Про яблочные семечки.

Сохрани меня, сохрани
Мертвой бабочкой на ладони,
Или может, сухим листом.
Извини,
Что все не о том.

Сохрани меня - может, бликом на дне колодца,
Может, картами полководца,
Может, мокрым песком в тени

Дерева, что растет на твоем пороге -
Не суди меня слишком строго,
Я скрываться, кажется, не умею.
Я звучу, дрожу
- остываю, молчу, немею -
И - не смею, и - ухожу.

Сохрани меня, слышишь? Ты
Это можешь, тебе по силам.
Слышишь, что я тебя просила?

Это сад. А в саду - цветы.
Прорастают в песке деревья.
Ты когда-то зарыл секретик
Там, в песке - пара гладких семечек
С нашей яблони
И немного искренних слов...

... сохрани меня, сохрани,
пусть хотя бы - дрожащей свечкой,
пусть хотя бы фигурой речи...

Пусть единственное.
Проросло.

Алехандро Гарсия

Алехандро Гарсии двадцать четыре года.
В его буро-зеленых глазах - словно стрелки датчиков,
Словно крест оптического прицела.
Алехандро курит, идя по улице.
В левом ботинке хлюпает.
Сердце гулко стучит, как какой-то адов
Механизм; неизвестно, где он ночует сегодня,
И хватит ли денег хотя бы на что-нибудь,
Кроме этих дрянных папирос -
Хотя бы на зажигалку к ним.
Он садится в парке на лавочку возле фонтана,
И курит, пока глаза не
Заливаются синевой.
Алехандро чувствует - он не вполне живой,
Хотя, разумеется, не совершенно мертвый.

Алехандро курит - послав все проблемы к черту,
И в какой-то момент вдруг видит, что перед ним
Девочка в белом платье, такая знакомая...
Он припоминает, как провожал до дома
По длинной, тенистой, кривой аллее,
Как целовал, прижав к стене
И она
Была белой, как та стена,
Или даже еще белее.
И как пахло полынью и мандаринами.
Он вспоминает, бормочет - "Надо же, докурился...", -
Поднимает голову и говорит: "Мария?..
Черт побери, каким тебя принесло?"
Мария молчит и улыбается, как Джоконда.
От белого платья пахнет старой иконой,
И, почему-то, немного - парным молоком.
И Алехандро падает на колени.
Речь становится сбивчивой, словно он пил неделями,
Алехандро целует край платья - белого-белого -
Быстро-быстро, и шепчет: "Ты знаешь - одну тебя
Я любил, и одной тебе..." - и сбивается, и бормочет,
Что был грешен, блудлив, пропащ и весьма порочен,
Пил, курил, воровал, однажды угнал машину,
И разбил; что был гневен, завистлив, и просто, в конце концов, сволочь...
- ...но тебя я всегда любил, я клянусь, Мария,
Если хочешь - в глаза, если хочешь - в сердце смотри мне...

Белое платье пахнет парным молоком,
И совсем немного - старой пыльной иконой.
Он стоит перед ней, как перед слугой закона.
Мария протягивает ему руку
И говорит: "Пойдем".

Штурман (стихи для Кано ака Рутен)

Ну знакомься: вот это - небо. Нет, не рай - он гораздо выше, он для тех, кто уже закончил все дела и маршруты все. Нет, конечно же, я там не был - если б был, то уже не вышел: потому что рай - это точка приземления насовсем.
Ну а тут... как сказать попроще? Тут дороги, как в каждом небе. Правда, чуть холодней и выше, но привыкнешь - так ничего. Мы летаем тут и не ропщем, нас полощет дождем и снегом, мы спускаемся к самым крышам, а потом опять на высоты - перед самый престол Его.
Мы пропитаны небесами, как курильщик - табачной гущей, и в маршрутах с земли до рая забываем про слово "дом".
Ты не думай - мы это сами, мы решили - так будет лучше, просто мы-то дорогу знаем, и незнающих - доведем.
...
Где и как? Говоришь, при штурме? Что за крепость - уже не вспомнить? Помнишь только - была суббота, солнце, яркое, как в кино...
Здравствуй. Хочешь, ты будешь штурман между небом, землей и раем? Если хочешь - то за работу. Тут ее, как всегда, полно.

Когда прорастет трава...

Стихи с игры "Тол-Сирион 2011

... и когда прорастет трава - это значит, что все в прошедшем, что давно догорел огонь, что давно отошли бои. Что земля до сих пор жива, что в том пламени сумасшедшем сохранила довольно сил, чтоб кормить нас, и чтоб поить.
Здесь, в камнях и в остатках стен было столько огня и стали -
Невозможно не то что жить, даже думать про слово "жизнь".
Только мы все равно встаем над землей, в которую пали,
Чтоб - осокой, крапивой, репьем - охранять свои рубежи.
Погляди на клинки травы, гордо вскинутые в салюте, погляди, что за ровный строй у крапивы на берегу:
За погибших и за живых мы встаем - поглядите, люди, это наша земля, и мы никакому ее врагу
Не сдадим. Даже если плох наш расклад, даже если толком ничего уже не успеть, не дожить уже до зимы, -
Погляди на чертополох - синим знаменем на обломках бастионов и белых стен - и поверь мне, что это мы.
Синим небом среди дымов, или острым листом крапивы, или каплей воды в реке, рассекающей окоем -
Ты запомни, что это мы. Ты поверь, что мы будем живы. Ну а если не веришь, то - ты поверь, что уже живем.
Я могу тебе рассказать, что за смертью - не так уж страшно, что за смертью - все тот же бой, и могу прошептать "не трусь"...
Но когда прорастет трава - остальное уже неважно. Я вернусь к тебе той травой. Что бы ни было - я вернусь.

Яблони цветут, или стих про летчиков номер N

Тас и Инги

Которую к черту там ночь без сна, хотя и не при делах? А здесь весна, и кругом весна, и яблоня зацвела, стучится, царапается в окно, весь пол поутру - в снегу. А здесь темно, и всегда темно, до самого не могу. Какие там дырки в душе свербят, что тихо - да не до сна?
Какое там к черту "люблю тебя"... А что целовал - весна, конечно, весна, и охота жить, и, может, продолжить род... а что ему до твоей души? Как водится, не гребет.
А он говорит... впрочем нет, молчит. Глядит - словно в хвост врагу. Молчит - "от тебя уже не лечить, и выжить я не смогу". Стоит - ну сколько еще стоять? Глядит - и глаза темны. Молчит - "только думай, что это я и правда все - от весны".
А завтра будет такой рассвет, что лучше бы не бывал, и словно отрежет, и яблонь нет - машина, крыло, штурвал, и небо - как днем, как всегда - как днем, и ночь, как огонь бела, а что до любви - под таким огнем кого бы она спасла?
И снова рассвет, и еще рассвет, ветра горячи и злы,
И счастье, которого выше нет - ему прикрывать тылы.
А что до весны? А к чертям весну,
И белым цветам - отбой.
"Конечно, я - только тебя одну".
- Иду на таран. Прикрой.

Летчики - после войны, или стихи для Шаи

Читаю о любви - там про войну,
Читаю о войне - там про любовь.

(с) Друнина.

... так проснешься - и щурится ночь на стенных часах, и жена сопит, уткнувшись в мое плечо.
У меня есть она, у нее есть память о небесах -
- у меня есть она, так что нам теперь еще?
Что нам - плакать о небе, в котором нас больше нет? Примерять ордена по праздникам, ждать вестей от доживших, от тех, кто все еще на войне, кто распят на лучах прожекторов, как на кресте, кто пытается выжить, дожить, доцарапаться до земли, кто надеется, что не сегодня еще собьют...
Кто стоит на нашем месте и в нашем строю.
Кто дерется так, как мы с женой не смогли.
Тот, кто плавал в небе, знает прекрасно сам, как легко там - пусть даже всё плавится и течет.
У меня есть она.
У нее есть память о небесах -
- и она ночами плачет в мое плечо.

Хорошо-то как. Какое оно настоящее.

Хорошие у Вас стихи. Мне особенно понравились - "Штурман" и "Лётчики после войны". Буду новых ждать.

Приносите еще, пожалуйста.  ;)

Да-да-да, очень нравятся!

Присоединяюсь к предыдущим ораторам.

Нинкве, у тебя дар!!!

Ну вот сейчас посплю после конвента, и утром еще положу. :)

Хотя ладно, если еще не сплю... пускай будет еще, из стремного верлибрового.

*
***
Здесь,
где ног касается вода,
вода горькая, соленая,
и тяжелая, как камень;

Здесь,
где небо
так близко к земле
что едва успевает
держаться чуть выше;

Здесь,
где не вырастет
ни одно дерево,
не запоет
ни одна птица;

Здесь,
где нет
ничьего вида,
ничьего взгляда,
ничьего голоса;

Где не пройдет доброй волей
ни один
в своей воле и разуме;

Здесь, на берегу моря,
текущего от прошлого
к настоящему,
и дальше - теряющегося в небе,

Здесь - стою,
и говорю с тобой,
которого знал,
которого не знаю,
которого нет и больше не будет.

Здесь - стою и говорю тебе:
Я не знаю, куда мне идти.

Я не знаю, где я увижу берег,
на котором небо не падает;
Я не знаю, где я увижу берег,
на котором не лягу ничком в песок;
Я не знаю, где я увижу берег,
на котором сумею заплакать,

От которого сумею подняться,
и пойти дальше,
дальше,
чем ты от меня.

Ты, которого нет и не будет,
Ты, без которого я не умею идти,
Не умею сказать,
Не умею видеть,

Я не могу без тебя.
Я отпускаю тебя.

Здесь, у холодного,
самого холодного берега,
самого дальнего из морей,
стою, и говорю тебе:

Я благодарен тебе.
Ты учил меня тому,
что не выдержать никому
В своей воле и разуме;

Ты учил меня
разжигать костер водой
и дышать пламенем;
Ты учил меня растить свой сад,
и радоваться -
и жечь свой дом, и не жалеть;
Ты учил меня быть живым там,
где невозможно выжить,
и умирать там,
где немыслимо умереть;

Я благодарен тебе.
Я отпускаю тебя.

Ты, которому благодаря
я пришел туда, где я стою,
которому благодаря
под ногами и в груди
плещется одно и то же море,
самое дальнее,
самое соленое,
самое горькое;

Которому благодаря
я знаю тысячу причин
шагнуть в это море
и не знаю ни одной,
чтобы повернуть назад;

Ты, которому благодаря,
которого ради,
я сумею подняться
и повернуть,
и уйти,
и запомнить этот берег,
чтобы больше никогда сюда не возвращаться;

Ты, которым стояла моя земля
и не падало мое небо,

Ты, которого оставляю, -
На этом берегу, но не этому берегу,

Я люблю тебя.
Я отпускаю тебя.

Степная страшилка

I.
Откричит-отплачет ушедшее козодой,
Уплывет-улетит ушедшее далеко.
А к рассвету ветер пахнет сухой травой,
По степи разливается пенное молоко.

Не ходи на рассвете степью, не пей воды,
Не касайся подолом - росы ли, травы, ручья.
Если ты никого не встретил - то полбеды,
А беда - если сам не заметил, как повстречал.

II.
Если сохнет трава по маю - добра не жди,
Не кончаются эти сказки ничьим добром.
А шагнешь до зари за дверь - так и стой-гляди,
И трава к глазам подкатится серебром.

А трава - течет, волнуется, как вода.
А наступишь - считай, что вышел за круг живых.
Никогда, никогда никому уже не видать
Ни тебя,
Ни следов на траве,
Ни самой травы.


III.
Ну а где ни следа - там и дороги нет,
Там дороги все обрываются, вот и все.

Если прятаться - это лучше всего во сне.
Может быть, не дойдешь до яви, и пронесет,
Не вползет туманом серебряная змея,
Не взберется муть, как по лесенке, по лучу

Это я, твое отзвучавшее. Это я.
Лучше спи, и не слушай,
Как я к тебе стучусь.

Про крепость

Это не место, точнее - больше, чем просто место,
Это неважно, чем оно там пропахло -
Порохом ли, железом, а может, плазмой.
Это неважно. Важно совсем другое.

Знаешь расхожее - дескать, мой дом - моя крепость?
Я вдруг подумал - обратное верно тоже.
Знаешь, мне тут чем дальше - тем все страннее.
Вот я сижу, размышляю о форме слова,
И понимаю, что слово "держись" по форме
Родственно слову "дом". Пусть меня оспорят
Все, кто лингвисты. Я думаю - кто держался,
Будет со мной согласен. Ну хоть на четверть.

Я забываю, какое там нынче тысячелетье -
Время свелось к рассвету и точке схода
В нечто единое и непомерно большое
Всех крепостей, гарнизонов, форпостов и прочих.

...я напишу тебе - будто я сам оттуда,
Будто имею право - про запах смерти.
Я напишу тебе - снова зависнув между
Чьим-то "держаться" и кухней, где подгорает завтрак:
"Да, у меня опять - про войну и крепость.
Это неважно, которую. Слышишь - уже неважно".

22 июня

На улицах сегодня очень сыро. Считаю, что я нынче выходной. Живу на помидорах и кефире, страдаю реализмом и войной.
В ларьке дают по сотне ветку "черри", и лужи по колено во дворе. Втыкаю потихонечку в учебник и молча ненавижу технарей, армейских, впрочем, ненавижу тоже, приперлись, понимаешь, на чердак - и на людей не слишком-то похожи, ну что они приперлись, милый боже, один черней другого в смысле рожи, и ни туда я их, и ни сюда?

Совсем не успеваю замечать, что ночи белы, что июнь в разгаре, давно остыл третьезаварный чай, в углу лежит забытая гитара.
И тишина, какая тишина.
Так тихо, будто вот сейчас ударит.
взорвется небо воем, и река вскипит, и камни молча встанут дыбом, и все затянет жирным черным дымом, и этот дым закроет облака...

Читаю ВПХ, пишу конспект, пытаюсь не заснуть на полстранице,
а то засну и сразу же приснится...

...как будто небо бело от ракет, как будто небо сыплется на город - и город задохнется от огня, и будут крики, стоны, слезы, споры, молитвы - "боже, почему так скоро?" и "не в меня, пусть только не в меня..."

Сижу. Туплю. За окнами светло - почти как днем, чего вам тут сказать - конец июня. "Все впереди, все только накануне"...
Сижу и жду - скорей бы рассвело.
Сижу и жду - наступит ли заря?

...пусть наше небо остается целым,
Пусть ночь сегодня будет просто белой.
Мы выучим. Не нужно повторять.

Следующее стихотворение - с преамбулой. Короткой.
В том апреле оно было написано и выложено в сеть, 18 числа. 21 апреля мне в аську пришла давняя подруга. И сказала, что 18 числа хоронили нашего с ней общего знакомого. Фора. По паспорту - Лёню Козлова.

С тех пор это стихотворение - его памяти. Хотя, конечно, писал совсем про другое, но я не думаю, что такие совпадения бывают просто так.


*
... и ветер, ветер - совсем нелетный, почти что шторм - так свистит по крышам... ты помнишь, Лёнька, ты слышишь, Лёнька... Да что там, будет. Дороги - легкой. Как жаль, что больше я не увижу, как ты смеешься, берешь гитару, как выбираешь в варенье вишни, как больно знать - ты не станешь старым, ты не уснешь и ты не устанешь - ты сбит в каком-то ночном полете. Стоишь, лохматишь рукой затылок, такой взъерошенный и помятый, пихаю в бок тебя - "каша стынет, вот как доем ее, если ты - не..." Ты усмехаешься - "ну и ладно".
Ты знаешь, Лёнька, мы все убиты. Остался я, остальные... в общем, полка - не стало, остались плиты и имена. И еще - болит так в груди, не знаю, куда уж больше, так сильно - странно, что с этим - дышат.
Болит - и точно не станет легче.
Я ненавижу себя - я выжил.
...но тени мертвых подходят ближе -
- и обнимают меня за плечи.

"Степная страшилка" прекрасна. Спасибо.

Здравствуй, небо, учебник читали все, всем нам ведомо, где она, твоя синь, высоко-высоко, там, где смерти нет, где никто не молит его спасти; здравствуй, небо, знакомься, вот это - мы, мы идем к тебе, мы идем в зенит, подними повыше и удержи, все на свете - песчинки в твоих руках...

Здравствуй, солнце - горячим огнем в росе, здравствуй небо - пожалуйста, пронеси, здравствуй, пламя - знакомы с тобой сто лет, здравствуй, мир, что вертится вкруг оси...
Здравствуй, мир пожаров, войны, чумы, я-то помню, сколько меня звенит в каждой струнке твоих напряженных жил, в каждой грани,и в каждом зерне песка.

Солнце смотрит в меня. Я смотрю в прицел.
Строчки трасс. Перекрестье земной судьбы.
И я знаю, что мир летит точно в цель.
Нет ошибок.
Им просто здесь негде быть.

Перенесу-ка я это в Скрижали, ежели второй модератор не возразит...

Jane Doe

*
На исходе августа солнце жарит,
Как огонь. Куда от него деваться?
Виноград собирает девица Жанна,
Виноградной кровью измазав пальцы.

Виноград собирает девица Жанна,
Небо пахнет хлебом, вином и гарью.
Ночи режет стрелами и ножами -
Что уж тут поделать, война в разгаре.

Догорает мой виноградник - сжальтесь!
И не соком винным залито поле...
Урожай собирают, девица Жанна,
Убегай скорее, пока не поздно!

В поле пламя пляшет и пепел плачет,
И ручей подернулся горькой ржавью,
Виноград и хлеб ничего не значат,
Нет уже ни их, ни девицы Жанны.

...прочитала книжку? Глядишь героем?
А посуду мыть? Мама с папой, что ли?

Дженни Доу пока что не ходит строем,
Дженни Доу учится в средней школе.
Папа с мамой служат, а ей - двенадцать,
Ну куда сбежишь из-за школьной парты?
Что тут делать Дженни, куда деваться?
Про войну читать, ствол просить у папы?
Ствол большой, тяжелый и настоящий,
Именной, холодный и пахнет сталью.

Папа спрячет его в самый верхний ящик,
Скажет Дженни - когда дорастешь, достанешь.
Хоть проси, хоть ной, хоть слезами капай,
Ни за что. Вот вырастешь - бога ради.

...через несколько лет Дженни вспомнит папу,
Прижимаясь грязной щекой к прикладу,
Оставаясь последней в погибшем взводе,
Заряжая, целясь, вставая насмерть...

Но пока что - лето идет к исходу,
Пахнет травами. Скоро наступит август.
Все залито терпкой густой жарою.
Дженни спит над книгой, и Дженни снится:
Виноградные гроздья налились кровью,
Из колосьев глядят человечьи лица.
Истекают листья пахучей тенью,
Виноградины смотрят с ветвей, как люди.
Урожай созревает. Не бойся, Дженни.
Да, не бойся.
Страшно уже не будет.

http://nior.diary.ru/p199068075.htm

(не удержавшись) Прекрасно. Страшно и прекрасно.

1.
Он поправляет очки карандашом
(совсем молодой, недавно из ординатуры)
И говорит: мы вам советуем сделать аборт.
Сердце не выдержит.
Понимаете? Ваше сердце не выдержит.
И опять же... не думайте, что я из-за политики,
Но вы же понимаете - здоровым не будет.
Не сосуды, так голова. Не голова, так неврология.
Вы понимаете, Маша... Маша, можно на ты?
Ты ведь тоже совсем молодая.
Маша, вы ведь все понимаешь.
Ваш сын не пойми от кого. Вы, по правде сказать, нездоровы.
Шанс на его здоровье тоже ничтожно мал.
Вам не дадут выжить,
Матери-одиночки и дети с врожденными пороками
В этой стране не живут.
Ты понимаете, Маша?
Маша сначала молчит,
Потом задыхается.
Горлом идут слова.
Доктор, я выйду замуж,
Сосед, конечно, хромой, но любит меня с детства,
И вместе с ребенком - тоже,
Вместе с ребенком - тем более,
Он, понимаете, своих...
Доктор, у нас есть деньги.
Доктор, я не хочу.
Доктор, что можно сделать?
Доктор, дайте нам шанс.

2.
Доктор, у нас получилось.
Вы видите - получилось!
А вы говорили - сердце...
Мужчина лет сорока мнется в дверях палаты.
И правда, заметно хромает.
Доктор на выходе ловит его за плечо.
Шепчет: главное не забудьте его записать.
Не забудьте его записать на себя,
Если только вы их любите.
Хотя все равно будет страшно.
Но может, немного меньше.

3.
Доктор, вы меня помните?
Конечно, вы меня помните.
Помните, Маша, неполные двадцать лет,
Сердечная недостаточность,
Слабые сосуды... ну не знаю я ваших терминов.
В общем, помните - Плотникова Маша?
Рекомендовали аборт, помните?
Доктор, спасибо, что вы меня тогда не убили.
Что? Неврология?
Ну... да. Есть. Наверное, неврология.
Вижу... всякое странное.
Вы представляете - мир, где в людей не стреляют на улицах
За то, что не поклонился полицейскому.
Мир, где не убивают за то, что ты чернозадый,
За то, что ты гей,
За то, что ты коммунист,
За то, что твой сын шизофреник,
За то, что твоя дочь не дала бизнесмену.
За то, что твоя мать посмела родить второго.
За то, что твой отец заболел и не может работать.
Представляете, доктор - мир, где люди умеют друг друга слушать.
Мир, где люди друг друга любят?
...вот, и вы тоже, доктор. Как это - "мальчик, молчи"?
Ну почему - пропаганда?
Что, даже рассказывать - нельзя?
Доктор, я не кричу с трибуны,
Не собираю толпы.
Доктор, я просто верю, что так бывает.
Доктор, но вам-то можно?

4.
Мальчик, ты меня слышишь?
Не ходи туда, мальчик.
Не говори.
Не слушай.
Власти нужна власть.
Власти нужно стадо.
Власти нужны враги.
Мальчик, ты меня слышишь?
Зачем ты лезешь под пули?
Ах, "иначе нечестно"?
Ах, "я что, трусливее прочих"?
Ах, "но это же правда"?
А о матери ты подумал?
А об отце подумал?
А обо мне хотя бы?
На кой я тебя спасал, такого дурного?
Ты думаешь, что что-то и правда можно исправить?
Тогда не ходи на митинг.
У власти довольно кресел.
Займи одно, попозже - второе, повыше... с властью
Нужно бороться властью.

5.
Доктор, какой вы глупый.
Я не хочу бороться.
Я не хочу править.
Я хочу просто сказать,
Так, чтобы меня услышали.
Вот и все, понимаете?
Я хочу жить, доктор.
Знаете, что это значит?
Значит - нельзя бояться.
Страх несовместим с жизнью.
Доктор, я понимаю,
Но я не могу иначе.

6.
Страшно смотреть в телевизор
После расстрела митинга.
Страшно выйти на улицу.
Страшно.
Страшно.
Страшно.

7.
Высокая, волосы с проседью.
Память мгновенно подкидывает -
Плотникова, Маша Плотникова.
Мать. Черт побери. Мама.
Странно, казалась маленькой.
Сколько тогда ей было?
Точно, неполные двадцать.
Это она так выросла... то есть, так постарела?
Сколько прошло лет?
Двадцать семь?
Тридцать три?
Надо же... я не помню.

8.
Доктор, я вас наверное ужасно сейчас подставляю,
Но вы понимаете, больше идти некуда.
Страшно смотреть в телевизор.
Страшно выйти на улицу.
Но намного страшнее -
Одной в полутемной комнате,
Пыльно и гулко,
И дальше идти некуда.
Доктор, а сердце выдержало.
Вы понимаете, выдержало.
Вы понимаете, снова.
Доктор, дайте мне что-нибудь,
Чтобы оно не выдержало?

Я знаю, что здесь не принято комментировать, сама установила такое правило, но я скажу, можно? Я второй раз читаю - и второй раз плачу. Спасибо. Огромное спасибо.

Коснешься блестящей глыбы, и пальцы осыплет соль.
Здесь жили большие рыбы, но рыбы ушли в песок.
Песок на бровях, ресницах, скрипит на губах зола.
Здесь жили большие птицы, оставили след крыла.
Приходит с заката ветер, поет на чужих костях.
Здесь жили большие дети. Но это уже пустяк.
Учились, как петь над чашей, учили звенеть ручьи...
Здесь жили когда-то наши, не знавшие, что ничьи.
Закатное небо стынет, и ночь встает, как стена.
Здесь нынче живет пустыня.
Спроси у нее о нас.

Пока еще не знаю, как встать и разобраться -
Что нужно, что нелепо, что ново, что старо?
Но тянут из колчана мозолистые пальцы -
Ошкуренное древко и белое перо.
Пока нечетко слышу, пока неясно вижу,
Пока нетвердо знаю, что завтра принесет.
Но кто-то в поле вышел, и кто-то сделал выстрел:
Пока есть лук и стрелы, все прочее не в счет.
Кого найдет победа, и кто свое получит,
И кто еще увидит - во сне ли, наяву,
Кто нынче будет первым, кто завтра будет лучшим?
Натягивает лучник тугую тетиву.
Кого пошлют с порога, кому откроют двери...
Но что б ни говорили, а выбирать тебе, -
Какой ты мерой меришь, какой ты вере верен.
Летит стрела навстречу неведомой судьбе.

У моей сестры - корона и ясный трон, ходит гордо моя сестра и глядит хитро, тем, кто смел и дерзок, подарок ее хорош: принимай - венец на лоб, да под ребра нож.
У сестры второй холсты как снега белы, ее птицы и кони - быстрее любой стрелы, и цветы цветут до снега в ее саду, а как ляжешь в них - вовек тебя не найдут.
У меня черна коса, да копье черней, я иду сквозь сумерки, мимо чужих теней, по крови, по стали, по горьким до крика снам... Я иду. Я - война. И за мной по следам - война.
...время тянется, вьется - ниткой с веретена. У тебя в руках - автомат, за спиной - стена, битый щебень хрустит, осколок в плече торчит...
Где твоя кольчуга, парень, и где твой щит? Обреченный отряд не прорвется из тупика...
Ты просил - "Да будет со мною твоя рука". Вот - ладонь моя, на прикладе ли, на щите.
Я - война. Я не бросаю своих детей.
И когда становится страшно и горячо,
Обернись.
Сделай шаг.
И встань - за мое плечо.

1.
Время раскручивает лебедку, все шестеренки выводят ритм,
Все обретает форму и контур, что-то постукивает внутри,
Что-то становится светом и воздухом, что-то дождем стучит по вискам,
Что-то ложится под камни и корни, так, что лучше и не искать,
Все изменимо, все измеримо, и все подвластно моей руке,
Но истекают, пока незримы, секунды, как капли в сухом песке,
И что-то меж пальцев уходит, тает, и где-то звуки ломают строй,
И не хватает одной детали,
И не могу сосчитать - какой.
2.
Чертил чертежи - а хватало одной прямой:
Я думал, что строю дом.
Я не знал, что иду домой.
И было открытым все, что я помнил тайным,
И было ответом - светом через стекло -
Там, где строится мир, не стой под стрелой,
Но как не стоять, где поет тетива,
Звонкая,
Золотая?

Когда обрывается связь, поднимается ветер со дна,
Летит над водой, позабывшей свои имена,
И дальше, и выше, где звезды - песчинки в горсти...
Не знаю, как это делить.
И уже не узнаю.
Прости.
Когда обрывается связь - раскрывается рот,
Но звук не идет,
Ни сюда,
Ни туда,
Не идет.
И стук за виском отчего-то не в такт и не в ритм,
И я не умею, не знаю, как это другим говорить.
И плавится мир, рассыпаясь на вас и на нас.
Когда обрывается связь,
Настает ти-
-ши-
на.
И сколько бы ни было рядом - локтей или рук,
Или лиц,
Или спин,
Когда обрывается связь, ты всегда остаешься один,
И любой остается один.

Режет ножом плоскодонка
Летние блики в воде,
Рвется не только где тонко,
Рвется всегда и везде.

Берег с волнами судачит,
Ловит их на волнолом.
Чьей теперь станешь удачей,
Девочка с белым веслом?

Сепия, уголь, сангина,
По небу бьют провода.
Если вас где-то любили,
Не возвращайтесь туда.

Плитка, щебенка, бетонка,
Голос - не там и не тут...
Прячь свои феньки, сестренка,
Дальше без нас доплетут.

Стрелка подъемного крана
Солнце зажала в горсти.
Слово не весит ни грамма,
Что уж там о девяти.

Начинаю с "и". Отвечаю на чью-то речь.
Истекают слова - беспомощные, чужие,
Как латынь в институте, считалочка во дворе...
Боже мой, как мы выжили? Как мы жили?

Где те мы? Где то время и где тот дом?
Где-то были, и вот - осталось совсем немного:
Повторять, твердить - о вещном и о простом,
Будто нет - ни страха, ни радости и ни Бога.

Говорить - о дрожи выгнутого моста,
О ночном дожде, об искрах с рогов трамвая...
Но вещей не дано. Только зыбкая пустота
Поселилась, и смотрит, смотрит, не отставая.

День победы - конечно же, наша победа близка! -
Я запомню светлейшим из дней и теплейшим из дней.
По осенней воде растечется медовый закат,
Осветив даже корни и мелкие камни на дне.

И я буду стоять - у болота, на самом краю,
В камышах, что качаются тонкими древками стрел,
Буду петь - под серебряным небом, над серой водой,
Золотому лучу, что пока еще не догорел.

Будет свет. Будет всюду - во мху, на воде, на траве,
И ты будешь смотреть, будешь слушать, невидим никем,
И стрела будет ждать, прижимаясь к тугой тетиве, -
Со знакомыми перьями на серебристом древке.

И когда над болотом холодные звезды блеснут,
Как глаза неживых от воды ледяной побелев,
Ты окликнешь меня, и я знаю, что я обернусь, -
Я узнаю твой голос из всех, сколько их на земле.

Ты вернешься с пустым колчаном к многолюдным кострам,
Будут горькими хлеб и вино, и постылым - родство.
Я увижу знакомые перья чуть ниже ребра,
И болотную воду. И дальше уже ничего.

18.09.19

Приходи ко мне в подземные города, где течет по камням серебряная вода,
Где тревожны звуки, почти не видны следы, - приходи рекой, приходи огнем, приходи как дым,
Приходи - алой ниткой сквозь чьи-то чужие сны, приходи и стой - белой статуей у стены,
Растекайся по полу и застывай, как воск, и не бойся, в этом страшного ничего.
Вот бросают тени неверные фонари, барабан рокочет, в ребра стучится ритм,
Под рукой звенит стремительный перебор, колокольчик с флейтой плачут наперебой.
Так танцуй - по теням камней, по корням теней, с каждым шагом мне все слышней и все ближе мне,
Не смотри назад, не плети пути, не меняй судьбу,
Приходи ко мне и вместе со мной не будь.

Мир никуда не сдвинется, мир устоит,
Над прочной ладонью бога солнце ползет в зенит,
Между камней растет медленная трава,
Чтобы солнцу было что согревать.

Корни землю жуют, камни дробят в песок,
В мелкую пыль, и вот - певуч, невесом
Течет в высоту песок, смешиваясь с небесами.
Это в ладони бога.
Все остальное - сами.

Необходимая ремарка: стихи на полях словески, предельно странные, по крайней мере, раньше на полутора языках я не писал.

Катится с гор, как огненная река,
Время, в котором все не в твоих руках
Время, в котором страшно уже не будет,
It's the time of the dawn that wouldn't come.

Время идет, острее клинков и стрел, -
Что ему щит, и стена, и любой Предел.
Тех, кто погибнет, вряд ли хоть кто-то вспомнит, -
It's the time of the stories that none would tell.

Время пришло. Бесспорны его права,
И у черты, где бессмысленны все слова,
Все же зачем-то пытаешься дать ему имя -
It's the time of the Gods that would save no one.

***

Возможность героя начинается где-то здесь,
В песке, камнях и первой ранней звезде,
В серебряной дымке над полуслепым горизонтом, пальцах, берущих правильный тон,
В вовремя сказанном слове, в томе тридцать шестом.

Возможность героя есть право сказать не так,
Назвать иные слова, иные цвета,
Случайно сорвавшись с ритма, выстроить новый;
Шагать из последних сил
И падать там, докуда никто другой не доходил.

И вот ты лежишь на камнях, не видя на них следа,
Там, где молчит ветер, где не течет вода,
Где ты один, как и положено быть герою,
В высоком смысле как утренняя звезда.

И вот ты встаешь, и делаешь шаг,
И за ним второй
И здесь исчезает возможность, и остается герой.

***

Отлично, отлично, всегда выбирай по-другому.
Тягучее слово скользит реактивным шитьем,
Серебряным следом от дома до аэродрома,
И дальше, как раньше - на взлет, на крыло, на подъем.

Слова собираются в стаи, кочуют на юг и запад,
И слово в руке ненадежнее ста журавлей, -
Клюется, плюется, крылается, дергает лапой,
Толкается ввысь, - слишком холодно быть на земле.

Взлетают и розно, и в ряд, над обрывом, по ветру, по склону,
И нитка дрожит, и поет неземная тоска.
Слова рассыпаются по небу бисерным звоном,
А неба другого не будет, и незачем было искать.

***

Через вечер дождем просыпаясь, стремится к истокам
Обреченный закат, и боярышник кровоточит,
Что-то пишет за контуром век истекающим соком,
Из-под кожи скребется, пока что едва различим,
Новый день. Дождь все длится и ветер деревья полощет.
Электричка скользит над устойчивой серой водой.
Дальше - текст. Он выходит, как люди, на площадь,
И встает между нами и льющейся с неба бедой.

***

The Tower

Гуманитарный контекст, как всегда, не настолько прост.
Представьте: вот перед вами башня, пред башней - мост,
И вот выезжает на мост герой и звенит мечом.
Но если подумать о башне, то башня, в сущности, ни при чем.

А если при чем, то перед нами доска,
Где тридцать два черных и тридцать два белых куска,
И вот короли за поле ведут борьбу,
И все-таки башня - не главная из фигур.

А если главней - то слоновая кость, золотая масть,
Ведь если башня, то точно должен быть маг,
Мерцанье тайн, и заумье слов, и загадки книг, -
Поскольку где башня, должен быть и язык.

А если язык, то дальше в тот же контекст,
Где глас громовой, суровое око, грозящий перст,
И грех, и блуд, и рука, что им всем воздаст, -
И если башня, то башня, конечно, должна упасть

От смерти с войной, от голода и чумы,
Но если стоять и держаться, - то это мы.
И если есть что-то, что побеждает смерть,
То башня - любому видно - должна уцелеть.

И - сам разбери, чародейство ли, волшебство, -
Но башня растет сквозь мир и держит его.
и все дороги ведут сюда, на ее порог.
Вот - башня. Над башней - небо. Сквозь башню - бог.

***

"Ну и какой ты, нахрен, арузани, если у тебя даже имя пишется через Соронтиль?.."
(с), несколько видоизмененное

Не умею рифмовать - ну и ладно,
Век железный, просит дел, а не песен.
Только письма не идут к Азуладу,
А идут - так не доходят, хоть тресни.

Если б нас хоть берега разделяли,
Хоть какие неподсчетные мили, -
Корабли бы через них доплывали...
Да, конечно, виноват - доходили.

Через море назначаются встречи,
Подгадаешь - и успеешь к обеду,
Но граница нашей письменной речи
Пролегла по Ар-Миналету.

Что до верности - об этом не буду,
Вы в ней, так же, как и я, неизменны.
Я пишу вам в Азулад. Только - чудо! -
Письма снова улетают в Роменну.

Ниткой в канве или строчкой сквозь буквари, -
Переведи, переведи меня! - говорит,
Переведи на иврит или через майдан,
Стрелкой в полкруга - из Кёнига в Магадан,
Переведи. Проводи. Удержи меня на руке,
И подари сияющей музыке.
Розовая звезда из-за крыш ползет,
Лапой мохнатой царапая горизонт.
Плачет Мария. До рождества три дня.
Переведи меня. Прозвучи меня.
Строчка летит через эфир в онлайн,
Музыка, как ты там, ты еще цела?
Темная ночь, темнее, чем все в году...
Я говорю: "Не бойся. Переведу".

***

Раз-два-три-четыре-пять, я иду тебя искать,
Если снова не выходит, кто же в этом виноват?

Я качаюсь на полке в дальнем конце плацкарта, и несет меня поезд, и что-то я сам несу,
Это сказка о том, как герой уходит за братом, а Аленушка или Фингон - не в этом суть.
Я иду, я мчусь, я спешу по чужому следу, как летит в атаку конница, напролом,
Может быть, меня вовсе не ждут, но я все же еду, на экспрессе, стопом, служебным чужим орлом,
Третьи сутки, дорога длится, Москва крадется, наплывает всеми кольцами из темноты,
Кто-то смотрит в окна, словно со дна колодца, и мне хочется думать, что, может быть, это ты.
Я лежу дорожным грузом на верхней полке, и за окнами сумерки, и на душе тоска,
И... но впрочем, это неважно, а важно только, - брат мой, вот я. Вот я иду искать.
Догорает в тамбуре нелегальная папироса, край окна под барокко расписывает мороз,
Поезд мчится из тьмы во тьму и стучат колеса, золотые искры сыплются под откос.

Раз-два-три-четыре-пять, я пришел тебя искать,
Не сулите мне беду - я пришел, и я найду.

Обожжет - тем самым первым глотком.
"Ты о чем?" - вернее сказать "о ком".
Как забыть холодное "уходи",
Как тебя не помнить, мой командир?
Как тебя оставить чужой войне,
Той, в которой правых в помине нет?

Перед всадником горбится перевал,
За спиной - бессмысленные слова,
Про любовь и долг, про судьбу и честь,
Про "одна такая была и есть",
Про "уже не вытащить из огня",
Про "не я тебя предал, но ты - меня..."

Никому не муж, никому не брат,
Слишком прав и слишком тому не рад,
Едет он через мутную ночь один,
И никто не скажет - "Не уходи",
И никто не спросит, что там внутри, -
Потому что некому говорить.


***


Голос срывается, пальцы - и те дрожат,
Как бы хоть что-то ясное удержать,
Как бы хоть что-то звонкое, как стрела,
Как бы хоть что-то - без горечи пополам?
Только осталось в памяти, за чертой -
Женщина с белым знаменем, со щитом,
Сжала ладонь блестящую рукоять.
Как о тебе рассказывать, не молчать?
Как в темноте по ниточке, по тропе,
Сладко слова нанизывать, - больно петь.
Женщина в белом пламени, свет земной,
Кем ты и чем останешься не со мной?

Они не знали, что мы - семена.
(с)

- Люди домов растят свой хлеб, - говорит она,
- Делит с землей последнюю горсть зерна,
Вот бы и нам попробовать - поделить!..

На нее глядят, и сами - мрачней земли.
"У людей домов не закон, а пустая блажь,
И сама подумай, где их обычай, где наш!
У народа домов и стол не похож на стол,
То, что мы считаем за десять, они - за сто.
И пусты для них и наши вера, и честь,
И подобный хлеб нам не пристало есть".

Но она говорит:
- Не вечно для нас будет расти трава,
Чтобы что-то брать, неплохо и отдавать.
Пусть народ домов нам враг от начала лет, -
Эти люди умеют не только сами лежать в земле.
И я думаю мысль, и эта мысль мне страшна:
Может, люди - они, а мы - жалкие семена?
Или хуже - мы засуха и саранча,
И они - начало, а мы - конец всех начал?..

И решает народ, что ей дальше не стоит жить.

После - уходят они, а она лежит
(А вместе с ней, не увиденная никем
Лежит горсть зерна, зажатая в кулаке).
Уходят они, кто-то молча, а кто - прокляв.

И чем дальше она лежит, тем больше она земля,
Тем больше она черна, тем сильней полна,
И сил в ней набираются семена.
Когда же она становится никакой,
Вступает весна широкой босой ногой.

Была бы улыбка - была бы она светла,
Сейчас улыбка - была, ну а кость - бела,
И кости пальцев тонки, и легки, легки
Через ладонь растущие колоски.

Возвращаясь с Той Стороны, поднимаясь из глубины,
Он по-прежнему видит чьи-то чужие сны,
Он по-прежнему в них кто-то и для кого-то,
Несмотря на то, что воскрес и пришел с войны.

Так растет трава, голубая степная трава
На ветру полощет тонкие кружева,
Никому не нужна и поэтому непобедима,
И поэтому даже для выживших слишком жива.

Так проходит плуг над весенней черной межой.
С золотым копьем рыцарь скачет за госпожой.
Он вернулся живым - поскольку не мог не вернуться.
Так приходят в свой дом, даже если тот дом чужой.

Он пришел, спустился с креста, не лег посередь моста,
Его не взял ни Аид, ни вечная мерзлота.
"Я принес вам..." - он начинает и обрывает фразу,
Его память чиста и ладонь его днесь пуста.

Он не знает, кто он, но знает - дожил до утра и сошел с костра,
И пророс самой сорной из тысячи сорных трав,
Начиная снова, он скажет лишь "я вернулся".
Кто-то после додумает про "смертию смерть поправ".

Говорил один - ты не плачь, гляди,
Как текут под пальцами облака,
Как скользит сквозь них золотая нить, -
И бери себе, как возьмет рука.

Говорил другой - здесь неравный бой,
Где росли хлеба, там горит стерня
И поют клинки, - без твоей руки,
Мне не выстоять, - не бросай меня!

Так звенят слова, так поет трава,
Серебристая, росшая на беду,
И кого из вас из огня позвать,
А который сам обещал - приду?

Что мне им сказать? Солнце, бирюза,
Золотое небо над головой,
Или выбирать - пот и кровь из ран,
Быть счастливой мне, или быть живой?

Среди ста лучей, среди ста мечей,
Между сталью с золотом, на краю,
Я стою легка, и не знаю, как
Быть, когда я все-таки допою.

Ну, Нинкве -- это Нинкве, выше всяких похвал, как всегда...

Мой король, я вам предан, не ведаю, правда, какого рожна,
Я связался бы с кем-то еще, если было бы с кем,
Власть для вас тяжела, а корона - почти что страшна,
Вы нелепы, смешны, и с соломой в дурацкой башке.
Мой король, мои люди и силы - всё в ваших руках...
Чем я думал, когда? Я и вовсе не думал тогда!
Нет, вина не налью - во всем лагере крепкого нет ни глотка,
Вы искали напиться? Так вот вам на выбор - вода и вода.

Мой король, что нам делать, когда подступает зима,
И враги, словно псы, гонят нас по лесам со всех ног?
Безнадежна война, наш отряд до нелепого мал,
Мы надеемся только на чудо с небес и на верный клинок.
Мы зажаты, как крысы, в углу, нам уже не уйти,
Хорошо, если здесь на могилы достанет земли...

Вы смеетесь, и вдруг отчего-то теплеет в груди,
И становится ясно, зачем мы за вами пошли.
Вас так просто любить. Вас так просто нести на щитах.
Вы как знамя, как герб, вы и сердце страны, и душа.
Так заткнись и вали... То есть нет. Подобает вот так:
Мой король, уходите. Я вырву для вас этот шанс.

В книгах обычно выходит страшно и высоко, -
Вот человек, вот Бог и его рука,
И звон, и гром, и сиянье со всех сторон
И слава Его светла, и слово Его закон...
У меня получилось - как-то. Нет, я не знаю, как.

Просто была река, и черные камни на дне реки,
И в воде было холодно так, что почти горячо.
Я стояла в реке и просила: "Господи, помоги!
Только не мне, пожалуйста, а другим, -
Там, в темноте, в тишине за моим плечом".

Река била меня по ногам, я боялась упасть,
Через сердце к горлу подкатывала усталость.
Я могла бы сказать - появилась солнечная тропа,
Открылись врата в закат,
Но нет - на меня наступила му-зы-ка,
Наступила полностью. А после так и осталась.

Нужно ли договаривать через пятнадцать лет?
Им помогли. У них все сложилось к счастью.
А я осталась - жуком в янтаре, бабочкой на игле,
С единственной музыкой на всей огромной земле,
С единственной просьбой - чтобы она не кончалась.

Когда проигрываешь войну, не думаешь ни о чем,
А просто месишь ногами пыль, сухую степную пыль,
И кто прикроет своим щитом, и кто подставит плечо,
Неважно. Сочтемся когда-нибудь, на том берегу судьбы.

А степь так горит до края небес, что хочется лечь в траву,
И вместе с ней разлететься в пыль, но стыдно и не с руки.
И криком в небо, клинком в салют - смотри, я еще живу,
Смотри, я встаю и иду вперед, отсчитывая шаги.

Трава дымится. Земля - и та смолиста и горяча,
И сам давно позабыл в пути, которая там верста.
До ближней крепости - день шагать, до смерти - примерно час,
А до победы - как млечный путь: и видно, да не достать.

А это совершенно точно песня, совершенно точно поется и совершенно точно к "Химрингу".

Вместо эпиграфа:
"Извини, песня сочинялась во время отступления, с щитом на одной руке и раненым товарищем на другой. У нее было мало шансов получиться сложной и изящной..."

*
Вот и вышла нам весна - золотая, да не та,
И шагов не сосчитать по пеплу и золе -
Там, где вереску расти, где кипрею расцветать,
Хоронить моих людей оплавленной земле.

Так звени, клинок, в щиты, пробивай нам путь в огне,
Где смолой кипит земля, пеплом сыплется трава,
Ты лети, моя стрела, и вторая вслед за ней, -
Вместо песни твой полет, вместо арфы - тетива.

Отступаю на закат - безнадежно далеко,
Ты прости меня, земля, мы держались как могли.
Но я верю, что вернусь, и коснусь тебя рукой
И кипрей навстречу мне развернет зеленый лист.

В сущности, кто из нас
Полностью был жив?
Если пришла весна,
Значит, ей и служи.
Стремя ее держи,
Следуй за ней с копьем,
Как о тебе решит -
Будет по праву ее.
Шел на огонь и в бой,
Падал, как дар земле,
Но под ее рукой
Не о чем сожалеть.
И прорастет трава
Где был расколот щит,
У крепостного рва,
Возле нагой души.
Будет и первый лист,
Будет и первый гром,
Из глубины земли
Высверкнет серебром
В розовый бересклет
Рухнувшая звезда.
А смерти на свете нет,
И не было никогда.

- Вторая песенка лучника -

И так бывает - что рухнет мир, но прозвучит "лети",
И остается лишь сделать шаг, и взглядом - вперед и вверх,
Стрела, отпущенная в рассвет, не спрашивает пути,
Но верит луку и тетиве, и пальцам на тетиве.

И так бывает, что сто дорог сомкнулись в зубастый круг,
Где каждый волк, и любой предаст за три-на-десять монет,
Но ждет звенящая тетива, натянутый смотрит лук,
И слишком страшно сказать им "да", и невозможно - "нет",

Да, зная - незыблемо, как скала, незыблемее скалы,
Что дальше - пепел, песок и пыль, забытые имена.
Но ждет звенящая тетива, ждет веры своей стрелы -
И нынче мы есть ее стрела, и некому кроме нас.

"Я не умею хранить Рим..."
(с) Антрекот.

*
Не умея хранить, не умея беречь, уходя,
Оставляя дорожную кладку и запах дождя,
За туман, за песок, за траву, за слепую росу,
Ничего я с собой не несу.

Что останется - пыль и нагар, витражи и слюда?
Серебристый песок, заносящий тебя без следа?
Пустота под ребром, боль за левым разбитым виском,
И тоска - не признаться, о ком.

Я люблю тебя, слышишь - но разве тебе до того?
Оставляемый мной в никому, никогда, ничего,
Камни стен, белый город мой, пепельный мох на камнях,
Оставляемый мной
Без меня.

Слишком много слов о боге и о любви,
Ну а ты родился бурьяном - так и живи,
Заводи как шарманку "I only want to say",
И не жди хороших - вообще никаких - вестей.
Смоковница стоит суха - так стоишь и ты,
Пусть ладони целы, - но день ото дня пусты,
Ни следа на песке, ни колоса, ни плода,
Лишь на ломоть досады да на глоток стыда.
Пронеси, говоришь - а нечего пронести,
Нет ни чаши, ни даже десятой из десяти,
Нет ни сил, ни слов, стоишь, сам себе дурак,
Не цветет бурьян, только корни грызут овраг.
И растешь травой, и стоишь - до часа и дня,
До вопроса - зачем же ты сотворил меня?
Он ответит, что войско господнее таково,
Что достойно в нем многое - даже расти травой,
Все узнаешь, когда потечет, подмывая грунт,
Ледяная вода - вот тогда тебя заберут.
Встанут корни, вцепятся в глину и перегной,
То, что рухнуло бы иначе, станет стеной,
Из былья, из сора, из всяческой ерунды -
И удержат самый сильный напор воды.

Лето звенит, как поезда на юг.
Ящерка греет пеструю чешую
На валунах, в полыни, в метре от полотна,
И разумеется, что не она одна.
Ноги спустив в полосатых цветных носках, -
Рыжая девочка - видно, издалека.
Девочка-девочка, мимо стучат поезда,
Кто ты? Откуда? Или, верней, куда?
Спинка скамейки, на спинке ножиком "Маша плюс"
Дудочка в пальцах выводит джаз, или, может, блюз.
Ноты срываются с пальцев, звучат, звенят.
Слушает музыку ящерка на камнях.
Время линять, и время отбрасывать хвост,
Прыгать и падать, и подниматься в рост,
Не собирать камней, но собирать рюкзак, -
Лету смотреть в голубые его глаза.
Просто шагай, а если что-то еще болит -
Брось его в придорожные ковыли,
И не пугайся, ты потерял не все, -
Самое нужное к августу отрастет.
Прыгай, не бойся - поезд не скатится под обрыв,
Нас охраняют силой своей игры:
Девочка с дудочкой тихо плетет мотив,
Песенку лета, поезда и пути,
И подпевает им застрявшая в проводах
Первая летняя розовая звезда.

Не ходи в сад, говорю, по осени, не ходи,
Все, что там росло - то выросло и глядит.
Звук идет по веткам, звук отдает в кору
Сквозь тугую медную яблочную кожуру,
Так похожую на змеиную чешую...
Не ходи в сад, не слушай, как там они поют,
На траве, и в листве, и повсюду они лежат, -
Говорящие яблоки, страшный, несказочный урожай.
А для тех, кто вышел, для самых больших невежд -
Не бери плодов и тем более их не ешь.
Прорастет - медным семечком, в связках, под языком,
И захочешь петь. И сам не поймешь, о ком,
Только медный звон прорастает и вглубь, и вширь,
Медный плач о тех, кто умер, хотя не жил,
Медный стон, колокольный звон в открытые небеса.
Так послушай... А впрочем, что я тебе. Кусай.

- про рыбу (текста) -

С чем сравнить? Пожалуй, будет вот так: с речными,
Чуть нагретыми скользкими темными валунами.
Выползают - тяжелые, каменные, стальные,
Говорят - мол, в начале мира все было нами.
Говорят - вы есть преходящи и уходящи,
Если проще - кратки, как мотыльки, и в этом нелепы,
Ну а мы стоим - как в горле застрявщий хрящик, -
Нет, не слушай. Мы держим. Мы держим все это небо,
Эту землю, эти планеты, плывущие по-над чашей,
Даже тонкий песок, протекающий сквозь клепсидру.
Рассказать ли вам во времени настоящем
Где мы видели всех вас, на нашей спине носимых?
Что ответишь, когда сквозь тебя протекает камень, -
И притом - говорит, обращаясь собой к тебе же?
Но пока они звучат и шуршат боками,
Кистеперая рыба ползет на глинистый берег.
Ничего не смысля во всех их терциях или секстах,
Не пытаясь войти в историю или куда-то деться, -
Эта рыба просто когда-нибудь будет текстом, -
Как и все из нас когда-нибудь будут текстом.

- Litha -

На рассвете на небе сплетается с золотом медь,
Словно стрелы – лучи на плаще настающего лета.
Сколько радости можно носить у себя в колчане?
Сколько – в сердце и в горле до срока держать непропетым?
Моя песня звенит, моя чаша до края полна,
Мое счастье сегодня и вовсе не ведает края.
Время петь, время пить круговую до самого дна,
Время трогать коня сквозь туман и высокие травы.
Это лето дорог, это лето великих даров,
Стрел, летящих в рассвет, песен над золотыми углями.
По-над вереском песню заводит охотничий рог,
Поднимается ветер и эхо летит над полями.

Над волнами занималась заря,
Полоскалась синева за бортом
Я читал про паруса и моря
Старый-старый, весь истрепанный том.
Представляешь, было все как у нас -
Паруса летели над головой,
И корабль трепала злая волна,
И в снастях звенел отчаянный вой,
Был герой-пират небрежен и смел,
Оторваться было невмоготу...
Одного понять никак не сумел:
Что такое "Мы стояли в порту"?
Расскажи мне, объясни, я молил,
Что такое "Мы пристали к земле?"

Где-то глубже видят сны корабли,
Соснам-мачтам снится мачтовый лес.

***

А что слова, какие там слова?
Рябины ветка, вереск, сон-трава -
И вот уже напев для волшебства
Срывают пальцы с яблоневой флейты.

И ничего не нужно говорить,
Мелодия плывет, кружится ритм,
До самой ранней утренней зари,
Сквозь шелковую ночь Макушки Лета.

Течет огонь, качается вода,
В тумане, под луной, ни здесь, ни там,
Но ты меня узнаешь по следам,
Без голоса, без музыки, без крика.

Тысячелистник, рута, зверобой -
Пускай они звучат наперебой,
Пока молчание делим мы с тобой.
Горит в руках лесная земляника.

***

Вместо отчета с Тол Сирион: 455-457 и для Эридэль

*
Смотрит крепость, смотрит в воду - белый камень, белый берег,
Солнце светит прямо в окна, солнце красит витражи.
Как же я тебя оставил, как же без тебя теперь мне,
И куда идти по свету, и зачем мне дальше жить?

Строй щитов и стены башен не сдержали, не сдержались...
Не сломались, не сдавались - были с боя взяты в плен.
Я не плачу. Это ветер. Это гордость, а не жалость.
Над рекой застыла крепость, не склонившая колен.

Отступленье пахнет кровью. В небе тихо - смолкли птицы,
Леденеющие травы накрывает первый снег.
Щит под голову пристроив, я усну и мне приснится:
Спит моя чужая крепость, спит и видит нас во сне.

***

В тумане к воде наклоняются тонкие ветки,
Но ищут напрасно - река не поет серебром,
У брода вода темно-ржавого, горького цвета,
Ее щедро красят железо и быстрая кровь.

В тумане не знаешь - что есть наяву, а что снится,
Где кровь, где вода, где песок, где сырая зола.
Текут, и скользят, и меняются судьбы и лица,
И тени идут сквозь туман, оставляя тела.

В тумане тихи голоса и неслышны копыта.
Расшитым плащом теребя серебро ковыля,
Над берегом ходит звезда, собирает убитых,
Качает в ладонях и сыплет зерном на поля.

***

Если я позову - ты услышишь ли? Ты узнаешь ли голос мой?
Ты - рябины горящий осенний лист, ты - узор на стекле зимой.
Отпускают руки копье в полет, полыхает костер в ночи,
Сквозь меня твой туман через лес течет и вода по камням журчит.

Если ты позовешь - отзовусь ли я? Различу ли твои слова?
Я - резная флейта, сухой бурьян, напряженная тетива.
И садится солнце, и меркнет свет, и с заката идет гроза.
Сквозь тебя мои башни тянутся вверх к опрокинутым небесам.

Песня к песне, словно плечо к плечу, как неназванное родство,
Среди тысячи тысяч я различу эхо голоса твоего.
Высоко качается синева, лето клонится на излет,
Сквозь тебя прорастает моя трава, сквозь меня твой вереск цветет.

Очень хорошо и как-то... мистично.

эта деревня называлась Сонгми и в целом
она могла бы остаться совершенно неизвестной, -
- если бы она, собственно,
осталась

эта деревня называлась Сонгми,
и мир узнал о ней,
потому что ее уничтожили

мир узнал о ней, потому что в этой деревне люди в военной форме
теоретически - защищавшие от противника эту территорию, эту общину, эту деревню,
сочли правильным последовать идее "нет живых людей - нет стреляющих людей"
сочли правильным последовать идее "око за око" - а лучше несколько за одно
сочли правильным вообще не признавать здешних людей - людьми
(и в этом я их, кажется, понимаю:
стрелять по человеку гораздо проще, если перед этим
перестать воспринимать его как человека)

впрочем, миру - после иприта в окопах, после труб на горизонте,
после появления глагола со значением "разбомбить город дотла", образованного от названия города
вполне могло бы быть все равно
даже с учетом того, что люди в военной форме
убивали женщин, детей и стариков
потенциально защищаемого ими государства

миру могло бы быть все равно
не все равно оказалось одному вертолетчику по фамилии Томпсон
посадившему вертолет посреди стрельбы и взрывов
предложившему эвакуировать раненых
и услышавшему в ответ
что граната справится с этим гораздо лучше,
чем вертолет

это оказалось неправдой
вертолет справился лучше
он вывез всего двенадцать человек -
капля в море против погибших пяти сотен
а еще - речь для судебного обвинения:
слова вертолетчика по фамилии Томпсон
о том, что есть граница, за которой война превращается в убийство, и...

...я не знаю, что писать после "и":
"и он в этом не участвует?"
"и это недопустимо?"
"и убийцы должны быть наказаны?"

я не знаю, что сказал этот вертолетчик во время суда
где он считал себя обвинителем,
а противоположная сторона считала его обвиняемым;
где он считал, что останавливал преступления,
а противоположная сторона - что провоцировал;
где он (вероятно) считал, что следует оставаться человеком,
а противоположная сторона (вероятно) - что помимо категории человека существует категория гражданина и долга сначала перед своей страной, и только потом - перед чужими...

я не знаю, что он сказал,
хотя в век цветных фотографий, аудиозаписей, вполне доступных материалов суда
это было бы узнать довольно несложно -
но я хочу знать в первую очередь не это

я хочу знать, кого в этой ситуации
вертолетчик по фамилии Томпсон
считал своими, -
- и считал ли хоть кого-нибудь,
или, отдавая приказ стрелять по сослуживцам,
если они попробуют помешать эвакуации местного населения,
он был уверен, что своих здесь больше не осталось,
и он действует,
вообще не исходя из этой категории?

но вертолетчик по фамилии Томпсон
к сожалению, умер раньше, чем этот вопрос
стал в полной мере доступен моему пониманию

*

эта деревня называлась... я не помню
помню следы от пуль на воротах дома
и здоровенные желтые тюльпаны, осыпающиеся прямо в ладонь при попытке их сорвать;
заминированный колодец и тропу через такое же заминированное поле
и фазанов в другом поле - точно таком же, но, в отличие от первого, не заминированном
хмурых людей в форме и радостных детей
разваленный пополам дом, собак, любой громкий звук принимавших за выстрел
и весну такой сумасшедшей красоты, какой я не видел больше нигде и никогда

иногда я думаю, что именно там я научился вообще не просыпаться под звуки обстрела
и прикрывать огонек сигареты ладонью
потом вспоминаю - нет, тогда я это уже вполне умел
понятия не имею, откуда

были ли мне своими люди в этой деревне?
были ли - те, которые стреляли по ним, и по которым стреляли они сами?

разумеется, нет
я был посторонним человеком
гражданским в армейской ветровке - просто потому, что это удобная ветровка,
с армейским рюкзаком - просто потому, что это удобный рюкзак
с едой и лекарствами - просто потому, что они были здесь нужны
выбирал ли я сторону?
выбирал:
как вода выбирает течь с горы вниз,
как горячий воздух выбирает подниматься к небу,
так я выбирал идти туда, где чего-то не хватает,
нести туда то, чего не хватает,
и не думать о правоте, этике, геополитике -
потому что на самом деле не они определяют мои решения,
решения чужого человека в чужой деревне посреди чужой войны

как хорошо, что я никем не командую,
и никому не могу приказать стрелять
по тем или иным своим
да и сам-то стрелять практически не умею