WWW-Dosk | |
http://www.elhe.ru/cgi-bin/forum/YaBB.pl
Библиотека >> Скрижали >> стихи Веры Кузьминой http://www.elhe.ru/cgi-bin/forum/YaBB.pl?num=1434202411 Сообщение написано eotvi в 06/13/15 :: 4:33pm |
Заголовок: стихи Веры Кузьминой Создано eotvi в 06/13/15 :: 4:33pm
В этом теле — минимум три души, и у каждой больше семи путей. Первой прямо в руки плывут ерши: хороша уха для ее детей. Ей с работы мужа-губана ждать, греть ведерный чайник — с вареньем пей, и горбатых ландышей-жеребят запрягать в тележку неспешных дней. На святую Пасху рядиться в шелк, красоваться — в ушках блестит рыжье. Если вдруг заявится серый волк — за беленой печкой лежит ружье.
У второй — в шатре конопля и плов, а ее слова — золотой шербет. За нее Иаков служить готов восемь раз по восемь пастушьих лет. Запоет псалмы — и заплачет полк: рядовые — Сим, и Яфет, и Хам. Ей не страшен даже тамбовский волк — слушать песни ляжет к ее ногам. А у третьей — кинь, и выходит клин, вместо крыш и лавок — одни горбы. Ей в ладони плачет пяток рябин и дубок у крайней кривой избы: за живых и тех, кто уже ушел, за Васятку — мать заспала мальца, за Степана с заворотом кишок, за Никиту — он заменил отца. Все бы славно, если б не три по сто, а потом пивка, а потом базлать. Третьей слышать: «нету для вас местов», «убирайся», «дурочка», «не со зла»…Третьей — с детства спать на краю крутом: у дощатой стенки сопит сестра. Серый волк-волчок залезает в дом, под лунищей шкура его пестра. Это сон, а может, лихая явь: подойдет и сцапает за бочок… Ты вот эту девочку — не оставь. Ей не выжить, если придет волчок. Перекину в прошлое тонкий мостик, чтобы думать, сравнивать, каменеть. Настоящий батя три раза в гости заявлялся к мамке. Да нет — ко мне. Много было их, приходящих батек, дурачков безусых, уже в летах. Не хотела на руки. было, хватит. Научили, блин — довелось летать. Настоящий вешал пальто на гвоздик, нашу кошку-дуру трепал за хвост, А меня подбрасывал прямо в гроздья золотых, рубиновых, рыжих звезд. На лице у бати рубцы, рябины, сам большой, здоровый — аж гнется пол. Папка, можно, в небе нарву рябины, ярко-желтых слив наберу в подол? Папка, пака, глянь, пастушонок Зяма по дорожке лунной ведет телят! Папка смотрит весело, ходит прямо. Говорит: дочурка, не смей петлять. Папка, правда, в небе не лазят буки — ну такие, в бурой ночной шерсти? А хмельной отец опускает руки. Отпускает. Выпустил. Упустил. В жизни будет все: и гроши, и штуки. Жди большую рыбу, лови тунцов — Но всегда отцы разжимают руки, и всегда в любимых — черты отцов. Не петляю. Проще, честней — без лонжи в горизонт рябиновый, наливной. Помню, бать — никто никому не должен. Ни к чему сползать по стене спиной. А луна — смешная большая лошадь подбирает в небе овес и рожь. Слишком много прожито, мой хороший, а тобой ли, мной ли — не разберешь. Я пришла, наверное, стопятьсотой — воробей, кусака, щенок, малыш. Помнишь, так же сыпалась позолота с живота луны на верхушки крыш? «…три поллитры — хватит ли двух десяток? Погуляй, дочурка…ну, будем, Вить…» Ты сидел со мной на крыльце дощатом, говоря, что батя завяжет пить. Если рак хватает, то мертвой хваткой — не помогут скомканные рубли. Я лицом уткнулась тебе в лопатку после слов: «Мы сделали, что смогли». Мы тогда друг друга еще не знали, только знали, кто-то решил за нас: чтобы в горе, в дикой слепой печали не запить, не скурвиться, не пропасть — мы должны тихонько дышать под кожей и судьбе, и времени вопреки, не встречаясь, исподволь стать дороже, чем привычный палец своей руки. Бог придумал: люди друг другу — нити. Переврали: Божьи-де мы рабы. С первых дней мы вшиты. Точнее — вжиты, закрывая раны чужой судьбы. Мы до встречи рвали чужие фото, имена и годы паля дотла… Я пришла, наверное, стопятьсотой. Потому что, знаешь…всегда была. Вспомнила — вор соседский карты назвал «бура»… Я возвращаюсь в детство, в темный слепой барак. В голбце сидит бабайка, кутает морду в шаль, дочка завмага Майка дразнится «Верка-вша». Звали нас «щепы», «вошки». Я научилась в пять хлеб подъедать до крошки, в семь — далеко послать, если орали: «Кто ты? Кто ты такая, слышь?» — сука я, сука в ботах, шворка, шумел камыш. Я научилась. Кто я? Кто я такая? Кто? Помню свое-чужое драповое пальто. Все после старшей — Ленки, все не мое. Мое — содранные коленки, громкое воронье, в старом горшке алоэ, черный прабабкин ларь, «Примы» окурки… Кто я? Кто ты такая, тварь? Дора, училка Дора…Если б не ты, то всё. «Верочка, Питер — город. Это не хрен — Басё. Знаешь, была блокада? В Питере вся семья, нас повезли из ада, выжила только я. Верочка, войны — горе, книги — пролом в стене…» Кто ты такая — Дора не говорила мне. Сильно уже за тридцать, то, что прошло — прошло. Только ночами снится — отчим стучит в стекло: «Сука, пусти пехоту! За ногу в душу мать! Кто ты такая? Кто ты?» Если бы только знать.. Называй, как хочешь: ревнивицей ( что ж теперь, Надувалась, буркала, плакала в облака ). Знаешь, бабка тоже однажды, как дикий зверь, По щекам хлестала, царапала мужика. Он с ирбитской ярмарки красный платок привез, А другой — зеленый — соседке отдал во ржи. Вот и все, что было. Но дед улетел в навоз, Так и брызнуло: пес, изменщик, чичас лежи! Называй, как хочешь: оторвой ( ведь нет кольца, Никогда не будет, да в общем-то сильно пох ). Мне срамная дурочка пряник — презент купца Протянула в дырочку между лихих эпох, Где от князя, барина, сволочи-татарвы, От солдата беглого — все же спалил овин — Приносили сверточки, падали в боль травы, И вставали, и грудь давали — заплакал сын. Называй, как хочешь: хоть рыцарем без копья, Хоть лягушкой в луже, хоть бабой противной, злой. Называй, как хочешь. Всегда добавляй — моя. Мне тогда не страшно — по жизни с прямой спиной… Не забуду: миска, куски желе, на окошке банка из-под сардин. «Мой-от дедо шибко меня жалел — как не плакать, докторша, посуди.» Слышь, Петрович умер. Притих подъезд — бабке Маше век доживать одной. Их последний ужин никто не ест. «Он жалел». Любить по-другому — ноль. Ноль — коньячный запах, ванильный рай, просоленный, глиняный остров Крит. Ведь любовь без жалости — просто «дай». Не давалка? Значит, иди курить. Друг от друга — к черту, в петлю, в кювет, чтоб не брякать «здрасте» на каждый чих. Мы не любим — в этом виновных нет. Не жалеем — в этом вина двоих. Посылаем «нах» от пустых обид. Хорошо нам, плохо? Скорей — никак. Баба Маша, дедо умел любить. Дед не знал, что можно любить коньяк. Лоб горячий. Прядь отведу со лба. Мы сменяли клад на простую медь. …не один сказал: «Пожалей себя». Ни один: » Я буду тебя жалеть». Сколько писем и фоток ни рви, Ни геройствуй: да мне бы, да я бы — Нет сильней обреченной любви И любви к искалеченной бабе, Той, что слушает крики ворон, Пьет полынный простуженный ветер И ревет в посеревший запон Полупьяной старухи Исети, Знает водку, пустую суму, Варит кашу и топчется в ЖЭКЕ… Кто-то любит. И лишь потому На Руси выживают калеки. Сегодня праздник. День Единства вроде бы. Иду к своим знакомым старикам. Барак, ограда и кусты смородины, И для растопки деревянный хлам. Привет, Ефим. Постой, хоть руки вымою. Дай, баба Маша, я сама налью. Он просит каждый раз свою любимую — «Не для меня». Не отказать. Пою. Я знаю все. По пьянке мне рассказывал, Как не женился, не достроил дом. В России жизнь ломается указами Похлеще, чем петровским топором. Не для меня — орущий в зыбке первенец, И запах ситца, хлеба, спелых трав. …А вохровцы — они бывают нервные. А самокрутка прячется в рукав. В бригаде похоронной, в общем, выгодно — Работали за совесть, не за страх. Полна Россия болями, обидами. Поставлена вручную. На костях. «Не для меня». Пою. Боюсь — не вытяну Высоких нот моей родной страны. Сплошное «не». Немые и немытые. Не званые. Не наши. Не нужны. Мурлычет кот. Стучат на стенке ходики С привешанным для тяжести гвоздем. В графинчике наливка из смородины, Мы наливаем — снова да ладом. Ворчит старуха: «Ну, дорвался, ласковый. Ведь девке-то на службу, слышь, Ефим». «Да это ж послезавтра только, ясонька». «Тогда и мне плесните заодним». Какой рассвет сегодня над бараками — Набивший зоб рябиновый снегирь. Стрельчихи под таким рассветом плакали И ехала Волконская в Сибирь, И падали з/к в постель из ягеля — Их не разбудит злобный вертухай… Кровавые раздавленные ягоды Рассвет, наевшись, сплюнул на сарай. Мы ночку скоротали — не заметили. Под солнцем обескровленного дня Спешу домой. Застыли лужи. Ветрено. Еще приду. Спою «Не для меня». Я была пацанкой — тощей, длинной, с рыжей и беспутной головой, А в соседях Гущин с тетей Ниной жили в комнатенке угловой. Прибаутки, песни, дачи, бани — Гущину сам черт бывал не брат. Как играл частушки на баяне! Как носил пилотку и бушлат! Каждому — свои пути-дороги…Я ушла, кроссовками следя. В спину мне глядел сарай убогий и забор, намокший от дождя. Многое еще смотрело в спину… Месяц, год. И снова, и опять. Глядь: идет со шваброй тетя Нина, надо же кому-то убирать. «Как живешь? Здорова ты? А Гущин?» «Кончилася наша вся семья: стара стала, да ишшо большушша, Бросил Гущин, Бог ему судья. Взял соседку. Та — красива баба. Маленька, ему-то до погон. С год уже уехали в Челябу: С глаз долой, из сердца, значит, вон.» И пошла — широкая, большая, ни вдова, ни мужняя жена — Никому на свете не мешая, только как уборщица нужна. …не малышкам — слышать слово «на хер», пришивать оторванный рукав, Отмывать футболки и рубахи после подворотен и канав, Шоркать содой черный подоконник, в церкви на свечу считать рубли И прохладной, в трещинах ладонью остужать горячий лоб Земли. Каждому — свои пути-дороги, краешки дубового креста, И большим, и малым возле Бога равные находятся места. Каждому — свое. Но отчего-то щиплет веки (Верка, не реви) — В мире, где большие — для работы, а малышки-крошки — для любви. Тоже прошлое. Все тревожит, не пускает и шьет дела… Я, пацанка, с Настюхой Рожей чай на кухне у ней пила. К ней ходили со всей округи пацаны, мужики, деды. Вслед от баб прилетала ругань: «Прошмандовка, ползешь куды?» «Твой-от Васька у той мамзели — разберись-ко со стервецом…» И пощечинами горели мальвы перед ее крыльцом. «Нет Настюхиной хари лише — глянь, уродка ведь, тошнота…» Глаз ей батя по пьянке вышиб, не хотел, да вот вышло так. «…Верк, не брезгуй. Бери конфеты. Вон халва…сколь тебе-то — семь? Десять будет? Ох, мне бы деток, дак не стала бы пить совсем. Дети где? Пролетали гуси, унесли и детей, и честь. Каждый видит, на что гожуся: глаза нету, а сиськи есть.» В дверь ввалился поддатый Сега, сшиб ведро, напугал кота… Гуси-гусыньки, тега-тега, что кроватка в углу пуста? Я бежала из этой кухни, как от пропасти, от ножа, А над крышами месяц пухлый, как дитё, на боку лежал. И летели по ветру визги: «Машка, твой-то у Настьки, слышь!» «Ах, мерзавка! Сожму, так брызнет! Проклятуща кривая мышь!» Плакал месяц: никто не гладит пузо, толстое, как пузырь. Шел к Настюхе какой-то дядя, вроде с площади Ленька-хмырь. Гуси-гусыньки, злые птицы, как забрать вы детей могли? Сколь веревке вокруг ни виться — завивается. До петли. Сколь ни терпишь пинки да плюхи, рано, поздно ли — пьешь до дна… Васька в марте нашел Настюху. Кухня. Гвоздь. Переплет окна. Гуси-гусыньки, тега-тега, соль да ржавчина на ноже. Не нужна погремушка-Вега, вырос месяц, большой уже. Настька в небе пеленки мылит: эй, прохожий мужик, позырь! Не повесилась. Вы убили. Васька. Сега. И Ленька-хмырь. Дедо Митя из тёплого Львова, к нам заброшенный дурой-войной, чернобривый, пузатый, здоровый, всё тетёшкал, возился со мной. Пел про мисячну ночь, Кармелюка, говорил про слепых кобзарей, про Покров и Наташку — подлюка, целовалась с другим на заре. И слова зацеплялись за Слово, чтобы петь, оставаться и жечь — колокольная русская мова, украинская хлебная речь. Знать бы, что за отчаянный жулик всё украл и понять, почему дым козацких обкуренных люлек затерялся в майданном дыму? Шибко рана болит ножевая: на ножи москалей, на ножи. Дедо Митя, москальку сховаешь? Не сховаешь, так ножик держи. Режь под корень пацанку-рябину возле русских тесовых ворот… И куда ж ты ушла, Украина? Ще не вмерла? А кто разберёт. В Старом Каменске топят печи, Дым летит в Таборы, в Сысéрть. Утверждают, что время лечит: Врут, наверное — только смерть. Отпустила, иди. Но всё же Веки щиплет каленый дым: Где-то бродит в тумане ёжик, Тот, который не стал моим, Потому что мое — не сроки, А морошковые срока, Черный ворон да две сороки, Да в чекушке на полглотка. Непростым да негладким — вечно Вместо туфель носить пимы… В Старом Каменске топят печи, Над Россией стоят дымы — Над Россией, в которой ёжик, Лисы, лошади, воронье… Боль на дым из трубы похожа: Никуда не девать ее. https://www.facebook.com/eotvi/posts/1624087857875146 |
WWW-Dosk » Powered by YaBB 2.5 AE! YaBB © 2000-2009. Все права защищены. Localization by mySOPROMAT.ru |