буду ждать ее, надеюсь, без отчаяния и ярости, как до сих пор, но с тем же упорством, со спокойной надеждой, с верой в то, что это может быть, а раз так – мое сердце готово к ней.
Любовь моя, и это не последнее письмо.
Я решил, что их будет двадцать (раз уж я не могу написать тысячу), двадцать писем, как двадцать стихотворений в той книжке Пабло Неруды, и двадцать писем и одна песнь отчаяния. И это письмо только восемнадцатое, и я напишу еще два.
Не знаю, будут ли они умиротворенны, как это, или отчаянны, как предыдущие, будет ли в них вера или сомнение, истории из нашей жизни, чтобы ты мог вспомнить ее, или только мой крик. Но я напишу их – потому что решил и потому что я хочу писать тебе снова, снова.
А потом не буду писать.
Потому что этих двадцати вполне достаточно тебе будет, чтобы понять, что к чему, узнать себя и отправиться искать своего Лу. И одного хватило бы, правда? Но вот их будет двадцать, и если ты читал одно, ты читал их все, а если ты прочитаешь их все, то уже ничто не остановит тебя.
А если ты не можешь прийти сейчас, то и тысяча писем этого не изменит.
Я признаю это, и мне нелегко, но по силам это принять и справиться с этим. Я могу дышать. Мне казалось, что я должен, при всем незнании, выбрать и держаться за одно из двух, очень категорично. И такой выбор лишал меня возможности жить с настоящим, действительным незнанием. Потому что незнание и есть неопределенность, а я хотел определенности, требовал ее – хотя бы от себя, если иной не дано.
Но невозможно создать определенность, а с иллюзиями я не уживаюсь.
И противоположность твоего присутствия и твоего отсутствия также является иллюзией – в той части, где я представляю свою жизнь зависящей от тебя. Ты придешь или не придешь - и как мне жить между этим. А ведь я не между, я сам по себе, и ты тоже, и наши жизни не зависят друг от друга и мы встретимся, когда это будет возможно, это вот – неизбежно. Это неизбежно, остальное – не обязательно.
Огни на окне я зажигаю не для тебя. Но о тебе. О своей любви. О том, что жду тебя, без отчаяния, без нетерпения – вру! – но и с терпением тоже, с принятием неизвестности, с любовью, которая теперь вместо надежды, которая больше надежды. Зажигаю, потому что хочу видеть огонь – и сразу вспоминаю о тебе, и могу почувствовать что угодно или все сразу: благодарность, восхищение, нежность, злость, обиду, сострадание, счастье, восторг, боль. Все еще боль.
И пока я не закричал от нее, я остановлюсь, прямо здесь, и пусть это письмо будет спокойным, а следующее я напишу потом. Еще два, любимый. Только два. И если хоть одно из всех дойдет до тебя, его будет достаточно.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1917979278218859&id=100000204154484

Сияние
(Письмо двадцатое, последнее)

Вот и последнее письмо, и я долго не мог к нему приступить.
Стыдил себя, что ленюсь. Печалился, мол, все предсказания, что меня попустит, что все пройдет – вот, начинают сбываться, и мне уже не так необходимо писать эти письма, развешивать фонарики в темноте зимней ночи.
Ну да, что-то сбываться начинает. Мне тише, ровнее.
А что-то было изначально таким, как обещали, что оно будет потом когда-нибудь, а оно было таким с самого начала, да что с того…
Мне обещали, что жизнь продолжит свое движение. Но она и не останавливалась ни на миг. В те последние минуты, когда я обнимал тебя умирающего и понимал, что ты умираешь, все, что я думал – что твой путь здесь закончен, и дальше я иду один, будет тяжело, но придется идти так. На следующий день я пронесся по магазинам и купил по списку от твоей мамы какие-то вещи, необходимое для твоих похорон. Еще день спустя сел и написал последнюю главу обещанной тебе книги, той, про слонов. Смерть – не повод не выполнять обещания, не повод останавливаться, бросать работу, правда? Даже твоя.
Потом делал что-то еще и что-то еще, начал новую книгу, встречался с друзьями, работал, вписался в большую учебную программу. И так далее, и так далее, и так далее…
Мне говорили, что воспоминаний без тебя станет больше, чем тех, с тобой. Наверное, еще не время судить, но у меня всегда было больше воспоминаний отдельных, чем тех, в которых ты. Значимых воспоминаний, очень важных для меня. И даже самых значимых. Разве не так оно и должно быть между любящими??
Ты не являешься смыслом моей жизни. Ты не необходим мне, чтобы жить.
Просто я люблю тебя.
Правда, что я устал от боли, но это не повод постараться забыть тебя. Или перестать хотеть видеть тебя и быть с тобой рядом.
Ну, больно. А что, в этой жизни кто-то с болью незнаком? Или надеется никогда не встретиться с ней? Ой, да ладно. Больно, да. Я сказал бы – невыносимо больно, но это противоречит очевидности: выносимо. Вот, я ее несу. Держу ее. Нормально. Хотите, попрыгаю?
Ну, ору иногда. Чего бы не орать, когда больно? И кого это останавливало, когда надо идти, позарез надо?
Орать и делать свое дело – это по-нашему.

Я написал девятнадцать писем, и это двадцатое. Последнее.
И я понял, почему я так долго не мог к нему приступить.
Как будто, написав его, я попрощаюсь с тобой. Завершу не только этот кусок, но и вообще всё наше. Выполню не совсем понятное мне действие «отпустить» - как будто я властен отпускать или не отпускать, как будто ты мой ручной зверек или пленник.
Как будто, написав последнее письмо, я окончательно и наконец необратимо исполнюсь смирения и принятия. Вот уже, кажется, получается понемногу. Нет, на самом деле. Правда-правда. Я стараюсь. Я прилежно думаю о том, что, может быть, ты действительно хотел покинуть этот мир, оставить его насовсем, и где-то там заняться какими-то более приятными вещами.
Я же повторял и продолжаю повторять, что хочу оставаться здесь, сколько можно, и возвращаться сюда, если возможно, если только возможно, потому что здесь так много замечательного, и было бы здорово, если бы здесь можно было жить приятнее и заниматься более приятными вещами, но для этого надо попахать, до этого еще пахать и пахать, и я хочу пахать здесь.
Но я уверен, что если есть множество миров, то там тоже необходимо пахать, а если так, то ты и там пригодишься, с твоей-то силой, стойкостью и мудростью. И точно ты имеешь право выбирать.
Мне говорили: нельзя так напряженно и яростно ждать. Нельзя удерживать то, что должно быть свободным.
А я и согласен.
Это вот – когда знаешь, как должно, а можешь только так, как можешь.
Я не могу не надеяться и не ждать, я почти уже согласен не торопить, и, если помнишь, это я твердил в самом начале: иди, куда хочешь, иди, куда хочешь, - как будто заставлял тебя отвернуться и уходить.
А потом как заору: иди сюда.
Потому что ночью меня разбудила любимая колыбельная про «я здесь», потому что я чувствовал твое присутствие и был счастлив, и в этом не было ни тени прощания, была только радость совместности. То сияние, которое соединяло нас.
Я не могу его забыть, и не смогу, и не хочу. Я разглядел его однажды, когда мы шли на вокзал, собираясь в очередную поездку. Было уже темно – мы всегда выбирали ночные поезда, - и мы шли с рюкзаками, время от времени взглядывали друг на друга, все еще полные острой и глубокой радости узнавания. Не так много времени прошло с того дня, когда ты, с трудом, останавливаясь, чтобы побороть смущение и подобрать слова, признался, что тебе не хотелось бы примазываться к моей странной и невероятной истории, но, кажется, тебе знакомо многое из того, о чем я говорю.
И тогда мы начали говорить об этом и нашли много такого, что удивляло и пугало… Но еще сильнее было переживание острого счастья – и оно накатывало время от времени, и если были рядом в такие моменты, то мы смотрели друг на друга безумными глазами влюбленных, потерявшихся надолго и снова нашедших друг друга.
И вот так я взглянул на тебя, идущего рядом с рюкзаком за спиной, и ты тут же почувствовал мое движение, мой взгляд, и повернулся ко мне. Уголки губ шевельнулись едва заметно, но лицо осветилось тихой ясной улыбкой – всё, целиком. Ты был здесь – весь, со всей своей историей, живой, любящий, любимый, помнящий всё и все-таки живой, сияющий над бездной и тьмой.
Ты сияешь, сказал я.
Ты улыбнулся уже открыто и сказал: на себя посмотри.
И мы пошли к вокзалу, чувствуя сияние – каждый в самом себе и в том, кто рядом.
И так было потом всегда. Какие бы сложности и проблемы – в быту, в окружающей среде, в отношениях между нами – ни одолевали нас, всегда можно было взглянуть на тебя, подойти к тебе и прикоснуться к этому сиянию. Оно давало мне силы держаться до конца, когда было так трудно, и безнадежно, и страшно. Сияние не покидало нас, вот и всё.
И я не держу тебя. Я точно так же мог бы просить: отпусти меня. Но что толку просить тебя? – ты меня не удерживал бы, если бы я хотел уйти. Не ты меня держишь. Не я тебя держу. Сияние держит меня. Твое сияние. Может быть, точно так же мое сияние, о котором ты говорил, держит тебя.
Я правда не хочу мешать и препятствовать тебе на твоем пути, если он лежит прочь. Но если он лежит сюда, ко мне – то вот тебе двадцать фонариков, двадцать костров, двадцать огней в зимней темноте. Иди по ним.
Я здесь. Я не прощаюсь.
Иди куда хочешь.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1946440345372752&id=100000204154484

Календарь
(Письмо девятнадцатое)

В кухне на стене до сих пор висит тот календарь, на первой странице которого в последний день прошлого года я размечал график приема таблеток и уколов для того сложного курса, который был тебе назначен. Ты прожил еще неделю.
Потом я старательно убирал из дома все следы – не твои, твоей болезни. А календарь остался. Так и остался до сих пор. И я вижу: тот год, в который ты умер, еще не закончен. В календаре остается еще один лист, и наверное, нет никакого смысла убирать его сейчас, раз он до сих пор оставался здесь, у меня на виду, то незаметный, несмотря на ярко-розовые цветы и золото подложки, то – внезапным ударом в сердце кричащий: здесь была твоя надежда.
И не только она. Когда ты умер, я взял черный маркер и методично отметил день твоей смерти и день похорон, девятый день, сороковой. А потом, пару месяцев спустя, заметил, что эти страницы так и не оторваны – оторвал. Выбросил. Теперь не вспомню никаких дат. Не помню, какого числа тебя увезли в больницу, и какого числа мы привезли тебя обратно. Не помню, когда ты заболел, когда была первая операция. Какого числа в мае, год спустя, мы узнали, что анализы опять ужасны. Помню этот день – ты молча показал мне листок с результатами, а потом обнял меня и уехал на работу. А я был записан к врачу, хотел отменить запись и проводить тебя, но ты сказал, что это не нужно, ты в порядке, вечером увидимся. Я думаю, ты хотел один пережить эти страшные новости, в сущности, приговор. И я пошел к врачу, и в кабинете вдруг стал плакать и не мог остановиться. Врач испугалась, спросила, чем она так меня расстроила, ведь не было ничего такого. А я плакал, все плакал, не мог говорить, не мог сказать ей, что ты умираешь.
Но еще восемь месяцев боли и счастья, страха и отваги, радости невместимой, раздирающего горя и самой нежной любви у нас оставалось. Знаешь, мы прожили их на все сто. Мы успели разругаться вдрызг – и не один раз, как здоровые, как живые. Успели поплавать в озере и погулять в лесу. Успели играть на укулеле на речном пароходике и на берегу моря, успели завсти варган и калимбу, и петь веселые песни, и грустные тоже, но ты больше любил веселые. Успели развести свиней: обнаружив, что в гостевом домике очень неудобные подушки, мы отправились искать удобные, хотели найти маленькие валики, но их не было, и нам пришлось купить двух розовых плюшевых поросят как раз подходящего размера. Мы назвали их Розамундой и Гертрудой, и, поскольку они были совершенно одинаковые, мы сто раз спрашивали друг друга, кто из них кто, и никогда не могли быть уверены, что угадали. Потом я привез к тебе в больницу то ли Гертруду, то ли Розамунду, чтобы ты мог удобнее устроиться на больничной койке. Когда ты вернулся домой, они обе дежурили у тебя. А потом я вынес их из дома вместе со всей постелью, так положено, говорят.
Мы катались с друзьями по Куршской косе и запускали квадрокоптер, мы поднялись по невероятно длинной лестнице над морем, мы ночевали одни в пустой гостинице прямо у прибоя, мы выбрали место, куда решили приехать на новогодние каникулы, и забронировали номер, и купили билеты на поезд.
Нет, мы не смогли туда поехать. Но до последнего мы жили, как живые. Оба.
И за это я тебе бесконечно, огромно благодарен. Ты умирал, но мы жили. Как и в ту последнюю неделю, первую неделю этого года, который все никак не закончится, мы жили – каждую минуту. Поддерживали друг друга, утешали, ругались и советовались, обнимались и заботились друг о друге – как могли. Оба.
Я не знаю, кто еще так мог бы. Наверное, много людей, которые так могут. Но я прошел этот путь с тобой, и свидетельствую: каждый день с тобой стоил того, чтобы его прожить.
Но только один отмечен в календаре.
Я считаю безобразием тот факт, что я понятия не имею, какого числа – и даже какого месяца – ты в первый раз пришел ко мне в гости в этот дом, и когда ты остался ночевать в первый раз, и когда переехал совсем. Хотя я помню эти вечера и ночи, они не отмечены в календаре. Что я за человек? Почему так небрежен с датами? У меня ведь и календаря не было, пока ты не принес однажды и не повесил в кухне какой-то смешной календарь с котятами. Мне и не нужен он был: есть календарь в компьютере, есть мой рабочий ежедневник, зачем еще? Но ты повесил, и теперь на том же месте висит новый, этот, с розовыми цветами, с золотой подложкой. Я специально выбирал такой нарядный и яркий, чтобы расписать в нем схемы приема лекарств. Скоро он закончится. Осталось несколько дней на этом листе и целый следующий. А потом еще неделя – и твоей смерти исполнится год.
Я не думал, что выдержу так долго, а ведь это всего лишь один год.
Я так скучаю по тебе. Ты знаешь.
https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1946881351995318&id=100000204154484

Календарь
(Письмо девятнадцатое)

В кухне на стене до сих пор висит тот календарь, на первой странице которого в последний день прошлого года я размечал график приема таблеток и уколов для того сложного курса, который был тебе назначен. Ты прожил еще неделю.
Потом я старательно убирал из дома все следы – не твои, твоей болезни. А календарь остался. Так и остался до сих пор. И я вижу: тот год, в который ты умер, еще не закончен. В календаре остается еще один лист, и наверное, нет никакого смысла убирать его сейчас, раз он до сих пор оставался здесь, у меня на виду, то незаметный, несмотря на ярко-розовые цветы и золото подложки, то – внезапным ударом в сердце кричащий: здесь была твоя надежда.
И не только она. Когда ты умер, я взял черный маркер и методично отметил день твоей смерти и день похорон, девятый день, сороковой. А потом, пару месяцев спустя, заметил, что эти страницы так и не оторваны – оторвал. Выбросил. Теперь не вспомню никаких дат. Не помню, какого числа тебя увезли в больницу, и какого числа мы привезли тебя обратно. Не помню, когда ты заболел, когда была первая операция. Какого числа в мае, год спустя, мы узнали, что анализы опять ужасны. Помню этот день – ты молча показал мне листок с результатами, а потом обнял меня и уехал на работу. А я был записан к врачу, хотел отменить запись и проводить тебя, но ты сказал, что это не нужно, ты в порядке, вечером увидимся. Я думаю, ты хотел один пережить эти страшные новости, в сущности, приговор. И я пошел к врачу, и в кабинете вдруг стал плакать и не мог остановиться. Врач испугалась, спросила, чем она так меня расстроила, ведь не было ничего такого. А я плакал, все плакал, не мог говорить, не мог сказать ей, что ты умираешь.
Но еще восемь месяцев боли и счастья, страха и отваги, радости невместимой, раздирающего горя и самой нежной любви у нас оставалось. Знаешь, мы прожили их на все сто. Мы успели разругаться вдрызг – и не один раз, как здоровые, как живые. Успели поплавать в озере и погулять в лесу. Успели играть на укулеле на речном пароходике и на берегу моря, успели завсти варган и калимбу, и петь веселые песни, и грустные тоже, но ты больше любил веселые. Успели развести свиней: обнаружив, что в гостевом домике очень неудобные подушки, мы отправились искать удобные, хотели найти маленькие валики, но их не было, и нам пришлось купить двух розовых плюшевых поросят как раз подходящего размера. Мы назвали их Розамундой и Гертрудой, и, поскольку они были совершенно одинаковые, мы сто раз спрашивали друг друга, кто из них кто, и никогда не могли быть уверены, что угадали. Потом я привез к тебе в больницу то ли Гертруду, то ли Розамунду, чтобы ты мог удобнее устроиться на больничной койке. Когда ты вернулся домой, они обе дежурили у тебя. А потом я вынес их из дома вместе со всей постелью, так положено, говорят.
Мы катались с друзьями по Куршской косе и запускали квадрокоптер, мы поднялись по невероятно длинной лестнице над морем, мы ночевали одни в пустой гостинице прямо у прибоя, мы выбрали место, куда решили приехать на новогодние каникулы, и забронировали номер, и купили билеты на поезд.
Нет, мы не смогли туда поехать. Но до последнего мы жили, как живые. Оба.
И за это я тебе бесконечно, огромно благодарен. Ты умирал, но мы жили. Как и в ту последнюю неделю, первую неделю этого года, который все никак не закончится, мы жили – каждую минуту. Поддерживали друг друга, утешали, ругались и советовались, обнимались и заботились друг о друге – как могли. Оба.
Я не знаю, кто еще так мог бы. Наверное, много людей, которые так могут. Но я прошел этот путь с тобой, и свидетельствую: каждый день с тобой стоил того, чтобы его прожить.
Но только один отмечен в календаре.
Я считаю безобразием тот факт, что я понятия не имею, какого числа – и даже какого месяца – ты в первый раз пришел ко мне в гости в этот дом, и когда ты остался ночевать в первый раз, и когда переехал совсем. Хотя я помню эти вечера и ночи, они не отмечены в календаре. Что я за человек? Почему так небрежен с датами? У меня ведь и календаря не было, пока ты не принес однажды и не повесил в кухне какой-то смешной календарь с котятами. Мне и не нужен он был: есть календарь в компьютере, есть мой рабочий ежедневник, зачем еще? Но ты повесил, и теперь на том же месте висит новый, этот, с розовыми цветами, с золотой подложкой. Я специально выбирал такой нарядный и яркий, чтобы расписать в нем схемы приема лекарств. Скоро он закончится. Осталось несколько дней на этом листе и целый следующий. А потом еще неделя – и твоей смерти исполнится год.
Я не думал, что выдержу так долго, а ведь это всего лишь один год.
Я так скучаю по тебе. Ты знаешь.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1946881351995318&id=100000204154484