Последние лет пятнадцать он живёт по-людски, на краю станционного посёлка. А до того, ещё волком, всё бегал играть с маленькой дочкой лесника - была у них тайная полянка для бесчинств.
  Лесника с разорванной глоткой нашли на просеке бичи. Пришлось волчине стать человеком - разве можно иначе заботиться о десятилетней девочке, которая вдруг замолчала? Он даже женился на лесниковой пьющей сестре, но та скоро умерла. Девочка же выросла и уехала в город.
  "Да-да, да-да" - говорят за окном колёса. На столе побрякивают части разобранного будильника. Скоро она войдёт. Он не встречает её на станции. Он всегда готовит хороший ужин к её появлению, накрывает стол. Потом он уступает ей свою постель, а сам полночи ютится на корявом топчане в сенях, думает и не думает. Он может прокрасться в комнату в любой тёмный час, чтобы увидеть её волосы.
  Он знает - в её красной спортивной сумке спрятан ствол. Но он уважает её смешные секреты, даже такие. У него самого есть секрет.
  Нет, он никогда не убил бы того подлого, жестокого мужика, если бы не чуткий волчий нос: на просеке звучали не только водка и прочая людская парфюмерия, был там ещё один запах, совершенно новый.
От отцов никогда не должно так пахнуть.
  Он не расскажет ей.

Ну, вот и она, в дверь стучит.

О как.

Угу.  :-/

По-моему, здорово. Хоть и мрачно. Но когда мне "мрачно" было в минус?..

Мрачняка навалом, это и по мне не страшно. А как сам текст? Я прозу совсем не чувствую, могу только лишнее выбрасывать, но это лишнее, бывает, не сразу замечаешь.
Спасибо!

Мне понравилось. И ни слова лишнего. Но я не эксперт, конечно.

Лаадно... Значит, смысл есть работать и над этим...
Попробую.

За час до наступления Нового года пожилая, худая санитарка нарезала сыр к столу. Вся сморщенная, как печёное яблоко, она слыла доносчицей, звалась Марией - три причины, по которым остальной персонал за глаза величал её Машонкой.
Пациенты уже спали, только одна беспокойная старушка из двести первой палаты всё ещё гуляла по коридору, да в мужском отделении, что на третьем этаже, Петрович любезничал с висящей на гвозде шубой.
- Слышь, братан! Сгоняй, а? Я тебе денег дам. Меня-то не выпустят, братишечка! - подхалимничал он. Шуба вела себя пристойно, разговора не поддерживала - делирий у Петровича только начинался.
  Снегопад снаружи густел, слабел мороз, и тьма становилась мягкой. Каждый фонарь во дворе светил, как сквозь фату. Всё это было гораздо важней утлого больничного праздника, но мы сами сделали его таким.

Оба, до дрожи. Первый особенно.

Хатуль, спасибо.